М. ПЕШКОВА: Прощаясь с годом, хотелось повторить на бис даже в стужу поездку в пансионат «Липки» на юбилейный Форум молодых писателей России, еще раз увидеть не праздные лица, а сосредоточенность и интеллект молодых авторов со всей страны, не сбегающих с семинаров погулять, а отдавшись себя тому, для чего приехали: встречам, обсуждениям, общению. Дня явно было мало, вечера и до полуночи в спорах о кинофильмах, спектаклях. Кто вы, будущие Агнии Барто или Михаилы Шолоховы? Хотела узнать их лица и тексты. А в кулуарах встретилась с петербургским прозаиком Валерием Поповым. Конечно же, расспросила про его книгу о Довлатове, наделавшей в этом году много шума. Но сначала, что писателю дают проводимые здесь мастер-классы.
В. ПОПОВ: Сначала говоришь-говоришь молодым о том, что нужно делать вещь такую не просто хорошую, но такую заметную, она чем-то должна выделяться, она должна задевать, она должна как-то быть связана остро с какими-то важными, волнующими всех проблемами. А потом думаешь: «Что ты говоришь? Ты сам-то этого не делаешь. Себе лучше скажи». Отражаясь от них, некоторые упреки в тебя ударяют. Думаешь: «Ну ты вот учишь, что надо сначала не рассказывать, сначала озадачить читателя, чтобы потом постепенно, как в тумане шел на ощупь, постепенно бы находил тот свет, который ты несешь. Но ты самом-то это умеешь делать? Ты сам этого не умеешь делать. Учишь, а сам не умеешь». То есть, вот твои советы, отраженные от учеников, часто попадают тебе в сердце, потому что ты говоришь часто то, о чем сам болеешь, о чем сам волнуешься. То есть, это как бы свои проблемы высказываешь им в качестве советов. И действительно как-то вот думаешь: «Как же я здорово это сказал, что ж ты сам-то так не делаешь?» Вещь не должна быть такой совершенно узкой, узко такой домашней, она как-то должна резонировать. Вот подумай, чтобы это не просто драма семейная проходила, а чтобы она как-то так была на фоне эпохи. Очень многие советы молодым, может, им не пригождаются, а мне пригождаются. (смеется) То есть, я сам себя учу здесь довольно строго. Вот эта польза есть, да.
М. ПЕШКОВА: Это уже седьмой раз вы сюда приезжаете. Оставляют ли они какой-то сильный след для вас как для писателя?
В. ПОПОВ: Может, мне не хватает педагогического терпения, чтобы долго рассказывать какие-то ликбезовские вещи, понимаете? Как моя любимая присказка: то, что общеизвестно – то неверно. Почему я не могу преподавать, наверно? Потому что нужно долго-долго сначала азы рассказывать. Я предпочитаю сказать что-нибудь такое острое и парадоксальное, ударить в точку один раз, чем вот разжевывать, там, композиции и прочее. Я считаю, что надо что-то вот такое один раз ударить, но так, чтобы попало в сердце вот человеку. Поэтому я, как вот Горький… вроде того, что Чехов сказал, что вот писатель неплохой, но чтобы стать хорошим, ему надо изменить своей жене. Такой вроде бы безобразный совет, но точный. Вот я предпочитаю вот такие вещи говорить, понимаете? А рассказывать долго и нудно, как нужно это делать в университете или на курсах каких-нибудь, это я не люблю. А вот времени мало, поэтому надо точно, так сказать, плюнуть в самое больное место. Вот некоторым девушкам говорю: «Вам не надо серьезно писать. Вот пишите вот так же слабенько, как вы пишите, и идите в коммерческое издательство, не заходите ни в какие толстые журналы, а вот прям туда идите. Чего ее мучить, все у вас получится». Ну, они чаще всего не идут, они не очень предприимчивые. Вот. Молодежи чаще этого не хватает.
М. ПЕШКОВА: То есть что, молодежь зажата?
