ЕВГЕНИЙ ВИТКОВСКИЙ

ОЧЕНЬ КРУПНАЯ ДИЧЬ,
или
РЕКВИЕМ ПО ОДНОЙ ПТИЦЕ

Заметки о том, как "Альбатрос" Шарля Бодлера более ста лет ковылял по палубе русской поэзии и что он претерпел за это время

1. ВЕЩЬ В СЕБЕ

Погубили нас птицы.
Д. Аминадо

Дата создания оригинала покрыта плотным туманом. Не то стихотворение привезено из путешествия, которое совершил Бодлер на Маврикий и Реюньон в начале 1840-х годов, не то написал в 1858 году, опубликовал в "Ревю де Франсе" 10 апреля 1859, а полный текст появился лишь в 1861 году во втором издании "Цветов зла" (в первом издании стихотворения не было вовсе). Так же трудно, кстати, бывает установить и точную дату создания русских переводов этого стихотворения – которых мы, дабы не обнимать необъятное, рассмотрим пятнадцать – опубликованы они (или хотя выполнены, нам придется частично изучить и неизданные переводы) в период с 1895 по 2001 год.

Едва ли кем-то оспаривалось или оспаривается, что "Альбатрос" – наиболее программное стихотворение поэта, оно входит в любую уважающую себя поэтическую антологию. "Альбатросом" обычно представляют творчество Бодлера в тех изданиях, где каждый поэт публикуется лишь в одном образце. Во французских изданиях его почти не комментируют: упоминается разве только то, что для слова "трубка" в третьей строфе употреблено простонародное выражение, также подчеркивается классическая возвышенность синтаксиса двух последних строк. Единственная загадка стихотворения – стоящее на рифме в 14-й строке слово l'archer ("лучник", или, судя по определенному артиклю, скорее "лучники"): комментаторы предполагают, что речь идет о легендарных парфянских лучниках, бивших без промаха, – версия эта, впрочем, ничуть не лучше той, что слово взято случайно и стоит "для рифмы". Нет смысла анализировать множество русских переводов "Альбатроса", не приведя прозаического перевода всех четырех бодлеровских строф.

«Нередко, чтобы развлечься, члены судовой команды / Ловят альбатросов, больших морских птиц, / Следующих, подобно праздным спутникам, / За кораблем, скользящим над горькими безднами.

Едва они попадают на палубу (букв. "на плоские доски" – Е.В.) / Эти короли лазури, неуклюжие и стыдящиеся, / Жалко волочат свои белые крылья, / По бокам, подобно веслам.

Этот крылатый странник неуклюж и беспомощен, / Он, прежде такой красивый, как смешон и уродлив! / Один тычет ему в клюв трубкой, / Другой, хромая, передразнивает некогда летавшего калеку.

Поэт подобен этому принцу облаков, / Который знается с бурей и смеется над лучниками: / Он изгнан на землю в гущу гиканья и свиста, / Крылья великана мешают ему ходить».

Помимо буквального подстрочника, который говорит сам за себя, требуется еще одно объяснение, орнитологическое. Альбатросы (Diomedeidae), размах крыльев которых достигает более чем четырех метров, часто в самом деле следуют за кораблями, плывущими в южных морях. Но устройство крыльев альбатроса таково, что, случайно попав на корабль, взлететь с него он уже не может: "Поднимаются в воздух только с гребня волны или берегового обрыва" 1, – вот и весь сюжет Бодлера. Об этом надо бы знать переводчикам, а то ведь известен сей факт далеко не всем из них, иначе откуда бы взялись картины жутких насилий над птицей: ей, изловленной, крылья ломают, палками ее наказуют, клюв у нее окровавленный и т.д. От слова "насилья" тянется богатая рифма к слову "крылья", за этой парой чередой призраков тянутся и другие рифмы-штампы, почему-то у всех одни и те же... Нет, определенно нужно вернуться на столетие назад и попробовать выяснить, что же случилось с "Цветами зла" в русских переводах.

2. ЦВЕТЫ ЗЛА В РОССИИ

Какой соблазн в тебе, Соцветье Зла!
Ф.Д. Гомес Леал

Бодлер умер в 1867 году, а уже в 1870 году в "Искре" был опубликован первый русский перевод из него – "Каин и Авель" в переложении Д. Минаева. Спустя ровно сто лет, в 1970 году, в единственном относительно полном советском издании "Цветов зла" 2, Н.И.Балашов писал, что перевод этот был "выдержан в духе революционной поэзии тех лет", – в некоторой степени слова эти можно отнести едва ли не ко всем переводам из Бодлера, опубликованным в России до 1905 года, после чего Бодлер в значительной мере стал "собственностью" символистов: Вяч. Иванова, Анненского, Брюсова, Бальмонта.

