Э.В.:НМ,скорее барин,чем жлоб....

А конъюнктурщики оба...Последний фильм НМ - тому пример...

И все же мне больше по душе НМ,чем ЭР....Хотя и у того,и у другого - есть прекрасные фильмы....

"Михалков – идеально послушный актер, первое образование у него актерское, и тут, скажу прямо, ему мало равных. Отношения у нас в то время были идеальные..."

Быков Дмитрий

Эльдар Рязанов обговаривает сцену с теми самыми, ставшими знаменитыми словами – «сама-сама-сама». Фотографию 1981 года (весна, на Рижском вокзале снимается эпизод «Вокзала для двоих») 31 год спустя комментирует Эльдар Рязанов, сильно похудевший от здорового образа жизни и ежедневной часовой зарядки.
 
– «А толстый был бы краше…»
 
– Спасибо, не столько за комплимент, сколько за цитату. Это из «Гусарской баллады»:  «А девкой был бы краше». Я и там предполагал снимать Людмилу Гурченко, и она годилась идеально – поет, танцует, почти мальчишеская фигура,  но как хотите – на коне в бою или в погоне я представить ее не мог. С саблей – тем более. Потом я пробовал ее с Мироновым на «Иронию судьбы». Они только что сыграли в «Соломенной шляпке», отлично спелись, у них получился слаженный комический дуэт, слишком гладкий, слишком быстрый – меня же интересовали отношения медленные, с постепенным и мучительным развитием, с неловкостью и шероховатостью, которых у них не было. Это ведь длинная комедия,  больше трех часов. И мне кажется, я не ошибся. После этого у нас с Люсей возникла не то чтобы размолвка, но несколько лет мы не общались.
 
Роль подгоняли под Гурченко
 
В 1980 году я увидел Людмилу Гурченко в телефильме замечательного режиссера Евгения Гинзбурга «Песни войны». Начал смотреть с опаской: ведь это песни моего детства, я их все знал наизусть, и когда в начале фильма идет фронтовая хроника – ну, думаю, всё: никакому таланту не встать вровень с правдой войны. А она победила: сумела спеть песни, памятные в исполнении Шульженко, Бернеса, Утесова, так, что все заново ожило. Она их все сыграла, каждую, как законченную миниатюру, и выглядела абсолютно женщиной оттуда, хотя Люсе в сорок первом шесть лет было! Я бросился ей звонить, ее не было, весь поток восторгов излился на мужа. А мы с Эмилем Брагинским только что закончили сценарий к фильму «Вокзал для двоих». И по сценарию героине было восемнадцать лет. Молодая девочка, сияющие глаза, никакого развода, ребенка, усталости. А я понял, что играть должна только Гурченко.
 
И дальше мы с Эмилем, как портные, стали подгонять эту роль на Люсю. Вместо сияющих глаз появилась бесконечная усталость, вместо восемнадцати лет – хорошо выглядящая женщина без возраста. Мы впервые по-настоящему вглядываемся в нее только на длинном крупном плане,  когда она признается Басилашвили: «Мне… никто… никогда… таких слов не говорил…» Вот тогда мы понимаем, какая она женщина. А до того  всю эту Люсину звездность надо было пригасить. Что непросто. Ведь отец – изумительный, невероятный харьковчанин! – растил из нее с самого начала звезду: «Люся, клади усих на лупатки!» Она была первая наша звезда в западном смысле: идеальная форма, несмотря на полное презрение к диетам, плюс универсальный талант – петь, плясать, комедия, трагедия – плюс работоспособность дикая, фанатическая.
 
Когда Людмила Гурченко работала над ролью, для нее ничто другое не существовало: романы, другие интересы – всё побоку. И когда она чувствовала, что ей особенно удался эпизод,  она с улыбкой, с незабываемой интонацией говорила: ну, кто может сделать лучше, пусть сделает, попробует. Лучше никто не мог.
 
Отношения с Михалковым тогда были идеальными
 
А на этом снимке мы обговариваем сцену, в которой Никита Михалков произносит знаменитое «сама-сама-сама», торопливое свидание в вагоне поезда, когда, собственно, и намечается разрыв. Вся трудность была в том, чтобы сыграть это сочетание бешеного напора с его стороны – и готовности к разрыву у героини Люси, это ее нежелание длить такие отношения. Михалков – идеально послушный актер, первое образование у него актерское, и тут, скажу прямо, ему мало равных. Отношения у нас в то время были идеальные, это сейчас нет никаких.
 
