Символично, что именно вчера я дочитал этот роман. Роман колкий, как подобает такому сюжету. Не всё в нём верно, природе и человеку, есть необъяснимое, непонятное, чудаковатое, но то, что угадано пронзительно до тревоги.
Самое, пожалуй, поразительное это образ пораженной гангреной страха "мирной" жизни за колючей проволокой. Тяга, тяга быть нормальным, непрокаженным, а зараженным дурманом нормальности. Этот роман обязателен к прочтению теми, кто не понимает как вообще было возможным то, что случилось.

"Седьмой крест" - роман и том, что такое символическая победа. Незримая, неугасимая победа духа над сапогом. Поэтому и рискуют столько человек жизнью, чтобы спасти одного беглеца. Чтобы седьмой крест остался пустым. В этом и глубокое философское значение - в мире людей, а не полубогов пустыми должны оказываться не гробницы, а кресты.

Помню как докучал в 10 классе разбор "Отцов и детей" Тургенева, как нас пичкали рассуждениями о нигилизме, лишних людях, разговоре у стога сена и мыслями Ленина о поколениях русских бунтарей и недальновидности автора, создавшего поклёп на молодежь.

Сейчас перечитал и понял, что это роман вообще не об этом всем. Политика в нем - задник, фон, узор на занавесках. Как описания природы, описания политических и сословных противоречий главных героев всего лишь отражение внутреннего противостояния. "Отцы и дети" роман психоэтологический.

Роман о суровой доле альфачей. Тургенев, который сам, судя по тому, что всю свою жизнь волочился за одной единственной женщиной, альфачем не был и написал прекрасный гимн неальфачизму.

Конечно, категории альфач-не-альфач довольно относительны. Люди не бабуины и подчас даже в ходе жизни меняют статус, меняют положение в разных обществах. Но некие маркеры поведения всё-таки могут застывать в характер: стрессоустойчивость, способность к риску, самообладание, ранг, который признается другими.

Конечно, Базаров описан как бы сейчас сказали токсичной личностью. Причем Тургенев, описывая нам его родителей, даже показывает откуда такой нарцисс вообще проклюнулся (вылизывали задницу до мозолей и волдырей Енюше). У него феноменальные стессоустойчивость и смелость - он не боялся ни дуэли, ни смерти.
Ему не нравятся эмансипированные (мужиковатые) женщины, романтос и всякие непрактичные слюни-нюни.
Он, правда не без некоторых колебаний, объяснился с Одинцовой.
Что он не по альфачески сделал, так это распереживался из-за отказа Одинцовой. Тут он дал некую слабину, но она позволительна, люди не машины. Ну и конечно, он магнит для людей, всех подчиняет своей воле. Это в романе открытым текстом.
Павел Петрович - надломленный альфач. Когда-то он им был, но история с княжной, оказавшейся видимо довольно токсичной особой, его надломила. Такое, как известно, случается. Но в целом он тоже феноменально стрессо- и конфликтоустойчив. Без всяких проблем заваливается к Фенечке, имеет высокий социальный ранг. Но он слишком полагается на этот уже добытый ранг. В этом тоже проявляется его надломленность. Играть самого крутого самца в стаде павианов на фоне размазни Николая Петровича было проще пареной репы, но приезд Базарова всё изменил. Если бы Базаров был ревностный сторонник религии, то Павел Петрович разыграл вольтерьянца. Если бы Базаров был англоманом, то Павел Петрович стал бы ярым критиком английских порядков. Они должны были столкнуться, но советские читатели приняли их идеологическое столкновение за чистую монету. Мол, это про разрыв поколений и прочее. Ради бога, они бы нашли повод посраться и без политики, потому что двух вожаков в стае не может быть.

Ставки у альфачей очень велики. Риск - привычное для них состояние - и дуэль, и болезнь иллюстрируют сей факт. Ты играешь по крупному, но можешь и обделаться жидко. Такова селяви. Но и вожаком ты иначе не станешь. Вот пацан к успеху шел, но не подфартило... Ну а Павел Петрович так и остался надломленным, незавершенным типом. Почему он поехал именно в Дрезден, а не во Флоренцию (как так же размышлял) и не в любимый Лондон? Потому что Дрезден - первый крупный европейский город за границей России о ту пору. Сюда ехали, как Достоевский, когда не хотели уезжать из страны надолго. Павел Петрович - человек половинных, незавершенных дел. Презрение к нему Базарова вполне понятно. Но он хотя бы видит в нем соперника. Таких как Аркадий он просто не замечает.

Лучше чем альфачевский журавль в небе, омегавская синица в руке. Спокойная жизнь галок, как называет ее Базаров. Семья, подкаблучничество, вдалеке от мощных аффектов и роковых встреч. Покой души на лоне природы. Даже не для самой волосатой гориллы в стаде. Счастье, доступное ранимым и нерешительным просточкам, падающим в обморок от вида крови и заливающимся румянцем в обществе миловидной девушки. Тургенев, вероятно, сам был таким и написал роман о таком счастье. А никакого столкновения отцов и детей в романе нет - Аркадий и Николай Петрович души друг в друге не чаят.

Накануне в школьные годы оставался в тени Отцов и детей , но я рад, что только сейчас добрался до этого будоражащего произведения. В нём не только тонко и верно описана природа влечения (писал ли кто-то до Тургенева в русской литературе, кроме Баркова и из-подприлавочной похабщины, про физическую близость словами вроде "она отдалась ему?"), восхитительно представлены эрос с танатосом, почти как в "Корриде любви". В нем заботливая внимательность к знакам и символам, смешение на грани гротеска звериной серьезности и неудержимого смеха. Но в нём и самый актуальный, самый вечный наш вопрос - когда от спасения кошечек и собачек, подкармливания бродяг, можно будет перейти к спасению и подкармливанию людей, да так, чтобы и подкармливаемых убыло, и при спасении числа их не умиллионить. Grande passion pathétique, на наш лад, с нашими лицами, нашим языком.
Если бы я был тогдашним сановником, я бы спросил автора отчего его Инсаров не поступил на русскую службу и не отправился на ту же войну с турками, но уже в новом статусе, имея за плечами знамя романовского панславизма, а затеял свою мелкотравчатую болгарскую возню, заведомо обреченную на провал? Ведь в итоге Болгария-таки добилась независимости с помощью русских штыков. До сих пор, видать, недоумевают о неблагодарности всех этих маленьких, но гордых народов, не желающих слиться в русском море.
А вообще, как по мне, так Инсаров - антигерой. Мне гораздо ближе герой "Корриды любви", идущий впротивоход колонне солдат. И какую пользу он принёс делу своей родины, когда сорвался возвращаться туда недолечившийся, ослабленный? Dulce et decorum...

Когда летом 1914 над Европой стали сгущаться тучи, друзья убедили немецкого художника Коэна-Портхайма, живущего и работающего в Париже среди космополитичной богемы, что опасаться нечего. Как всегда будет много шуму, нот протеста, но не менять же из-за всей этой газетной шелухи своих планов на каникулы? Поэтому даже после сараевских выстрелов, Портхайм отправился в многонедельный отпуск, взяв с собой только плавки, чтобы купаться в Ла-Манше и краски, чтобы этот самый Ла-Манш рисовать. Работник филиала немецкого банка убедил его, что начавшаяся к тому времени война между Сербией и Австрией не повод снимать со счета все деньги, и тот, послушав, отправился в пригород Лондона отдыхать. Когда же через пару недель он вновь нагрянул в банк, то узнал, что все переводы заблокированы и его сбережения больше недоступны. Так начались злоключения, которые Коэн-Портхайм описывает в книге "Время стояло неподвижно" или "Время остановилось" (Time stood still).
Эта книга настолько попадает в нерв времени, что даже удивительно, что её ни разу не переиздавали, а единственный экземпляр, которой мне вообще удалось найти на всю Германию, хранится в Баварской национальной библиотеке и его нужно заказывать. Но оно того стоило.

О чем эта книга? В двух словах не скажешь. О четырех годах в лагере для интернированных гражданских в Англии. О бессмысленности войны. О бесчувственности человечества. О связи духовного и физического начал в человеке.
Мне чрезвычайно нравится его мысль об отсутствии воображения как главной причины войны. Война настолько превосходит человеческое воображение, что её невозможно постигнуть. Погибшим в аварии мы сопереживаем. Уничтоженных из пулеметов воспринимаем как ботов в компьютерной игре. Всё самое омерзительное поднимается в людях, еще вчера не имеющих против тебя ничего, а сегодня уже проклинающих тебя лишь за то, что ты обладатель паспорта одной определенной страны - так описывает Портхайм путь интернированных в порт по улочкам одного английского городка, когда в толпе старуха кричала, шамкая беззубым ртом - "Гунны! Гунны!". Долго живя в Париже среди художников, деятелей театра - он сам создавал декорации для оперных постановок - писателей он и забыл какой стране принадлежал и паспортом практически не пользовался.

К тому времени паспорт казался мне излишним и скорее бестолковым документом. Я оформил себе его в Италии, когда мне вдруг отказались без него выдавать какую-то справку. Но паспорта были чем-то, что требовалость для путешествий только русским, поскольку ни покидать, ни въезжать в их страну без них им было запрещено, из-за чего европейцы часто над ними подтрунивали. А тут вдруг оказалось, что единой Европы нет, а паспорта важнее, чем люди, которым они принадлежат. Мне рассказывали про одну пожилую даму, которая явилась в русское консульство и запросила новый паспорт, но когда дипломаты взглянули на тот, с которым она пришла, они обнаружили, что это германский паспорт. "Конечно, это германский паспорт - воскликнула она, когда ей указали на оплошность. - Именно поэтому я хотела бы его заменить. Людей мой паспорт раздражает!" Её возмущению не было предела, когда ей в ее просьбе отказали.