Русскими переводчиками Бодлера в XIX веке были Н.С. Курочкин, С.А. Андреевский, Д.С. Мережковский (тогда еще далеко не символист), а главным образом – П.Я. Якубович (Мельшин). Попыток издать главную книгу Бодлера сколько-нибудь полностью, насколько известно, никто даже не пытался предпринимать: цензура не разрешила бы не только "Литанию Сатане", но и куда более невинные стихи. Якубович был первым русским поэтом, попытавшимся все-таки создать более или менее полные "Цветы зла", он переложил 100 стихотворений, причем, начав работу в 1879 году, он продолжал ее в тюрьме и на каторге (1885 – 1893); однако полное издание его переводов вышло лишь в 1909 году, когда уже увидели свет три других, существенно более полных издания "Цветов зла", – о них ниже. Впрочем, немногие "авторские" попытки переложить всего Бодлера, нужно перечислить сразу же: А.А. Панов, его перевод издан в Санкт-Петербурге в 1907 году, Эллис (Лев Кобылинский), его перевод вышел в Москве в 1908 году с предисловием В. Брюсова; Арсений Альвинг (Смирнов), его перевод увидел свет опять-таки в Санкт-Петербурге в 1908 году; наконец, Адриан Ламбле, чей перевод вышел в свет в Париже в 1929 году, – заметим, что из всех "авторских" переводов этот по сей день остается наиболее полным.

Из "сравнительно недавних" полных переводов (предпринимались они неоднократно людьми различнейших дарований, но работа, как правило, не доводилась до конца) для истории литературы важен перевод В.Г. Шершеневича, выполненный в 1930-е годы, – первая и по сути дела единственная попытка "дать полного советского Бодлера". Есть сведения, что после окончания работы над "Трофеями" Жозе-Мария де Эредиа коллективную попытку перевести "полного Бодлера" намечал предпринять гумилевский "Цех поэтов", но, видимо, работа не была доведена до конца; в разных странах и в разных архивах по сей день продолжают отыскиваться фрагменты этого проекта, причем не все они опубликованы: из примерно полутора десятков переводов Н.С. Гумилева сейчас доступны лишь четыре, известны также работы Михаила Лозинского, Всеволода Рождественского, Георгия Адамовича, Георгия Иванова, О.Глебовой-Судейкиной и т.д. Из людей, не завершивших работу, но, несомненно, стремившихся когда-нибудь издать "личного" полного Бодлера, должен быть упомянут В.В. Левик: его работа над "Цветами зла", начатая в середине 1950-х годов, продолжалась едва ли не до самой смерти переводчика (1982 г.) Он, как и далекий его предшественник Якубович, безгранично любил Бодлера и так же, как он, работы не завершил.

Таким образом, человек, стремящийся создать полные "Цветы зла", обречен бывает перевести и "Альбатроса". Так появились переводы Якубовича, Панова, Эллиса, Альвинга, Ламбле, Шершеневича и Левика – шесть опубликованных и один (Шершеневича) не изданный. Кому принадлежат прочие "Альбатросы"?

Прежде всего нужно назвать выполненный еще в XIX веке перевод Д.С. Мережковского, по времени, может быть, он был сделан даже раньше перевода Якубовича 3. Мережковский поэтическими переводами занимался не часто и без специальной цели, воистину "по капризу любви", – словом, переводил только то, что нравилось; из Бодлера перевел он, насколько известно, только три стихотворения, в их числе "Альбатроса", "программу" Бодлера, следуя старинному русскому высказыванию о поэтическом переводе: "Сие воистину трудно, но сил человеческих не превыше" (М. Ломоносов).

Следующий по времени – перевод О.Н. Чюминой, очень плодовитого мастера: за свою не слишком долгую жизнь (1858-1909) она перевела столько, что ей могли бы позавидовать иные не в меру плодовитые переводчики советских лет. "Альбатрос" опубликован в сборнике Чюминой "Новые стихотворения" (СПб, 1905), и вместе с ним – еще семь стихотворений Бодлера. Вряд ли было у Чюминой намерение создавать полные "Цветы зла": ее переводы странным образом напоминают сделанные в спешке черновики. В том же "Альбатросе" обычно более чем дисциплинированная поэтесса "не заметила" (?) перекрестной рифмовки, дала строфу двустишиями-александринами, во второй строфе спохватилась – и сочинила строфу с опоясанными рифмами. На третьей строфе все пришло в норму – но отделаться от ощущения, что перед нами черновик, невозможно.

3 сентября 1924 года в берлинской газете "Руль" появился перевод молодого В.В. Набокова (тогда еще В. Сирина). Сказать об этом переводе, что он "никакой" – чересчур слабо. Насколько эффектен и по сей день драгоценен набоковский перевод "Пьяного корабля" – настолько перевод "Альбатроса" даже рассматривать печально.

На много лет воспоследовал перерыв. В архивах обнаружено еще несколько разрозненных переводов, представляющих исторический, и то лишь небольшой, интерес. Неизданное живет по своим законам: оно интересно либо художественно, либо исторически, либо никак. Три одиноких, выявленных в РГАЛИ перевода – Вас. Чешихина (Ветринского), Б.В. Бера, Георгия Пиралова – картины никак не меняют. Иначе говоря, можно считать, что по доброй воле к этому стихотворению обратились лишь четыре значительных мастера: П. Якубович, Д.С. Мережковский, Эллис, В. Левик (считать юного Набокова значительным мастером в данном случае нельзя: это – его единственный перевод из Бодлера). Нет ничего удивительного, что эти переводы показались составителям последних лет наиболее интересными, – их читатель легко может найти в изданиях Бодлера 1970 года и в более поздних. Прочие переводы столь же малодоступны, как и малоинтересны. Может быть, это к счастью. Кое-что из них нам придется процитировать, чтобы понять, отчего с альбатросом, с этой величайшей птицей, с одним из знаменитейших стихотворений французской поэзии, в русских переводах приключилось что-то неладное.

