schreki все записи автора

ПРОЩАНИЕ.

Юрий Калещук.

Не знаю, покажется ли вам это странным, но я никогда не умел сказать Ему "ты" - только "Вы", не иначе.

И не было в том пыльного налёта официальности или нарочитого уважения - лишь благодарная нежность, вот и всё. Случалось ли вам задумываться над тем, что слова "я люблю Вас" звучат куда проникновеннее и острее, нежели просто "я тебя люблю"? Я тоже заметил это не сразу, и, быть может, в том причина, что рассказ мой, ещё не начавшись, уже начинает петлять и дробиться, словно русло равнинной реки...

Был Он тогда, пожалуй, по своим меркам не юн и давно привык к одинокой жизни комнатного городского кота - брезгливо глядел сквозь стекло на галдящих голубей, при случае охотился на залетавших в дом бабочек, ночами деловито и бесшумно, ловко обходя медные кувшины и подсвечники, путешествовал по книжным полкам, сторожко шурша сухими цветами. Днём Он оставался один, и Его досугом было ожидание. Расписание нашей жизни всегда было путаным и рваным, мы возвращались поздно и в разное время, и тот, кто приходил раньше, всегда свидетельствовал: задолго до того, как ты вставлял ключ в замочную скважину, а скорее, был лишь на входе в колодец двора, Он бросал любые свои занятия и устраивался у дверей.

Однажды я возвращался из командировки, уже зная, что у нас гостит сестра с детьми, жили мы тогда в коммуналке, прилетал я в несуразное раннее время - и потому поехал сначала к друзьям.

В начале пятого кот проснулся, утробно завыл и бросился к дверям, царапаясь и сердясь.

- Что с ним? - испуганно спросила сестра.

- Юра прилетел, - ответила Жена.

Я пришёл, когда в доме садились завтракать. Он, как обычно, встретил меня у дверей, но был сдержан и, я бы даже сказал, сух.

- Ты когда прилетел? - спросила сестра.

- Около четырёх утра.

- В четыре пятнадцать, - уточнила Жена, и, поверьте мне, кот поглядел на неё с благодарностью.

- Не сердись, пожалуйста, - сказал я Ему, присев на корточки.

Он потёрся о мои ладони и сначала тихо, а потом всё громче запел свою песенку, тельце пружинилось и обмякало, передние лапы месили мою ладонь, и шерсть начинала светиться ровным, матовым, успокаивающим светом.

Но глаза Его были печальны.

Потом я не раз задумывался, почему кошачьи глаза, в которых столько лукавства и таинственного огня, чаще всего бывают печальны, и это тёмная, непроницаемая печаль. Нам только блазнится, что коты проживают у нас, под нашим кровом, а на самом деле это мы находимся под их великодушным покровительством; они знают, что сроки нашего пребывания на земле не совпадают, и печальное понимание, что наступит пора, когда они оставят нас, когда мы останемся одни, для них, хорошо знающих, что такое одиночество, должно быть, является постоянным источником бессильной тоски...

Когда мы уезжали в отпуск, Он оставался на попечении обожавших его соседей, но предпочитал не выходить из комнаты, а за неделю до нашего возвращения просто устраивался клубком у внутренних дверей - и никакие уговоры, никакие лакомые кусочки не могли сдвинуть Его с места. Едва мы открывали дверь, Он поднимался навстречу, и было такое ощущение, будто Он встаёт из своей шкуры: пол был густо покрыт Его опавшей шерстью. Конечно, мы охали, ахали, мы переживали - но что там скрывать: мы гордились Его верностью, Его преданностью, Его любовью.

Вот здесь, наконец, я приступаю к своему рассказу.

Случилось так, что по дороге с дачи к нам заглянули друзья, и была с ними кошка по имени Мисюсь, очаровательная потаскушка, при воспоминании о которой у всех дачных котов туманились глаза и начинали ныть свежие и несвежие раны. Мисюсь освоилась мгновенно, едва её выпустили из корзины, тут же метнулась к Его подносику и принялась за еду.

Он сначала оторопел, а потом вдруг обмяк и на каких- то ватных, ополовиненных лапах осторожно прокрался в кресло, стоявшее рядом.