В. ПОПОВ: Ну, не так она, как говорят, заточена, не в такой степени заточена, что вот обязательно надо за год добиться успеха. Замечаю у многих молодых, что они седьмой раз приезжают, и все еще так крутятся на месте, прорыва не произошло.
М. ПЕШКОВА: А может быть, это то, что называется процесс накопления, потом будет взрыв?
В. ПОПОВ: К сожалению, нет, нет. Скорее теряние…
М. ПЕШКОВА: Разбрасывание.
В. ПОПОВ: Разбрасывание, да. Когда удачная вещь, ее хвалишь, на следующий год слабее. Как-то вот нарастание вот такого яростного штурма не наблюдается. В советское время как-то люди были отчаяннее. Может быть, литература больше значила. То, что я целый год ел хека и писал, и ничего меня совершенно не интересовало…
М. ПЕШКОВА: Господи, а как вы топили печку у себя в Комарово?
В. ПОПОВ: Да, да, брикетами, которые чуть меня не отравили, да. (смеется) Но книгу я напечатал левой рукой. Как-то я с другом выпил, и у меня отнялась правая рука, пережало нерв. Я левой рукой книгу напечатал. Левой не в смысле небрежности, просто другого не было времени. У меня такая машинка была, огромная… «Ундервуд» такой тяжелейший, западали клавиши…
М. ПЕШКОВА: Довоенный. Это были кнопки такие…
В. ПОПОВ: Западали клавиши, я их поднимал, снова бил. (неразборчиво) плохая была, я ее бил... Левой рукой напечатал целую книгу, и ничего важнее не было. Есть такое ощущение, что молодым все равно. Как бы не нет, так нет. Не вопрос жизни.
М. ПЕШКОВА: Но вам не все равно, вы же родили книгу о Довлатове. Почему никто, кроме вас, не написал? Воспоминаний о Довлатове много, а биографию Довлатова. Что, еще не пробил час и вы были пионером? Близкий друг…
В. ПОПОВ: О близком друге труднее написать гораздо было бы. Лицом к лицу лица не видать, какая-то дистанция. Но мы часто встречались и как бы, так сказать, уважали друг друга, интересовали друг друга и косились друг на друга, смотрели друг на друга, поэтому имею право. Он меня упоминал в разных интервью, и я его упоминал. То есть, пожалуй, может быть, это одна из самых сильных завязок в ленинградской литературе, я и он, потому что у меня много друзей, но Довлатов – завязка очень сильная. И он меня тоже вспоминал. И вообще ленинградская школа – это самое, конечно, густое, что было в его жизни. Он потом сам писал, что вот эта ленинградская компания замечательная, где были вот Бродский, Горбовский, Битов и так далее, вот эта закваска была самой главной в его жизни. Поэтому…
М. ПЕШКОВА: Это его бульон…
В. ПОПОВ: Да, да. Ну а потом… нет, такой мысли, о нем писать, не было, кроме вот юбилейного сборника, который Арьев выпустил, где я написал статью «Кровь – единственные чернила» о Довлатове, что вот он погиб, потому что серьезная литература делается кровью, а другими жидкостями делается, там, фельетон или публицистика.
А потом вдруг «ЖЗЛ» приобрела огромный престиж после замечательной книги Басинского о Толстом и Варламова об Алексее Толстом. Я понял, что… ну, не то что они получали все время «Нацбест» и «Большую книгу», но это тоже где-то застряло в голове, что это достойное поприще. И вот из этих всех комочков слепилась эта книга.
М. ПЕШКОВА: Меня удивило, что она оказалась в малом формате. Что, Довлатов не тянул на большой формат?