3. ВЕЩЬ НЕ В СЕБЕ, ИЛИ ЖЕ ШТАМП НА СЛУЖБЕ ПЛАГИАТА

Если долго мучиться –
Что-нибудь получится.
Популярная песня

Как показывает опыт, "что-нибудь" непременно получится, только это "что-нибудь" может оказаться такого качества, что и предмета для разговора не окажется. В частности, с первой же строки "Альбатроса" переводчик обычно поддается соблазну поставить богатую рифму "матросы-альбатросы". Во французском тексте ее нет, ясное дело, но чего ж мудрить-то? Из всех переводчиков, работавших над Бодлером до 1990-х годов, один лишь Эллис этой рифмой не соблазнился. Уже упоминавшаяся свежая рифма "крылья-усилья" была использована и Мережковским, и Якубовичем; Чюмина, впрочем, ее модифицировала и зарифмовала "бессилья-крылья". Туда же и ту же рифму поставил в своем неизданном переводе Г. Пиралов через тридцать лет после Чюминой (однако в варианте Якубовича и Мережковского); еще спустя тридцать лет, при подготовке первого советского издания Бодлера 4, работая над "Альбатросом", В.В. Левик не устоит перед соблазном начнет вторую строфу так: "Грубо кинут на палубу, жертва насилья..." (на рифме, конечно, "дежурный десерт" – "крылья").

Увы, тут много больше от "лукавого", чем от Бодлера. Перед нами тот путь, который чаще и дальше всего уводит от оригинала (притом в тупик) – путь самозарождающегося штампа. Не хочу быть буквоедом и подсчитывать, сколько раз рифмовалось и у кого "крыла-весла", "судьбе (или "ходьбе")-себе", "суда-тогда (или "всегда") и т.д. В частности, все восемь первых рифм перевода Левика как нарочно совпадают с рифмами перевода Чюминой, с незначительными отклонениями ("насилья" вместо "бессилья" и "тогда" вместо "всегда"). О плагиате речи быть не может, при всей широчайшей образованности Левика вряд ли он помнил затерянный в книге начала века текст перевода Чюминой. Просто к этим рифмам ведет путь наименьшего сопротивления материала. Именно поэтому все выявленные переводы так похожи один на другой, хотя разделяют их многие десятилетия. Не верится, читатель? Тогда вперед.

Приведем, рискуя утомить читателя, первую строфу во всех наличных вариантах, – впрочем, нельзя ручаться, что их последовательность точно соответствует хронологии, но приблизиться к ней мы попробуем.

П. Якубович (Мельшин) (опубликован впервые без подписи в 1895 году):

Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.

Мельком заметим, что с самого первого перевода первая строка оригинала – см. подстрочный перевод в начале статьи – превратилась в две: это будет повторяться и у других мастеров, – еще понять бы, отчего так хочется всем ее удвоить?.. Но первый перевод свою ознакомительную задачу выполнил. Так что – дальше.

Перевод Д. Мережковского (дата неясна, как было сказано выше, но в печати текст появился лишь в 1910 году):

Во время плаванья, когда толпе матросов
Случается поймать над бездною морей
Огромных белых птиц, могучих альбатросов,
Беспечных спутников отважных кораблей, –

вопреки оригиналу, фраза у Мережковского уходит во вторую строфу, убивая бодлеровскую лапидарность стихотворения. Лучше ли этот перевод, чем труд Якубовича – трудно сказать. Избыток прилагательных – налицо (аж пять в последних двух строках). Лучше продолжить сравнение, и вот странный перевод О. Чюминой из ее сборника 1905 года:

Для развлечения порой толпа матросов
Приманивает их и ловит альбатросов,
Свободно реющих над морем и всегда
Сопровождающих плывущие суда.

Пунктуация принадлежит лично Чюминой, как и система рифмовки – о чем уже было сказано. Но отметим, что все-таки альбатросы заняты этим не всегда. Однако бывает, в чем скоро убедимся, заметно хуже.

А.А. Панов, автор первого русского "полного" текста "Цветов зла":

За кораблем, скользящим по пучинам моря,
Беспечно спутники его несутся альбатросы:
Лазури короли, отважно с бурей споря, –
Совсем беспомощны, как только их матросы –

чтобы не оставлять читателя в недоумении, процитирую и пятую строку: "Поймают и кладут на палубные доски". Как и Мережковский, Панов не считал зазорным продолжить фразу во второй строфе. Но у Мережковского здесь было мелкое нарушение, перевод Панова же – музейный образец безграмотности. Мало того, что его альбатросы-матросы определенно превратились в итальянцев (то ли поляков) – иначе откуда бы сплошная женская рифмовка? При этом в первой строке, конечно, шесть стоп, зато нет цезуры (никакой), во второй же перед нами нечто вовсе сказочное: семистопный ямб. В борьбе за последнее место и по сей день Панов-первооткрыватель входит в число самых сильных претендентов: именно его перевод больше всех похож на пародию.

