Магический кристалл и его варианты - просто кристалл, хрусталь - довольно подробно разобраны в пушкиноведении.

Их трактовали как метафору и как вполне реальный предмет гадания. Мы намерены показать, что существует еще и третий аспект этого образа пушкинской поэзии, а именно, символический.

Поэт семь раз обращался к слову “кристалл“. В хронологическом порядке это выглядит так. В еще лицейском “Воспоминании в Царском Селе“: И отразилася в кристалле зыбких вод… то есть в зеркале, стекле. В “Руслане и Людмиле“: прибор из яркого кристалла, волшебная посуда. Затем, уже на Юге, в Кишиневе в 1821 г. в стихотворении “К моей чернильнице“: заветный твой кристалл хранит огонь небесный (исследователи справедливо видят здесь ассоциацию с “магическим кристаллом“. Там же: кристаллом покрывал недвижные струи, то есть льдом (греч. кристаллос - лед). В Михайловском: кристалл, поэтом обновленный (вероятно, бокал, подаренный поэту Языковым).

Там же, в “Онегине“: Зизи, кристалл души моей… И, наконец, главное - и даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще неясно различал.

Наряду с этим употребляется и слово “хрусталь“ :

…в дверях сеней твоих хрустальных… выстроил хрустальный дом… Гроб качается хрустальный … Духи в граненом хрустале.

Кстати, попытка различать кристалл и хрусталь едва ли оправдана: в западных языках это одно слово, восходящее к греческому кристаллос - лед.

Весь этот строй образов возглавлял “магический кристалл“. Следовало ли подразумевать под ним “небольшой стеклянный шар, применявшийся для гадания“, как сказано в примечании к десятитомному собранию сочинений Пушкина? Это упрощенное представление пошло от И.О. Лернера, который первым посвятил “магическому кристаллу“ этюд 1935 г.

Он отметил, что ему приходилось видеть в витринах лавок Петербурга массивные стеклянные шары для гадания. В духе времени, горячо отвергавшего “предрассудки“, Лернер “защитил“ честь Пушкина безапелляционым утверждением, что поэт, творя “Онегина“, конечно же, ни в какой шар не смотрел и упомянул его лишь как красивый образ, хотя и не чуждый бытовавшей в то время реалии.

В конце 60-х гг. М.Ф. Мурьянов в статье “Магический кристалл“ отметил, что “настоящие кристаллы для прорицания изготавливались, как правило, из горного хрусталя, то есть кристаллического кварца, реже из берилла, а в единичных случаях из яшмы. Сферическая или полусферическая формы были отнюдь не обязательны - кристаллы для магии делались также цилиндрическими, призматическими, либо в виде гемм или камней, вправляющихся в перстни“.

Наконец, в 80-е годы, Б. Матвеевский в статье “Магический кристалл“ обращается к самой реалии - предмету, случайно увиденному им у старинных знакомых и передававшемуся из поколения в поколение. Это был абсолютно прозрачный шар диаметром 5 см. и весом 150 г.; как показали исследования, он был выточен из горного хрусталя в конце XVIII-начале XIX вв. В свое время “подобные вещи были предметом роскоши. и стоили дорого… Именно таким дорогим хрустальным шаром во времена Пушкина пользовались для гадания состоятельные люди светского общества“3. В отличие от предыдущих авторов, Б. Матвеевский обратился к таинственному предмету в эпоху, гораздо более благоприятствующую “стремлению человека заглянуть в скрытые возможности своего мозга, заглянуть за грань обыденного“. Он пишет о “смутных снах воображенья“, многократно упоминаемых самим поэтом, которые в свете современных представлений из области психологии и психиатрии могут быть описаны как “зрительные галлюцинации“, как проникшие в подсознание впечатления, которые не исчезают безвозвратно, а воспроизводятся в минуты внезапной “рассеянности“. Леман в известной книге “История суеверий и волшебства“ отмечает, что подобное состояние может быть самопроизвольным, но может быть вызвано и искусственно такими гипнотизирующими приемами, как смотрение на блестящие предметы“.

Все указанные авторы вспоминали историю гадания, где использование кристаллов имело давние традиции; поэтому совершенно неправомерно было бы акцентировать внимание на его модности в пушкинское время. В Библии, в древнеегипетских папирусах, в эллинистической литературе имеются упоминания об этом. Подробное руководство по использованию драгоценных камней в магии дано в псевдоорфической поэме “Литики“ (конец IV в. н. э.). Расцвет кристалломантии приходится на эпоху Возрождения. Из многочисленных упоминаний в литературе остановимся на следующих примерах. Английский оккультист и математик XVI в. Джон Ди с помощью кристалла, вставленного в кольцо, “показывал желающим все, что они желали знать“. Насколько это было распространено, можно судить по сцене пасхального гулянья из “Фауста“ Гете, когда девушки рассказывают, что колдунья показала им суженых, одной - при гадании, другой - в кристалле.

Самый древний способ дивинации состоял в том, что посредством пристального созерцания отражающей или прозрачной поверхности приводили себя в особое состояние, в котором можно было увидеть либо то, что происходит далеко, либо то, что произойдет в недалеком будущем. Гадание в зеркале, или зеркало, положенное под подушку, навели на Татьяну вещий сон, предсказавший гибель Ленского. Зеркало, наполненные водой или маслом чаша, даже смазанный маслом ноготь, - все эти блестящие поверхности, на которых фиксировался взгляд, использовались в искусстве дивинации. Но на первом месте были кристаллы - тщательно отполированные прозрачные драгоценные камни, либо сферической формы, либо вправленные в перстень.

Был ли у Пушкина кристалл и какой формы, остается только гадать. Правда, согласно предположению Б. Матвеевского, “магическим кристаллом“ Пушкину мог служить его перстень с изумрудом, которым поэт особенно дорожил, называя его своим талисманом.

Для нас важнее интерес поэта к “кристаллическо-хрустальному“ и безошибочное употребление им этого термина.

Увлекшись конкретными подробностями предмета, служившего Пушкину, совершив даже небольшие экскурсы в область гадания, пушкинисты не увидели в образе кристалла, хрусталя связи с кругом магических представлений, дошедших от древних культур. Поэтические прозрения сродни дивинации, и неудивительно, что интуиция поэта сомкнулась с некими традиционными приемами познания мира.