Красноречив и один из эпизодов самых первых дней войны:

На второй день войны я прочитал в газетах о самоубийстве одного старого официанта и хотя на фоне грандиозности Первой мировой это событие было малозначительным, я никогда не мог его забыть. Он с незапамятных времен работал в "Кафе Рояль", но в начале войны к его немалому удивлению открылось, что по рождению он - германский подданный. Его уволили, и он включил на полную газ, оставив несколько заметок в своем дневнике. Вот последние из них: "Пожалуйста, больше не надо никаких Наполеонов!", наверное кто-то сравнил действия Германии с тем, что делал Наполеон

Поначалу казалось, что война не затянется надолго. Портхайм так описывает тогдашние настроения:

Все покупали, покупали, покупали газеты, в надежде прочитать в них, что всё это - недоразумение. Пессимисты считали, что война может затянуться даже до Рождества, но это казалось такой чепухой.

Однако, война шла с нарастающей интенсивностью и во всех воюющих странах начали принимать меры против "вражеских иностранцев." С каждым новым налетом цеппелинов на Англию, призывы прижать к ногтю зловредных гуннов становились всё громче. Портхайму на время удалось уйти с головой в работу - сценическую подготовку нескольких оперных премьер, но очень скоро реальность постучалась к нему в дверь. И мир изменился навсегда...

Два лагеря для интернированных - Нокалое - стихийный и спонтанный и более строгий и организованный Уэйкфилд. Портхайм описывает не только лагерный быт, но и многочисленные повстречавшиеся ему там типажи. Его рассказ особенно интересен в описании изменений происходящих в личности под воздействием колючей проволоки - в итоге через четыре года на свободу вышел другой человек - не художник, а писатель, открывший для себя в лагере мир "таинственно-волшебных дум". На это повлияли не только книги, но и опыты со спиритическими сеансами.

Жизнь в лагере не имела ничего общего с той, что влачили узники тоталитарных концлагерей, но мёдом тоже не была. Ведь интернированных лишили свободы - не только утилитарно понимаемой свободы передвижения, но и свободы выбора - с кем делить барак, что есть на ужин и чем занимать остановившееся время.

Жаль, что из-за абсолютной нехватки времени я не могу написать о книге Коэна-Портхайма подробнее. Она того заслуживала бы.

Течет кровь, люди становятся калеками, повсюду опустошение и отчаяние. А мне и дела нет. Я занята только собственными проблемами. Такую запись Астрид Линдгрен делает в своем дневнике 19 июля 1944, за день до неудавшегося покушения на Гитлера - вероятно последней развилки Второй мировой войны. Запись эта, взятая отдельно, могла бы ввести в заблуждение. Будущей знаменитой на весь мир детской писательнице именно что есть дело до того, что происходит в мире. Её дневник военных лет своего рода блог. Она не только записывала в него свои мысли, комментировала новости, но и вклеивала вырезки из газет и переписывала примечательные письма, которые по службе должна была цензурировать. Для матери двух детей, ведущей хозяйство Линдгрен проявила удивительную погружённость в сотрясающий мир катаклизм.
Лейтмотивом через весь дневник проходит благодарность судьбе за то, что нейтральную Швецию война обошла стороной. И читая этот дневник узнаешь, что нейтральный статус порой висел на волоске. С одной стороны, постоянные конфликты с немцами и страх оккупации по примеру Норвегии, потопленные рыболовные суда, подводная лодка, постоянные ноты протеста из-за часто антигерманской риторики шведской прессы, а с другой - упреки союзников в слишком больших компромиссах с теми же немцами - например пропуск поездов с солдатами вермахта, направлявшимися из Норвегии в отпуск домой. И совсем рядом на страницах трепещущий страх перед русскими, перед судьбой Финляндии, которой создательница Карлсона живо сопереживала. Меж двух огней. В одной из записей она признается, что скорее согласилась бы жить под нацистами, через под русскими. Надо сказать, что эта запись появилась, когда слишком свежи были еще воспоминания о "Зимней войне", о чудовищных репрессиях в балтийских странах. Если вырвать сию запись из контекста абсолютно антифашистского дневника, как сделали это в прошлом году российские пропагандисты, то может сложиться впечатление, что Линдгрен поддерживала немцев. Но все остальные записи этому противоречат. Она в них выражает ненависть к гитлеризму и умеренное сочувствие немецкому народу, ставшему в известно степени его жертвой -
я не могу не сочувтвовать немецким солдатам, которые теперь так жестоко страдают, хотя и считаю нацизм омерзительным, как и все преступления, совершенные немцами в оккурированных странах. Гестапо должно быть искоренено и стерто с лица земли, как мне кажется, но ведь наверняка есть и порядочные немцы, иначе быть не может. (Запись от 24 января 1943 года)
Каждый Новый год она встречает с верой, что этот год принесет мир. Каждая чудовищная новость потрясает, но тем не менее Линдгрен ведет свою хронику, перемежая ее семейными новостями о том сколько всего ей удалось закупить прозапас и какие подарки удалось достать детям на Рождество или день рождения. И именно этот аспект приближает дневник Линдгрен к нам, к нашему трагическому времени. 2022 год не отпускал нас из тисков повестки. И даже выпадая из нее, нас зачастую одолевало чувство тревоги. И чтение военного дневника шведской писательницы помогает нащупать баланс между повседневностью и происходящими в мире страшными событиями. Кстати, именно во время войны Астрид Линдгрен начала рассказывать детям истории про Пеппи (Пиппи) - под конец войны уже вырисовывается перспектива стать детской писательницей. Её начинают приглашать на чтения, вручать литературные премии, публиковать. В личностном плане время катастроф в мире вполне может стать продуктивным этапом. Главное не опускать руки и не утрачивать любопытство и чуткость, жить с открытыми глазами, судить и иногда рядить, не бояться высказывать мнение.
Спустя 80 лет Швеция наконец оставила политику нейтралитета и поприветствовала нового Гитлера заявкой на вступление в НАТО. Прочитав дневник, понимаешь, что по другому и быть не могло. Мне не нравится склонность анличан представлять русских в виде голубей мира. Я уверена, что когда-нибудь мы узнаем, что они ими не являются.

Впрочем есть цитаты не то что, на антишведский плакат, но и на настоящую статью по УК РФ:

28 июня 1941 года

Нацизм и большевизм - это как два динозавра, воюющие друг с другом. Неловко стоять рядом с одним из этих динозавров, но сейчас ничего не остается, кроме как желать, чтобы Советы попали в настоящую передрягу после всего, что они натворили в этой войне, и всего зла, которое они причинили Финляндии. В Англии и Америке теперь надо поддерживать большевизм, а это, вероятно, еще труднее. Обывателю будет трудно угнаться за этим галопом. Об этом по радио заявила королева Голландии Вильгельмина. Она высказала готовность поддержать Россию, но оговорилась, что по-прежнему не одобряет принципов большевизма.

На Восточном фронте противостоят друг другу крупнейшие в мировой истории массы войск. Страшно даже подумать. Как будто Армагеддон был неизбежен!

Я читала немного об истории здесь, в Фурусунде, и это на самом деле невероятно угнетающее чтение - война, война, еще война и постоянные страдания человечества. И оно никаких уроков из этого не извлекает. Оно просто продолжает окроплять землю кровью, потом и слезами.


А не поэтому ли дневники Линдгрен до сих пор целиком не изданы на русском языке, за исключением каких-то отрывков в интернете? Видимо кто-то посчитал, что пусть для большинства любящих её книги советских читателей она останется доброй сказочницей, создавшей образ Карлсона.

4 сентября 1939

Англичане во время молниеносного налёта на Германию сбрасывали не бомбы, а листовки на которых было написано, что английский народ не хочет войны с немецким народом, а только с правительством нацистов. Видимо англичане надеются на революцию в Германии.

3 октября

Многие люди стали безработными из-за кризиса. Жаль, что никто не пристрелит Гитлера. Следующая неделя будет «драматической», как объявили и Германия, и Англия. Ожидается, что Германия представит мирный план, который Англия не может принять. Но народы всего мира хотят мира.

7 ДЕКАБРЯ [1939]
Боже мой, что за мир! Финляндия образцово противостоит России. Но с ожесточения русские вчера начали использовать газ. Ожесточенные бои шли на Карельском перешейке и в районе Петсамо. Из-за погодных условий было совершено всего несколько бомбардировок. Русские плохо экипированы и с трудом справляются с пургой. Они потеряли много солдат, и весь мир восхищается финской обороной. А вот гражданскому населению на севере, бегущему через шведскую границу, приходится плохо. Но шведы очень хотят жертвовать в пользу Финляндии. Массы одежды и денег собираются и отправляются в Финляндию. Я вчера была на чердаке и наскребла сколько могла, между прочим, спортивную куртку [мужа] и жуткий кардиган тещи. Как будто финны недостаточно страдают - даже без маминого кардигана.
Весь мир явно на стороне Финляндии. Тишина царит только в Германии. Италия, союзник по Оси, яростно бушует против России. В эти дни в Бромме приземлились 21 итальянских самолета, которые летели в Финляндию - но об этом не следует упоминать в газетах. Говорят, что Англия и Америка также поставляют оружие в кредит. Америка хочет списать военный долг Финляндии. Но Финляндия, вероятно, ждет, когда мир примет меры и сделает что-то более ощутимое. И в наших газетах есть призывы к нам подключиться, хотя об этом прямо не говорится. Многие шведские волонтеры хотят принять участие.
Маленький финский хам-коммунист Куусинен по указанию из Москвы сформировал нечто под названием «Финляндское народное правительство» со штаб-квартирой в Терийоки. Финляндия умоляла Лигу Наций, но Молотов отказывается присутствовать на конференции. Россия не воюет с Финляндией, утверждает этот душка, она просто хочет освободить финский народ, который слишком упрям и не даёт себя спасти.
В остальном волнения велики; Я слышала сегодня в офисе слух о всеобщей мобилизации, но это, наверное, неправда. В любом случае, Норрланд явно мобилизован; за последние несколько дней туда было отправлено много людей.
На западном фронте по-прежнему действует перемирие. Среди прочих ходят слухи, что Гитлер находится в мягкой камере, что Геринг полностью сломлен, а власть находится в руках Геббельса, Гиммлера и Риббентропа.
Шутка дня:
Два серьезных джентльмена в трамвае.
Что на самом деле означает эта мировая война? Из-за чего она ведётся.
- Дорогой брат, всё же было ясно до её начала, как божий день. Речь идет о том, кому будет принадлежать Гданьск.
Да, именно это и стало причиной безумия. Но Петсамо далеко от Гданьска! И на все времена Германия будет нести ответственность за напуск русских варваров на Европу."