В. ПОПОВ: Нет, дело в том, что она была значительно больше, но в последний момент Елена Довлатова прислала сообщение, что она снимает все фотографии и две пачки писем, как я понимаю, потому что она владелиц их официальный. Я не понимаю, кто чем владеет, но вот эти две пачки она изъяла. Это переписка Довлатова из Вены с ней. По-моему, это очень такая нежная пачка писем, вот единственное, где Довлатов впрямую говорит о любви, о семье, о дочери. Он обычно ироничен, обычно он ради слова меняет чувства, в какой-то маске выступает. Тут вот действительно самые его лирические письма. Ну, я думаю, что она, может быть, не поэтому изъяла, потому что он ничего плохого не говорил. Говорил, что хочет к семье, хочет жить с дочкой, хочет писать хорошие книги. Пришлось эти письма пересказать очень кратко. Не письма, а вот эту историю его венского пребывания, где он написал «Компромисс», пришлось очень кратко. И вторая пачка писем – это переписка с Ефимовым. Эту переписку один раз она уже осудила и выиграла суд…
М. ПЕШКОВА: С издательством «Захаров».
В. ПОПОВ: Да, в издательстве «Захаров» вышла переписка с Ефимовым Довлатова, но потом уже она в Интернете так висела, так уже часто мне про нее говорили, я решил, что… может быть, какая-то эйфория моя обычная виновата, кажется, как вообще может быть между близкими людьми какие-то склоки, свары – я этого не понимаю. Ну, вот оказалось, что эту пачку писем она тоже изымает. Хотя, по-моему, если там говорилось о семье очень хорошо, в венской пачке, в этой пачке, собственно, вся суть работы довлатовской. Потому что там больше об его характере, об его интригах, так сказать, в которых он был замечательный мастер. А вот тут о работе со словом, с текстом. Именно было в «Эрмитаже» у Ефимова, потому что Игорь – человек другого склада, очень такой скрупулезный, старательный, умный. И вот он… безусловно, сложили книги довлатовские они вместе, потому что Довлатов, будучи мастером в короткой форме, вот большие формы как-то слеплял неуверенно. Он «Зону» то так слеплял, то так. Потом еще к ней прилепились нью-йоркские куски. Вот в монтаже больших вещей ему очень помог Ефимов. И потом даже говорили… меня спросили на одной моей встрече: «Вы не находите, что странно: он уехал таким разгильдяем каким-то из Ленинграда, и вдруг пришли шедевры? Может быть, кто-то другой писал за него?» Я говорю: «Нет, конечно, другой не писал, но то, что вот в издательстве «Эрмитаж» прошла огромная работа…» Закрывать эту тему, закрывать эти письма, мне кажется, тоже странно. Но, Бог судья, как говорится.
М. ПЕШКОВА: А чем сама Елена мотивирует изъятие этих писем?
В. ПОПОВ: Ну, пришло письмо, что Попов произвольно трактует факты. Не говорится, что я искажаю факты, но я их произвольно трактую. И что в конце концов получается диффамация. А мне вот недавно сказал один друг, что жена прочла мою книгу, его жена прочла мою книгу и говорит: «Надо же, какой Валера добрый». То есть, книга добрая, я не стал вытаскивать совсем уже всяких неприятных вещей. Я считаю, что к гению необязательно их прилеплять, тем более, что они не на основной линии книги. По-моему, она добрая, книга. Но Лена сочла диффамацией. Вот я все время на встречах спрашиваю: «Друзья мои, вы читали книгу? Ну вот объясните мне». Одна наша общая знакомая с Довлатовым эмигрантка написала мне письмо. Я сказал: «Наташа, ради бога, прочти книгу и объясни мне, чем я кого обидел». Она мне не ответила. Но я вынужден сам трактовать этот конфликт… вот меня спрашивают, я должен отвечать. Я думаю, что, может быть, это эмигрантская обида на то, что я слишком хорошо описываю 70-е годы в России, когда, там, Брежнев по 6 часов говорил речи, но нас это настолько не колыхало, а настолько действительно была интенсивная и большая работа и такое обилие шикарных писателей: тогда были и Битов, и Искандер, и Голявкин, и