Между тем, по остроумному замечанию Н.Л. Бродского, “Пушкин не пытался объяснять странного соединения в своем мировоззрении элементов материализма с темными суевериями“  Добавим, что Пушкин являлся представителем аристократической (в лучшем смысле этого слова) культуры, которая всегда хранила связи с Традицией. И именно это позволило ему увидеть “сквозь магический кристалл“ в простых, казалось бы, русских сказках тот глубинный смысл, который позднейшими исследователями будет расшифрован как спрессованное наследие древних культур с их образами мироздания и ритуалами посвящения.

Но почему именно “кристалл“ или “хрусталь“?

Замечательный отечественный исследователь В.Я. Пропп в своих работах (начиная с книги “Исторические корни волшебной сказки“, 1948 г., и последующих) показал, что стекло или хрусталь есть волшебный предмет, связанный с потусторонним миром и дающий его обладателю магическую силу. Собственно, это символ, связанный, вероятно, с тем, что хрусталь наилучшим образом передает “невидимость“, свойственную как тонким телам человека, так и миру духов, окружающему нас. В свою очередь, “Сказка сохранила не только следы представлений о смерти, но и следы некогда широко распространенного обряда, тесно связанного с этими представлениями, а именно обряда посвящения юношества при наступлении половой зрелости (initiation, rites de passage, Pubertatsweihe, Reifezeremonien)“.


Хрустальный гроб, гора, пещера.

“Сказка о мертвой царевне“ обнаруживает один из источников таинственных познаний Пушкина. Особенно замечательно в ней описание погребения. Царевна пережила временную, ритуальную смерть, как важнейший элемент обряда инициации. Об этом свидетельствуют многозначительные детали символического свойства. Девица погребена в “высокой горе, глубокой норе (пещере)“: ее положили в “хрустальный гроб“, знаменующий пребывание в ином мире. Гроб подвешен “на цепях между столбов“, то есть находится между небом и землей, знаменуя состояние перехода. Но самое удивительное - цепи, прикрепленные к шести столбам, образуют шестилучевую фигуру, известную в многочисленных вариантах, - это руна северных народов, в одних вариантах трактуемая как древо мировое, в других как “звезда Давидова“. В последнем случае это два взаимопереплетенных треугольника, означающих нисхождение небесного и восхождение земного начал.

 

Эти элементы находят созвучия в кельтской традиции. Кельты, ныне живущие на окраинах западного мира (Бретань, Уэльс, Корнуэльс, Ирландия), некогда занимали огромную территорию, от Атлантического океана до Карпатских гор, от Малой Азии до Днепра. Всюду в местах их обитания сохранились мегалитические сооружения - погребения в курганах, сложенные из огромных каменных плит дольмены, вертикально стоящие глыбы - менгиры. Мир представлений кельтов отчасти раскрывают их предания, легенды и сказки, записанные в VI-XIV вв. Этот мир с его сплетением элементов архаики и раннего средневековья, множеством загадок и темных мест пока не поддается реконструкции в сколько-нибудь ясную и стройную систему. Однако это в известной мере оказалось под силу творческой интуиции исследователя - историка, филолога и поэта, ирландца по происхождению, - Роберта Грейвса, внимательно вникавшего в сами поэтические тексты древних песен и легенд. Его книга “Белая богиня“ представляет собой замечательное по глубине проникновение в мифопоэтический мир кельтов и его реликты в последующей средневековой культуре Британии, французской Бретани и вообще ареала древней Кельтики.

Одно из самых древних и почитаемых божеств кельтского мира - Богиня-Мать, выступающая в триедином облике, супруга весеннего и осеннего богов. Символическим ее обозначением была полная луна, тогда как два ее спутника изображались как убывающий и растущий полумесяцы.

Среди кельтов сохранялась архаическая традиция избрания “священного короля“, который должен был ритуально стать супругом богини-матери или Белой Богини, как называет ее Роберт Грейвс, что означало - быть принесенным в жертву. В эпоху патриархата, доминирования мужчин в семье и обществе сохранились лишь слабые отголоски этих обрядов, однако без понимания последних многое кажется странным и загадочным. Памятники курганной и, шире, мегалитической культуры только сейчас начинают раскрывать перед исследователями свои тайны, благодаря более широкому междисциплинарному подходу, в котором миф, легенда, ритуал играют ведущую роль в их интерпретации. Именно с этих позиций Грейвс в “Белой Богине“ объясняет смысл выдающегося памятника мегалитической культуры - Нью Грейнджа. Это пологий круглый в плане холм около четверти мили в окружности и 50 футов высоты, в основе своей представляет гору камней, присыпанную землей. Десять огромных каменных глыб от 8 до 10 тонн весом стоят полукругом вдоль южного основания холма; ранее их было 12, и один из камней стоял на вершине. Ограда примерно из сотни плоских камней окружает холм по основанию. Внутри холма скрыта пещера-гробница, выложенная массивными каменными плитами и в плане воспроизводящая кельтский крест. Таким образом, это своего рода гора-крепость с гробницей внутри. Первоначально она была покрыта прозрачными пластинками кварца: этот погребальный обычай бронзового века объясняет легенды о королях, почивающих после смерти в стеклянных (или хрустальных) замках Белой богини. Второе его название “спиральный замок“. Каменная плита входа и ряд других покрыты спиральным орнаментом. Вход в эти погребальные камеры держали открытыми в день “всех святых“(Хэллоуин) или день поминовения усопших, чтобы души героев могли вылететь на волю. На восточной, противоположной от входа стороне был обнаружен камень с изображением трех солнц и двух букв огамического алфавита В и I, что означает зачатие и смерть. Смысл целого представляется ясным, пишет Грейвс: “Ирландские короли Бронзового века, солнечные короли самого архаичного типа, судя по связывавшим их табу, поскольку от их поведения зависел результаты охоты и урожая, погребались под этими холмами; но души их уходили в “Спиральный (или хрустальный) Замок“ Ариадны или Арианрод (одно из имен Белой Богини). Священный король, король-солнце, по смерти возвращается к Лунной богине, которая заточает его на севере, там, где никогда не сияет солнце. Солнечный бог рождается в разгар зимы, когда солнце светит слабо и мало, но с каждым днем набирает силу. Когда наступает день летнего солнцестояния, после которого день пойдет на убыль, представитель Солнца - священный король - приносится в жертву, чтобы затем возродиться вновь. Это свертывание и развертывание символизируется двойной спиралью... Древний ирландец мог назвать Нью Грейндж “Спиральным замком“: перед входом в гробницу лежит огромный камень, разрисованный двойной спиралью: если следовать пальцем вдоль ее извивов извне внутрь, то достигнув центра, находишь начало другой спирали, которая развертывается в противоположном направлении, выводя из лабиринта. Узор такого типа символизирует смерть и возрождение“ 6. В Британии традиция “Спирального замка“ сохранилась в сельских танцах на Пасху в виде спирально закрученного хоровода: их называли “город Троя“ по-английски и “Саер-дройя“ по-уэльски. Римляне назвали их “троянскими играми“, лабиринтовым малоазийским танцем, исполнявшимся молодыми римлянами из знатных семей в память об их троянском происхождении (от Энея). На Делосе подобный же танец исполнялся в память о блужданиях Тезея в Лабиринте на острове Крит. В Британию этот танец принесен народами Восточного Средиземноморья; напоминанием о нем служат лабиринты, выложенные из камней прямо на земле и встречающиеся на огромном североевропейском ареале - в Скандинавии, Северо-Восточной России, и в Англии. Все они напоминают критский лабиринт, по преданию построенный Дедалом, и изображенный на критских монетах.