Читать далее...

Пьер Фредерикс, "Смерть в Берлине" (1948)

Я снова вижу их на улицах, наблюдаю за ними, наблюдаю за их движениями. Волочат шаги, стараются узнать друг друга на перекрестке; женщины послушно выстраиваются в очередь перед магазином с полузакрытыми ставнями; мужчины покачиваются на краю тротуара. Это те самые люди, которые когда-то наполняли Мюнхен его [нацистским] безумием? На ум приходят те стада буйволов, которые бешено мчатся, крушат все вокруг и вдруг останавливаются и снова начинают мирно пастись.

(ФРАГМЕНТ)

Д ю д а р. Вы все видите в мрачном свете. Смотрите, так можно и неврастеником стать. Когда вы придете в себя от вашего потрясения, избавитесь от вашей депрессии и выйдете на воздух, вам сразу станет лучше, вот увидите. Все ваши мрачные мысли мигом рассеются.
Б е р а н ж е. Выходить? Придется, конечно. Мне страшно об этом подумать. Ведь я безусловно встречу...
Д ю д а р. Ну и что такого? Только не надо попадаться им на пути. А вообще-то говоря, их не так уж много.
Б е р а н ж е. А я только их и вижу. Повсюду. Вы, конечно, скажете, что это болезнь.
Д ю д а р. Они ни на кого не нападают. Если их не трогать, они вас не замечают. Они, в сущности, вовсе не злые. У них даже есть какое-то природное простодушие, чистота. Да я, кстати сказать, всю улицу пешком прошел, чтобы добраться до вас. И как видите, жив и невредим, и никаких злоключений со мной не произошло.

Снова слышен топот бегущих носорогов, на этот раз под окном на авансцене.

Б е р а н ж е (вскакивая). Опять они! Опять! О нет, я ничего не могу с собой поделать, я не в состоянии к этому привыкнуть. Может быть, я не прав, но я все время только о них и думаю, я даже перестал спать. У меня бессонница. Я засыпаю днем, когда уже просто валюсь от усталости.
Д ю д а р. Принимайте снотворное.
Б е р а н ж е. Да это не выход из положения. Когда я сплю, мне еще хуже. Они снятся мне, меня душат кошмары.
Д ю д а р. Вот это и означает, что вы все слишком близко к сердцу принимаете. Вы любите себя истязать, сознайтесь.
Б е р а н ж е. Клянусь чем хотите, я не мазохист.
Д ю д а р. В таком случае примиритесь с фактом и не думайте и о нем. Раз оно так случилось, значит, иначе и быть не могло.
Б е р а н ж е. Это уже фатализм.
Д ю д а р. Нет, мудрость. Если какое-то явление происходит, значит, на то имеется причина. Вот эту причину и надо искать.
Б е р а н ж е (вставая). Ну, а я не желаю мириться с таким положением.
Д ю д а р. А что вы можете сделать? Что вы намерены предпринять?
Б е р а н ж е. Я еще пока сам не знаю. Подумаю. Пошлю письма в разные газеты, напишу воззвание, добьюсь приема у мэра или у его помощника, если мэр окажется очень занят.
Д ю д а р. Предоставьте властям самим принимать меры. В конце концов, я не уверен, имеете ли вы моральное право вмешиваться в это. А впрочем, я и сейчас считаю, что все это не так страшно. По-моему, это просто глупо — сходить с ума из-за того, что несколько человек вздумали сменить шкуру. Им не нравилось в своей. Они вольны распоряжаться собой, это их дело.
Б е р а н ж е. А я как только их вижу, меня всего переворачивает. Конечно, это нервы. Я не раздражаюсь, нет, я не позволяю себе раздражаться, это может далеко завести, но у меня как будто что-то сжимается здесь. (Показывает на сердце.)
Д ю д а р. Разумеется, это как-то действует, вы правы. Но вы слишком этому поддаетесь. Вам недостает чувства юмора, вот в чем ваша беда, вам не хватает юмора. Надо смотреть на вещи полегче, не принимать близко к сердцу.
Б е р а н ж е. Я как-то чувствую себя ответственным за то, что происходит: я сам в этом участвую, я не могу относиться безразлично.
Д ю д а р. Не судите — да не судимы будете... Ну, знаете, если начать печалиться обо всем, что происходит на свете, тогда и жить нельзя.
Б е р а н ж е. Если бы все это случилось не у нас, а где-нибудь в другой стране, а мы бы узнали из газет, то можно было бы спокойно обсудить, рассмотреть явление со всех сторон, сделать объективные выводы. Можно было бы организовать научные дискуссии, привлечь академиков, писателей, законоведов, ученых, а также художников. Это было бы интересно, увлекательно, из этого можно было бы многое вынести. Но когда мы сами вовлечены в события, когда мы вдруг сталкиваемся с грубой реальностью фактов, нельзя не чувствовать, что все это касается нас непосредственно, и это настолько ошеломляет, что просто невозможно сохранять хладнокровие. Я ошеломлен, ошеломлен и никак не могу прийти в себя.
Д ю д а р. Я тоже ошеломлен, как и вы. Вернее, был ошеломлен. Теперь я уже начинаю привыкать.
Б е р а н ж е. Вы человек более уравновешенный, у вас нервы крепче, с чем и поздравляю вас. Но вы не считаете, что это несчастье...
Д ю д а р (перебивает). Конечно, я не говорю, что в этом есть что-то хорошее. И не думайте, что я как-то заступаюсь за носорогов...
Б е р а н ж е. Надо пресечь зло в корне.
Д ю д а р. Зло, зло! Пустое слово! Кто это может знать, где зло, а где добро? Одним нравится одно, другим другое. Вы-то главным образом боитесь за себя. В этом все и дело. Но, право же, вы никогда не превратитесь в носорога... У вас к этому нет призвания!
Б е р а н ж е. Вот-вот! Если наше правительство и наши сограждане все думают так же, как вы, они не решатся действовать.
Д ю д а р. Не станете же вы к чужеземцам за помощью взывать. Это наше внутреннее дело, оно касается только нашей страны.
Б е р а н ж е. Я верю в международную солидарность...
Д ю д а р. Вы Дон-Кихот! Я это вам без зла говорю, я вовсе не хочу вас обидеть! Вы знаете, я стараюсь для вашего же блага, вам просто необходимо успокоиться.
Б е р а н ж е. Я в этом не сомневаюсь; вы меня простите, я слишком взволнован. Я исправлюсь. Извините, что я вас так задержал и замучил своими разглагольствованиями. У вас, наверно, работы много...


«Когда я вернулся жить в Румынию в возрасте 13 лет, мой первый контакт с политической реальностью состоял в том, что я увидел, как офицер короля Карла II дал пощечину крестьянину, который не снял шляпу перед флагом страны. С тех пор у меня непреодолимое отвращение, инстинктивное недоверие к любому месту, где вывешиваются флаги. Потом я увидел подъем нацизма. Я видел, как молодые люди моего возраста бессовестно и горячо присоединялись к "Железной гвардии". Они выбрасывали еврейских студентов из окон медицинской школы. На улице людей с большими носами заставляли спускать штаны, чтобы посмотреть, не обрезаны ли они. В моей собственной семье горничных били. И сколько раз я видел, как мой отец давал пощечину горничной. Итак, если вы хотите, чтобы мы говорили о моих политических убеждениях, мы должны начать с этого: мой носорог родом из этого зоопарка.

«И именно в этой довоенной Румынии я узнал, как люди стали животными. Некоторые из моих друзей, например, были против Garde de Fer (Железной гвардии), против нацизма, но они позволили себе заразиться, не осознавая этого. Начиналось так: «Вы правы, — сказал один из них, — железная гвардия, нацизм, это позор». Но однажды он добавил: «Кроме того, евреи преувеличивают. Разве они не приложили руку ко всему в румынской экономике?»

«И с тех пор я знал, что они обречены. Я знал, что они постепенно станут носорогами и что все лозунги "Железной гвардии" станут их собственными. Так всегда делается. Так всегда бывает».

«В Румынии того времени я понял, что варварство всегда было последовательным процессом. Поймите правильно, все стали нацистами: интеллигенция, учителя, газеты, люди на улице. Была новая наука, новая биология, новая политическая экономия, новая мораль, и я сказал себе: «Как я могу быть прав против всего мира?» Я думал, что схожу с ума. Когда я сам бежал во Францию ​​и встретил таких же безумцев, как и я, эта тоска несколько уменьшилась, но если бы я остался там, я бы точно пропал. Почему мой главный герой в «Носороге» в конце сокрушается: «Хотел бы я быть таким, как они...» Да, именно так: Высшая проницательность коллективного безумия. Вас убеждают, что ненормальный только тот, кто тщетно пытается противопоставить себя всеобщему безумию. Нам никогда не понять тоталитарного механизма, если не исходить из следующего:

Люди редко достаточно сильны, чтобы оставаться в идеологическом одиночестве в течение длительного периода времени.

