Опубликовано в НГ-ExLibris от 11.09.2008 Оригинал: http://exlibris.ng.ru/non-fiction/2008-09-11/8_petit.html

Мечты и думы мудрого дитяти

Иван Коневской. Стихотворения/ Вступ. ст., составление, подготовка текста и примечания А.В.Лаврова.– СПб., М.: ДНК, Прогресс-Плеяда, 2008. – 298 с.

Иван Коневской (настоящее имя – Иван Иванович Ореус (1877–1901) – поэт и критик, своего рода легенда русского символизма. Однако, несмотря на заметное воздействие, оказанное им на других символистов и поэтов постсимволистской эпохи, того места в истории русской литературы и в читательском сознании, которое ему по праву принадлежит, он не занял и по сей день. Ивана Коневского знают лишь немногие ценители русской поэзии символистской эпохи. Одной из причин подобного забвения стала ранняя смерть поэта: он утонул, купаясь в лифляндской реке Аа, не достигнув 24 лет.

В своей мистической устремленности к постижению мирового всеединства Коневской стоял особняком среди деятелей «нового» искусства, сформировавшихся в 1890-е годы. Во многом он предвосхитил творческие искания символистов «второй волны», заявивших о себе в литературе в начале ХХ века: Александра Блока, Андрея Белого, Вячеслава Иванова. Дмитрий Святополк-Мирский относит Коневского к тому типу поэтов, чье творчество «складывается не из переживаний и настроений, а из объективированных образов и мыслительных обобщений». Поэтические дерзания, не исполненные высшего смысла, не вписывающиеся в обобщенную философскую перспективу, представляются ему ненужными, не имеющими серьезной значимости.

Подчеркнуто усложненный индивидуальный стиль Коневского, заставлявший современников говорить о «прекрасной корявости», «первобытности», оказался на редкость продуктивным для последующих лет развития русской литературы, когда Вячеслав Иванов, Владимир Нарбут, а затем Борис Пастернак и Николай Заболоцкий в своих натурфилософских стихах стали искать новые средства для решения тех же задач, что стояли перед Коневским: создать метафизическую поэзию, постигающую и обнимающую весь мир.

Единственная изданная при жизни Коневского книга была новаторской и гармонично соединяла в себе стихи и прозу. Первоначально задуманное им название книги «Чаю и чую. Гласы и напевы» отображало содержание его поэтического мира с исключительной точностью и лаконичной полнотой. Однако позже это название было заменено автором на «Мечты и Думы», менее индивидуализированное и объективное. В первой части данного издания в полном объеме воспроизведена стихотворная часть книги «Мечты и Думы». При этом раздел «Видения Странствий», состоящий из стихотворений и прозаических фрагментов, печатается полностью, как художественное единство. Вторую часть составили стихотворения, написанные после формирования книги «Мечты и Думы». Третья часть содержит ранние стихотворения, не включенные автором в книгу, а также незавершенные тексты, многие из которых публикуются впервые. Вступительная статья и комментарии привлекают множество архивных источников. Таким образом, это первое практически полное издание стихотворного наследия одной из ключевых для русской поэзии фигур рубежа XIX и XX веков.

Стихи Коневского – прежде всего опыт личностного самовыражения, фиксация в ритмизованной форме раздумий на разные темы, порою общего характера, и неизменно под метафизическим углом зрения. Безгранично расширив пространство своего восприятия и вместе с тем ограничив его рамками рефлектирующего сознания, обращенного к самому себе, Коневской оставил для себя лишь одну возможность творческой реализации – погружение в глубину собственной индивидуальности. Его влечет слияние с абсолютом: «Выше, выше,/ Шире, шире, звуки!/ Если нет к тому преград…/ Страсти нет, но поднялися руки,/ И – миры отрад…// Ах, куда же звуки эти/ Дух забитый занесут?/ Как отныне стану жить на свете?/ Ждет великий суд» («В Поднебесьи»). Рано созревший мятущийся дух обретает крылья и поднимается в высоту, надеясь охватить необъятность бытия. Но молодые крылья не всегда могут превозмочь земное притяжение, и падение тоже становится источником вдохновения. Голос обретает новые оттенки: «Пугливый дух, усталый, неизвестный,/ Забился над заглохшею водой./ Над ним высоко – светлый мир небесный./ Но вечен ли он, светлый и простой?// Забытый дух, суровый и пугливый,/ Ребенок, росший меж седых отцов,/ Что ждет твои безмолвные порывы,/ Ты выйдешь ли на волю из лесов?» («Бледная весна»). Поэтическое слово значимо для Коневского прежде всего в силу способности быть вместилищем мысли и формой ее развития. Отсюда молитвенное благоговение перед волшебной властью этих крупиц, условных звуковых значков: «Вязи медленно-искусное плетенье,/ Гибкой мысли завитки –/ Вейся ввысь, тянись, волшебное растенье,/ Оперяй свои листки!» («Вязи медленно-искусное плетенье…»)