Захоронение в гробнице под курганом было еще почетнее, если оно находилось на острове, непременно “священном“, отмечает Грейвс, перечисляя “такие, как Самофракия, Лемнос, Фарос близ Александрии, Ортигия близ Делоса, другая Ортигия близ Сицилии, Левка (остров Белый) близ устья Дуная, где находилось святилище Ахилла, остров Цирцеи Эйя (ныне Луссин в Адриатике), а также ныне не существующий в устье Риона), Елисейские острова в Атлантике, где поселился Менелай после смерти, и далекая Огигия, возможно, Торри Айленд близ западного побережья Ирландии“ 7. Нас в первую очередь интересует остров Левка (Белый), избранный местом действия не только в кельтской, но и в античной традиции, элементы которых нашли, в свою очередь, отражение в пушкинской “Сказке о царе Салтане“.


Легенда об Ахилле-Понтархе,
Белом острове и Ифигении Таврической.

Для исследователей-антиковедов в свое время явился сенсацией факт, что Ахилл почитался в северном Причерноморье как божество под именем Ахилла -Понтарха - “владыки моря“. Ведь тот же Ахилл благодаря “Илиаде“ запечатлелся в сознании как выдающийся герой, главный персонаж сражений за Трою, павший в боях в расцвете молодости.

Исследование выдающегося русского ученого, графа И.И.Толстого, основанное на греческой эпиграфике и свидетельствах античных писателей, посвящено культу двух античных божеств, почитавшихся в эллинских колониях северного побережья Понта. К сожалению, оно увидело свет в наименее благоприятные для спокойных академических трудов годы - 1917 (журнальный вариант) и 1918 (отдельной книжкой). Прошло полвека, прежде чем вопросы, поставленные в этом исследовании, вновь привлекли внимание на рубеже 70-80-х годов, когда немецкий ученый из Тюбингенского университета Хилдебрехт Хоммель в статье “Ахилл-Бог“, опубликованной в ВДИ N 1, 1981 г., ознакомив коллег с этими изысканиями, предложил свое развитие поставленных в работе русского ученого вопросов. Мы, в свою очередь, предложим свое толкование этого интереснейшего материала.

Об Эвксинском Понте в древности рассказывалось много чудесного, но уединенный остров Ахилла был окружен особой таинственностью. Обычно греческие колонисты, осваивая новые земли, с благоговением относились к местным святилищам и их легендам, поскольку благополучное освоение чужих земель, по их представлениям, во многом зависело от благосклонности его божеств и духов. Но при этом они старались отождествить божества народов, окружавших Понт, со своими собственными, трактовать многих из них как местную ипостась знакомого бога или героя, наделить его греческим именем. Распознать под греческими покровами туземное начало достаточно сложно, тем более, что мы знаем его преимущественно в греческом пересказе. В этом плане недостаток и вместе с тем достоинство исследования И. Толстого, на наш взгляд, состоит в том, что он рассматривал их как мифы прежде всего греческие, пренебрегая тем, что нередко они лишь передавали на свой лад туземные сказания. Достоинство же состоит в обстоятельности, тщательности и подробности рассмотрения источников: поэтому мы вкратце перескажем легенду об Ахилле-Понтархе, как она рисуется из античных источников, вслед за И.Толстым. После своей смерти Ахилл не сошел в мрачную обитель Аида, но божественной волей был перенесен на Белый остров - Левка, где ведет блаженную жизнь. Людям, бывавшим на острове, случалось не раз видеть издали мощную, красивую фигуру героя, слышать его пение, а иным довелось и беседовать с ним. Все, посещавшие остров, оставляли на нем приношения, и спешили покинуть его берега до заката солнца. Во всяком случае, селиться на острове запрещалось, ибо он принадлежал Ахиллу. “Владеет Эант Саламином отцовским, а на Эвксинском Понте владеет Ахилл светлосияющим островом“ - говорит Пиндар в IV Немейской оде. Ранее Пиндара Алкей называет Ахилла “владыкой Скифии“. Таким образом, пишет И.Толстой, уже в начале VI в. до н. э. имя Ахилла неразрывно связано с представлением о далекой северной окраине, у берегов сурового моря. Множество кораблей ходило с незапамятных времен мимо Левки, и у греческих моряков сложились о ней рассказы один причудливее другого. Так, рассказывали, что Посейдон создал остров для Ахилла и Елены, здесь была отпразднована их свадьба, на которой присутствовали Посейдон, Амфитрита, и все божества, владеющие Меотидой и Понтом. В других легендах супругой Ахилла становится Ифигения, в третьих - Медея. Многим Ахилл показывался во сне, но иногда видели его и наяву: когда в море грозит морякам опасность, он появляется над мачтой корабля и дарует спасение.

В 1823 г. остров Фидониси (он же Змеиный), - древнюю Левку, посетил капитан-лейтенант Черноморского флота Критский, который снял подробный план острова с расположением руин, позднее изданный. В 1841 г. экспедиция Н.Н. Мурзакевича, отправившаяся для изучения руин от имени Одесского императорского общества истории и древностей, нашла на месте остатков храма лишь груды камней Оказывается, подрядчик, взявшийся за постройку маяка, попросту использовал древние камни. Остались лишь отдельные куски, как с грустью пишет Мурзакевич, “убедительно свидетельствующие об изяществе бывшего храма“. Тем не менее, последующие раскопки дали немало ценного: вотивные дары (украшения, сосуды, надписи со славословиями Ахиллу), а также множество монет, свидетельствующих о популярности храма - из Афин, а также из всех колоний черноморского побережья.