Будто издатели подгадали - "Война" пришла к читателю, когда война у всех на устах! Путь неоконченного романа проклятой души французской литературы был непростой. Манускрипт черновика исчез из парижской квартиры в неразберихе бегства писателя, крепко-накрепко замешанного в шашни с правительством Виши. О потере Селин всю жизнь сожалел - и теперь, когда у нас есть возможность познакомиться с недавно найденным текстом, становится ясно почему. Все, кому знакомы первые, военные главы "Путешествия на край ночи" согласятся, что мало с чем по силе они могут сравниться. В "Войне", написанной два года после "Путешествия", сильно чувствуется традиционный, квазиразговорный (на самом деле это упрощение, он сложнее) стиль Селина. Несмотря на шероховатости, объяснимые тем, что текст автором не редактировался. От этого даже еще интереснее. Потому что ближе к его писательской "кухне".
Селин совсем молодым попал на Первую мировую, был тяжело ранен в руку и, по собственному утверждению, в голову, из-за чего всю жизнь страдал невыносимыми головными болями, которые едва купировались болеутоляющими. И действие войны как раз описывают этот эпизод - блуждание в полубессознательном состоянии где-то в ничейной бельгийской сторонке, между фронтами, между жизнью и смертью. Но это только первая часть. Потом всё действие происходит в госпитале. И тут уже главное о "Войне". Война не заканчивается, когда уходишь с передовой. Она корежит тебя дальше, держит тебя железной хваткой. Уродует. Фердинан видит как в госпитале гниют, агонизируют, затихают навеки раненые, вдыхает трупную вонь, мучается страшными головными болями. Поначалу возвращение в жизнь для него это визиты медсестры-извращенки, распускающей руки пользуясь беззащитным и порой бессознательным состоянием раненых. Посещение родителей-"самого омерзительного, что было в его жизни" -, а также офицера - холеного и тупого - призванного расследовать возможное бегство без приказа в том самом последнем бою, окончившемся блужданием в пустоте. Фердинан даже к расстрелу уже готовился - при чем расстреливали "не отходя от кассы", прямо в соседнем дворе больницы - но в итоге всё обернулось так, что его даже наградили. Медаль, которую он и не заслужил-то толком, сильно повысила его ранг среди остальных доходяг, тифозников и обрубков. И именно это впечатление от войны - совершенно слепое, несправедливое времяпрепровождение, где и награждают, и наказывает всегда не тех.

Почти сразу встав на ноги Фердинан вместе со своим соседом по палате Бебером/ Каскадом устремляется в город, наполненный прифронтовой суетой. Англичане, шотландцы, бельгийцы.. И постоянный гул канонады. Война со своими ужасами совсем рядом. Одни из самых ярких рассуждений именно о войне в довольно путаном и сбивчивом рассказе впечатляют своей злободневностью:

По поводу зверств нам, мне и Каскаду, прям уши прожужжали. Никто не хотел говорить всего о чем читал в газетах. Моя мать наверняка считала, что есть какая-то высшая управа со стороны кого-то очень могущественного, который помешал бы немцам пойти на поводу у своих низменных инстинктов. По другому быть не могло. Отец, как всегда, во всем с нею был согласен. Если бы немцы действительно могли себе всё позволить, то наш мир был бы совсем иным местом, чем то, каким его привыкли считать мои родители, он был бы построен на других принципах, при помощи других понятий, однако всё, что они думали должно было оставаться незыблемым. Конечно, на военные зверства должна была найтись управа. Достаточно было просто на своем месте под чьим-то руководством выполнять свой долг, как мой отец и поступал всю свою жизнь. Вот и всё. Они не понимали этого мира зверств, безграничных пыток. Поэтому они его отрицали. Даже вообразить себе нечто подобное уже пугало их донельзя. Они кидались на закуски, поддерживая друг друга в отрицании того, что ничего со зверствами немцев не поделаешь.

Когда Каскада, разругавшегося со своей гулящей женой, неожиданно арестовывают за самострел и придают военному суда, Фердинан вместе с новоиспечённой вдовой, решают заняться шантажом английских офицеров, которых в пылу плотских утех, Фердинан, как черт из табакерки, должен для порядка колотить и требовать возмещения ущерба. План видоизменяется, когда молодая женщина решает последовать за статным пожилым офицером в Англию. Внезапно и Фердинан получает такое же предложение. Не бросать же его одного на охваченном смертью и гниением континенте. Продолжение под названием "Лондон" издатели обещают представить публике в ближайшее время.

"Война" между стертыми границами воспоминаний и вымысла возвращает нам ключевой эпизод биографии Селина. Через него многое становится понятней: и его страх перед миром, страстное тяготение к женщинам, даже склонение к сотрудничеству с нацистами. Потому что после всего пережитого и описанного можно сказать - лучше позор, чем новая война.

Эрих Вюйар ("Гонкуровская премия" 2017 за повесть Повестка дня) - замечательный рассказчик историй. А историй История хранит множество. И сочинять-то ничего не нужно! Нужно просто присмотреться попристальнее. Как манускрипт, написанный невидимыми чернилами, лежит перед нами История, и лишь таким проницательным рассказчикам как Вюйяр удается эти чернила проявить. А еще точнее увидеть связь в его на первый взгляд путаной и неразборчивой вязи. Повествование Вюйяра бесконечно далеко от патетических подвываний Радзинского или поверхностной сенсационности расплодившихся ютуб-видео на исторические темы, где кучно ложатся снаряды занимательных фактов. Нет. Вюйяр пишет будто пересказывая виденный фильм, но тому, кто этот фильм видел, но не до конца разобрался в хитросплетениях сюжета. Не без иронии, приберегая эффектные цитаты, подготовляя смачные каденции. На этот раз он посвятил свой рассказ войне в Индокитае, той самой прелюдии к великому и ужасному, обсосанному со всех сторон американскому Вьетнаму. Как бы приквелу всем знакомой истории. В целом, действие хронологически расположено на шве двух войн - французы уходят, американцы приходят - лишь с двумя главами, уходящими на десятилетия дальше в прошлое и в будущее, соответственно.
"Достойный уход" - эвфемизм для войны. Война обосновывается войной. Нельзя выходить из войны на слабых позициях, иначе тебя на переговорах заклюют. Поэтому нужен coup de force, громкая и шумная военная победа, чтобы уйти из Индокитая с высоко поднятой головой. Но логика приводит лишь к нагромождению трупов, а идея "достойного ухода" оборачивается вступлением в действие другого знаменитого принципа - "где не помогает насилие, там поможет еще больше насилия!"

"А что если я вам дам две штуки?" - вдруг обратился к нему (Даллес).
- Две чего? - спросил французский министр, удивленный, не способный связать в целом обычную дипломатическую беседу... с эти совершенно несуразным вопросом.
- Две атомные бомбы - уточнил государственный секретарь США."

Такими крупными мазками рисует Вюйяр. И каждая маленькая глава добавляет краски в общую картину. И постепенно она складывается в голове подобно гигантскому историческому пазлу: чудовищные условия труда на плантациях каучука для фирмы Мишлен. Беспомощные потуги французского генерала объяснить на американском ток-шоу важность поставить заслон коммунизму и который в своих потугах произнести хоть одно внятное предложение по-английски договаривается до обескураживающего в своём упрощающем пафосе и тяжести последствии утверждения, что можно ставить знак равенства между войной в Корее и войной в Индокитае.
Невыносимо лживая патриотическая болтовня престарелых депутатов, чей обеденный перерыв и сытное меню, перечисление родословной, регалий, пронырливости в эпоху гитлеровской оккупации, повязанность коррупцией и семейными связями красиво оттеняют чудовищность тех последствий, которые влекут за собой слова про нашу доблестную армию, наших мальчиков, защищающих интересы Франции на другом конце мира. Закончить войну перемирием для французов после 1940 года действительно нелегко, но война войне рознь. Только окажется, что никто не хочет видеть разницы между войной с гитлеризмом и колониальной войной. Войной, которая к тому же утратила всякий смысл, кроме имиджевых соображений "достойного выхода", потому что французский бизнес, ради которого весь сыр-бор когда-то и затевался, давно уже перевел все свои активы в тихие гавани и на бойне даже сказочно разбогател. "Война - как пишет Вюйяр - уже проиграна в бухгалтерских книгах", но это не отменяет возможности на ней подзаработать. К тому же война, ведется чужими руками - силами солдат из африканских колоний, которых в принципе не жаль. Пять тысяч жизней (и десятикратно больше потерь среди местного населения) - по этому счету заплатят другие. Беспроигрышная игра, по сути.

Когда невозможность "достойного ухода" становится очевидной, политики как по мановению волшебной палочки меняют точку зрения. Отчего? "Чем ты ближе к власти, тем меньше ты ощущаешь собственную ответственность." Хочется продолжить пушкинским - двуногих тварей миллионы для нас орудие одно.

"Как современная армия может проиграть... - он не мог подобрать слова - армии крестьян" - задается загадкой последний командующий французскими войсками в Индокитае. "Навар потерпел карьерный крах, а всего лишь по одной причине - он всю жизнь верил в идеалы порядка и чести, в чувство нашего превосходства, несмотря на все признаки, указывающие на обратное, он упивался своими ограниченными и неизменными убеждениями."

Финал повествования, описывающий спешную эвакуацию американцев из Сайгона, подобен в своей силе стуку молотка судьи, закрывающего заседание:

"Смехотворная надежда на "достойный уход" потребовала тридцать лет и миллионы смертей, и вот как всё завершилось! Тридцать лет чтобы т а к уйти со сцены! Бесчестье было бы быть может предпочтительнее."
Только что на наших глазах американцы позорно ретировались из Кабула будто подтверждая Гегеля, сказавшего о повторении всех исторических событий дважды - Гегеля, а не Маркса, добавившего от себя "во второй раз в виде фарса", возможно для красного словца. Интересы бизнеса по-прежнему приводят к колониальным войнам, но на этот раз против формально независимых стран. И снова жирные депутаты, объевшись устрицами, бубнят с трибун про честь родины, воевавших дедов и верность флагу, в то время как в банке по соседству считают барыши и прикидывают сколько еще бомб надобно, чтобы удовлетворить акционеров. Самая благородная цель войны - достойный из неё выход - оказывается на поверку фиговым листком холодного хищнического расчета. Когда на наши брезгливые возражения войнам удивленно говорят "Но как же! Ведь там наши интересы!", надо понимать чьи в действительности это интересы. Это главное, что нужно запомнить из истории, которую разглядел в Истории и пересказал нам на этот раз Эрик Вюйяр.

