В колонках играет - Tyrant/Maze Of Inferno
На днях посмотрел было фильм "Память осени", снятый в 2015 году Андреем Соколовым по пьесе Александра Звягинцева "Последний идол" (не читал, спектакля не видел). В главных ролях, в частности -- Инна Чурикова и Евгения Симонова. По факту перед нами -- пьеса в духе классицизма с единством времени (события занимают один день), места (всё происходит на одной и той же даче с редкими выходами на улицу) и действия (всё вертится вокруг дачи, с которой выселяют вдову бывшего партфункционера). Судя по всему, действие происходит в т.н. "святые 90-е", т.к. слово "приватизация" уже звучит, но не совсем понятно отсутствие мобильных телефонов у членов семьи (ладно, спишем сей факт на отсутствие поблизости сотовых ретрансляторов). В общем, суть такова: старый партийный работник умер, не успев (не захотев?) приватизировать дачу, а некие потенциальные новые владельцы требуют освободить жилплощадь as soon as possible, так сказать. Первая же ассоциация (рецензий не читал) -- чеховский "Вишнёвый сад": всё скуплено на корню, и вот уже торжествующий Лопахин победоносно обходит дозором обводит взором владенья свои.

Свой Лопахин здесь тоже присутствует, хотя и женского полу. В общем-то чеховское литературно-театральное наследие -- неисчерпаемый кладезь для потомков. Вспомнился Савицкий: "...переписывал Толстого, меняя князей на секретарей обкомов и Наполеона на Гитлера. "Потрясающе проявляются, старина, параллели!" - уверял он". 8-) Вот так же и тут проявляется как Чехов, так и Гончаров: съезжаются дети, чтобы в меру сил помочь матери упаковаться и съехать, попутно из Германии прибывает Штольц Игорь Неволин, друг Максима -- младшего сына, который не торопится появляться. Этот самый русско-немецкий Штольц ("будем уж называть его немцем" (В. Курочкин)) столь плотно пропитался немецкими представлениями о целесообразности, что предлагает поступить с никому не нужным (кроме сторожихи Клавы, готовой забрать бесполезный предмет) гипсовым бюстом покойного главы семейства простым и радикальным образом: закопать нахрен, да и дело с концом. Правда, у сыновей понятие целесообразности ещё не до конца вытеснило элементарную совесть ("Как будто мерзость какую-то делаем!"), и поэтому копать яму приходится самому советчику.

Попутно с бюстом из кладовки начинают появляться и скелеты. Так, например, коммерс-директор администрации дачного посёлка Инга Завидонова утверждает, что новые владельцы грозят судом, если жилплощадь не будет очищена в ближайшее время, хотя есть и мнение, что это сама Инга таким образом мстит семейству Иконниковых за, так скажем, не совсем благовидное поведение одного из сыновей много лет назад. Мол, если бы он взял да нашёл подход, то, глядишь, что-нибудь могло бы и вытанцеваться. Да и сама Инга вроде бы намекает: вы бы хоть лотерейный билет купили снизошли с зияющих высот да попросили, что ли, вместо того, чтобы молчать... а я что, я ничего, мне общежитие для гастарбайтеров строить надо.

Вспомнилась чем-то сходная роль коменданта-психолога в монастыре-гостинице-тюрьме с того света из спектакля "Страсти по Торчалову" (пьеса Никиты Воронова). Кстати, эта пьеса тоже неплохо получилась, у нас её в Русском драматическом хорошо поставили, так что николаевцам и гостям города весьма рекомендую. А общежитие -- для тех самых гастарбайтеров, к которым за бухлом бегает на перепихон дочь сторожихи Клавы, уже настолько дошедшая до ручки, что и собственного ребёнка может оставить без еды. Та самая дочь, которую мать стерегла пуще зеницы ока, чтобы, не дай Бог, у неё ничего не случилось с младшим Иконниковым.

Приехавшему (наконец-то) под вечер шофёру грузовозки внезапно удаётся напоследок сплотить расползающееся по швам семейство на почве общей неприязни к этому самому шофёру -- циничному бесчувственному экземпляру. Подумаешь, у кого-то прихватило сердце! Он не нанимался потенциальных покойников возить, он за грузом приехал, и нефиг тут давить на рабочего человека, он свои права хорошо знает, сами возите своих покойников. И был он схвачен, и был он скручен, и занял он место скелета гипсового бюста в шкафу, а семейство практически в полном сборе угнало машину, чтобы доставить человека в больницу. Сердце-то не просто так прихватило, а от острого чувства несправедливости: ну нельзя так поступать с людьми, как поступила его жена -- старый добрый друг семьи, решившая напоследок снять маску и побыть самой собой, попануваты, так сказать. А то ведь всю жизнь на вторых и третьих ролях -- муж при Иконникове, она при муже, а хочется-то большего, хочется почувствовать себя госпожой, барыней, домовладелицей, но так, чтобы о закулисных процессах ни в коем разе не узнала вдова -- ещё неправильно истолкует и обидится, чего доброго. Как говорил Людоед в пьесе Шварца, человека проще всего съесть, когда он болен или в отпуске: тогда он так и не узнает, кто его съел, и с ним можно сохранить самые приятельские отношения.

Последние скелеты вываливаются вместе с освобождённым шофёром, бросающимся догонять свою машину. Оказывается, не просто так интересует Клаву бесполезный бюст, больше не представляющий никакой ценности ни для кого: это последняя, закатная, осенняя память. Бесполезная, но сидящая занозой память о любимом человеке, которая тихо светит где-то внутри -- в отличие от двухэтажного предмета раздора, уже вовсю осветившего дачный посёлок языками пламени.

Можно было бы, конечно, позаимствовать кое-что и у Булгакова, чтобы истерически смеющаяся Инга кричала "Гори, страдание!", но это уже был бы перебор. И так неплохо вышло, как в том анекдоте про игроков в покер. Но что показательно -- я не увидел в фильме столь любимой в 90-е чернухи, зато чеховские ноты слышны отчётливо и устойчиво. Похоже, что и автора пьесы, и режиссёра точно так же, как и меня в детстве, ужаснула трагедия забытого человека Фирса: мне всегда казалось, что в заколоченном доме, из которого нет выхода, Фирс должен умереть от голода. Так и здесь: закрывающая за собой дверь изнутри Вера Александровна скорее всего уходит спать на второй этаж -- и сгорает вместе с домом. Ну кто же мог знать, что она не уехала вместе со всеми? Человека забыли, и никто так не вспомнил о нём. Тем более тот, кто чиркнул спичкой.