Эллис (Л. Кобылинский):

Чтоб позабавиться в скитаниях унылых,
Скользя над безднами морей, где горечь слез,
Матросы ловят птиц морских ширококрылых,
Их вечных спутников, чье имя альбатрос.

Как писал в своих воспоминаниях о нем Н. Валентинов, Эллис был действительно "неистовым бодлерианцем" 5; он говорил революционеру Валентинову такое: "Известно ли вам, что Бодлер – самый большой революционер XIX века, и перед ним Марксы, Энгельсы, Бакунины и прочая сотворенная ими братия просто ничто?" Эллис знал о Бодлере, возможно, больше всех русских специалистов, вместе взятых и так же сильно его чувствовал (не зря его перевод "Цветов зла" целиком переиздают и до сих пор, – не без того, впрочем, мелкого факта, что за него никому не надо платить). Но есть и такая деталь, как просто поэтический талант: хотя альбатросов с матросами Эллис рифмовать не стал, но "горькие бездны у Бодлера – это не символистские океаны слез, это просто указание вкуса морской воды; оборот же "чье имя альбатрос" оставляет нас в неведении – чье же это имя. В предисловии к книге Эллиса Брюсов написал, что если бы Бодлер назвал свою книгу не "Цветы зла", а "Цветы добра", она бы от этого не изменилась. Брюсов имел в виду явно манихейскую точку зрения Эллиса на мир (над которым, по свидетельству Валентинова, Эллис ставил равные силы – Высшее Добро и Высшее Зло 6), которая привела поэта в оккультизм, антропософию, наконец, в католический монастырь. Однако – судя по многим приметам – для собственно Бодлера Силы Зла были куда выше Сил Добра, оттого и (помимо явного "недотягивания" по линии поэзии) его Бодлер не совсем похож на Бодлера в оригинале.

Арсений Альвинг (Арсений Алексеевич Смирнов) (1885-1942) дебютировал в литературе в 1905 году, тремя годами позже издал в Петербурге свой полный перевод "Цветов зла", собравший множество отрицательных отзывов и один сочувственный – А.В. Луначарского. Итак:

Чтоб позабавиться, суровые матросы
Свободных птиц стараются поймать,
Те птицы белые – морские альбатросы,
Всегда за кораблем привыкшие летать.

Интересно, что хуже: видеть вторую строку семистопной у Панова или пятистопной у Альвинга? Неверно и то, и другое, между тем налицо хоть какой-то прогресс: из первой строки Бодлера Альвинг по крайней мере не стал делать две. Книга Альвинга стала чрезвычайной редкостью (в 1932-1940 г.г. он был репрессирован и книга уничтожалась), единственный экземпляр ее с трудом отыскался в РГБ (бывшей "Библиотеке Ленина") в бывшем "спецхране", а составители "Литпамятника" 1970 года (Балашов и Поступальский) признались автору этих строк, что им эту книгу найти вообще не удалось – поэтому ничто из нее и не оказалось переиздано. Находясь в лагерях, Альвинг занимался издательской деятельностью – редактировал книги "для спецбиблиотек" (читай – лагерных), между тем в современном литературоведении к нему относятся довольно серьезно. На том чудовищно низком уровне, который задали "русскому Бодлеру" переводчики века, наверное, и работа Альвинга не должна быть забыта.

Но не будем удаляться от нашего предмета. Вас. Е. Чешихин (Ветринский) оставил нам неизданный перевод (дата под ним – 1918) 7:

Иной раз на море соскучатся матросы
Пока корабль легко над безднами скользит,
И вот – для шутки злой изловят альбатроса,
Что вслед доверчиво и царственно парит.

Перед нами снова борьба за последнее место, перевод остался неизданным и пристально разбирать его было бы некорректно, да и видно все, что надо, внимательному читателю.

Борис Бер принадлежал к другому, заметно более старшему поколению (1871-1921); перевод также не издан 8:

От скуки иногда пытаются матросы
Ловить огромных белых птиц морей:
Беспечны спутники – красавцы альбатросы –
Над горькой бездною скользящих кораблей.

Бер издал три сборника стихотворений (последний в 1917 году), подготовил к печати четвертую книгу, выполнил множество переводов, переписывался с Горьким. Бодлера он переводил и до переворота 1917-го года, но вплотную занялся им в последний год жизни. Под процитированным переводом дата – "1920", но даты под прочими переводами ясно говорят: меньше пяти стихотворений в день он не делал. Перед нами черновики, результат налицо и гадать не о чем.

Владимир Набоков опубликовал свой перевод в Берлине в 1924 году, о нем выше уже шла речь. Так вот:

Бывало, по зыбям скользящие матросы
средь плаванья берут, чтоб стало веселей,
великолепных птиц, ленивых альбатросов,
сопровождающих стремленье кораблей.

Ко всем ляпам предшественников Набоков добавил новый: ввел неточную рифмовку ("матросы – альбатросов", ниже "поставлен – бесславно", "неуклюжий – по клюву" им и т.д.). Мало этого – его альбатросы для разнообразия стали ленивыми. О таких произведениях принято говорить, что они "к сожалению, сохранились". В будущем у Набокова была добротная работа над Рембо и блестящая – над Мюссе, а тут – ну, ясно, что случилось "тут".