Нового Уэльбека очень ждали. Не так, как некоторые в России ждут осененного королевской точностью - по роману в год и всегда в конце августа - нового Пелевина. Уэльбека, пишущего реже, где-то по книге в три года, одни ждут во Франции, чтобы в очередной раз проклясть, другие - чтобы вознести на пьедестал, который по совместительству часто становится жертвенным алтарем. Нет пророка в своем отечестве, и наверное поэтому "отпетого провокатора, мизогина и циника" за границей критикуют намного меньше, чем на родине. Память от шороха, который навел в 2014 году роман "Подчинение", давала надежду, что и сейчас Уэльбек выдаст под названием "Уничтожить" нечто про жадную бигфарму, продажных журнашлюшек, нагоняющих страху и вирус безлюбия, в действительности поразивший людей. У Уэльбека это сквозная тема - современный человек, загнанный в рамки ригидной протестанстской этики (не только и не сколько в веберовском смысле), мечется и страдает без любви, всё глубже и глубже проваливаясь в нигилизм.
Казалось бы, от Уэльбека, на котором давно висит ярлык циника, вряд ли стоило ожидать большого романа против нигилизма, но он пишет именно такой роман. При этом пандемию, на которую у него, как выяснилось по последним страницам сборника его интервью и статей "Выступления 2020" довольно умеренный взгляды, вообще обходит стороной, перенесши действие в недалекое (2027 год) будущее.
Чтобы получилось "Уничтожить", пришлось соединить две книги в одну - политический триллер и семейную сагу о возвращении к жизни. Поэтому роман вышел для Уэльбека весьма длинный - 730 страниц вместо обычных 450-500. Уже по первым отзывам видно, что те, кто подсели в начале действия на политический триллер, оказались в конец разочарованы и на чем свет стоит ругают ныне за скуку того, кого раньше ругали в основном за постоянные групповухи и упоительные описания миньетов. Политика нужна в романе лишь как спарринг жизни. Это опасная и тщетная шелуха, суета, от которой по возможности надо держаться подальше. Поприще амбициозное, но сулящее счастье лишь в тени, в качестве серых кардиналов. Да и то, весьма хрупкое. Несчастный министр Бруно, поселившийся в министерстве, в вечном разладе с женой, ужинающий, завтракающий и обедающий безликой едой из столовки прекрасный образец этакого нового Ришелье, которого, кстати, Уэльбек считает чуть ли не величайшим французом всех времен.
В центре политической интриги знакомая каждому русскому "рокировочка". Президент по конституции уходит, передав власть верному человеку, дабы вернуться через пять лет, а может и еще раньше. Беспроигрышный вариант. Местоблюстителем выбран шоумен, "если имеющий какие-то весьма размытые политические взгляды, то об экономике не имеющий ровным счетом никакого понятия". Даже кампанию за него приходится вести шефу главного героя романа, Поля Резона, тому самому министру-серому кардиналу Бруно, на котором по большому счету вся экономика страны и держится. Тот делает весьма успешный шаг из непубличной политики в публичную, впереди очерчиваются размытые президентские перспективы. Два политических животных вполне могут сойтись после междуцарствия. Но это все возня. Как возня и серия непонятных терактов, видео с которыми распространяется по интернету. Дипфейковая казнь на гильотине министра Бруно, мгновенное потопление огромного контейнеровоза в открытом море, пожар в банке спермы в Дании, подрыв лодки с беженцами. Ни левые, ни правые, непонятно кто. Все спецслужбы на ушах, "ищут пожарные, ищет милиция", но только отец Поля незадолго до инсульта нарыл какие-то сатанинские пентограммы, Всё. Ожидающих янфлеминговщины здесь вышли из чата. Пелевин понакрутил бы здесь вензелей с потусторонщиной, но Уэльбеку это все нужно лишь в качестве мазков на его полотне против нигилизма. Запад всё больше склоняется к чайлд-фри, выбору против детей или какой-то нелепой оптимизации процесса благодаря искусственному оплодотворению, хотя это вовсе не делает его счастливей. Брат Поля, Орельен не бесплоден, но его жена предпочитает "заказать" под этим предлогом ребенка в Америке. В результате затюханный муж с головой уходит в работу реставратором (прошлое-реставрация старинных замков - против будущего, детей). Далее с ним происходит довольно плейшнеровская история и, накосячив, он накладывает на себя руки.
Сам Поль живет в браке без любви, редко бывая с женой дома в одно и то же время. Всё меняется, когда та открывает для себя некую религию викка - своеобразное неоязычество, в котором сексуальное раскрепощение играет не последнюю роль. Почти уже всё брак удается спасти короткими юбками и стрингами. Но и это не главное.
Отец Поля Эдуард в параличе после недавнего инсульта. Его жизнь висит на волоске и только благодаря любящей его женщине он может доживать в своем доме, рядом с семьей, а не в окружении одной на пятнадцать стариков медсестер.
Многие пишут, что роман о, точнее против эвтаназии. Мне кажется, что она лишь высшее выражении общей линии романа. Самоценность жизни поданная на разный лад, под разными соусами, несмотря на все аргументы скептиков, а эвтаназия - как символ разумного выбора человека за смерть и против страдания. Вот что Уэльбек говорит устами одного из своих героев: "Подлинная причина эвтаназии в действительности в том, что мы больше не выносим стариков, мы даже не хотим знать об их существовании. Именно поэтому мы их запихиваем в специальные учреждения, где они скрыты от глаз простых людей. Почти полное большинство людей сейчас убеждены, что ценность человека уменьшается с его возрастом. Что жизнь молодого, в большей степени, ребенка намного превосходит ценность глубокого старика... ... придавая больше ценности жизни ребенка , тогда как мы не знаем кем он станет - гением, преступником, святым - мы лишаем всякой ценности наши реальные действия. Мы лишаем любой мотивации и смысла жизнь. И именно это и есть нигилизм." Перенос всех надежд на будущее вопреки настоящему пошел с принятия христианства, чьим "первородным грехом стала надежда". Жизнь в сегодняшнем дне с его заслугами и успехами стала символом безответственности. А будущее для многих - миражом и обманкой. Поль в последней части романа вновь обрел любовь и гармонию в браке, но вот-вот лишится жизни, отказавшись от операции по удалению части языка и челюсти, пораженных раком. Язык из титана взамен изъязвленного он отвергает, соглашаясь лишь на заведомо малоэффективные и изнуряющие лучевую и химиотерапии. И равнодушная природа..., а далее по тексту.
Траектория судьбы Поля в точности повторяет отцовскую, только происходит всё стремительнее - они встречаются как две кабины лифта-патерностера на этаже - отец, хоть возможно и временно, возвращается к жизни, а сын её покидает. Сказать им друг другу нечего.
Правые, конечно, поднимут "Уничтожить" на знамена. Из-за положительного образа подпольных идентитаров, похищающих стариков из больниц, которым грозит "сладкая смерть" от недосмотра и отсутствия любви. Резко отрицательного образа мейнстримной журналистки, насквозь лицемерной и озлобленной суки. Общего довольно пессимистического взгляда на общество. Но ссылаться на роман будут скорее всего его не прочитав. 730 страниц, доказывающих пользу секса для обретения смысла жизни, даже сдобренные шпильками против глобализма, зачаточной дэнбраунщиной и отсылками к наследию классиков, в идеологические патроны годятся мало.

Как если бы тридцатилетний сенегалец Сарр сказал "подержите моё пиво!" и выдал на-гора такой романище, в котором заткнул за пояс всю эту белую, парижско-париково-парниковую литературу. И в самом этом лихом подвиге есть что-то ученическое, будто дипломная работа "черной" Африки по французской литературе, да что там - по европоцентричной литературе, взявшая за тему историю написания себя. Дипломная работа, которую приняли на ура, как когда-то опера Рахманинова "Алеко", оцененная Чайковским пятеркой с тремя плюсами.
Если хочешь создать нечто хотя бы отдаленно напоминающее литературу - пиши о себе. Не про колонии на Марсе, а про хату в Мытищах, в которой вырос. Сарр создал Элимана, гениального сенегальского писателя, издавшего в канун Второй Мировой войны гениальную книгу "Лабиринт бесчеловечности", свой единственный шедевр, отвергнутый земляками, попранный критикой, преданный издателями, но изменивший судьбу, вошедший в кровь и плоть своих немногочисленных читателей. Главная книга. Последняя книга человечества. И довольно скоро, еще до зенита книги понимаешь, что Элиман - эманация Сарра. Не альтер эго, не совсем слепок, но нечто напитавшееся его образами, страхами, чаяниями, его фрустрацией и амбициями.
Роман стоит на добротной нарративной структуре с вкраплениями статей, писем, воспоминаний отдельных персонажей, с передачей функции рассказчика по эстафете, но всё это сделано умело, без вывертов. Без самолюбования и зауми. Особенно примечательны экзерсисы стиля, которые Сарр, в которых отличник Сарр блестяще мимикрирует то под одного, то под другого гранда французской литературы. Пасхалкам в тексте несть числа. От скрытых цитат, отсылок до легких стилистических заимствований. Именно эта мимикрия, граничащая с плагиатом, стала объектом разноса критикой книги Элимана.
Может литература быть просто литературой, без скучного "а что хотел сказать автор?", без господства биографического детерминизма, который еще усилился с возникновением с 70-ых готов движения против "белых, мертвых мужчин" в литературе? Как и Элиман, Сарр взывает к тому, чтобы его роман не поднимали на знамена только за то, что его написал африканец. Несправедливо униженный критикой Элиман, используя унаследованную от отца черную магию, начинает избавляться от борзописцев и всех тех, кто и ругал, и хвалил книгу через призму её автора. (Вспомнился "Мастер и Маргарита"). Это всего лишь один роман в романе. Сарр наделил своего Элимана мафусаиловем долголетием, что позволило ему включить в роман колониализм начала века, "Дело Дрейфуса", Первую Мировую войну, Оккупацию и Сопротивление в период Второй Мировой, поиск беглых преступников в Южной Америке. Он охватил действием три континента, связал их разухабистым танцем, судьбы людей нескольких поколений хоть и не без скрежета, но приходят в соприкосновение. Порой при чтении хотелось воскликнуть как раджа из мультфильма - "довольно, довольно!" А Сарр всё бьет и бьет копытом и из-под него вылетают золотые фрагменты будто отчеканенные на монетном дворе Их Величеств Гюго, Стендаля, Золя.
Сарр не может разрешить простого противоречия: литература всегда создавалась на смешении издревле существующих нарративных схем, приложенных к новым, субъективным, зависящем от эпохи реалиям. Сарр берет схемы и придает им жизнь собственным материалом, судьбой писателя "между двух стульев" - Францией и Сенегалом. Застывший в прыжке. Жаждущий признания по заслугам, а не по толерантной квоте, понимающий при этом, что рядом с книгой навсегда будет автор. Разрешить это противоречие может только осознание того факта, что иначе в истории литературы никогда и не было.