Итак, спустя пол-столетия к этому сюжету обращается немецкий иследователь Х. Хоммель. Развивая выдвинутую И.Толстым идею, он высказывает мысль, что Ахилл “первоначально был владыкой мертвых, поселенных в обители блаженных в далеком море, и только затем в традиции рапсодов превратился в героя Троянского цикла“. Поскольку Ифигения на Левке является нам, согласно одной версии, супругой Ахилла, постольку напрашивается вывод, что его спутница в более древнем пласте мифа сама царит там, подле Ахилла, как владычица мертвых“ .

Таким образом, И.И. Толстой и его продолжатель Х. Хоммель пересказали нам греческое восприятие легенды и культа. Однако миф, где Ахилл предстает владыкой моря и острова, явно не греческий, скорее всего, он имел местные, скифские корни. Именно на это обратил внимание известный антиковед М. Ростовцев; в своих критических замечаниях на книгу И.Толстого он подчеркивал, что необходимо исследовать местное начало этих культов, не ограничиваясь только греческим их переложением.

Сегодня усилиями многочисленных исследователей реконструирована картина мира Скифии и, шире, - индоевропейского культурно-языкового семейства. В ней выделяются устойчивые символические структуры, позднее облекшиеся мифологической тканью разного цвета и рисунка. Это символы полярной оси в образе Древа мирового, “острова“, где оно “растет“; три мира - верхний средний и подземный - через которые оно проходит; три категории богов, царящие в каждом из миров, и, сообразно этому - общественное устройство с делением народа на три сословия - священнослужителей, воинство, земледельцев - каждому из которых присущи свои добродетели. Наиболее четко эта картина мира изложена выдающимся французским исследователем - академиком Ж.Дюмезилем 12. Вот почему греки, сталкиваясь на северопричерноморской периферии с архаичным еще строем образов и представлений, более или менее смутно “узнавали“ своих богов и древние верования. Однако, к моменту этой встречи в менталитете греков мифологическое мышление все заметнее уступало место более рациональному восприятию мира: соответственно, и миф “облитературивался“, утрачивая свою ясную и четкую структуру.

Итак, начнем с острова. Собственно остров есть место изначально сакральное, особенно в представлении северных народов. Эпитет “белый“ усиливает и подтверждает это. В индоевропейской триаде белый - цвет священнослужителей; далее идет красный - цвет воинства и черный - цвет земледельцев (оба последних соответствуют “скифам-царям“ и “скифам-пахарям“ по Геродоту). Блаженный остров, Элизий гипербореев, Зеленый или Стеклянный остров кельтов, Белый остров индоариев, русское Беловодье...

Всякий остров есть образ центра мира: это место, где проходит мировая ось. Ось невидима и неподвижна, и место, где она проходит, символически обозначена как “остров спокойствия“. Это - прообраз всех “счастливых“ и “блаженных“ островов. Образом оси является растущее на нем дерево - Древо мировое, нередко стоящее на холме или кургане - еще один образ оси, “мировая гора“. Сакральная пустынность этого острова - кажущаяся: на нем возможны любые чудеса. Это “чудный остров“, по выражению А.С. Пушкина. Более того, место, где проходит “мировая ось“, есть особое место общения с богами подземного и небесного миров по вертикали: какой-нибудь зверек, умеющий легко взбираться на дерево, с детской наглядностью нам это демонстрирует. Им может быть и “кот ученый“, и белка, живущая в хрустальном доме во дворе Гвидона…

Старинные русские заговоры, сохранившие языческую картину мира, начинаются с обращения к острову: “На море на Окияне, на острове на Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь... под ним сила великая и силе нет конца“. “На море на Окияне, на острове на Буяне растет белая Береза вниз ветвями вверх корнями“.


“Сказка о царе Салтане и сыне его Гвидоне“ 

“Чудный остров“ знаком нам всем с детства - в гениальном описании Пушкина. Его “Сказка о царе Салтане“ развертывает перед нами картину мироздания с ее архаичной простотой. Итак, остров, холм, дуб. Здесь-то и появляется герой. Все вместе как-то удивительно легко складывается в знакомые с детства строки:


Видят: холм в широком поле,
Море синее кругом,
Дуб высокий над холмом.


Однако, это “чудный остров“, и его пустынность завтра же обернется всеми сокровищами мира. Вот что рассказывают о нем корабельщики:


В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой.
Он лежал пустой равниной,
Рос на нем дубок единый,
А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом....


Но чудеса пересказанной поэтом с гениальной интуицией сказки только сейчас раскрываются перед нами во всей своей полноте. Особенность народной фольклорной традиции - хранить с удивительным постоянством и неизменностью на протяжении многих веков то, что стало непонятным и отнесено в область чудесного; к ним относятся черты обряда инициации. Это символические испытания, через которые должен пройти юноша, прежде чем попасть в мир взрослых; еще таинственнее были испытания для тех, кто стремился попасть в мир мудрых.

Герой сказки - “князь Гвидон“ как посвящаемый должен пройти через символическую смерть. Его сажают в бочку и бросают в море. Сюда восходит и символически трактуемый образ Ноя, который входит в ковчег, запирается в нем и после потопа выходит из него родоначальником людей и народов. Аналогичным образом новорожденного Моисея, будущего вождя и спасителя своего народа, поместив в корзину, пустили по Нилу. Приведем и знаменитую “автобиографию“ царя Саргона (2600 г. до н. э.). Табличка в переводе Грессмана гласит: “Я, Саргон, могущественный царь, царь Аккада. Моя мать была бедна (весталка?), отца я не знал, брат моего отца живет в горах. Зачала меня моя бедная (?) мать, тайно родила она меня, посадила меня в корзину из тростника, запечатала крышку земляной смолой и предала ее реке...Тогда принесла меня река к Акки-поливальщику. Он принял меня вместо сына, воспитал и сделал садовником. Пока я был садовником, полюбила меня богиня Иштар и четыре года я царствовал“. Как видим, эти обстоятельства своего рождения и воспитания царь Саргон приводит как высшее доказательство своего избранничества.