Адриан Ламбле (о нем подробно см. главу 4):

Нередко, для забав, стараются матросы,
Когда скользит корабль над бездной вод глухих,
Поймать могучего морского альбатроса,
Парящего в кругу сопутников своих.

На этом (1929!) дореволюционная эпоха, берлинским и парижским краем заехавшая в советское время, как будто завершается. Последующие переводы принадлежат уже совершенно иной школе: они были сделаны в те годы, когда Д. Бродский и А. Пиотровский намеренно революционизировали поэтов прежних столетий, как того требовала их собственная эпоха: первый – Рембо, второй – Катулла.

В.Г. Шершеневич (неизданный перевод 1930-х г.г.) 9:

Для развлечения порой толпе матросов
Морских огромных птиц случается словить,
Дорожных спутников, ленивых альбатросов,
За судном любящих по горьким безднам плыть.

Автор пленительных стихотворений, написанных около 1920 года, глава имажинизма, Шершеневич занимался поэтическим переводом до революции и после нее, перелагал Рильке и Лилиенкрона, Парни и Шекспира ("Цимбелин"), но любовь его к Бодлеру определенно не была взаимной. Мало того, что его альбатросы, след за набоковскими, стали ленивыми, они и летать-то перестали.

Завершает "довоенную" эпоху неопубликованный перевод Георгия Пиралова, также выполненный в 1930-е годы 10

Порою для забав иные из матросов
Гигантских ловят птиц, попутчиков-друзей
В далеких странствиях, беспечных альбатросов,
Над судном вьющихся средь гибельных зыбей.

Г. Пиралов был известен в основном как переводчик прозы, а также как герой знаменитой, ходившей в списках баллады Георгия Шенгели "Замок Альманах", впервые увидевшей свет лишь в антологии "Строфы века – 2" (М., 1998). Единственное, что можно сказать о переводе Пиралова – что "попутчиков" в ту пору – даже в поэзии – трудно было воспринимать просто как "сопровождающих".

В.В. Левик оказался автором единственного нового перевода "Альбатроса", опубликованного в СССР после войны:

Временами хандра заедает матросов,
И они ради праздной забавы тогда
Ловят птиц океана, больших альбатросов,
Провожающих в бурной дороге суда.

Здесь использован вместо шестистопного ямба четырехстопный анапест, но об этом поговорим в последней главе. Помимо этого необходимо констатировать, что перевод продолжает ту же самую поэтическую линию, которую наметили двенадцать предшественников Левика (то, что четыре перевода взяты из архива – роли не играет, хватит и оставшихся восьми).

Так складывается штамп, и редактор не всегда знает, какой из множества переводов предпочесть, настолько они похожи. Вместе с тем именно сходство переводов создает у читателя некое представление об оригинале, превращая все переводе вместе и в сумме в некое подобие мысли о подлиннике. Как бы ни были слабы переложения, но мощь оригинала такова, что и через скверные пересказы Панова и Набокова просачиваются капли бодлеровской поэзии. Именно этот "коллективный Альбатрос" склонил некоторых русских поэтов к интонационному плагиату в их собственных стихах.

Владимир Кириллов, тот самый, которого Маяковский уговаривал "не писать старыми ритмами" (ибо сам свято верил, что пишет "новыми"), Маяковского не слушал и писал – правда, его стихотворение называлось оригинально, не "Альбатросы", а... "Матросы":

Герои, скитальцы морей, альбатросы,
Застольные гости громовых пиров,
Орлиное племя, матросы, матросы,
К вам песнь огневая рубиновых слов!

Если вычесть из этих знаменитых строк гумилевское "Вы все, паладины Зеленого Храма...." 11, героя нашего исследования и самую малость Северянина, что предстанет нашим глазам? Как ни странно, кое-что все же останется. Главным в этом "кое-что" будет неслыханное орнитологическое открытие: будучи альбатросом, оказывается, можно быть еще и орлиного племени...

Как упоительно легко переводить темные, зашифрованные стихи вроде "Пьяного корабля" Рембо, какие разные избираются дороги и какие получаются различные результаты, – и как трудно переводить простые, лишенные темных мест стихи. Только через силу можно идти в их переводе и – одним и тем же путем. И читатель поверит. Поверит сильнее, чем всем бредовым версиям "Пьяного корабля", где от оригинала не остается порою ни слова, а на русскую поэзию повлияло (в отличие от Бодлера) разве что одно лишь название шедевра Рембо. Доказательством того – целая стая русских альбатросов...

Бросовых вещей не воруют.

4. «НЕВЕДОМЫЙ ШЕДЕВР»

Недобросовестность границ не имеет.
Андре Моруа

В № 1 журнала "Москва" за 1986 год И. Карабутенко опубликовал более чем сенсационную статью: "Цветаева и "Цветы зла", где полумиллионным тиражом возвестил миру о нахождении неизвестной книги Марины Цветаевой – "Цветы зла" в переводе Адриана Ламбле, Париж, 1929. Отчего это книга Цветаевой? Оттого, что Адриан Ламбле не мог быть никем, кроме Марины Цветаевой. Доказательства? Их нет вовсе, но разве они нужны? Аргументы Карабутенко, наподобие совпадения рифмы "лампы-эстампы" в переводах Ламбле 1929 года и Цветаевой 1940 года ("Плавание"), ни малейшей критики не выдерживают: мы уже видели, как оригинал сам "диктует" рифмы, а тут еще и рифменная пара просто взята у Бодлера. Еще одним важнейшим доказательством своей теории считает И. Карабутенко тот факт, что ни о каком Адриане Ламбле лично ему, И. Карабутенко, ничего не известно...