Бернхард Шлинк из тех писателей, которые пишут одну книгу, на разный лад, с разными героями, но одну, всё стараясь догнать, досказать, дополнить. Уже "Чтец" стоял на теме надломленной, больной связи поколений, теме стены непонимания, которую искусство одно в силах пробить. Поколения национал-социализма и первое послевоенное поколение в ФРГ "экономического чуда". В "Ольге" панорама даже еще более широкая - та же тема диалога поколений показана на растянувшемся между кануном Первой мировой и середины 60-х полотне. Во "Внучке" Шлинк, наконец, обращается к связи недавнего прошлого и настоящего. Теме разрыва, последовавшего за воссоединением Германий, разрыва прошедшего по человеческим душам.
Весь роман - сложная и красивая аллегория, аллегория в высшей степени гуманистическая, оптимистическая. Несмотря на глубокие раны в сердце Востока Германии, на волну ксенофобии, возрождения национал-социализма в новом обличии, Шлинк видит надежду на то, что раны срастутся под действием бальзама искусства. Литературы, прежде всего музыки. Музыка как главное, универсальное наследство Германии. В романе внучка, выращенная в колонии неонацистов на Востоке, внучка найденная неродным дедом с Запада, выполнившим не совсем ясно выраженную последнюю волю родной бабушки с Востока когда-то ради этого неродного дедушки сбежавшей и оставившей на Востоке будущую маму внучки, внучка вступает в права этого наследства. Преодолевая ограниченное и болезное националистическое мышление, она открывает для себя мир, пройдя через опыт насилия. Следуя чудовищным убеждениям родителей, она сперва платит дань юношескому максимализму и оказывается замешана в политическую мокруху. Но зерно посеянное дедом дало всходы. Она вырывается из тесной клетки национализма, в которой нельзя распрямиться человеку и отправляется в мир.
Да, рана оставленная возведением стены в 1961-м поглощением 1990 года осталась. Попавшее под раздачу поколение уже не спасти. Дочка потеряна безвозвратно. По ней проехался каток истории. Но новые головки, рождающиеся на свет можно и нужно спасать! Слова бессильны против догматизма. Дед почти никогда открыто с внучкой не спорит даже тогда, когда та, повторяя вложенное в головку родителями, повторяет про "выдуманный Холокост" и злых приезжих. Он терпеливо слушает её и будит её интерес к миру. Да! Это рецепт Шлинка от любого догматизма, любого фанатизма, того окукливания, о пагубности которого предупреждала на последних страницах "Истоков тоталитаризма" Ханна Арендт. Любая встреча с миром - это диалог. Поэтому "правые" (см. например историю "колонии дигнидад" в Чили) бегут из мира, основывая свои деревни. Не только потому, что там они могут реализовать свою идеологическую патриархальную мечту. Еще и потому, что там они вне реального мира с его сложностью, который невозможно впихнуть в Прокрустово ложе идеологии. Об этом тоже у Арендт. Деду удается за бешеные деньги, под видом наследства покойной жены, матери, бабушки выкупить на несколько недель в году внучку, вырвав её тем самым из её крошечного, кривого мира. И этого оказывается достаточно, чтобы пробудить в ней любопытство. А любое любопытство чревато переоценкой ценностей. Оно всегда mise en question догм и заученных формул.
Когда родители почуяв неладное рванули стоп-кран было уже поздно. Эту пасту уже не затолкать обратно в тюбик.
Шлинк, пожалуй, единственный писатель, во всяком случае из современных, который с такой болью и так красиво пишет о диалоге поколений. О его сложности, о его важности и необходимости. И за это ему прощаешь стилистическое однообразие, которое в наше постмодернистское времечко считается в литературе смертным грехом где-то в районе уныния.

От эмоционального стиля Солженицына, которого Леви, кстати, упоминает в послесловии, Леви отличает подчеркнутая беспристрастность, даже я бы сказал деловитость, обходительность в деталях. Может быть потому что пишет химик, представитель естественных наук не склонный к сантиментам? Такое настроение книги тем более удивительно, что написана она была по горячим следам, сразу после возвращения в Италию. В послесловии Леви оговаривается, что ему показался такой холодный стиль наиболее подходящим, и он заранее решил не пускаться в пространные рассуждения, а писать по делу именно о том, что он пережил. И получилось, что спустя столько лет всё наносное, что могло бы в книге означиться благодаря привнесению в неё чужих мыслей, ссылок на исторические исследования, публикации в газетах, домыслы, весь культурный пласт, не висит на ней мертвым грузом. Она в этом - я подчеркиваю - только в этом отношении легка. Мы смотрим на происходящее глазами очевидца, озабоченного максимальной точностью передачи того, что он лично пережил. Книга Леви граничит с гонзо-журналистикой. Поэтому я убеждён, что даже когда интерес к событиям в ней описанным начнем угасать - я думаю, что этот процесс неминуем в связи с уходом очевидцев и участников в мир иной - её будут увлеченно читать не только в Италии, но и повсюду, где речь будет заходить о людях, прошедших через ад.
В кажущейся холодности ещё одна особенность сокрыта. Леви за счет её не лезет на подмостки - "смотрите, честной народ, какой я весь из себя умный-разумный, талантливый, творческий! Было бы жаль, если бы такой хороший парень сгнил в лагере! Поэтому справедливо, что я выжил." Должен признаться, что читая Солженицына меня такая мысль иногда посещала. У Шаламова, кстати, никогда, но это особенность его эстетики. Хоть Леви и говорит в одном месте, что мысль стать летописцем, засвидетельствовать давала ему силы жить, не сдаваться (поэтому он тайно делал записи, работая в химической лаборатории), однако его отчет прежде всего кажется одним из возможных свидетельство. Он один из пяти процентов выживших. Сколько подобных записей так никогда и не появились, потому что их авторы были отсеяны, умерли от скарлатины, тифа или дизентерии, или же стали жертвой бессудных расправ лагерного начальства! Эта мысль вкупе с холодным стилем Леви, не стремящегося к избранности, наверное одно из сильнейших впечатлений от книги.
Буквально физически ощущаешь тяжесть общих работ, невыносимость лагерного быта, мельчайшие радости его, например, поход в туалет. Всё унижение человеческого достоинства, без злой иронии Солженицына, окинешь взглядом в полной мере! И стратегии выживания, которые едва ли не в большей степени лишают человека его достоинства, чем смерть в тифозном бараке.
Венцом повествования становится описание последних десяти дней перед освобождением Аушвица Красной армией в январе 45 года. Десять дней неразберихи, дезориентации, когда рыскали ещё там и сям ошалелые группы эсесовцев - и горе тем, кто рисковал оказаться на их пути. Постепенный выход за границы повинуясь голоду. Находка мешка с мёрзлой картошкой в поле за лагерем, самостоятельный уход за больными, падающими с верхних нар, чтобы прекратить свои мучения. Я болел дизентерией в немецкой больнице, под наблюдением врачей, на курсе антибиотиков, на капельнице, с жаропонижающими. С питанием. Я не представляю какие страдания испытывали люди, болея в лагерном бараке, в холоде, без еды, практически без питья, без лекарств. И каково могло быть помогать этим людям, зная о риске заражения, который означал верную гибель. А Леви помогал...
Встаёт вопрос - а зачем такое вообще читать? Кроме утоления праздного любопытства. Я думаю, если совсем трезво взглянуть, то стоит хотя бы для того, чтобы оценить всю относительность собственных проблемок, неурядиц. Телевизор слишком маленький, диагональ бы побольше к чемпионату мира. Изжога после пива мучает. Тоттенхэм сезон слабовато начал... Как ценить то, что у нас есть? Ведь столько смертей подстерегает нас в жизни! Не только физических, сколько душевных. Или - хоть и звучит пафосно - духовных. Опыт лагеря крохи оставляет победителями по очкам, а среди выживших большинство так и не могут вернуться к полноценной жизни, оставаясь сломленными, доживая и страдая от жгущих воспоминаний. Быть может есть крупица истины в словах Ницше "что нас не убивает, то делает нас сильнее". Однако она относима к тем редчайшим случаям, когда действительно не убивает. Да и смерть принимает разные обличья.
"Если это человек" или "Человек ли это?"? Традиционно всё-таки последнее, но первое может читаться как условие. И условие, которое громогласно дополняет - т о? И читатель вправе и должен сам вписать завершение фразы.