Горбовский, и Кустов. Это была эпоха расцвета литературы. И на Довлатова это важнейшее значение оказало. Вот почему говорить, что это была тюрьма беспросветная, и ничего не происходило, и что Довлатов спасся только тем, что уехал… Вот это, видимо, эмигрантская все-таки такая боль: им не хочется думать, что здесь можно было жить, им хочется думать, что здесь жить было нельзя и надо было спасаться, и они правы, что уехали. Вот, может быть, эта обида, когда оставшиеся люди не погибли. Им кажется, что… должны были люди погибнуть, а мы еще живем, да еще и пишем книги про тех, кто уехал. Им это кажется, наверно, нахальством. Вот, может быть, такая позиция моя терпимости такой к жизни во всех формах. Я почему не уехал? Потому что было очень интересно в то время, понимаете? И я понимал интуитивно, что в Америке будет жестче и не мягче. Я пишу в книге, что когда я (неразборчиво) Довлатова, у меня не было ощущения такого вот какого-то восторга. То есть, я понимал, что там, что здесь 10 лет пройдет, прежде чем писатель станет писателем. Какая разница: там мучиться, здесь мучиться? Все равно. А здесь мама и так далее. Поэтому вот не было такой принципиальной разницы, где пробиваться. Ну, я пишу, что Довлатов сделал совершенно правильно, что уехал, потому что здесь была большая группа гениев, и он бы, как говорится, долго был бы в длинном списке, как сейчас говорят. А в короткий список он вообще мог бы 20 лет не попасть. А там он стал первым парнем на деревне сразу. Он через несчастья как-то все это делал, он делал все через кровь, через побои, через кутузку он все это сделал, но, тем не менее, он это выслужил и стал первым парнем на деревне. И в Америке действительно, там все эмигранты, все кандидаты наук, пишущие в стенгазеты стишки, они там хлынули, и вот он мог там зануть среди... Но он умно сделал паузу, стал популярным журналистом, популярную газету выпустил и потом уже стал заметен, и его книги, и то они вот долго там притирались, потому что, как вы знаете, он был объявлен то чекистом, то оскорблял расы целые. То есть его там топтали тоже не менее сильно. Поэтому его скачок в Америку, конечно, был подвигом и победой, но победой ценой жизни.
М. ПЕШКОВА: Что сделать, чтобы стать писателем и написать книгу о Довлатове, рассказывает прозаик Валерий Попов на «Эхо Москвы».
В. ПОПОВ: Ко мне пришел один человек, очень любит Довлатова, и говорит: «Я думаю, что здесь бы он еще жил, но не был бы, может быть, так ярок. А тут такой взрыв произошел, который стоил ему жизни».
М. ПЕШКОВА: А о чем вас спрашивают, когда вы встречаетесь с читателями, с читателями этой книги? Какие вопросы сегодня волнуют тех, кто читает Довлатова?
В. ПОПОВ: Поскольку чаще всего приходит молодежь, мне чаще всего говорят: «Почему же у нас нет Довлатова, почему среди нас нет Довлатова? Я говорю: «Это вам виднее, почему нет Довлатова. Вы прочтите тех сто писателей, которых Довлатов прочел. Вы прочтите прочти Платонова, Олешу. Бабеля, Пруста, Кафку. Прочли вы?» Они говорят: «Нет». Я говорю: «Ну что ж вы спрашиваете? А вы виртухаем были?» «Не были». «А вы в вытрезвитель попадали?» «Нет, не попадали». (смеется) Что ж вы хотите, ребята?
М. ПЕШКОВА: Вы в пушкинских местах работали?
В. ПОПОВ: Да, что ж вы удивляетесь, вы работаете если до трех часов ночи, как он работал? «Нет, нам надо на работу к семи». «Ну, - я говорю, - что ж вы спрашиваете?» Потом ведущая вечером: «А может, это и правильно, Валерий Георгиевич, что не надо ребят втягивать в эти приключения ужасные?» Я говорю: «Пожалуй, да». Общество должно быть нормальным, все должны ходить на работу, гулять очень сдержанно, только по праздникам выпивать по рюмочке, безумств быть не должно. Слава богу, установилось нормальное общество, писателей не будет, писателей-смутьянов и возмутителей спокойствия. Так что не огорчайтесь, ребята, все хорошо.