А. Саакянц, ответившая на сочинение Карабутенко в № 6 "Вопросов литературы" за 1986 год (тираж, увы – лишь 15 тысяч экземпляров) убедительно доказала, основываясь на тех же цитатах из перевода Ламбле, а главным образом – на фактах биографии Цветаевой, что вся сенсация – мыльный пузырь (впрочем, Н. Попова в № 8 "нового мира" за тот же год пламенно поддержала Карабутенко). Но...

А. Саакянц справедливо посмеялась над тем, что Карабутенко назвал принадлежащую ему книгу уникальной. Однако не зря ей пришлось пользоваться в своей статье лишь теми цитатами, которые милостиво привел в своем творении Карабутенко, цитировавший – видимо, на свой вкус – строки получше. Отчего-то она оставила без внимания поистине комичные совпадения текста Ламбле с неоконченным переводом В. Левика, выполненным в 60-е – 70-е годы (почему тогда Левик – не Ламбле?..) Ответ прост: специалисту по русской поэзии (не только одной А. Саакянц) нет ни малейшего дела до истории русского поэтического перевода.

Я не так высоко ценю книги своей библиотеки, как И. Карабутенко, уникальными их не считаю. "Цветы зла" в переводе Адриана Адриановича Ламбле, выходца из Швейцарии, окончившего Санкт-петербургский университет, много лет стоят у меня на полке. Сам Ламбле после революции жил в Париже, затем в Пекине и Шанхае 12, там заболел душевной болезнью, был взят под опеку швейцарским консульством, вывезен в родные Альпы, где и умер около 1950 года. Еще в 1970 и 1971 годах на состоявшихся в Центральном Доме Литератора в Москве обсуждении книги Бодлера, вышедшей в "Литературных памятниках", я выражал сожаление, что составители ни в какой степени не использовали ни перевод Ламбле, ни рукопись полного перевода Шершеневича, ни целый ряд известных мне отдельных переводов. "А что, мы много хорошего упустили?" Спросил меня тогда Н.И. Балашов. "Мало..." пришлось ответить мне, я готов повторить это и теперь. Научная добросовестность и великая поэзия не всегда идут по одному пути.

Придется процитировать "Альбатроса" в переводе А.А. Ламбле целиком.

Нередко, для забав, стараются матросы,
Когда скользит корабль над бездной вод глухих,
Поймать могучего морского альбатроса,
Парящего среди сопутников своих.

Но только те его на доски опустили –
Смутился царь небес, неловкий и хромой,
И крылья белые, раскрытые бессильно,
По палубе влечет. как весла, за собой.

Воздушный путник тот, как он нелеп и жалок!
Красавец бывший стал уродлив и смешон!
Кто дразнит трубкою его, а кто вразвалку
Идет, изобразив, как крыльев он лишен.

Поэт, походишь ты на князя туч свободных,
Знакомого с грозой, презревшего стрелков;
Изгнаннику с небес, средь окриков народных,
Гигантские крыла помеха для шагов.

Особенно пленительна последняя строфа с ее рифменной парой "свободных-народных", несомненное подтверждение того, что Ламбле – это Цветаева (отчего, правда, не Козьма Прутков?) Беда в том, что и Карабутенко, и Саакянц, никоим образом не интересовал Бодлер. Будь иначе, довольно было бы процитировать эти четыре последние строки "Альбатроса", чтобы исчерпать вопрос – могла ли вообще Цветаева такое написать? Ведь, объяви некий литературовед, что ему принадлежит догадка (или он располагает косвенными данными, или ему было откровение – и т.д.) что "Утро туманное, утро седое", а то и – страшно вымолвить – "Герасим и Муму" написал Г.Р. Державин, литературоведа спокойно сдали бы врачу, и того, кто всерьез стал бы ним спорить – тоже сдали бы.

А вообще-то жаль, что Адриан Ламбле – ну никак не Цветаева. Будь этот домысел правдой, может быть, мы сейчас и имели бы наиболее доброкачественное переложение "Цветов зла". Но перевод Ламбле – последняя судорога той традиции, что породила дореволюционные версии стихотворения, дотлевала в переводах Чешихина и Бера, чтобы окончательно угаснуть в Берлине и Париже у Набокова и Ламбле. За бедным Ламбле, боюсь, теперь так и установится прозвище "лже-Цветаева", – хотя, забегая вперед, скажу, что десятки его переводов переизданы в новейших книгах Бодлера 13. Традиция, конечно, жива, только слилась с салонной поэзией, а та живуча, как никакая другая. Ибо, конечно, вершиной советской школы перевода был "Альбатрос" в переводе В. Левика. Однако кончилась советская власть, а вместе с ней и советская школа перевода. Большей ее части туда и дорога, но... "что-то ведь уходит все равно", как давным-давно написал выдающийся советский поэт.