Все опыты творческой самореализации поэта вдохновлены одним импульсом – восприятием любого частного явления в контексте целого. Все его созерцания и умозрения представляют собой воспринимаемую реальность как совокупность отблесков предвечной Красоты. Переживания предустановленной мировой гармонии раскрываются в творческих медитациях поэта: «Если всмотришься в дальнее небо,/ Где блуждают деревьев вершины,/ Утихают людские кручины,/ Замирает людская потреба. …И всегда, в эти бездны благие/ устремляя прозор свой далекий,/ Жду, что в чистом и полном потоке/ Увлечет меня духа стихия» («Порывы»).

Валерий Брюсов, хорошо знавший и даже «протежировавший» юного коллегу по перу, в статье «Мудрое дитя» писал: «Блуждая по тропам жизни, юноша Коневской останавливался на ее распутьях, вечно удивляясь дням и встречам, вечно умиляясь на каждый час, на откровения утренние и вечерние, и силясь понять, что за бездна таится за каждым мигом». Самым горячим и искренним стремлением Коневского было преодолеть двойственную природу – избавиться от своей и приобщиться к божественной. Каждый его возглас разбивает узы стихотворных правил и подчиняется только вибрациям души: «Волокна, мышцы все теснятся/ Вперед и вверх; тепло и дух/ Зовут, чтоб силами меняться,/ Чтоб совершался жизни круг» («Наброски оды»).

Опубликовано в НГ-ExLibris от 11.09.2008 Оригинал: http://exlibris.ng.ru/poetry/2008-09-11/7_dreams.html

Хармс с человеческим лицом

Александр Кобринский. Даниил Хармс. – М.: Молодая гвардия, 2008. – 502 с. («Жизнь замечательных людей»)

«Жизнь это море, судьба это ветер, а человек это корабль. И как хороший рулевой может использовать противный ветер и даже идти против ветра, не меняя курса, так и умный человек может использовать удары судьбы и с каждым ударом приближаться к своей цели». Эти слова принадлежат поэту, погибшему от голода в тюремной психиатрической больнице блокадного Ленинграда. А записаны они в августе 1937 года, когда автор, лишенный возможности зарабатывать и без того недостаточные деньги писательским трудом, каждую минуту ожидающий ареста – по обвинению во вредительстве в детской литературе или по доносу уже «взятого» знакомого, голодал вместе с женой в доме № 6 по Надеждинской (ныне Маяковского) улице. «Прохожий!/ Это улица Жуковского? <...> Она – Маяковского тысячи лет:/ Он здесь застрелился…» Нет, не всё угадали, Владим Владимыч! Улица так Жуковского и осталась, а переименовали соседнюю с ней Надеждинскую, лишив город чего-то большего, чем название одной из не самых респектабельных местностей. Однако всякий, кому в последние пару лет случалось фланировать по ней, видел надпись на мемориальной доске, присобаченной к желтому фасаду: «Из дома вышел человек…»

Даниил Иванович Хармс в последний раз вышел из этого дома двадцать третьего августа сорок первого года. Приблизился ли он с тех пор к своей цели? И если да, то где эта цель? Можно принять вполне обывательскую систему координат. В таком случае, поэт потерпел фиаско. Но, полагаю, более прав предтеча Александра Кобринского, швейцарский литературовед Жан-Филипп Жаккар, в своем фундаментальном труде «Даниил Хармс и конец русского авангарда» писавший: «…следует рассматривать творчество Хармса не как неудавшуюся попытку выразить невыразимое <…>, но как успешную попытку выразить ограниченность и невозможность такого предприятия».

И все же биографически Хармс «с той поры исчез», и это было бы грустно, когда бы в восьмидесятых годах вдруг не стало так «смешно». Я имею в виду разразившийся тогда карнавал уродливых масок, которые некоторые «гладкоповерхностные» исследователи Хармса пытались напялить на него. Пожалуй, первая серьезная волна хихиканья и бульканья прошла после, откровенно говоря, недальновидной левитинской постановки «Хармс! Чармс! Шардам!» в московском театре «Эрмитаж» и последовавшей затем публикации хармсовского изборника «Полет в небеса», в предисловии к которому поэт был почти издевательски назван «чудодеем». Если до того Хармса некоторые желали видеть в списках отряда советских детских писателей, то после, в восьмидесятые и девяностые годы, предпринимались попытки тем или иным «макаром» пристроить его в ряд писателей-юмористов, между кривляющимися измайловыми и жванецкими. И хотя сделать ни то ни другое в итоге не удалось, у многих недальновидно обученных грамоте прощелыг до сих пор при одном только имени Хармса начинает играть на губах улыбка юродивого.

