Илья Овчинников

Тезис «Россия не Европа» не будет включен в проект Основ государственной культурной политики; по мнению Владимира Толстого, он «противоречит стилистике и целям документа — попытке консолидировать общество». С советником президента трудно не согласиться: один недавний разговор, начавшийся с полемического упоминания этого тезиса, отнюдь не стал примером консолидации. Стартовав с записи в социальной сети, ситуация стремительно перетекла из виртуального мира в реальный, а последствия, уже нисколько не виртуальные, показали, насколько по-разному — даже в относительно однородных сообществах — понимаются свобода слова, свобода самовыражения, свобода творчества, свобода вообще. Началось же все с публикации в фейсбуке Марины Аршиновой, ведущего редактора отдела по связям с общественностью Санкт-Петербургской филармонии имени Шостаковича:

Любой человек, знакомый с историей, понимает, что вот эта вот «Россия не Европа» дает колоссальный шанс хиреющему, оскудевшему идеями и смыслами современному искусству получить на халяву еще одну долю внимания, имитировать борьбу и так далее, взывать к исторической памяти, к 48-му году, к ждановскому постановлению о «Звезде» и «Ленинграде» и так далее, и так далее, — но вспомним Шостаковича и его колоссальный на всем этом взлет, вспомним конную милицию на премьерах Шнитке — а кто играет и ставит того «Фауста», когда все можно? Короче, творцы. Будет что-то ценное — вроде «Зимы священной» Десятникова, — мы мимо не пройдем. А просто так в фейсбуке волноваться не надо.

Запись положила начало бурной дискуссии и спустя сутки вместе с несколькими десятками отзывов была стерта автором. Позже ход дискуссии удалось восстановить, саму же публикацию продолжали обсуждать — в том числе в фейсбуке известного музыковеда Ольги Манулкиной, нелицеприятно охарактеризовавшей позицию Аршиновой. Несколько дней спустя последняя сообщила, что высказывания в соцсетях вызвали недовольство ее руководства; отказавшись приносить извинения и закрывать свои страницы, она предпочла подать заявление об уходе. Комментируя ситуацию, Аршинова прямо обвиняла в случившемся Манулкину, якобы написавшую жалобу ее начальству. Дискуссия вспыхнула с новой силой — одни сочувствовали Аршиновой как пострадавшей за свободу слова, другие защищали Манулкину и просили доказательств ее вины, хотя их нет и не может быть. Ольга Манулкина — человек и специалист с безупречной репутацией. Горько, что именно она стала жертвой бессмысленной клеветы.

В итоге пресс-служба Санкт-Петербургской филармонии официально сообщила, что писем, которые могли бы повлиять на исход ситуации, не получала. Тем временем Аршинова опубликовала в Живом Журнале более подробное разъяснение своей позиции, сводившееся к тому, что талантливый композитор пробьет себе дорогу в условиях цензуры как политической, так и финансовой. Это, однако, не снизило накала страстей, и большинство участников полемики осталось при своем: одни считают, будто Аршинова оправдывает трагические события 1948 года; другие полагают, что сотрудница филармонии стала жертвой кляузы, не пытаясь искать иных причин случившемуся; третьи считают жертвой оговора как раз Ольгу Манулкину и требуют от ее оппонентки извинений. Как же к таким последствиям за неполную неделю привела запись на частной странице, носящая по большому счету вполне теоретический характер?

Вероятно, дело в том, что мы не только не расстались с прошлым — мы в нем по-прежнему. События более чем полувековой давности не просто рифмуются с сегодняшним днем — они сплетаются до полной неразрывности. Ленинградская блокада, ситуация вокруг «Дождя» и рассуждения Владимира Мединского об «одном из наиболее “мягких” вождей сталинской эпохи» Андрее Жданове — фигуре, эмблематичной для разговора как о блокаде, так и о 1948 годе. Провокационная запись в Фейсбуке про «Шостаковича и его колоссальный на всем этом взлет», за ней еще одна о возможности государственной поддержки композиторов и полемика по этому поводу — почти день в день с публикацией приказов Министерства культуры об изменении составов экспертных советов, куда введены такие одиозные фигуры, как Елена Ямпольская, Павел Пожигайло и Максим Кантор. В этом контексте проводить параллель между внедрением в жизнь тезиса «Россия не Европа», в очередной раз разъясненного Мединским, и борьбой с «формализмом» в 1948 году — все равно что наступать соседу на мозоль и удивляться, отчего он орет.

«Да, осудил. Да, грубо выступил, — говорит министр культуры об инициативах Жданова в отношении Шостаковича, Ахматовой, Зощенко. — А другой бы на его месте отправил в лагеря. К таким дискуссиям сегодня надо осторожно подходить. Надо всегда стараться понять мотивацию решения... и контекст времени». Едва ли сотруднице филармонии имени Шостаковича лестно оказаться в компании с Владимиром Мединским, однако она утверждает по сути то же самое: «Да, были и неприятности, и страх, и борьба... и прочий негатив. Это жизнь. Такое было время... Но пока весь народ страдал в лучшем случае в коммуналках и нищете, Шостакович страдал по-другому, страдал как композитор, с гораздо большим комфортом, предоставленным ему его же гонителями... То есть советская власть хорошо понимала, кто такой Шостакович». Понимала, но, не решаясь уничтожить физически, уничтожала морально и в 1948 году, и раньше, в 1936-м, когда Шостакович был вынужден затоптать в себе гениального авангардиста, автора оперы «Нос».

Вот почему рассуждать про 1948 год, «Шостаковича и его колоссальный на всем этом взлет» как минимум кощунственно; с тем же успехом можно говорить о взлете Бориса Пастернака в результате зарубежной публикации «Доктора Живаго», оставляя в стороне его скорую болезнь и смерть, или о взлете академика Вавилова как о следствии инициатив академика Лысенко. «Если государство возьмется системно поддерживать хотя бы 20 композиторов, из которых пять будут талантливы и один гениален, и их сочинения получат дорогу к широкому слушателю (то, чего сейчас практически нет) — это все огромное благо», — пишет Аршинова. С этим было бы трудно поспорить, но кто будет решать, кого из композиторов поддержать? Если речь об экспертных советах с условными Ямпольской и Пожигайло, лучше уж композиторам остаться без подобной поддержки, а музыке — без внимания государства. И в этом смысле повторение «1948 года» вряд ли грозит: академическая музыка уже давно не дело государственной важности, а исключения вроде открытия нового здания Мариинского театра подтверждают правило.

Однако к цензуре политической, пока музыки почти не касающейся, теперь добавилась диктатура денег: вслед за Фестивалем симфонических оркестров мира можно урезать финансирование другим фестивалям, оркестрам, филармониям, оперным театрам. Это, впрочем, почти не повлияет на творчество композиторов, существование которых практически полностью игнорируется государством. Стоит ли об этом жалеть? Если вспомнить 1948 год и пристальное внимание партии к музыкальному искусству, то не слишком. Но сама атмосфера нагнетаемой сверху агрессии, когда мы ищем повода для размежевания, а не для объединения, когда мы готовы поверить обвинению в доносе, когда размышление в публичном дневнике может стать поводом для увольнения, деморализует и напоминает те самые времена. Им посвящена замечательная книга Екатерины Власовой «1948 год в советской музыке» — ее еще не поздно перечитать.

http://www.colta.ru/articles/music_classic/2904