Бочку прибило к острову. В центре острова - холм; античные авторы описывают “тумулус“, что означает курган, холм, считавшийся гробницей Ахилла. “Видят - холм в широком поле“... Могила - холм или “мировая гора“ - в центре острова, где происходит посвящение. Это - не остров мертвых: это остров мистерий. Но каких? Весьма знаменательно имя героя - князь Гвидон. Это имя прямо указывает в направлении кельтской друидической традиции. Герои кельтских сказаний зовутся именами, где присутствует основа “Гви-, Гвид-“ - Го-видд, Гвион, Гвиддно, Гвидион.

Повсеместно молодежь, достигнув известного возраста, проходила обряды инициаций - “посвящение во взрослые“ (отголосок - в названии - “аттестат зрелости“). Но для выдающихся умов, ищущих мудрости, существовали особые посвящения - мистерии: вступление в эти тайные братства сопровождались таинственными и странными ритуалами, исполненными символических образов и переживаний; в целом они означали “смерть“ прежнего тела и “второе рождение“, сулящее всеведение и бессмертие.


Имя “Гвидон“ и кельтские друидические мистерии.

По свидетельству Аммиана Марцеллина, “друиды утверждают, что часть населения Галлии была местного происхождения, другая прибыла с отдаленных островов и Зарейнских стран, будучи сдвинутой со своих мест частыми войнами и наводнениями Океана“. Естественно, что пришельцы заставали на новых местах более древние народы: отсюда крайне разнообразные противоречивые свидетельства относительно обычаев, верований и религии кельтов. Во всяком случае, античных авторов поражал контраст между жестокими обрядами с человеческими жертвоприношениями и ночными вакханалиями и высоким учением друидов, изложенным в дошедших до нас “Триадах бардов“. Барды были своего рода посредниками между друидами - хранителями тaйного учения, и народом .

Многое в мистериях друидов напоминало Элевсинские и Вакхические мистерии, а также египетские культы Изиды и Озириса. Возможно, все они черпали из единого источника. Орден друидов - хранителей и созерцателей вековых тайн - почитался за глубокие познания законов природы, астрологии, географии, медицины, лекарственных свойств трав и деревьев, биомагнетизма и т.д. Наряду с высоким и достаточно абстрактным учением о троичности единого божества и о трех кругах бытия пантеон друидов включал богов, во многом тождественных греко-римским. В свое время это изумило Цезаря, который и произвел соответствующие сопоставления, написав в “Записках о галльской войне“, что местные племена поклоняются Меркурию, Аполлону, Марсу и Юпитеру точно так же, как это происходит и в других странах. Авторитет друидов был чрезвычайно высок, и ни одно дело не начиналось без благословения этих патриархов - хранителей вечной мудрости.

Происхождение слова “друид“, вероятно, восходит к санскритскому “дру“- дуб, дерево, и означает нечто вроде “лесной мудрец“. Примерно то же значит оно и по-ирландски. Древесные и лесные божества древней Греции назывались дриадами; близко это и русскому слову древо, дерево. Вероятно, подобное сходство объясняется общими индоевропейскими истоками.

Высшее жречество ежегодно собиралось вместе на так наз. “Карнутские ассамблеи“ близ Шартра. Ежегодно в священных местах собирались общеплеменные советы, высший орган военно-демократического общества. Здесь избирали нового вождя - “священного короля“. В Ирландии “король“ считался смертным супругом местной богини. Он был не только предводителем на войне и повелителем в мирное время, но и признавался носителем удачи и благосостояния своего народа.

В Ирландии еще в эпоху средневековья существовали так наз. “филиды“, “хранители памяти“. От них отличали бардов - певцов собственных стихов. Школы бардов существовали в Ирландии вплоть до ХVII столетия. Их тайное учение передавалось только устно; существовали три степени посвящения.

Члены первой назывались Оват или Овидд (древнее Го-видд, Гвидд). Ко второй ступени принадлежали собственно Барды (Бейрды). В течение долгого, примерно двадцатилетнего испытания они должны были запомнить наизусть двадцать тысяч стихов священной поэзии друидов. Их непременным атрибутом была арфа: согласно преданию, ее струны были сделаны из человеческих волос, а их число совпадало с числом ребер у человека. Среди Бардов отбирались те, кто желал быть посвященным в мистерии Друидов. Неофиты носили полосатые одежды - голубое, зеленое, белое - три священных цвета Ордена. Третья ступень состояла собственно из Друидов - священнослужителей. Друиды всегда были одеты в белое - цвет чистоты, света, солнца. Из их среды избирался главный Друид - глава Ордена, внутри которого существовал еще ряд степеней. Друиды учили переселению душ, которые, переходя из круга в круг, очищаются и в конце концов будут спасены. Как передавал это Цезарь, “Друиды доказывают, что души не погибают и после смерти они переходят из одного тела в другое. Они думают, что этот взгляд пробуждает в людях смелость, заставляя их презирать страх смерти“. Ритуалы друидов воспроизводили смерть и рождение бога Солнца, что происходило 25 декабря. Посвящению неофита предшествовали различные испытания силы характера и воли, и отнюдь не всем удавалось выдержать их. Среди них самым серьезным было испытание водой: посвящаемого отправляли в лодке в открытое море. Те немногие, что проходили это испытание, считались “возрожденными к жизни“, и им доверялись истины древней мудрости, хранившиеся среди друидов с древнейших времен. Из этих посвященных вышли в свое время многие знатные представители британского религиозного и политического мира.

Отметим попутно, что в Европе культ лодки мертвых, погребение в лодке особенно развито среди скандинавских народов и вообще балтийских народов. В Греции такого обряда не было. Греки, как отмечал профессор А.В.Болдырев, “боялись моря“ и вообще не были прирожденными мореплавателями, хотя и стали ими позднее. “Корабль, пускавшийся по волнам этого моря, всегда мог постепенно и незаметно проникнуть в эти сказочные области, и обыкновенное плавание легко могло превратиться в странствование по странам загробным“, - полагает Болдырев .  Правда, согласно древнегреческим представлениям, покойник также переправлялся на тот свет на лодке; но это была река, а не море. Напротив, погребение в лодке было весьма торжественным среди многих северных европейских народов; широко известно подробное описание погребения “вождя русов“ в ладье, сделанное арабским путешественником. Вероятно, по мотивам этих представлений написана картина Арнольда Беклина “Остров мертвых“: круто вздымающиеся среди морской глади скалы острова, в которых скрыты то ли храмы, то ли крипты, осененные высокими стройными кипарисами, готовы принять белую фигуру-призрак, которая выпрямилась в лодке перед монументальными воротами в вечное пристанище.