Не только им, но и вполне полноценным читателям, несомненно, будет в разной степени полезна книга Александра Кобринского, вышедшая в известной биографической серии «ЖЗЛ». Издание это, по сравнению с тем, что уже довольно широко известно о Хармсе, содержит не так уж много нового. Обозначу запомнившееся. Например, те, кто привык начинать знакомство с корпусом поэтических текстов Хармса с полудетского стишка «В июле как-то в лето наше…», узнают из книги, что оригинал произведения был напечатан в «Чтеце-декламаторе», откуда его и переписал юноша-поэт, так что хармсовскими здесь оказываются лишь полуграмотные орфография и пунктуация. Такие ошибки в хармсоведении случались и раньше, в частности, когда в название подготовленного Михаилом Мейлахом издания записных книжек Хармса «Горло бредит бритвой» предательски вкралась строка Маяковского. Отдельное и личное спасибо Кобринскому за подробнейшее, едва ли не по минутам, освящение знаменитого обэриутского вечера «Три левых часа» – так, что в отдельные моменты создается эффект присутствия.

Обильно и ретроспективно процитированы письма к поэту и ценные воспоминания о нем. Особенно интересна глава о курской ссылке. В этой связи читателям любопытно будет узнать и о весьма неблаговидной роли, которую, по информации биографа, сыграл наш прославленный столетний юбиляр, душка Ираклий Андроников, в истории с первым арестом группы ленинградских детских писателей в декабре 1931 года.

По сути дела, перед нами – исчерпывающее на сегодняшний день исследование признанного и уважаемого ученого-биографа. Грешит оно тем же, чем и другие книги серии, заказанные и выпущенные «Молодой гвардией» в последние несколько лет мемуарного бума, – видимой поспешностью, с которой сей благородный труд воплощался на бумаге. При чтении книги порой возникает впечатление, что Кобринский взялся за перо, смутно представляя себе общий план работы. А может быть, решил впоследствии увеличить объем рукописи? Кто знает. Как бы то ни было, повторы и возвраты не вызывают читательского удовольствия. Нельзя, однако, не признать, что главная цель книги – показать объемное, «человеческое» лицо Хармса на живом фоне его эпохи – несомненно, достигнута. Более того, как и всякая удачная книга серии, биография, написанная Александром Кобринским, оставляет читателя наедине с вопросом: какова была цель жизни замечательного человека? Рискну подсказать вариант ответа, представляющегося мне чрезвычайно важным для понимания личности и творчества Даниила Хармса.

У американского поэта Карла Сэндберга есть стихотворение, лирический герой которого предлагает некоей Дженни выбрать звезду – белую или голубую – и полететь к ней вдвоем. В вольном переводе на русский, звучащем, кстати, в одном из фильмов сериала «Знатоки», проблема выбора состоит в следующем: до первой звезды нужно лететь всего десять лет, а до второй – целых сто, что превышает предел нормальной человеческой жизни. «Так к какой же звезде мы поедем с тобой – к белой или голубой?» Уверен, и книга Кобринского в том еще раз убеждает, что для Даниила Хармса, стремившегося «использовать удары судьбы и с каждым ударом приближаться к своей цели», выбор, с поправкой на своеобразие его личности и обстоятельства биографии, был бы очевиден.

Опубликовано в НГ-ExLibris от 11.09.2008 Оригинал: http://exlibris.ng.ru/non-fiction/2008-09-11/8_hrams.html

Фотографии Виктор_Алёкин : Личное фото

Снято на Canon PowerShot A580
13.09.2008

Фотографии Виктор_Алёкин : Личное фото

Кот Бебер и Белоснежка
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Белоснежка

Белоснежка
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Белоснежка

Белоснежка
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Белоснежка

Белоснежка
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Белоснежка

Белоснежка31
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Дорога к храму

Благовещенский кафедральный собор, г. Павлодар
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Дорога к храму

Благовещенский кафедральный собор, г. Павлодар
Снято на Canon PowerShot A580

Книги с ЛИЗОЙ НОВИКОВОЙ

Майя Кучерская. Современный патерик. М.: Время, 2004

В "Современном патерике" Майи Кучерской есть история про одного доброго батюшку, который, служа в Нью-Йорке, очень бережет своих прихожан. Служит он с большими сокращениями, чтоб люди не разбежались: "Они ведь тут нежные, американские". Сама Майя Кучерская тоже составила такой небольшой прозаический сборник для чтения в щадящем режиме. То есть для тех, кому, например, недосуг углубляться в прозу Лескова и разбираться в "Мелочах архиерейской жизни". Таким скорее подавай дайджесты, тексты более сдержанные, беспристрастные, не слишком многословные и не слишком нравоучительные. Тем более что читатель Майи Кучерской живет совсем в другие времена: после Лескова здесь случился Хармс, а потом — еще и пишущие отец Михаил Ардов с отцом Андреем Кураевым. К тому же некоторых читателей так просто и не удивишь. Потому что у них уже все есть, и семья, и работа, и вера, и надежда, и секс, "и даже иконки на работе над компьютерами висят". Для таких неприятных людей в "Современном патерике" тоже найдется материальчик.

