С этой книгой связано несколько сюжетов, один – скандальный, издательский. Это первая книга ЖЗЛ-вской серии, в привычном и традиционном оформлении которой отсутствует портрет героя. Вместо фотографии на обложке черный квадрат, на котором «приколота» записка: «Здесь должен был быть портрет С.Довлатова».

Использовать письма и фотографии запретила вдова Елена Довлатова, она в принципе категорически отказалась сотрудничать с издателями новой биографии.

Во-первых, у книги был заведомо странный контекст: незадолго до выхода довлатовской биографии ЖЗЛ выпустило биографию Сталина. А во-вторых, есть вещи, для которых, в самом деле, лучше оставлять некий временной зазор: герой этой книги был слишком крупным и неудобным человеком (во всех смыслах), такие «лучше видятся на расстоянии». И поспешное желание выставлять на публичное обозрение содержимое ночных горшков – свойство меркантильных издателей, давно, впрочем, известное и однажды на русском языке уже описанное. «Толпа жадно читает исповеди, записки etc. … При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы…».

Читатель может подумать, что книга Валерия Попова – о «постыдных тайнах», и что сам он – какой-нибудь «вересаев пополам с веллером». Отнюдь нет.

У Валерия Попова репутация писателя честного и легкого. Он отличный рассказчик, по крайней мере, в собственных книгах. Правда, биография Довлатова написана неряшливо. Однако она нимало не похожа на давний «эпистолярный роман» Игоря Ефимова, который был со своим героем в отношениях сложных, и в какой-то момент – недружественных. Собственно, из-за той ефимовской книги Елена Довлатова судилась с издателями, и в конечном счете, выиграла, вот только тираж к тому времени был уже распродан. К биографу-Попову вдова поначалу относилась вполне доброжелательно, но результат все равно вышел «неудобоваримый». И никак не могло быть иначе.

И тут начинается другой сюжет этой книги – писательский и литературный. Биограф с некоторой нарочитостью «отодвигает» себя в глубину сцены.

За «человека со стороны» ему выдать себя все равно не удастся. «Человеком из окружения» быть странно, «лучшим другом» и автором анекдотических «записок», Найманом при Ахматовой, Довлатовым при Бродском – все это не то и не о том. Попов выдает себя за вечно «опаздывающего», за того, кто как бы рядом, но в полушаге. Родился на два года позже, соседние школы, соседние, но но те самые университетские коридоры, знакомые женщины, одни и те же рестораны, но … не пересекались. Почти не пересекались. Совсем уйти в сторону – было бы уж вовсе неправдоподобно: писательский Ленинград 60-х – довольно тесный город. Попов пытается уйти от роли «застольного мемуариста» и заведомо противопоставляет себя вполне сложившейся на сегодняшний день традиции «мемуаров о Довлатове». Отчасти его прием – перверсия «Довлатова и окрестностей» Александра Гениса. – На обложке той книги как раз была фотография: огромный Довлатов, он занимал три четверти пространства, за ним «фон», - некоторая часть стола с разнообразными напитками и маленький бородатый Генис. В биографии Попова пропорции приблизительно те же, но все наоборот:

«окрестности», фон занимают большую часть пространства, автор просматривается за ними, но чаще «прячется» за чужими словами, за «свидетелями» и «очевидцами». А сам персонаж «вырастает» из фона, из Ленинграда 60-х, из «блистательной плеяды»,

где Бродский и Довлатов, Битов и Голявкин, Горбовский и Рейн, где и сам автор: изнутри кажется, что все были молоды и талантливы, но кому-то повезло больше. Или кто-то оказался … более удачливым «пиарщиком себя».

Это характерный сюжет: с некоторых пор большинство писательских биографий делаются по одному лекалу. Теперь у нас принято думать, что всякий писатель прежде всего «делает свою биографию», а потом уже все остальное. Родоначальник этой моды – Ю.М.Лотман с его биографией Пушкина, но он-то как раз не виноват. Он, что называется, «ударил об наковальню», после чего все стали писать … одинаково. «Жизнетворчество» - лишь один из сюжетов лотмановской книги о Пушкине, но то «жизнетворчество» не имеет ничего общего с «пиаром» и «самопиаром», - словами, которых ни Пушкин, ни Лотман не знали. Однако прием выхолостили, слово из «нашей жизни» приклеили, и вот явились полупародийные изделия о том, как тот или иной классик «вышел в гении».

Из этой книги мы тоже узнаем, как Бродский «круто поставил себя на районе» и как жестко Довлатов делал свою американскую «карьеру».

Впрочем, сам автор походя и в интервью оговаривается, что карьерой это назвать трудно: да, печатался в «Ньюйоркере», дружил с Воннегутом (но ходил к нему «с черного хода»), да, повезло с литературным агентом (тот же, что у Салмана Рушди) и переводчицей (та же, что у Бродского). Эти американские «карьерные» истории мало что объясняют в успехе Довлатова-писателя, посмертном, к слову сказать, к которому ни агент Рушди, ни Бродский с Воннегутом не причастны. Это вообще мало что объясняет в Довлатове-писателе, но повторим: нынче модно писать не про то, как NN книги писал, а про то, как NN «делал свою биогафию».

Впрочем в книге Попова есть еще один «актор» - это Америка. Именно Америка, полагает биограф, сделала Довлатова профессиональным писателем, в каком-то смысле «выстроила» его, вынудила соответствовать.

И она же забрала его силы. А писательский талант «выпил его до дна». По крайней мере, так это видится Валерию Попову. Довлатов, доведись ему описывать свой конец, придумал бы это иначе.