Посвящение в дар поэзии.

Средневековый ирландский эпос повествует о знаменитом валлийском барде - Талиезине, которому приписываются две замечательные поэмы - “Битва деревьев“ и “Сокровища Аннуна“. О самом барде нам рассказывают две сказочно-эпические повести “Гвион Бах, или История о Керидвен и волшебных каплях“ и собственно “История Талиезина“. Эти легенды - драгоценныее свидетельства отношения кельтов к мудрости и поэзии, любви и смерти. Согласно первой легенде, у колдуньи Керидвен были дочь - самая прекрасная девушка на свете и сын, по имени Морвран (“черный ворон“), “угрюмый и ужасный видом как сама тьма“. Жили они на острове среди озера. Если мой сын так безобразен, то пусть он будет великим бардом, - решила колдунья. Она собрала нужные травы в определенный день и час, когда под влиянием планет они обладали наибольшей силой, и принялась варить их в волшебном котле знания и вдохновения. “И должен был этот котел кипеть день и ночь в течение года и одного дня. В последний день выскочат из котла три капли, хранящие все силы многих трав, и тот, на кого эти капли попадут, станет тотчас искушен во многих искусствах и наполнен духом пророчества. А варево, оставшееся после того к котле, будет самым сильным ядом, какой только может быть на земле…“. Чтобы помешивать варево, она поставила к котлу мальчика Гвиона. На исходе года “привела Керидвен своего сына Морврана к котлу и поставила его у огня, чтобы попали на него те капли. Сама же прилегла в сторонке немножко отдохнуть.

И случилось так, что проспала она долгожданный момент. Выплеснулись из котла три волшебные капли, но упали не на Морврана, а на Гвиона…

Гвион же, как только коснулись его чудесные капли, ощутил в себе что-то необычное. И обнаружил он, что знает обо всем, что здесь произошло: и о том, что за травы варила Керидвен, и о волшебных свойствах попавших на него капель. И о том, что скоро поймет Керидвен, что к чему, и ужасна будет месть волшебницы за то, что отнял мальчик дар, предназначенный ее сыну…“. Далее описывается бегство и преследование: Гвион, благодаря полученным знаниям, превращается поочередно в зайца, птицу, рыбу, наконец, в зерно. Этому сопутствует ряд превращений Керидвен, которая в виде курицы склевала зерно. Девять месяцев она носила его в себе, а затем родила мальчика “обратно“. На этот раз она не стала его убивать, так как “он был очень красив“, а посадила его в коракль (плетеную из ветвей и обтянутую кожей лодку) и пустила по морю. Это произошло за двое суток до Майского праздника.

Дальнейшее излагается в “Истории Талиезина“: волны выбросили Гвиона во владениях Гвиддно, где его сын Эльфин, отправившись рыбачить, нашел коракль с мальчиком, и, увидев яркое сияние вокруг его головы, назвал его Талиезин, что значит “Сияющее чело“. Позднее, когда Эльфин был заточен своим дядей-королем в его столице Гвинедд, Талиезин вызволил его, отправившись на поэтическое состязание, где загадал загадки, которые никто не мог разгадать. Традиция приписывает Талиезину знаменитую поэму “Битва деревьев“. Считалось, что друиды обладают магической властью превращать деревья в воинов и отправлять их в битву. Однако, замечает Грейвс, в кельтских языках деревья означают буквы; друидические школы находились в рощах и лесах; древнейший ирландский алфавит “Бет-Луис-Нион“ (береза-рябина-ясень) назван по имени трех деревьев, первые буквы которых воспроизводят буквенный ряд.

В предшествующих легендах инициация в лодке как “второе рождение“ символизировалось младенческим состоянием Талиезина. Другая легенда о нем приоткрывает нам некоторые важные подробности мистерий. Талиезин, уже взрослый, однажды вышел в море в коракле (кожаной лодке) порыбачить. Пиратский корабль захватил его вместе с лодкой и увез к берегам Ирландии; но Талиезину удалось бежать на своей лодке, захватив щит, которым он действовал как веслом (кельтские щиты были продолговатыми). Однако буря унесла щит; плывя по воле волн, его лодка, наконец, причалила к берегам владений Гвиддно. Последний принял его как барда и наставника своего сына Эльфина и наделил его землей. Талиезин, сын Керидвен, был самым замечательным поэтом своего времени.

Статус поэта у древних кельтов был чрезвычайно высок: это был священнослужитель и судья, его моральному авторитету подчинялись короли. Когда две армии вступали в сражение, поэты обеих сторон с высокого холма выносили суждение о сражающихся, от них зависела слава или порицание, та или иная версия битвы. Занятия поэзией носили характер высокого общественного служения; это не было профессией, и средства существования зависели от великодушия вождей.

Уэльское название поэта - “Дервидд“, буквально “ясновидец из дубравы“, непосредственно восходит к слову “друид“. Соответственно, Гвидд, Го-Видд - древнее, первоначальное название неофита, того, кто проходит посвящение. Отправление юного Гвидона, героя пушкинской сказки, в бочке по морю тождественно вышеописанному испытанию в лодке Гвиона-Талиезина в кожаной лодке (вероятно, нечто вроде современной байдарки). Вообще все они относятся к испытанию водой (что, вероятно, аналогично блужданиям в лесу в “Сказке о мертвой царевне“). Бочка, кроме того, символизирует “мировое яйцо“, из которого герой выйдет возрожденным. Знаменательно, что лишь на острове герой “нарекся князь Гвидон“: возможно предположить, что это не столько имя собственное, сколько титул посвященного. Герой находит на острове лишь “одинокий дуб“ (Древо мировое); из его ветвей он мастерит лук и стрелу, которые опять-таки пригодились ему не в профаническом деле охоты ради ужина, а для того, чтобы поразить злого волшебника и избавить царевну-Лебедь.