       Небольшие истории, сказки, анекдоты, эпизоды, а то вовсе краткие сентенции распределены здесь по циклам: "Чтение для вкусивших сладость истинной веры", "Чтение для впавших в уныние", "Чтение для православных родителей". Сюжетов и про грешников, и про праведников накопилось достаточно. Вот один монах впал в уныние из-за того, что объелся шоколадом, а вот другой батюшка вообще был людоедом, прихожан кушал исправно, разве что только пост соблюдал.
       А какие случаи бывали в женских монастырях (этот раздел так и называется — "Чтение на ночь в женском монастыре", и чем-то напоминает вечера черного юмора в пионерском лагере)! Например, героини рассказа "Некачественная продукция", две послушницы-подружки загрустили и решились тихонечко купить в местном продуктовом две бутылки водки. Но в бутылках оказалась обычная вода, и даже вторая экспедиция в магазин дала тот же результат. Девушки растрогались и покаялись: "С той поры обе дали обет никогда не брать в рот спиртного. И держатся уже три месяца". Вот какие чудеса порой случаются!

http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=470641

Роман Олеси Николаевой «Мене.Текел.Фарес»:
слово о любви в изменяющемся мире

Провозглашать «последние времена» русской литературы стало модно. Причин «упадка» называется множество: телевидение, интернет, низкий уровень нынешнего образования, длинный рубль, в погоне за которым читать некогда… А главное — отсутствие и у читающих, и у пишуших критерия различения добра и зла, красоты и уродства, настоящего и вымышленного. В поисках «вечных истин» читающая публика «эмигрирует» в классику, соверешенно забывая о том, что литература XIX века написана так или иначе внутри православной традиции. Именно это, а не абстрактные «вечные ценности», и есть ее «золотое сечение». Именно этого основания лишена по большей части современная российская словесность. Поэтому появление талантливой книги, написанной православным человеком,— значимый факт и литературной, и церковной жизни.

В 2003 году в издательстве "Эксмо" вышла книга прозы Олеси Николаевой "Мене.Текел.Фарес". Роман, давший название сборнику, повесть "Инвалид детства" и рассказы объединяет "необычная" тематика: жизнь современной Православной Церкви. Но прежде, чем начать разговор о романе "Мене, текел, фарес", стоит рассказать о самом авторе.

Родилась Олеся Александровна 6 июня 1955 года. Первый период творческой биографии, а соответственно и большая часть жизни, стал для нее "испытанием на прочность", как и для многих современных писателей, на долю которых выпала смена исторических эпох. Олеся Николаева прошла этот этап дважды: как яркая поэтесса, не вписывающаяся в рамки официального литературного канона, и как человек, исповедующий Православие. Прошла, разделив со своим мужем, в прошлом журналистом, а ныне священником Владимиром Вигилянским, и тяготы жизни "неблагонадежных" литераторов, и радости духовного труда.

Сегодня Олесю Николаеву нельзя назвать только поэтом или писателем. То, чем она занимается, правильнее охарактеризовать деятельностью и литературной, и церковной, и общественной. С 1989 года она преподает на кафедре литературного мастерства в Литинституте, являясь руководителем творческого семинара поэзии. В 1989-1990 годах читала курс лекций "История русской религиозной мысли". В 1990-1994 годах ездила по приглашению Нью-Йоркского, Женевского университетов и Сорбонны выступать со стихами и лекциями в Нью-Йорке, Женеве и Париже, преподавала древнегреческий язык монахам-иконописцам Псково-Печерского монастыря, в 1995 работала шофером игуменьи Серафимы (Черной) в Новодевичьем монастыре. В 1998 году была приглашена в Богословский университет святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова читать курс "Православие и творчество" и заведовать кафедрой журналистики.

Олеся Николаева выпустила шесть поэтических сборников, две книги прозы. Она автор двух книг религиозной эссеистики, многочисленных литературно-критических эссе, публицистических статей, посвященных проблемам культуры. Ее творчество переводилось на английский, французский, немецкий, итальянский, японский, китайский и другие языки. Последний роман, "Мене. Текел. Фарес", о котором и пойдет речь, получил премию журнала "Знамя" за 2003 год.