5. ТОСКА ГРЫЗЕТ, ХАНДРА ЗАЕДАЕТ

А чем гордиться?
Джон Китс

В отличие от Рембо, который – благодаря изданной в русском переводе в 1927 году очень мифологизированной биографии Карре – превратился для советского читателя в легенду, породившую интерес к его стихам и непрерывный поток новых переводов, только что не был зачислен в парижские коммунары (но в друзья Коммуны – был, и в книгах, посвященных Парижской Коммуне регулярно печатался) – в отличие от него легенда о Бодлере у советских издателей сложилась в основном негативная, "годилась" для печати его антихристианская направленность, но и только. Всего несколько переводов Л. Остроумова, А. Гатова, Б. Лившица, В. Шершеневича увидели свет до середины 1960-х годов. В Бодлере видели некоего "Антихриста поэзии" (хорошо бы Дьявола, тогда – куда ни шло, а Антихрист одним именем своим напоминает о Христе и потому... м-м... нежелателен. Такого поэта не нужно не только издавать, его даже изучать не надо; впрочем, в статье "Легенда и правда о Бодлере" Н.И. Балашов на страницах издания "Литературных памятников" в 1970 году исчерпывающе изложил весь комплекс ложных представлений о Бодлере на протяжении столетия.

Однако Бодлера все-таки переводили в 30-е годы, и от этой эпохи уцелели переводы неопубликованные (в том числе и такие, о которых в данной работе речи не было, но общей картины они не изменяют: в частности, переводы Георгия Шенгели). Уже упоминались неопубликованные переводы В. Шершеневича и Г. Пиралова, но опубликовать их здесь было бы равносильному тому, как если бы для соблюдения принципа "лежачего не бьют" этого самого лежачего, скорее всего, и не живого уже, поднять, поставить и начать бить. Довольно будет привести по одной строке из каждого. Строку о трубке Шершеневич передает так: "Один матрос сует в клюв трубку для издевки". Мало того, что слово "клюв", главное значащее слово строки, осталось в безударном слоге, – ведь еще возникает и подозрение, что не клюв это альбатроса, а клюв матроса. Эпоха ставит свое клеймо даже на тех поэтах, которые стараются от нее отгородиться. Впрочем, судя по неизданному предисловию к переводу, Вадим Шершеневич слабость своей работы сознавал.

Перевод Пиралова, полный "попутчиков-друзей" и оборотов типа "на палубе, воняющей смолой", побил рекорд опять-таки в строке о трубке: "Иль трубки дым тебе пускает в нос глупец". Если Шершеневич предлагал нам клювастого матроса, то Пиралов предложил носатого альбатроса. Как ни чудовищен был перевод "первопроходца" Панова, переводчик все-таки знал, что у птицы спереди клюв, а не нос. Здесь дело не в глухоте Пиралова, таково было время, мнилось, что это допустимая поэтическая вольность: почему бы и не нос? Причем аргумент этот жив по сей день.

Но хрущевская оттепель реабилитировала, наряду с другими хорошими писателями, заодно и Бодлера. Вильгельм Левик, активно работая в поэтическом переводе с начала 30-х годов, взялся за Бодлера именно в 50-е. В 1956 году ГИХЛ почтил пятидесятилетие Левика большим однотомником избранного, однако переводов из Бодлера было там только два – сделаны они, видимо, специально для этой книги. Позже была работа над "маленьким" Бодлером 1965 года – там переводов Левика оказалось около полусотни, это составляло добрую половину книги, а в более поздние годы к этому объему Левик успел прибавить не так уж много переводов – не более двух десятков. Левик поверил в удачу: до конца жизни Шарль Бодлер оставался одним из любимых поэтов главного представителя своей собственной школы, которую кто-то метко и не злобно назвал "золотой латынью перевода", – и среди его работ действительно немало удач.

Что же касается "Альбатроса", переведенного им вначале 60-х годов, то сам Левик верил, это – даже не удача, это – его триумф. Если его просили прочесть "хоть один" перевод перед аудиторией, то он неизменно и с большим чувством читал "Альбатроса". Возьмите этот перевод в руки – он переиздан десятки раз. И первое, что бросится вам в глаза – "расщепление первой строки", о котором уже шла речь, ее удвоение. У Якубовича "тоска грызет", у Левика – "хандра заедает". Количество сущностей умножено вдвое против необходимого числа вопреки оригиналу и вопреки законам логики и формы. (Вот ведь забавно, заметим в скобках: чуть ли не все переводчики сетуют, что, дескать, русский стих – из-за длины слов менее "вместителен", чем тот или иной европейский, но... присочиняют, дописывают к оригиналу). "Грубо кинут на палубу, жертва насилья..." – почти целиком вымысел (а чем еще рифмовать столь важные "крылья"?) Эта не умаляет достоинств "Альбатроса" Левика, если не соотносить его с Бодлером, – субъективно; объективно же этот "Альбатрос" – лишь конец той дороги, по которой до Левика прошло больше десятка переводчиков, конец ее – но никак не мощная "фермата", за которой не бывает больше ничего. Практику использования анапеста вместо ямба отвергло не только время, но и собственный опыт Левика: в его двухтомном собрании, изданном к семидесятилетию, часть переводов из анапеста обращены в привычный ямб. Левик создал свою, красивую версию "Альбатроса" – отнюдь не окончательную.