Образ Древа мирового является в сказочной поэзии Пушкина трижды: это уже упомянутый дуб на острове; затем в знаменитом пророческом стихотворении, через которое поколения российских детей приобщаются к поэзии, - “У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом“. Древо мировое проходит через все три зоны мирозданья; его возможности образно-символически могут быть продемонстрированы через посредство зверька, который может взбираться по стволу вверх и спускаться вниз - горностая, белки, кота и т.д. Сказочный Кот - это символический зверек, который, взобравшись по Древу, может побывать во всех трех мирах: поэтому-то он - “кот ученый“, знающий множество сказок и песен. И, наконец, одно из чудес, которым гордится князь Гвидон, счастливо царствующий на острове: “Ель растет перед дворцом, а под ней - хрустальный дом: белка там живет ручная, да чудесница какая! Белка песенки поет, да орешки все грызет, а орешки не простые, в них скорлупки золотые, ядра - чистый изумруд“. Белка - тот же зверек, который может взбираться по дереву, - “древу мировому“, попадая при этом во все три мира: поэтому она - “чудесница“, живущая в “хрустальном доме“ и разгрызающая золотые орехи с изумрудом внутри (образ мудрости).


Дева-Лебедь.

Но кто же царевна-Лебедь? Этот образ может быть разобран символически на нескольких уровнях. Сказка, сказочные образы, согласно исследованиям Проппа, сохранили следы некогда распространенного обряда посвящения юношества во взрослые. В простых “возрастных“ инициациях герой, пройдя ряд испытаний, получает право жениться, находит невесту. Но на высшем, мистериальном уровне, это - мистериальный брак, олицетворяемый союзом с “божественной“ женщиной.

Это брак с Иштар, о котором упоминается в вавилонских сказаниях о Гильгамеше и Саргоне, это брак с “Белой богиней“ кельтов, некогда означавший жертвоприношение героя, а в средние века перелившийся в культ “прекрасной дамы“, недоступной возлюбленной. Так и Ахилл получает в жены обожествленных Ифигению, Елену или Медею (отметим, что каждая из них была богиней в догреческих культах). В древней Индии это - божественная Шакти, женская ипостась или “сила“ бога.

Символический брак - это восстановление целостной природы неофита. Согласно мифу, изложенному Платоном, человеческое существо, изначально андрогинное, было “рассечено“ по воле Зевса на две половинки, и с тех пор поиски родственной половины, родной души, стало поэтическим символом любви и брака. В эзотерических учениях существовала более усложненная точка зрения. Согласно ей, в человеке потенциально присутствуют оба начала - мужское и женское. Однако одно из них подавлено, и потому человек предстает односторонним существом, соответственно - представителем того или иного пола. Мистериальное посвящение пробуждает и восстанавливает в неофите изначальную целостность, символизируемую мистическим браком обеих его половин - мужской и женской. Один из известных образов - “Химическая свадьба“, алхимический трактат розенкрейцеров. Это означает также обретение божественной мудрости, невиданных возможностей и способностей.

Божественной супругой князя Гвидона становится прекрасная царевна-Лебедь. Образ Лебедя устойчиво связан с северными странами - легендарной Гипербореей и Скифией. Аполлон Гиперборейский появлялся из северных стран на лебединой упряжке. Вергилий в “Энеиде“ описывает вождя славянского племени венетов Купавона, шлем которого украшен лебедиными перьями в честь отца его Кикна - Лебедя. Герой древнегерманских сказаний - “король-лебедь“ Лоэнгрин - прибывает из неведомых стран в Германию верхом на лебеде. Эсхил упоминает мифических северных дев-горгон с “лебедиными шеями“. Он называет амазонок “лебеди“. “Лебединые девы“ в славянской мифологии - дочери Океан-моря. Отец братьев- основателей Киева Кия, Щека и Хорива звался Орий, Арий, а сестра - Лыбедь, давшая свое имя реке. Девушка - белая лебедушка - устойчивый эпитет русского фольклора; танец, подражающий движению плывущего лебедя, сохранился до наших дней.

У женского божества естественно предположить служительниц, которые могли именоваться дева-лебедь, лебедушка. Подобные союзы сохранялись у древних греков: группы участников религиозного культа носили имя какого-либо животного, связанного с божеством. Само по себе это является пережитком отдаленного прошлого, когда само божество мыслилось в зверином или птичьем образе, позднее же животное стало его спутником или атрибутом - змея и сова Афины, кони Посейдона, быки Диониса и т.д. Участницы празднества Артемиды Бравронской рядились медведицами, и т.д. Такого рода сакральные прозвища зооморфического характера, - замечает И. Толстой, - часто, но не всегда могут служить указанием на старинные представления о божестве, мыслившемся в зверином образе. Элемент ряжения необходимо сопутствовал культу таких божеств; рядясь определенным животным, верующий уподоблялся богу, принимая на себя личину его: в момент священного маскарада поклонники бога становились сами подобиями его, принимая вместе с обличием божества его звериное имя“.

Наконец, существовали инициации не только юношей, но и девушек. Давно высказано мнение, что амазонки составляли некий “орден“, служивший Лунной богине.

Сочетание “Дева-Лебедь“ сохранилась в названии селения в Крыму: в античности они были известны как Лампада и Партенит Арриан упоминает местное название святилища, которое греки назвали Партенит, то есть Девичий. Вот как звучало оно у арабского географа ХII столетия Эдризи: Лебеда, urbs Lebedah. В свете всего, что уже было сказано выше о Деве и о Лебеде, соседство этих двух названий дает словосочетание, о котором, наверное, проницательный читатель уже догадался - Дева-Лебедь!

Подобное сближение мы находим и в “Эдде“, где “Swanhit“ имеет смысл “Девы-лебедя“. Созвездие с этим именем могло представлять божественного предка, помещенного на небо в древности.

Итак, может быть выстроена цепочка в духе “логики мифа“, прихотливой и своенравной. Дева-лебедь - служительница Лунной богини - Девы, Артемиды, трехликой Гекаты, а возможно малоазийской Кибелы. Ифигения, оказавшись в Таврике, претерпела существенное изменение: Артемида, согласно античному автору Никандру, превратила ее в вечно юное и бессмертное существо, с переименованием в Орсилохию (вероятно, одно из имен богини Девы). Согласно другим версиям, Ифигения по решению Артемиды, становится божеством - Гекатой (вероятно, ипостась той же таврской Девы). Главное божество выступает в мужской и женской ипостаси: вот почему в греческом “переводе“ перед нами оказалась пара богов с греческими именами - Ахилл-Понтарх - Ифигения. Другая традиция избирает в подруги владыки острова самое Лебедь, превращая ее в “царевну-Лебедь“.