Роман "Мене. Текел. Фарес" - о жизни (а точнее, из жизни) православных монахов. Как верно подчеркивают издатели, о жизни "самой обделенной вниманием прозы категории наших современников". Для невоцерковленного, но неравнодушного человека это - книга-открытие, погружающая в мир людей, для которых в жизни есть непреходящий смысл, но у которых от этого ничуть не меньше проблем и трудностей. Для тех, кто входит в церковное единство, книга Олеси Николаевой - умный взгляд верующего человека на события, происходящие в Церкви. И главное - искреннее размышление о том, как сложно сохранить любовь в эпоху -"охлаждения любви", как легко ее потерять.

Показатель "нужности" и "интересности" произведения - "амплитуда колебаний" мнений читателей и критиков. По поводу "Мене. Текел. Фарес" нейтральных суждений нет. Есть: "Умная, веселая и дерзкая книга", "Такого еще не было!", и наряду с этим: "Автор, не обладая чувством истины…", "Ужасное произведение". Основное обвинение - "неполиткорректность". Роман написан по следам реальных событий, герои его узнаваемы, да и стилистика неожиданная. Названием ее стали слова из библейской Книги пророка Даниила: "Мене. Текел. Фарес" (что значит: "Исчислил. Взвесил. Разделил"), но написана она интересно и смешно. Манеру повествования Олеси Николаевой часто и умест-но сравнивают с Довлатовым и Лесковым. То, что идеологические критики называют "неполиткорректностью" автора, правильнее назвать "точкой зрения" - искренне пережитой, строго отрефлексированной и стилистически блестяще поданной.

Оказывается, что для записной книжки писателя обитатели и гости Свято-Троицкого монастыря не менее благодатный материал, чем сотрудники редакции или литературного музея. Как говорит сама Олеся Николаева: "Герой, который постоянно появляется и в моей прозе, и в стихах, - человек крайне простодушный, наив-ный, который многих вещей совершенно не понимает, может даже поюродствовать, любит выкинуть какой-нибудь фортель, шутку". Чего стоит только появление американки Нэнси, на полном серьезе явившейся в монастырь присмотреть "экологически чистого" отца для своего ребенка! Или "братки", во чтобы то ни стало желающие похоронить своего "кореша" Виталю в монастырских пещерах. Абсурдные реалии, на которые не скупится российская действительность и которые при желании могли бы стать сюжетом чернушного повествования, в "исполнении" Олеси Николаевой узнаваемы, но не страшны, а стало быть, с Божией помощью преодолимы.

Стиль и юмор в романе оказываются ланд-шафтом для серьезного разговора о жизни Церкви. Главный герой произведения, игумен Ерм, иконописец и богослов, и в том, и в другом, талантлив и непостоянен. В поисках своего "собственного" пути он впадает то в старообрядчесто, то в реформаторство, то в католицизм. Каждый раз он доводит свое увлечение до абсурда, не замечая, как страдают от этого его духовные чада, как форма становится самоцелью, а на место любви приходит гордыня. Следуя траектории метаний игумена Ерма, Олеся Николаева с доброй иронией пишет летопись ошибок и цитатник расхожих заблуждений: кто-то привык быть в оппозиции и не может не устраивать бунт на корабле, даже если это ковчег Завета, кто-то устал думать и впадает в прекраснодушие.

Одно из самых драматичных мест романа - глава "Ортодоксикоз". В ней речь идет о конфликте с реформаторами Церкви "лаврищевцами" (в них без труда узнаются по-следователи священника Георгия Кочеткова). Их борьба с "ортодоксом" Филиппом за московский Рождественский монастырь ведется по правилам советской травли: с разгромными статьями в прессе и принудительной психиатрической лечебницей. "Благое намерение" сделать Церковь "интеллигентной" оборачивается провокацией, обманом и мракобесием.

Но вряд ли целью книги было собирание проблем и "острых углов". Монахи, о которых написан роман - самые искушаемые и самые ответственные люди. Ответственные за сохранение Любви в нашем грешном мире… И эта Любовь выше любой принципиальной точки зрения и больше абсурдной действительности.

Нам удалось спросить о том, как видит свой роман сама Олеся Александровна.

- Олеся Александровна, чем обусловлено появление этого столь нестандартного, единственного в своем роде романа? Согласитесь, что тема его по меньшей мере необычна…

- Написала я этот роман по той причине, что не могла его не написать: он требовал, чтобы я просиживала ночами и вытаскивала его из небытия на свет Божий. Порой я сама удивлялась тому, что у меня возникало на бумаге. В какой-то момент вдруг смутилась: можно ли так вольно писать о монастыре и монахах? Даже потревожила ради этого прекрасного и уважаемого старца архимандрита Кирилла (Павлова), и он ответил мне самым поразительным для меня образом: "Пишите так, как Вам подсказывает вдохновение". После такого благословения роман мой, который как-то "заваливался" и "не выстраивался", вдруг, по мере моей работы, стал обретать такую структуру, которая позволила мне и в дальнейшем его дописывать.

- Можно ли называть Ваш роман хроникой церковной жизни последних лет, или это роман о трудности покаяния и обретения любви?