М. ПЕШКОВА: Что вам очень ценно в Довлатове? Где тот самый резонанс душ автора и героя? Как это все произошло в вашей жизни? Вы-то тогда, когда общались с Довлатовым, вряд ли вы думали о том, что вам придется когда-то писать книгу о нем, не ходили не записывали за ним.
В. ПОПОВ: Нет, я не записывал за ним. Я думал, что он за мной записывал тогда еще. (смеется) Я без всякого чванства скажу, что действительно однажды просыпаемся после выпивки, он подходит к зеркалу, смотрит и говорит: «Да, как говорит Попов, с красотой что-то странное творится». То есть, мы взаимно цитировали друг друга. Конечно, стимул был… Мне говорят: «Вы завидуете, ревнуете?» Я говорю: «Нет, у каждого своя судьба. Может быть, я в ширину пошел, а он как-то сузился удачно». Но все-таки посмотреть и для молодежи важно. Каждая книга, каждая глава – это ступень. Например, про армию называется «Писать надо так, чтобы помнила ВОХРа» – это слова Довлатова. То есть, он вдруг понял, что вот эта снобистская компания, в которой он вращался в Питере, ей, во-первых, и не угодишь, они на все брюзжат, а во-вторых, угождать ей не надо. Это бесплодная тусовка, понимаете? Они друг друга будут все время подсиживать, искать мотивы Кафки, там, для диссертаций и так далее. Как, например, я какую-то диссертацию… Довлатов и какой-то драматург 14-го века сравнивается. А вот тут он увидел живые глаза среди охранников, среди зеков. Он понял, что вот душа-то здесь как раз живая. Писать надо так, чтобы помнила ВОХРа, а не снобы. Вот это важнейший этап его жизни. И вообще он там разнежился как-то, стал писать, влюбился в Светлану Меньшикову. Я пишу, что вот интересно, если бы он женился на Светлане. Она была очень светлая, очень веселая и добрая. Потому что в основном женщины его мучили чаще всего, и он их мучил. А вот со Светланой какие-то у них легкие были отношения. И он мог бы стать хорошим не советским, но русским писателем, поскольку уже печатался… но его, видимо, не устроила благость, благость ему была чужда, ему надо было туда, где хуже, туда, где страшнее. И он бросил Светлану и пошел в ад, свой ад.
М. ПЕШКОВА: По поводу «своего ада», его посмертная жизнь… его книги печатаются, по сей день раскупаются, читаются, о нем говорят, его много цитируют. Это что, наше невидение на месте, только когда он появляется за бугром, о нем надо писать и говорить? Отношение такое к своему. Раз свой, значит, не очень хороший что ли? И почему Довлатова надо делить? Довлатов-то один, равно как и Бродский.