Два романа - "Ольга" Шлинка и "Истребитель" Быкова, подходя к теме с разных сторон, тем не менее осторожно подводят нас к мысли, что покорение ледяных пустынь провозвестник покорения целых стран и героизм в мирное время лишь подготовка к большому кровопусканию.
Как это часто бывает, аннотация к книге пытается ухватить и припудрить нос фабуле, чтобы незатейливый посетитель книжного магазина успел принять положительное решение в течение пресловутых полутора секунд. "Что там у нас... так, так.. История любви? Берём!" Однако, для последнего романа Шлинка такая категоризация была бы сильным упрощением, таким маркетинговым "прокрустовым ложем" - книга больше и шире, чем тема, заявленная в аннотации.
Под тонкой коркой "лав стори", особо не скрываясь, разворачивается трагедия куда более широкая, нежели любовь этакой немецкой Веры Павловны к вечно молодому, потому что пропавшему, вечно пьяному колониальными мечтами полярнику. Вообще, как уже было в "Читающем вслух", основной нерв это, примирение любви к родине, выраженной любовью к живому человеку и знания о порочности, даже преступности этого человека, этой родины. В "Читающем вслух" эта коллизия доведена до пронзительной остроты - рассказчик, символизирующий послевоенное поколение и главная героиня, старше его на двадцать лет, бывшая надзирательница в Освенциме. В "Ольге" Шлинк вновь обращается к цепочке поколений, усложняя её дополнительным, третьим звеном - Айком, сыном Ольги и искателя приключений Герберта, ставшим верным членом НСДАП и СС. И, конечно, груз любви к родине принадлежащий к послевоенному поколению рассказчик делит с Ольгой, с которой его связывает уже не любовь, во всяком случае не плотская любовь, но дружба.
В своей сердцевине "Ольга" роман эпистолярный, только вот письма эти Шлинк предваряет вступлением длиной в две-трети книги. Из первой части мы узнаем почти всю фактуру, голую вереницу событий, приведших к гибели Герберта в наскоро снаряженной полярной экспедиции. Его непоседство, стремление вдаль, нежелание вести размеренную помещичью жизнь, в то время, как опоздавшая к дележу мира между мировыми державами Германия отчаянно вступила в схватку за колонии. Мы узнаем о холодном отношении семьи Герберта к Ольге не только из-за её славянского происхождения, но и из-за более низкого социального статуса. О её попытках, увенчавшихся успехом, выбиться в люди благодаря образованию. Герберт действительно бежал впереди паровоза и погиб в самый канун Первой Мировой, предвосхитив судьбу целого поколения. Мечты его о покоренной знойно-песчаной или ледяной пустыне, соответствовавшие духу времени, вылились у его сына Айка во вполне конкретные планы по завоеванию земли на востоке, населенной неполноценными народами. Только уже не хереро юго-восточной Африки, а тех же славян, от которых он, сам того не ведая, вёл свой род. Да и знал бы он это, вряд ли это что-то изменило в его мировоззрении.
Ольга, к тому времени уже совершенно глухая, в беседах с рассказчиком несколько раз повторяла - "Бисмарк сделал Германию слишком большой и теперь она будет расти, расти и расти пока не лопнет". Урок её жизни - вся беда в глобальных идеях, потому что их реализация всегда заканчивается кровью. Или в лучшем случае смертью того, кто этими идеями был обуреваем. Даже в поколении рассказчика она видела угрозу глобальных идей! Ведь оно так хотело в 60-е изменить мир! Весьма прозорливое замечание в эпоху повальных демонстраций за победу над климатом. Одержимость любой идеей, пускай и самой справедливой, таит в себе опасность надорвать себя и раздавить других.
И поэтому Ольга гибнет пытаясь взорвать памятник Бисмарку в городском саду её родного города. С тех пор этот памятник стоит немного криво. Сама того не осознавая, она, спорившая заочно с Гербертом из-за его завиральных идей о подвиге, сама пошла на политическое действие, хоть и символическое. Отрицая великие идеи, мы становимся адептами антиидеи, которая тоже подчас требует подвига.
Герберту она писала много в первые месяцы после его пропажи, затем реже. Потом несколько писем из тридцатых полных горечи из-за духовной потери сына. Затем под занавес, прощаясь. Нераспечатанные письма, которые рассказчику удалось выкупить у антикварщика в Тромсе, где они хранились до востребования на почте, создают совершенно особый элемент интимности, несравнимый с тем, если бы весь роман состоял из писем. Читая их, мы проживаем всю боль потери. Недоумение. Надежду. Снова боль. И прощание.
Когда еще и времена оглушительно летят с обрыва остаётся лишь глухота, как последнее пристанище человека в тоталитарном мире. Глухота Ольги как безграмотность Ханны в "Читающем вслух". Это черта человека эпохи гитлеризма, только спасительная.
Две смерти. Два символа. Пропавший в снегах Герберт. Покушавшаяся на памятник Ольга. Две Германии. Два образа прошлого - в вечном союзе любви и ненависти. А читатель, вслед за рассказчиком, идёт по следам, затерявшимся под блоками десятилетий. Таков роман "Ольга" Бернхарда Шлинка.

Теофиля де Вио (1590-1626) во Франции часто сокращают до имени - Теофиль - честь схожая и даже большая, чем когда у нас говорят "Александр Сергеевич" или "Фёдор Михайлович" - и сразу понятно о ком речь. Выходец из семьи протестантов, в тот недолгий век находящихся под формальной защитой Нантского эдикта, но под сурдинку всячески притесняемых, бунтарь, искатель приключений, прежде всего любовных, то любимец двора, то возмутитель общественного спокойствия и - превыше и важнее всего - поэт. Пожалуй, его образ больше всего напоминает рок-звёзд века двадцатого с их постоянными эскападами, разгромленными гостиничными номерами, постоянными проблемами с полицией из-за наркотиков и, конечно, овеянными легендами оргиями.
В планы "главаря банды атеистов", как гласило обвинение властей, Теофиля не входило быть сожженым заживо в обнимку с собственными книгами, благо процедура in effigie, когда казнь, за отсутствием главного героя, производилась над изображением, тут куклой - осуждённого, была определенно меньшим из двух зол. Впрочем, долго скрываться по знакомым из числа сильных мира сего у Теофиля возможности не было. При попытке покинуть богоспасаемую отчизну, вольнодумца ловят и бросают в знаменитую парижскую тюрьму Консьержери, в камеру, где дюжину лет до него перед казнью куковал цареубийца Равальяк. Такая камера, из которой на казнь идёшь как в Диснейленд с неограниченной кредиткой. Благодаря голодовке, поэту насилу удаётся добиться некоторого смягчения режима, в частности жизненно важного для него права писать. То ли заступничеству друзей, прежде всего верного герцога Монморанси, то ли своему собственному красноречию на суде Теофиль обязан сравнительно мягким приговором - формальному изгнанию из пределов королевства. На деле попросили не светиться при когда-то восхищавшемся Теофилем дворе, избегая появляться в столице. Но здоровье его и так было подорвано заключением - он умрёт спустя год, тридцатишестилетним. Его страстному желанию, сформулированному когда-то в стихах, так и не суждено было сбыться:

Должны мне будут дать ещё пожить,
После того, как столько раз губили.

Прослышав про роман, я почел за должное ознакомиться, к тому же тема голода в 20-е всегда мне была интересна, как и вообще Россия после 1917 года. Немного настораживал статус бестселлера и доп. тираж в 30 тысяч, но что ж - и "Живаго" был когда-то бестселлером, и "Чонкин". Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать. Вышло так, что я не просто дал роману шанс, а даже дочитал с интересом. Только вот интерес этот был... скажем, не совсем позитивного свойства. Однако, и обратно на полку, а и пуще вон из домашней библиотеки он не отправился. Редко это у меня. Я часто в книги влюбляюсь, живу ими потом неделю в "книжном похмелье", а реже закрываю странице на 70-й. Но чтобы спокойно дочитать - почти никогда.

Мне кажется авторша безусловно самобытна и талантлива. Этот талант даже не в попытках выплавить из словотворчества, палеокопания, синтаксической и морфологической алхимии несуразный и тяжеловесный, лишь редкими лучиками-местами поэтичный язык, попадающий лишь в описании гротескного, надломленного и неописуемого, но всегда пасующий перед обыденным, ясным и тривиальным. Этот язык временами удивляет, временами смешит, но по ходу чтения, когда уже разгадал его нехитрую геометрию, настигает от его переливов чувство тяжелой скуки. Упомянут на обложке во взахлеб хвалебной рецензии Платонов, но это надо быть совсем глухим - ну нет, конечно, всё на всё похоже и даже ёлка похожа на бутылку. Платонов тут скорее тематически - интонационно его ноль. Тут попытка взять строй от "Белой гвардии" - в стремительно-отстраненной манере повествования, от "Живаго" - лиричность получилась местами довольно правдоподобная, но в то же время еще и местами в экспериментах Фолкнера - например, внутренний монолог слабоумного мальчика. Как видим, тут всё довольно второстепенно.

Талант не в повествовании. Помнится, Толстой плакал, потому пришлось "убивать" князя Андрея. Есть понятие художественной достоверности. Когда веришь тому, что всё в романе течет подчиняясь если уж не таинственным и темным законам жизни, то уж внутренней чумовой логике и повадкам самой книги. В "Эшелоне" раз, два и обчелся ситуаций, наделенных вторым и совсем нет первых. Нет совершенно ощущения вздыбившейся за толщей прочитанных страниц жизни, как это бывает со всеми великими романами, чье действие ни на минуту не прекращается и как бы продолжает жить в нас. Действие в романе Яхиной идет вслед за поездом от события к событию, наполняясь всё новыми деталями, но где бы автор ни искрила по уголкам поезда, не водила зажигалкой, настоящего священного огня жизни в её героев ей вдохнуть не удаётся. Не веришь, например, что Деев, самый подробно описанный герой книги, которому едва за двадцать, успел практически уже везде побывать и всем покомандовать. То он юнец с трясущимися губами, руками и членом, а то - сверхгерой, ползущий что твой Маресьев, через пустыни. 70 летний доктор, томимый любовью к одной из нянечек, загадочной Фатиме, вряд ли произнес за весь роман больше дюжины монологов, ничем не раскрылся, просто отбыв нужной автору функцией. Это же можно сказать и про комиссара Белую, оставшейся своего рода бледным реверансом в сторону феминистской составляющей советского проекта на ранних его порах.

