Наталья Nat Дрозд

Jean-Jacques Goldman Comme toi – истории, не успевшие начаться.


История песни

Французские исполнители — это как секретный код, знать которым суждено немногим. Долбящие повсеместно английский знатоки переводят Deep Purple, Led Zeppelin, Rolling stones, не имея представления о том, что настоящие бриллианты и жемчуг скрываются в песнях французов. Они, словно хитрые пираты, умело прячут истинные шедевры в роскошные атласные складки своего вычурного языка, и распевают о том, о чём знать нам, возможно, не нужно. А, может, просто ждут истинного ценителя, способного разглядеть жемчуг и бриллианты в груде поделочных камней.
Иногда кажется, что французская эстрада — это своего рода элита, белая кость, каста высших, не позволяющая приближаться к себе никому далёкому. Их тексты полны живительной воды, их музыка гордо противостоит мировым американским любимцам. Лара Фабиан, Патрисия Каас, Жан-Жак Гольдман...
О Жан-Жаке Гольдмане как-то не хочется вообще ничего говорить. Не потому, что он — личность неинтересная или нехорошая. Просто всё, что он есть — это его проникновенный голос и песни. И этого достаточно. А ещё достаточно знать, что он — выходец из семьи польских евреев. Что его родители состояли в движении Сопротивления. Что выучившись досконально правильному французскому произношению, этот мальчик, юноша, мужчина не забыл о своих корнях и часто вписывает строчки о том, что было, в современные песни для тех, кому важен смысл, а не новомодныве звучки.
Гольдман обладает поистине уникальным голосом. Проникновенным — от того, что услышав хоть одну его песню хоть раз, она проникнет в вас инопланетным чужеземцем и заставит искать новые и новые песни, учить французский и старательно докапываться до истины, излагаемой на немного высоких, немного режущих тонах.
У него есть свой стиль. Когда он поёт «Envolei-moi», сердце надрывается от невозможности улететь вместе с ним. А в словах «La vie sur procuration» - вся наша жизнь с её телевидением и масс-культурой.
Песня «Comme toi» поначалу кажется обычной, добротной любовной лирикой, которая у французов получается не хуже, чем у признанных мастеров жанра — итальянцев. Но вот, что скрывает полог из нежностей и мягких звуков.

Elle avait les yeux clairs
Et la robe en velours
A cote de sa mere
Et la famille autour
Elle pose un peu distraite
Au doux soleil de la fin du jour
La photo n’est pas bonne
Mais l’on peut y voir
Le bonheur en personne
Et la douceur d’un soir
Elle aimait la musique
Surtout Schumann et puis Mozart
Comme toi comme toi comme toi comme toi
Comme toi comme toi comme toi comme toi
Comme toi que je regarde tout bas
Comme toi qui dort en revant a quoi
Comme toi comme toi comme toi comme toi
Elle allait a l’ecole
Au village d’en bas
Elle apprenait les livres
Elle apprenait les lois
Elle chantait les grenouilles
Et les princesses qui dorment au bois
Elle aimait sa poupee
Elle aimait ses amis
Surtout Ruth et Anna
Et surtout Jeremie
Et ils se marieraient
Un jour peut-etre a Varsovie
Elle s’appelait Sarah
Elle n’avait pas huit ans
Sa vie c’etait douceur
Reves et nuages blancs
Mais d’autres gens
En avaient decide autrement
Elle avait tes yeux clairs
Et elle avait ton age
C’etait une petite fille
Sans histoire et tres sage
Mais elle n’est pas nee
Comme toi ici et maintenant

У нее были светлые глаза
И бархатное платье.
Рядом с матерью
И всей семьей вокруг
Она позирует чуть рассеянно
В мягком солнце уходящего дня.
Фото не очень хорошее,
Но там можно увидеть
Воплощение счастья
И нежность вечера.
Она любила музыку,
Особенно Шумана и еще Моцарта.
Как ты, как ты, как ты, как ты
Как ты, как ты, как ты, как ты,
как ты, на которую я тихо смотрю
как ты, которая спит и видит сны о чем-то…
Как ты, как ты, как ты, как ты
Она ходила в школу
В деревню внизу,
Она изучала книги,
Она изучала правила.
Она пела о лягушках
И о спящих в лесу принцессах,
Она любила свою куклу,
Она любила своих друзей,
Особенно Руфь и Анну,
И особенно Жереми.
Они поженились бы, может быть,
Однажды, в Варшаве…
Ее звали Сара,
Ей не было восьми лет,
Ее жизнь была нежностью,
Мечтами и белыми облаками.
Но другие люди
Решили, что будет по-другому…
У нее были светлые глаза
И она была твоего возраста,
Она была маленькой девочкой
Без проблем и очень послушной,
Но она не родилась,
Как ты, здесь и сейчас…
Трагедия еврейского народа, наверно, войдёт в века, как исчезновение скифов и гибель Римской Империи. По мановению пальца одного человека взрослые и дети глотали смерть, так и не узнав настоящей жизни.
Дети. Восемь. Семь, десять лет. Какая разница? Не успевшие толком осознать свою «греховную» национальность», человечки с тонкими ножками и венками на худых руках послушно шагали навстречу машине смерти в лагерях Освенцима и Бжезинки.
Жан-Жак написал эту песню, рассматривая семейный альбом. Там он рассмотрел тех, кто не пережил войну и не мог быть с ним сейчас. Здесь. В это раскаявшееся время. Гольдман написал историю девочки Сары, скорее всего, персонажа не вымышленного, а настоящего, девочки, которой не суждено было стать девушкой и примерить свадебное платье, взять на руки своего ребёнка и просто улыбнуться миру.
Еврейка.
Еврейка Сара, и пусть твои глаза светлы, смерть нашла тебя.
Никто ни в чём уже не виноват, Сара. Кто надо, тот помнит. И ты в своём бархатном плате, теперь останешься в памяти не только Жан-Жака.
Трагичные истории единичных людей, о которых мы никогда не узнаем. О которых никогда не напишут ни песни, ни газетной заметки. Если имя осталось ещё в чьей-то памяти — может быть, оно проживёт ещё какое-то время.
И не надо банальностей о жестокости и зверствах. Всё это затёрто и пошло. Весь этот пафос гремит пустыми бочками в тишине отчуждённости. Жан-Жак нашёл единственный нетривиальный выход подать всем известную историю так, чтоб стало по-настоящему больно.
Вкрадчивый голос на первых куплетах, почти раздирающий на последних. И скрипка — та самая еврейская скрипка — как реквием несбывшейся жизни Сары.
Можно долго и упорно размышлять о том, был ли геноцид евреев или его умело сфабриковали нужные личности. Тема скорбная и постыдная. Достаточно только побывать в современной Варшаве и увидеть места бывшего Варшавского еврейского гетто. Режиссёр Полански сказал, что мог, своим разрывающим фильмом «Пианист». А Голдман добавил в эту горькую кашицу свои собственные переживания, как истинный поэт и музыкант, понимающий, что музыка — это не ритм и не звучки, а плавное, ровное течение, выбрасывающее нас к особым берегам познания.


© Copyright: Наталья Nat Дрозд, 2009