Оттуда Он мог видеть её сверху - чавкающую дурочку, жадно хватавшую фарш и громко лакавшую бульон.

Но, Господи, как Он смотрел на неё - с обожанием, восторгом и мукой!..

Такой мужской взгляд я видел лишь однажды, мельком, почти тайком, когда вдруг заметил, что мой старый товарищ тягучим взором провожает холодноглазую блондинку. Я знал её. Да все мы её знали. И все мы, Севкины друзья, жалели его, дурака, и надеялись, что пройдёт это наваждение, а стихи - пускай останутся стихи, ведь это же прекрасно и это прекрасно само по себе: "И пусть судачат, что гнезда не вьёшь, что ломки крылья и что всюду сети, - благодарю Тебя за то, что Ты живёшь на этом белом, беспокойном свете..."

Недавно мы похоронили его. Умер он в пустой квартире, хватились его не сразу - в своей недлинной, непрямой и нелепой жизни он не раз исчезал внезапно, а потом так же внезапно возникал. На этот раз не возник, а вознёсся дымком над новомодным и холодным крематорием, похожим на современный аэропорт. Собравшись помянуть его в чьей-то холостяцкой квартире за большим и нескладным столом, мы говорили бестолково и всё же договорились об одном: пускай она не приехала на похороны, не будем хотя бы сегодня говорить о ней дурно - Севка любил её, любил всю свою жизнь, и, значит, было и в ней, и в его душе нечто такое, чего нам никогда не узнать, и никогда уже не изведать...

Остаток дня, вечер, ночь и следующее утро Он провёл в кресле, сосредоточенно глядя вниз.

Нас это забавляло. Мы подтрунивали над Ним, в каждом телефонном разговоре с подругой Жена непременно передавала привет Мисюсь, кончики Его ушей трепетали, когда Он улавливал новое звукосочетание и, будьте уверены, абсолютно точно соотносил эти звуки с тем видением, что промелькнуло в нашей комнате несколько дней назад.

Однажды мы позволили явную бестактность - завели при Нём разговор, что у Мисюсь опять новый хахаль, что это просто террористка какая-то и спасу от неё нет никому. Он внимательно прислушивался к разговору, извлекая сначала знакомые звуки, но довольно скоро, совершенно непостижимым образом научился распознавать смысл новых, унижающих Мисюсь звукосочетаний и стал смотреть на нас... как бы это сказать поточнее- проще всего было бы сказать - с презрением, но проще - не значит точнее, ибо в этом взгляде, помимо презрения, муки и тоски было ещё - представьте себе - сострадание.

Казалось, Он жалел нас.

Тогда-то и появилась у Него странная привычка - вдруг, ни с того ни с сего усесться в угол комнаты лицом к стене и сидеть так неподвижно часами; то место впоследствии мы так и прозвали Печальный Угол. Он и прежде отличался чопорностью, старомодностью манер и, быть может, даже некоторым ригоризмом. Задолго до этой истории произошёл забавный случай, который потом мы пересказывали как анекдот.

Жена была в отъезде, в гости ко мне пришла давнишняя приятельница, с которой мы разболтались славно и ни о чём, что так приятно делать, когда работы невпроворот, а приниматься за неё неохота. Кот всегда относился к гостям с вежливым равнодушием. Он выходил поздороваться, а потом погружался в свои дела. Так было и на этот раз, однако в одиннадцать вечера Он неожиданно вспрыгнул на стол, за которым мы сидели, холодно посмотрел на меня, неодобрительно поглядел на гостью, коротко взвыл, а потом, глядя на неё неотрывно, принялся выть безостановочно и гадко. Мы принуждённо захихикали, и я пошёл провожать гостью, а вернувшись, сказал:

- По-моему, Вы себе позволяете.

Он боднул меня и перевернулся на спину, приглашая к игре, обхватив мою руку, и стал колотить задними лапами, но когтей не выпускал, бил мягкими мохнатыми подушечками. И всё время глядел на меня - покойно и понимающе.

Он вернулся к привычным занятиям, был с нами, как обычно, великодушен и терпелив, и однажды я, наивно желая, чтобы воспоминания о Мисюсь угасли в нём насовсем, сказал:

- А Вы знаете: Мисюсь уехала. Навсегда. В Канаду.