- Я думаю, что это роман о любви к нашему Творцу и Промыслителю, к нашему Господу, Который в чине Крещения именуется "Изряднохудожником", почему и выстраивает каждую человеческую жизнь по неким художественным законам.

- Почему Вы взяли за сюжетную основу романа известные события, известных в среде верующих деятелей, персонажей, людей? Не проще ли было сосредоточиться на жизни отдельно взятого монастыря, иконописного скита, например?

- Если говорить о моих романных сюжетах, то они мне представляются очень богатыми для осмысления и характерными для современной жизни: вторжение светских мотивов в церковную жизнь, мирской ментальности - в монастырскую…Что ж, после стольких лет большевистских гонений на Церковь это вполне объяснимо и - поправимо. Кроме того, меня поразило, что за последние годы церковной свободы несколько православных священников перешли в католичество. Смена конфессии наместником монастыря и настоятелем московского храма, согласитесь, уже само по себе - драма, конфликт, горячая пища для литературы.

- Если вести речь о прототипах героев "Мене. Текел. Фарес" и "отчасти документальном" аспекте - кто есть кто в романе?

- В романе много автобиографических элементов, однако, и много вымысла, в том числе - вымышленные герои. И хотя в них есть некоторые черты узнаваемых прототипов, но почти все они представляют собой некий сплав из нескольких людей, то есть это образы собирательные. В драматурге Стрельбицком, которого почему-то некоторые мои читатели и критики отождествляют с Булатом Шалвовичем Окуджавой, соединены несколько человек, а в его истории - несколько историй, которые к реальному поэту не имеют никакого отношения. Также "двухсоставен" и мой любимый герой - иеродиакон Дионисий.

Но если говорить вообще о прототипах в литературе, то без них не обойдется ни один стоящий роман, главным условием которого (в отличие от рассказа) является обнаружение новых характеров, создание новых героев. Даже за вымышленным героем романа стоят тени реальных людей. Просто есть прототипы "в чистом" виде и узнаваемые, как, скажем, Кармазинов (Тургенев), Фома Фомич Опискин (Гоголь), старец Семен Яковлевич (известный московский юродивый Иван Яковлевич Корейша) у Достоевского, а есть прототипы прикровенные. Я сейчас пишу роман о крахе умного, талантливого, обаятельного, но совершенно беспочвенного неверующего человека, и хотя герой мой выдуманный, чувствую, как на него у меня "слетаются" словечки, повадки, привычки, поступки, идеи вполне реальных моих знакомцев.

- Название вашего романа - "Мене. Текел. Фарес", таинственные письмена из Книги пророка Даниила… Один из героев романа и в пограничном отряде, и в монастыре предпочитает русскому украинский и китайский… Французский монах Габриэль, принявший Православие, в глухом селе сочиняет проповеди для русских "бабулий" на родном языке… Разговоры "лаврищевцев" напоминают читателю "новояз", состоящий из плоховато понимаемой христианской лексики и советских клише… В то же время великолепные стиль, язык повествования вашего произведения временами ассоциируется со стилем, языком Лескова и Довлатова. Можно ли сказать, что еще один герой романа - современный русский язык, где все значения стерты, как старая подошва? "Великий и могучий", которому требуется немедленная реанимация?

- Какая-то смутная идея языка у меня была, это, кстати, вы очень точно подметили. Но, скорее всего, это была ассоциация с Вавилонским разделением языков. Американка и игумен Ерм не смогли бы друг друга понять, даже если б разговаривали не через переводчика… И в то же время трюк с "ненастоящими китайцами" в том, что они-то как раз настоящие, а все дело в представлении о них и их "мове" монаха-садовника. Что же касается "лаврищевцев", то создание своего собственного "элитарного", а на самом деле плоского и бесцветного языка - их намеренное желание провести черту между собой и "неполными членами".

- Цитата из Вашего романа, глава "Женское священство": "…Никогда не думай, что сможешь осчастливить человечество своими стихами! Никогда не пытайся предугадать, как могут оценить то, что пишешь! Всех, кто будет высказывать свое мнение о твоих опусах слушай, но не слушайся! - Так наставлял меня знаменитый писатель Стрельбицкий и, конечно, не мне было обращать его в свою веру…". Слушаете вы отзывы о своем романе и - слушаетесь ли?

- Конечно, слушаю и читаю с большим вниманием. К сожалению, сейчас критика сводится к краткому пересказу содержания, разгадыванию прототипов и полемике вокруг идей романа. Мне было бы гораздо интереснее прочитать умную аналитическую статью, пусть даже очень резкую и ругательную, чем упреки какого-нибудь доморощенного критика в том, что я, скажем, не люблю католиков. Хотя почему это я их не люблю? Я даже очень их люблю во Франции, особенно в Соединенных Штатах. Я люблю их в Африке, в Азии. Люблю их в Мексике, где на них были гонения во время мексиканской революции, когда монахов выгоняли из монастырей, опустошали храмы... В общем, идеологическую критику мне читать неинтересно, хотя и забавно.