Вот вроде бы интересное обращение к реальным фактам жизни беспризорников в 20-е, но подано оно так напористо, так вне всякой меры, что от всех этих нарочитых кличек и словечек к месту и не к месту скоро начинает передёргивать. Даже сказка, не даже - более всего она - нуждается во железобетонной внутренней логике, а волочение к хеппиэнду таковой считаться не может.
Где же тогда талант? А он разбросан в настроении удавшихся сцен, в умении обрубить главу острым взмахом сюжета, в богатстве языка, россыпи самородков, пускай и с оговоркой о неспособности пока из этих драгоценных камней создать нечто всесторонне убедительное. Это - искусство ювелира, но отчего же отказывать Яхиной в способности усовершенствовать свои писательские навыки? Вряд ли что-то заставит меня бежать читать её следующий роман, но за именем этим я всё же буду следить.

В заключении, пара слов о собственно сюжете. Магическое путешествие в страну молочных рек и кисельных берегов, конечно, аллегория всего советского проекта, а дети - главная единица в расчете будущего. Интересными показались размышления, впрочем тоже не новые, о деятельной природе добра и о добре слюнтяйском. Уход, улет беспризорников - это уже было в "Миланском чуде" - с другой стороны, почему не обратиться вновь к этой теме? А еще, что все мы можем уподобиться Иисусу и накормить пятьдесят тысяч, приломив хлеба. Это такой наивный, в ущерб всякому правдоподобию гимн добру в разных его обличиях. Поэтому-то книга и бестселлер. Она хвалит нас. Вот был невидимый враг - голод. Конечно, кое-где проскакивает, что голод устроили своей продразверсткой красные, но в целом это такая напасть вроде короновируса. И советская власть несмотря на перегибы на местах, на неразбериху и самоуправство всё-таки с этим голодом борется. Вот детей эвакуирует. Напасть есть, но с ней справляются всем миром. И красные комиссары, и белые атаманы и даже басмачи. Про всяких имяреков, матери-истории совершенно не интересных, я уж молчу. Все любят детей, и все снимают для них последнюю рубаху, из рукавов которой сыпется и сыпется добро. Выходит, что добро всё авторизованно, а зло - за редчайшими исключениями (пьяные чекисты в самом начале книги) - объективная данность, которая нас всех только сильнее спаивает вместе. В этом можно узреть гуманистическую душу русской литературы, но она в лучших своих проявлениях как раз таки гнала от себя прочь убаюкивающие россказни про "лучший из возможных миров". Между "Тоской" Чехова и "Эшелоном", между детскими главами "Карамазовых", уж на что идеологизированной вещью - и "Эшелоном" - световые годы.

И всё же, и всё же. Мы посмотрим. Мы почитаем. Здесь ещё не всё выстоялось. Гипс еще не высох. Этот мягкий скелет еще сможет нести грузы потяжелее общепримирительных мечтаний приправленных впечатлениями от чтения исторических диссертаций.

Когда сегодня Россия во всеуслышание провозглашает свои планы по постройке лунного города это скорее постмодернистский выхлоп, не более. Ясно, что никто никакой город на Луне строить не будет. Что в лучшем случае ограничатся мультяшной презентацией с инфографикой страниц на двадцать. Имперско-фантомная маниловщина. А вот новый роман Дм. Быкова "Истребитель" повествует о том периоде русской истории, когда подобные проекты осуществлялись со всей звериной серьезностью и ставили себе на службу судьбы страны, институтов и предприятий, конструкторов, инженеров, летчиков.
Вообще, об истребительном характере сталинского режима в тридцатые кажется первым сказал Солженицын, напомнив об ИТЛ - истребительно-трудовых лагерях. Впрочем, Быков собственно лагерной темы касается только вскользь, говоря о первом круге шарашек. В самом очевидном смысле "истребитель" - это именно самолет, сперва фашистский, который чуть не сбил летчика Петрова в Испании, а затем советский, при попытке облетать который погибло множество летчиков, в том числе и главный сталинский сокол Чкалов (в романе Волчак. Быков меняет некоторые имена, видимо, чтобы избежать исков жадных до легкой наживы родственников).
В широком же смысле "истребитель" это машина покорения высот, установки рекордов, запущенная в 17 году и усовершенствованная Сталиным. "Первое в мире государство рабочих и крестьян" должно было доказать преимущество своего строя. Для этого в топку истребления были брошены миллионы как раз работящих крестьян, а рабочим навязана истребительная гонка стахановщины. Ясные головы были заперты по шарашкам, а амбициозность молодых людей поставлена на службу не менее истребительной гонке за рекордами.
В романе как бы три стихии - воздух, земля (лес) и вода (лёд). И при ближайшем рассмотрении оказывается, что все три совершенно не приспособлены для жизни человека. Что находиться в них дольше времени, необходимого для фиксации рекорда незачем. Выживание это уважительная цель. Цель властная. Она всё себе подчиняет, но на ней нельзя зависнуть как граммофонной игле на пластинке. Точнее, выживанию требуется стимул жизни, в которую хотелось бы вернуться. А если это ныряние из одного выживания в другое? У Быкова этот вопрос ставится ребром. Кажется, что один вариант ответа это совсеместный уход в смерть как у Толи и Поли - летчика и штурмана, или побег, как у Гриневицкого (решился, потому что вольнолюбивый поляк?) Или зимовка, спячка. Как у старообрядцев в лесу. У полярников на дрейфующем "Седове". В этой спячке вполне можно было пережить большое истребление 1937-38 гг. Наконец, последнее пристанище свободного человека это мтс под Серпуховом, смытое цунами войны. Кажется, Кондратьев единственный герой романа, которому действительно симпатизируешь. Удивительно ли, что он гибнет на руках антигероя всего романа - патологоанатому Артемьева - одного из совершенных "истребителей", мечтающих о войне, чтобы иметь возможность поэкспериментировать над трупами. В 30-ых он был обвинен в убийстве пропавшей жены, жена нашлась, но осадочек остался. Нет, кажется, и журналист Бровман, командировочный Семёнов, и инженер Березин имели дело с призраком, с ведьмой. Почему Крым? Может отсылка к Стёпе Лиходееву?
Сталинские герои - последний извод романтики двадцатых. Их стремительное истребление накануне войны вовсе не случайность. Пришло время одноразовых героев, героев post mortem. Долгоиграющие герои Сталину были не нужны. Внимательному читателю главы "Вождь" это становится понятным.
В эпилоге интересный вопрос - смогли ли 60-ые, вынеся за скобки Сталина, возродить космическую романтику 30-ых? Кажется, лишь внешние её атрибуты. Во всяком случае к такому выводу приводит диалог двух журналистов - престарелого Бровмана и желторотого романтика Корнилова.
Тот же Бровман выносит и окончательный вердикт всей эпохе - будучи её самым верным летописцев он имеет на это право:

"Цель Советского союза была выход в стратосферу, а всё остальное этой цели служило. Это просто такое общесво, которое смогло построить ракету, понимаете? Никакое другое бы не построило. А больше оно ни для чего не годилось." И сам же добавляет чуть ниже на вопрос зачем тогда он прожил свою жизнь: "Всё-таки ... я был очень высоко."

Чья-то гениальная идея выставить книги в промежуток между грозовыми фронтами. Не смог пройти мимо, хотя обычно ничего кроме детективных романов и справочников за 1997 год в таких коробках не найти. Однако, на сей раз в коробке обнаружилась изрядно подмоченная "Крейцерова соната" - наверное самая спорная толстовская вещь. Дарственная надпись гласит: "Zur Erinnerung an unsere gemeinsame Lehrjahre von deiner Irene Wolf, 8. Jan. 1943." 6-я армия прочно сидит в котле, Манштейн с его "Зимней грозой" до Сталинграда не дошел. До капитуляции Паулюса остается чуть меньше месяца. Должно быть зловещее это было 8-е января. И одногруппник Ирены Вольф кажется даже не открывал подарка. Не самое душеспасительное чтиво для национал-социалиста. Поклеп на институт брака! Да и скрипач с подозрительной фамилией Трухачевский.

Что же переводчик, некто Ротульски, сделал с подрывным текстом Толстого?

" С первой минуты как он встретился глазами с женой, я видел, что зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света, спросил: "Можно?" -- и ответил: "О да, очень". Я видел, что он никак не ожидал встретить в моей жене, в московской даме, такую привлекательную женщину, и был очень рад этому. Потому что сомнения в том, что она согласна, у него не было никакого. Весь вопрос был в том, чтобы только не помешал несносный муж."

"Ich merkte recht gut, daß er keineswegs vermutet hatte, in meiner Frau, einer Moskauerin, eine so liebeswürdige Dame zu finden, merkte recht gut, daß ihn meine Frau entzündete, daß er Zweifel an ihrem Entgegenkommen nicht hatte, daß ihn bloß die eine Frage interessierte, ob ihm der Tollpatsch von Mann im Wege sein würde. - Я очень хорошо приметил, что он ни коим образом не предполагал встретить в лице моей жены-москвички столь любезную даму. Очень хорошо приметил, что моя жена его воспаляла. Что сомнений по поводу её взаимности у него не было. Что его интересовал только единственный вопрос будет ли у него на пути стоять неуклюжий муж." Дальше можно не продолжать. Толстой минус Ротульски равно поэзия.
Друзья мои, читайте всё в оригинале, иначе будете вечно зависеть от перепевок Мойши. И, конечно, не выбрасывайте книги под дождь.