Тогда тоже уезжали. Правда, не так густо, как сейчас, но уезжали. Но тогда уезжали, и это означало: никогда.

Он повёл ушами, вслушиваясь в мои слова. Я погладил Его, крепко прижал затылок, и это тоже было приглашение к игре: обычно Он яростно крутил башкой, выворачиваясь из-под ладони, потом вскакивал на задние лапы и, размахивая передними, шёл на меня, притворно рыча. Но на этот раз Он каким-то неуловимым, изящным движением высвободил голову и, вдруг собравшись в пружинящий комок, прыгнул с места на верх книжной полки, прошёл по ней из конца в конец и уселся рядом с сухими цветами.

Было уже сумеречно, и свет, падавший сквозь прутья виноградной корзины, заменявшей нам люстру, отбрасывал дробные тени; кот был дымчат и невидим, только глаза светились, они существовали отдельно и были, словно слога, не составленные в слова. 

 Я улетел в очередную командировку, а когда позвонил домой, Жена, едва узнаваемая сквозь слёзы, сказала, что Он умирает. "Ты не поверишь - у него рак. Приезжай скорей".

Скорее не выходило.

Позвонив накануне прилёта, я узнал, что уже трое суток Он не встаёт, не поворачивает головы и почти не дышит. Но когда вошёл, не поверил глазам: мой любимый, мой исхудавший, мой полинявший, мой самый красивый на свете кот медленно выходил навстречу.

- Это Вы! Здравствуйте!

Он раскрыл рот, но звука не получилось, и Он посмотрел виновато, словно бы прося прощения за то, что оставляет нас на земле, таких одиноких и таких не умеющих любить.

Мы давно уже не живём в коммуналке, у каждого из нас теперь по комнате, у нас по-прежнему путаный, рваный распорядок дня, но теперь никому нет дела до того, листаешь ты до трёх часов ночи книгу или в семь утра начинаешь барабанить по машинке. Только в отпуск теперь мы почему-то ездим порознь. По всей квартире, вперемежку с книгами, висят фотографии, на которых изображены все коты мира. Мы с удовольствием узнали, что уличному лондонскому коту Хэмфри был поручен отлов мышей в правительственном комплексе на Даунинг-стрит. У нас появились книги, которых в те годы почему-то не издавали, в них рассказывалось про самые разные кошачьи тайны и загадки. Только ни в одной из книг, ни на одной из фотографий я не нашёл хоть кого-нибудь, похожего на Него.

Иногда, внезапно просыпаясь ночами, я вспоминаю прощальный взгляд и силюсь понять - упрёк то был или сожаление или просто просьба. Я понимаю, что тайная наша надежда, что мы только игрушки, и потому нас пощадят, не тронут, не даёт нам права считать себя выше кого бы то ни было, но мы так считаем и не в силах отказать себе в этом. Я понимаю, что дело не в том, чтобы разгадать тот взгляд и не в том, чтобы вернуть ушедшее мгновение, а только в том, чтобы удержать тепло холодеющей крови. Нас не щадило время, ну а мы-то - мы-то кого пощадили?

Мы похоронили Его в берёзовой роще, в парке, разрезающем город.

- Мы же хотели его уберечь! Мы же хотели, как лучше! - рыдала Жена, когда мы возвращались в пустой дом после этого печального обряда. - Правда?

В тот год с особым усердием убивали уличных котов - топили, вешали, жгли, четвертовали; это потом принялись друг за друга.

- Да, мы хотели как лучше, - ответил я.

Но вдруг подумал - Ему мы хотели лучше или только себе?

Первое время мы часто ходили на могилу, потом реже, потом совсем перестали.

Теперь я нашёл это место с трудом. Буквы, которые я вырезал на стволе, заплыли, вырос подлесок - молодой березняк, но прямо над могилой росло деревце, не похожее на берёзу. Я вгляделся в листья и ахнул. То был клён, то были листья канадского флага, то были цвета страны, куда Мисюсь никогда не уезжала, но Он этого не знал и в погоне за нею выбрал самый прямой путь, а земля, приняв Его в себя, не захотела, не смогла остаться безучастной.

P.S. Я написал эту историю десять лет назад. У меня давно другой кот. Только теперь мы с ним остались одни.