- Ваше творчество многогранно и даже не знаешь, как Вас отрекомендовать "одним словом" - как поэтессу, прозаика, публициста… Кем Вы сами себя видите?

- Я - человек ощущения и интуиции, а не анализа и дискурса. Для меня важен зрительный или музыкальный образ - события, человека, того или иного времени и пространства. Для меня важен стиль. То есть то, что хотя и может быть до какой-то степени разложимо рационально и объяснено, но может существовать и без всякого анализа и обоснования. Я была очень обрадована, когда прочитала в записках протоиерея Александра Ельчанинова о том, что некоторые вещи мы воспринимаем прежде всего стилистически. Это подтверждало правомочность и моего мировосприятия. Поэтому полагаю, что я - прежде всего поэт.

Кроме того, когда я пишу стихи, то чувствую себя так, словно это мой родной дом, я здесь хозяйка, что хочу, то и делаю, сама себе госпожа, и никто мне не указ. Удивительное чувство свободы: полнейшего самовластия. С прозой, конечно, все не так. На этих пространствах я чувствую себя вроде как странником, путешественником, которому все интересно, все в новинку, все в праздник, но еще неизвестно, где он преклонит главу, где сможет добыть пропитание, где его примут с распростертыми объятьями, а где пнут и влепят затрещину: это та земля, которую нужно еще как следует узнать, изучить и сделать своей. Ну а публицистика - это так, наведение порядка в мыслях и ощущениях.

- В чем, по-Вашему, смысл творчества? Могли бы Вы писать в стол, или настоящему художнику обязательно нужен читатель?

- Творчество - это призвание каждого человека. Что касается меня, то для меня литературное творчество - способ жизни. Думаю, если б я попала на необитаемый остров и там оказалась бы ручка, да еще и бумага, я села бы на большой камень и писала бы всякие там стихи, рассказы, романы.

- Еще одна цитата из романа: "Охладела любовь ‹…›. Понимаешь, она охладела, она совсем уже холодна, ее почти что и нет… Нет, я не говорю - там,… у Христа. Но на земле-то, здесь, между всеми нами - ее почти уже нет. ‹…› А человек жаждет ее. Он хочет быть любимым, всему вопреки! Потому что именно таким он и задуман, именно таким видит его Бог. И когда он любим, он - именно он!" Сегодня как раз эпоха "охлаждения любви". А была ли когда-нибудь любовь горяча и будет ли еще? И что для этого необходимо человеку сделать?

- В Евангелии все об этом сказано: "И, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь" (Мф. 24, 12). Человек, который любит Бога и стремиться быть с Ним, не может не любить и людей. С другой стороны, свою любовь надо холить и лелеять, и беречь, и хранить. Впрочем, все благое надо также хранить (ум, талант, душевную доброту). Мама моя как-то раз мне сказала: "Если уж ты кого-нибудь любишь, так держи эту свою любовь двумя руками, всеми пальцами, не отпускай, чтобы она не оставила тебя". И вот удивительно: всех людей, кого я за свою долгую жизнь полюбила, я уже не могу разлюбить, даже если с этими людьми у меня уже нет никаких отношений или я с ними давным-давно не виделась, не встречалась. Разлюбить какого-то человека - это ужасное потрясение для души, большая беда.

Наталья ВОЛКОВА,
фото Дмитрия БОРОВСКОГО

http://orthodoxy.eparhia-saratov.ru/2005/04/12.html

Фотографии Виктор_Алёкин : Белоснежка

Белоснежка
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Белоснежка

Белоснежка
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Белоснежка

Белоснежка
Снято на Canon PowerShot A580

Фотографии Виктор_Алёкин : Личное фото

Снято на Canon PowerShot A580

Православные котята в добрые руки

 03 ИЮНЯ, 13:52 // Владимир Цыбульский

 // Издательство: Время

 

 

Меньше всего в своих «Записках попадьи» жена священника Юлия Сысоева хотела представить православных в России как странноватое религиозное меньшинство. Тем не менее такими они у нее и получились.

 Юлия Сысоева называет себя «современная матушка». Кто не знает: матушка – жена батюшки. Супруга православного священника в России. Матушка Сысоева села за компьютер с искренним желанием рассказать о том, чем живет сегодня русское духовенство на уровне приходских батюшек, дьяков и семинаристов. Поспорить с некими «агрессивно настроенными против церкви гражданами».

Текст получился несколько путанный, наивный, болтливый и простодушный (порой до глупости). Местами напоминает дурно составленный сборник семинаристских анекдотов и баек, то вдруг сбивается на лубок и сказку («жили-были», «долго ли коротко ли»). Иногда пробивается какими-то дикими житийными мотивами.