6. ПОСТСКРИПТУМ ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ

Какое сделал я дурное дело...
Владимир Набоков

С публикации этой статьи в журнале "Литературная учеба (1987, № 5) прошло пятнадцать лет, уже и детишки-то ответить не могут – кому это бородатому поставлен памятник напротив Большого театра, Маркса они даже понаслышке не знают, а вот судьба статьи "Очень крупная дичь" оказалась для меня непривычной: на литературный процесс она реально повлияла.

В постсоветское время вышло больше десятка изданий Бодлера, в основном, разумеется, с ориентацией на старые переводы – чтобы платить поменьше, а лучше не платить ничего; были, однако, и серьезные издания. В 1993 год промелькнуло любительское, едва ли выше 100 экз., миниатюрное издание "Цветов зла"; оно вышло в Симферополе в 1994 году. В нем опубликован новый перевод "Альбатроса", сделанный Вадимом Алексеевым; что ж, процитируем его первую строфу:

У тупой матросни есть дурная забава –
Альбатросов ловить. Эти птицы всегда,
Как недвижный эскорт, возле мачт величаво
Провожают над горькою бездной суда.

Нечего и говорить, что в примечаниях стоит ссылка на публикацию моей статьи в "Литературной учебе". Что и говорить, "горькую бездну" Алексеев поставил в строку красиво, да только зачем было ставить точку в середине первой строки? "Возле мачт" огромный альбатрос не летает – он там только крылья поломает, он летит вслед за кормой, отлично зная, куда что с корабля выбрасывают – потому как не ради красоты он, альбатрос, летит за кораблем, не из романтизма – а вполне в рассуждении чего бы покушать. Ну, во второй строфе выплыла незабываемая рифма "насилья-крылья", а финал так и вовсе оказался неожиданным: последняя строка без малейших изменений просто взята из перевода В. Левика: "Исполинские крылья мешают тебе"; но и этого мало – рифмующаяся часть третьей с конца строки ("...непокорный судьбе") без малейшей правки взята оттуда же! Словом, перед нами новые вариации "Штампа на службе..." (см. главу третью).

Ссылки на статью, опубликованную в Литературной учебе", неизбежно стоят в десятитомнике В. Набокова (даром что мне о Набокове цензура даже в 1987 году писать не разрешила – все-таки журнал издавался ЦК ВЛКСМ), во многих других изданиях. Не буду уж вспоминать о том, "какое сделал я дурное дело", опубликовав полный подстрочник "Альбатроса" – в редакцию немедленно пошли самотеком новые и новые переводы, недостатком которых было только то, что в основном они были если и не хуже, то никак не лучше старых.

Наконец, харьковское издательство "Фолио" предложило мне составить двухтомное "Избранное" Бодлера по своему разумению. Поскольку с "Альбатросом" я оказался при четырнадцати переводах, из которых мне по тем или иным причинам не годился ни один (в основном корпусе принципиально ставился перевод, сделанный ямбом – и только), оставалось одно: делать самому или заказать новый. Если в случае с "Пьяным кораблем" я выбрал первый вариант, то в случае с "Альбатросом" – второй, благо Владимир Микушевич, чья работа меня чаще всего устраивает, любезно согласился этот перевод сделать. После нескольких доработок перевод был готов – и он увидел в свет в составленном мною двухтомнике Бодлера 14. С этого перевода, кстати, начинается для России Бодлер XXI века. Хочется верить, что век для него будет удачным: великий поэт заслужил что угодно, кроме забвения.

Примечания
1 Биологический энциклопедический словарь, М., 1986.
2 "Литературные памятники", "Наука"
3 В проекте сборника Мережковского 1888 года стихотворение обозначено, однако в книгу не попало; опубликован перевод лишь в XXII томе "Полного собрания сочинений" Мережковского в 1910 году.
4 В серии "Жемчужины мировой поэзии", М., ХЛ, 1965
5 См.: "Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993. Н. Валентинов. Брюсов и Эллис. Об Эллисе и Бодлере см. стр. 59-61.
6 Там же, С. 60
7 РГАЛИ, ф. 553, оп. 1, е.х. 126
8 РГАЛИ, ф. 43, оп. 1, е.х. 63
9 РГАЛИ, ф. 2145, оп. 1, е.х. 13
10 РГАЛИ, ф. 631, оп. 9, е.х. 930
11 См. Н. Гумилев. Стихотворения и поэмы. СПб, 2000, Новая Библиотека Поэта, с. 168
12 Подробней об этом см. в книге: Валерий Перелешин. Два полустанка. Воспоминания свидетеля и участника литературной жизни Харбина и Шанхая. Амстердам, 1987. С. 194. Тому же Ламбле посвящено стихотворение Перелешина в его сборнике "Жертва", Харбин, 1944 – "При получении стихов Гумилева". С. 50
13 Симферополь, 1994, Харьков, 2001
14 Шарль Бодлер. Стихотворения. Харьков, "Фолио", 2001", с. 33-34