В. ПОПОВ: Ну, а Пушкина кто только ни поднимал. Пушкина и монархисты поднимали, и церковники говорили, что он глубоко верующий человек, что не совсем было правильно. То есть, Пушкина тоже все повесили на хоругви. И Довлатов, видимо, настолько он на самом деле непроницаем, настолько он всеобщ, как и Высоцкий, то есть, настолько всеобщ, что его все хотят видеть своим. Ну а… я тоже говорю молодым, что надо соображать. И себе. Я уже говорил, что все советы молодым отражаются на меня. Это ты дурак, а не они. То, что на Запад, конечно, он правильно съехал, потому что в тот момент солнце всходило с Запада. Вот тот момент замечательный до сих пор, где они (неразборчиво), они были тогда были первыми критиками. Вот их слово значило все, понимаете? Потому что из Америки тогда доносилась правда о русской литературе. И то, что он оказался там и подружился с ними – это гениальный ход. Не ход, а движение. Ходом это как-то называть мелко, но это было гениальное движение, потому что вот там оказался он… там, куда все были обращены взоры. Все думали о том, что на Западе счастье, что там настоящее, да? И в том числе почему-то думали, что там русских безумно любят, вот они нас ждут, и Америка, которую мы потеряли. Но эта Америка была создана нашим психозом, эйфорией. Мы думали, что вот наша страна, вот там нас оценят, полюбят. И то, что Довлатов как бы единственное, может быть, оправдание эмиграции… что, ну, кто-то там купил машину, кто-то разбогател, кто-то там просто внуков отдал в колледж, кто-то там вылечил свою болезнь – много об этом говорится. Но то, что вот единственное оправдание эмиграции в высшем смысле художественном вот из этой волны – это Довлатов. Он как бы бог вот всех эмигрантов. Ну вот из-за чего вы уехали,? Стоило уезжать? А как, чего стоило? А вот Довлатов… вот стоило, значит, уезжать. Он как бы смысл эмиграции, Довлатов. Вот. Поэтому когда его пытаются пристегнуть, как я, к Ленинграду, да? Советский писатель, где он действительно очень много имел связей… они, наверное, ревнуют. Нет, ты что, он не советский, он наш, эмигрантский. Вот поэтому, видимо, такая драка и произошла. Потому что они говорят: «Какой же он советский?» Ну, а в Америке, там читали столько, сколько мы читали? Конечно, он ленинградский. Как мне один эмигрант, - не буду называть имени, - он говорит: «А у меня сын прочел «Войну и мир». Потом говорит: «За тысячу долларов, я ему тысячу долларов пообещал» (смеется) Ну, конечно же, это не тот котел, где варится русская литература великолепная. Вот поэтому он, конечно, ленинградский. И Бродский ленинградский, он тоже здесь вот в эту гущу попал, когда мы цитировали Пруста целыми страницами, Олешу читали вообще, как учебник. Вот этот сгусток ленинградский, конечно, не все хотят про это слышать, что это ленинградская школа. Вот. Так что поэтому Довлатова, ну, и, видимо, любого такого светлого гения люди хотят видеть только своим.
М. ПЕШКОВА: Я хотела еще спросить: Довлатов как сотрудник средств массовой информации – это и «Новый американец», это и работа на «Свободе». Это то, что влекло Довлатова или то, что называется, вынужденная посадка? Давало ли это что-то ему, кроме каких-либо материальных благ, может, не самых значительных? Это поддерживало его? Ведь ему приходилось вставать черте когда рано утром, чтобы писать скрипты для «Свободы». Он работал как прокаженный.
В. ПОПОВ: Да, да. Но, с другой стороны, уже в те годы Довлатова знали гораздо лучше, чем живущих в России писателей. И благодаря радио он стал популярнее всех нас. «Новый американец» сделал его популярным. Они ездили по всем городам Америки, везде выступали с огромным успехом, потому что они попали в тон нашей эмиграции, вот технических докторов наук. Вот мы говорим на этом сленге, на этой интонации, а газета «Русская мысль», она была монархически, так сказать, советско-антисоветская. Как когда он сказал, что после коммунистов я не люблю больше всего антикоммунистов. Вот между этими полюсами помещались мы с нашим говорком. И вот он этот говорок уловил в своей газете и стал очень популярным. И он правильно сделал, что сначала написал газету, потом уже… потому что иначе его книги могли просто смыться в унитаз вместе со всем, что выплеснула эмиграция, не всегда гениальная. Вот то, что он не попал в этот потоп первого выплеска эмиграции, а сначала поднялся на пьедестал, ну, конечно, вот это он... Как я вот попал на «Свободу», - через сколько? - через два месяца после его смерти, меня потрясло, что там доска объявлений, она была вся залеплена некрологами, но, правда, в основном на русском языке из эмигрантских газет. Там висела его знаменитая карикатура: медведи вьются вокруг Кремля – это рой медведей. И Генис и Вайль, которые стали вести его программу, они… сказал кто-то из них, что Довлатов говорил: «Да, я вот говнею рассказ ради радиопередачи. Так мне это неприятно… Вот думаю: рассказ или передачу? Рассказ – не известно, что, а вот за передачу я должен получить деньги, и приходится все сокращать, упрощать, обострять политически». Вот, конечно, это палка о двух концах. То, что его убила постоянная каторга… Я помню, что я приехал, и уже его не застал, но вот Марина Рачко, которая заняла его место, жена Ефимова, она печатала вот эту статью и говорила: «Ой, я опаздываю, опаздываю». Я говорю: «Марин, ну чего, давай поговорим». «Ой, не-не-не». То есть, вот такой конвейер, такая лихорадка американская, она нам была незнакома. Мы не так жили, мы лениво жили в России. А то, что вот эта гонка, что надо… если в 12 она ее не передаст, ее уволят – вот это, конечно… для нашего питерского лентяя это было ужасно. Но он выдержал, но погиб.