 Читать все это без досады трудно.

 Тем не менее для уверенного знакомства с православной повседневностью «Записки попадьи» источник весьма ценный.

Декларативно отказываясь обсуждать «темные стороны жизни священничества», пряча героев своих рассказов за вымышленными именами, матушка Сысоева в своем стремлении несколько приподнять образ современного поповства, кажется, помимо воли рисует реальную картину жизни семей провинциальных священников.

 Картина эта, надо сказать, печальна и уныла.

 Вера православная запрещает аборты и контрацепцию. И потому матушки рожают в среднем раз в два года. Пять детей в семье – норма. В консультациях и роддомах смотрят на них, часто рожающих, косо, как на приезжих с юга. На улицах и в общественном транспорте в спину многодетной матушки летят всякие обидные слова насчет плодовитости нищих.

В православную гимназию дети священника попасть не могут из-за дороговизны. Триста долларов в месяц за обучение одного поповского отпрыска – сумма неподъемная, так как средняя зарплата священника небогатого (а таких в России подавляющее большинство) прихода не выше зарплаты врача или учителя.

Жилья казенного у церкви нет, так что батюшка с матушкой и многочисленными детьми ютятся часто в брошенных развалившихся избах, где дымит печка и течет крыша. Единственный дополнительный источник дохода – плата за «требы» (причащение больных, освящение домов и т. д.) Но и этот доход в сельских приходах скуден, так как прихожане (да и вообще русские религиозные люди – обобщает автор), как правило, бедны.

 Сама Сысоева – матушка довольно продвинутая.

 Работает в рекламном агентстве. Ездит на машине, по-бюджетному называемой «иномаркой». Не пренебрегает модной одеждой. То есть из первых рук продвинутой попадьи вполне можно было ожидать каких-то примет нового, модернизированного, считающегося с современными реалиями православия. Но этого не происходит. Потому что примет подобных не имеется. И то, что есть среди матушек вот такие, разделяющие гламурные заботы рядовых жен бизнесменов и при этом блюдущие посты, обряды и запреты, доказывает только, что «религиозным» сегодня может быть всякий человек. Но общество в России как было, так и остается от религии далеким. И потому описываемые в книге священники, их жены, знакомые и прихожане – это такие чудаки, предмет возможного умиления, но уж точно не подражания.

Религиозные православные люди в записках попадьи – хоть и многочисленное, но маргинальное сообщество.

 В иных приходах довольно закрытое, кучкующееся вокруг батюшки, как вокруг некоего гуру. В других – открытое, живущее по своим законам, но ничего общего с так называемым «православным большинством», вспоминающим о вере дважды в год – на Рождество и Пасху, не имеющее. У них своя жизнь, где на приходской доске объявлений приглашения турфирм, организующих паломничества по святым местам, соседствуют с обещанием отдать «православных» (родившихся в соответствующей семье) котят в добрые руки.

Характеры многочисленных знакомых матушки Сысоевой священников не лишены некоторой приятности. Симпатичен отец Михаил (прозванный Майклом), сумевший одернуть местного авторитета, задиравшего его матушку. Вызывает сострадание мыкающийся по углам с тараканами многодетный отец Александр. Почти анекдотичен непомерных размеров отец Хулагу, который как выпьет, непременно пускается в пляс и поет песни почему-то на иврите.

Живут в бедности, служат и ходят по требам с утра до ночи.

Благодарят господа за испытания. Не громят выставки художников и не учат вере европейцев. Миссионеры в собственной стране.

По мере знакомства с подобными типами, с бытом и заботами самой авторши-попадьи и заметным ростом симпатии к «религиозным людям» растет и убеждение, что любые попытки примерить к мирскому большинству эту жизнь со служением господу, бесчисленными постами, многодетством и почти неминуемой нищетой – занятие как минимум бесполезное.

И, скорее всего, эти вот, по всем исследованиям, 2% православных, живущих религиозной жизнью, – потолок, и перерасти его просто некем.

В сущности, истинно верующие люди в России как были, так и остаются чудаками. Из тех, кому почти не было места в прошлой жизни. И в новой, несмотря на отстроенные храмы, его особо не прибавилось. К ним постепенно привыкают и перестают показывать пальцами. Но стать похожими на них не спешат и не стараются.

Да и с чего стараться? Слишком мало у православной веры общего с жизнью современной России. Вот о чем, хотела того Юлия Сысоева или нет, получилась ее книга.

Сысоева Ю. «Записки попадьи». М.: «Время», 2008

http://www.gazeta.ru/culture/2008/06/03/a_2742933.shtml

Фотографии Виктор_Алёкин : Белоснежка

Белоснежка
Снято на Canon PowerShot A580