Однако Лебедь, приняв женский облик, несет на себе божественные знаки - “месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит“, благодаря которым мы безошибочно узнаем в ней “Лунную богиню“, являвшуюся под именами Артемиды, Ифигении, таврской Девы, царевны-Лебеди…

С Лунной богиней мы встречаемся еще раз в другой замечательной русской сказке: это Царь-девица из “Конька-горбунка“. Здесь выстроен целый космос, - земля, море, небо - где царит Лунная богиня. Если царевна-Лебедь носит божественные знаки - “полумесяц со звездой“, то о генеалогии Царь-девицы сказано прямо:


Та девица не простая,
Дочь ведь Месяцу родная,
Солнце старший будет брат…


Об этом говорит и сама Царь-девица, посылая Ивана в небесный терем и наказывая ему передать привет Луне:


Да скажи моей родной (матери-Луне.- Прим. авт.),
Отчего она три ночи
Не показывала очи? (речь идет о новолунии. - Прим. авт.)
И зачем вот уж три дня
Братец скрылся от меня?


(и поясняя непонятливому Ивану: “Месяц мать мне, Солнце - брат“).

Иерархия образов, удивительная в своей архаике - Луна, Месяц, в этом мире важнее Солнца; здесь еще царит Лунная Богиня. Она ездит по морю в лодке - это небесная лодочка Месяца, плывущая в небесах, и ее отражение на земном плане - в водах моря-Океана.

Царевна-Лебедь из “Сказки о царе Салтане“ и Царь-девица из “Сказки о коньке-Горбунке“ - это две ипостаси Лунной богини. И отрадно знать, что оба эти образа принадлежат перу А.С. Пушкина - ведь так все становится на свои места! В недавно опубликованной В. Перельмутером книге с восстановленным первоначальным (по изданию 1834 г.) текстом “Конька-горбунка“ приведены веские доказательства в пользу авторства Пушкина. Среди них особенно убедительными в контексте наших размышлений представляется такой аргумент, как “цитирование“ других пушкинских сказок, подмеченное В. Перельмутером: “Действительно, вторая часть “Конька-Горбунка“ (как и третья) начинается строками, откровенно напоминающими “волшебный каталог“ зачина “Руслана и Людмилы“. Остров Буян упомянут. Девица в гробу. Сразу две пушкинских сказки“. И далее: “Напечатана “Сказка о царе Салтане в 1932 г. Цитаты из нее не только возможны, но и естественны. Сложнее - с указанием на “Сказку о Мертвой Царевне“:


Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит…


Это сочинение закончено в ноябре 1833 г., не опубликовано… Еще занятнее - вся третья часть, про Царь-девицу, описание ее - “парное“ к Царевне-Лебеди, возлюбленной князя Гвидона, оба образа связаны общей и сложной символикой, уходящей в мифологию“.


Остров мистерий

В пушкинской сказке дана и топография острова: “а теперь нам вышел срок, едем прямо на восток, мимо острова Буяна в царство славного Салтана“. Остров Белый - единственный крупный остров Черного моря, следуя мимо которого в восточном направлении, можно попасть в Таврику, в Боспорское царство, в Тамань и раннесредневековое Тьмутараканское княжество и т.д.

Приведенная реконструкция мифа-сказки раскрывает “чудный остров“ как остров мистерий, где растет Древо мировое; посвящаемый, пройдя символическую смерть, обретает “второе рождение“. Разумеется, только по мере угасания обряда складывалось повествование о нем - миф, сказка - которая воспроизводя многие детали ритуала и то, что при этом рассказывалось посвящаемым как величайшая тайна, - уже многое в самом обряде не понимала. Распад общественного института инициации, подобно фейерверку, рассыпал по миру волшебство сказочных сюжетов и образов. Им суждена была долгая жизнь в мире человеческой фантазии. Сами же мистерии перешли на иную ступень, уйдя в тень и сохраняя свои сокровища для немногих избранных; но это уже другая история.

Словоохотливость греков в своем роде прямо пропорциональна забвению первоначального сакрального символического смысла ритуалов, угасанию мистерий. Поэтому неслучайно “чудный остров“ превращался в царство мертвых, который непременно должен был посетить посвящаемый; вторая же половина обряда - возрождение - отсекалась. И это ограниченное понимание, более близкое секуляризованной “светской“ науке, постарались закрепить ее представители, хотя скрупулезный и тщательный анализ материала, безусловно, является их большим достоинством.

Каким образом в русскую волшебную сказку попала кельтская друидическая традиция? Сегодня на западной окраине европейского континента живет около 6 млн человек, говорящих на кельтских языках. Это жители французской провинции Бретань, горцы Уэльса и Шотландии, большая часть сельского населения Ирландии. Но 20-25 веков назад кельты занимали огромную территорию - от Атлантического океана до Карпатских гор, оказывая немалое культурное воздействие на другие народы Европы.

О следах присутствия кельтов в Малой Азии и северном Причерноморье в античную эпоху говорилось выше. Для начала нашей эры таких следов сохранилось больше. Исследователями отмечены свидетельства соседства готов и кельтов в языке в период миграции готов на юг во II-III вв. н.э. Ф. Браун в труде “Исследования гото-славянских отношений“, Спб., 1899, констатирует “присутствие более или менее значительных поселений кельтских в соседстве с готическим районом, то есть в южнорусских степях“. Наконец, известный исследователь Крымской Готии А.А. Васильев, издавший свою книгу на английском языке в эмиграции, констатирует, ссылаясь на многочисленные свидетельства, что “кельтский элемент проникал в той или иной степени на Крымский полуостров“.

Итак, легенда о чудесном Белом острове сложилась на основе культурных традиций различных народов, обитавших в то или иное время вокруг Черного моря. Продолжение этих изысканий может обнаружить и другие, не замеченные нами подробности, видоизменить трактовки. На эту легенду могли бы претендовать вместе с греками и потомки готов, кельтов, славян. Но, пожалуй, вернее было бы отнести ее первоначальный вариант к их общему наследию, которое некогда входило в Мистерии и только в них может обрести свою подлинную расшифровку, смысл которой мы постарались прояснить в самых общих, доступных нам чертах.

ТАТЬЯНА ФАДЕЕВА
МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ
ИЛИ АНТИЧНЫЕ И КЕЛЬТСКИЕ ИСТОКИ ДВУХ СКАЗОК А.С.ПУШКИНА