М. ПЕШКОВА: Валерий Георгиевич, в Ленинграде есть мемориальная доска, где она?
В. ПОПОВ: Она на его доме, Рубинштейна 23, кажется, где вот была вторая квартира. Сначала он жил в коммуналке на другой стороне Рубинштейна, потом, когда он вернулся из Таллинна после всех этих приключений, мама и Лена Довлатова как-то сумели поменять комнату в коммуналке на отдельную квартиру. И вот на этом доме висит доска Довлатова с его автошаржем, замечательно вырезанным профилем. И губернатор открывал эту доску, и что приятно, в толпе было огромное количество молодежи. То есть, он перешел все эпохи, победил.
М. ПЕШКОВА: Но есть еще одна доска. Она висит в Университете, и там тоже имя Довлатова, да. И хотя он не окончил Университет, но, тем не менее, его имя там запечатлели. Это мне рассказывал Игорь Сухих.
В. ПОПОВ: Игорь Сухих, да, автор одной из книг о Довлатове. Даже не боялся ее читать… не читал, чтобы не было какого-то взаимовлияния. Но, тем не менее, он, конечно, прославил Университет. Может быть, будет его имени когда-нибудь. После Жданова согласится или нет, но, тем не менее… (смеется) Думаю, что он бы не согласился, он противник помпы такой официальной.
М. ПЕШКОВА: Вы собираетесь делать следующее издание исправленное, дополненное? Наверно, у вас еще много материала?
В. ПОПОВ: Ну, хорошо бы вернуть эти письма, конечно. От одного издателя, - я даже не могу его пока назвать, - он сказал: «А если я пробью разрешение на фотографии и на закрытые письма, будет хорошо?» Я говорю: «Ну, давайте попробуем». Я говорю: «Но это ж невозможно». «Нет, нет, я все это улажу» - сказал один издатель. И, может быть, выйдет более полное издание, добавленное. Но, понимаете, я не знаю, будет ли это лучше, потому что какая-то ярость, какое-то отчаяние при написании, когда я понял, что вот книга горит, горящая рука опять у меня… то есть, это придало какую-то отчаянную энергию этой книге. И вот то, что она такая быстрая и такая отчаянно летящая такая, вот, может быть, и лучше. То есть, вот то, что я писал ее на отчаянии, когда чувствовал, что все рушится, что опоры падают, может быть, это придало энергетику. А слишком благополучная работа – это не по-моему и не по-довлатовски. Даже, может, хорошо, что все горело. (смеется) Может, это и к лучшему. Так что я не знаю, может, более благополучное издание будет скучнее.
М. ПЕШКОВА: С питерским прозаиком Валерием Поповым встретилась на Десятом Форуме молодых писателей России и зарубежья. Фонд Филатова проводит ежегодно эти встречи. И говорили в том числе о последней книге Валерия Георгиевича, жзл-овском издании жизнеописания Сергея Довлатова. Звукорежиссер Александр Смирнов, я Майя Пешкова, программа «Непрошедшее время».
Полная версия: http://echo.msk.ru/programs/time/735120-echo/