– Выходит, интеллигент победил-таки жлоба.
 
– Ничего себе победил! Этот жлоб его отмутузил так, что живого места нет, – победа случилась потом, когда он нашел для усталой, измученной женщины слова, которых она сроду не слышала. И эти слова ее сразу выпрямили: лучшим кадром я считаю тот ее длинный проход по мосту, когда она с безупречно прямой спиной, быстро, не оглядываясь, уходит после их прощания. Это Вадим Алисов, оператор, снял с камерой на плече, и подрагивание этой камеры отлично легло на материал. Сейчас ручная камера – уже уходящая мода, без нее почти ни один фестивальный фильм не обходится; тогда это была редкость.
 
Басилашвили сыграл почти святого
 
– Нет у вас некоторого чувства вины за то, что актер после вашей картины обычно так и остается в этом амплуа, живет в нем? Михалков, к примеру, так и остался вот этим проводником и отчасти Паратовым…
 
– Да ладно, та же Люся после «Карнавальной ночи» менялась до неузнаваемости. Олег Басилашвили сыграл у меня почти святого в «Вокзале», а до и после – двух законченных мерзавцев, причем разных: Самохвалова в «Служебном романе» и Мерзляева в «Бедном гусаре», после чего ему еще достался сложный персонаж в «Предсказании». В случае с Михалковым, мне кажется, не он остался в образе, а я кое-что в нем угадал, кое-что, тогда еще малозаметное, но потом обнаружившееся в полный рост.
 
– А мелодраму-то, пожалуй, трудней снимать, чем комедию…
 
– Я понятия не имел, что снимаю мелодраму. Вчера меня в очередной раз мучило телевидение: в чем заключается секрет долголетия ваших фильмов и т. д. Самый верный способ провалиться – подгонять кино под готовую концепцию, под конкретный жанр. Когда на «Гусарской балладе» смеялись, я это воспринимал как оскорбление: мы не комедию делали, а героическую драму. Для меня Отечественная война – никак не повод для шуток. И стилистика там была самая серьезная: сражения, мертвые французы, вязы, как воздетые руки… И когда на «Вокзале» зал почти поголовно рыдал, не скажу, что это было неприятно (это, в отличие от незапланированного смеха, всегда льстит автору), но мы никак не ожидали этого. Это была жизненная, но все же трагикомическая история, но на нее сразу наложило отпечаток то, что начать нам пришлось с финальной сцены. Начали в феврале, уходящая зимняя натура, пришлось снимать их возвращение в колонию и игру на аккордеоне на обледенелой горе. Видимо, после этой сцены «легкое» кино уже не могло получиться.
 
Зэки в колонии были настоящие
 
– Вас, я помню, упрекали, что вы показали слишком благополучную колонию, каких не бывает…
 
– Колония была настоящая, под Икшей, правда, для несовершеннолетних – восемнадцати-девятнадцатилетние лбы, в том числе убийцы. Зэки в кадре тоже настоящие, всё по-честному, ватники, ушанки, и холод был лютый, под минус тридцать. Вообще на Западе приняли эту картину отлично, после Каннского конкурса она была куплена и собирала полные залы. Ее и в конкурс позвали потому, что она очень понравилась французским отборщикам, но я там не рассчитывал на призы. Мы столкнулись в конкурсе с только что уехавшим Тарковским, и конкурировать с «Ностальгией» было невозможно. Тарковский и получил приз ФИПРЕССИ.
 
– Нет у вас желания что-то снять сейчас? Форма-то позволяет, судя по всему…
 
– Мне никто не даст денег. Я хоть и не хожу на демонстрации, «прогулки», митинги – мне уже поздно себя демонстрировать, – но душой я там, а это всегда видно. Недавно ехал в такси, полицейский остановил машину, узнал меня (после этого претензии обычно снимаются, слава Богу) и стал спрашивать, снимаю ли я что-нибудь. Нет, говорю, денег не дают. «Вам?!» «Он же оппозиционер», – заметила жена Эмма. Так что мне сейчас остается одно – демонстрировать ту самую прямую спину, как у Люси в сцене прощания…