В колонках играет - Канцлер Ги/Плач Гильгамеша об Энкиду
В молодости на многое как-то не обращаешь внимания просто потому, что это "многое" бывает недостаточно ярким, эффектным, насыщенным действием. Вот, например, "Трудно быть богом" у Стругацких -- эдакий мушкетёрский роман, насыщенный действием практически полностью -- заслуженно пользуется широчайшей популярностью у детей и юношества, а, например, "За миллиард лет до конца света" -- как-то не особо. Действия мало, эффектов, с экранизацией сложно (Сокурова не предлагать. 8-) Вот так же и "Малыш" -- повесть, чей мир считается одним из наименее интересных. В общем-то оно и не удивительно: выморочная планета с чахлой растительностью, где днём температура не поднимается выше нуля, где не обнаружено практически никаких форм жизни, не говоря уже о жизни разумной -- что тут может быть интересного? Разве что единственный на всю планету робинзон -- Пьер Семёнов, чудом выживший в младенчестве при крушении космического корабля группы свободного поиска и приспособившийся к местным условиям. Человек, но не совсем.

Недавно, перечитав "Малыша", обнаружил много любопытных моментов, на которых раньше как-то не особенно заострялось внимание при чтении. Собственно, именно здесь впервые прозвучала тема вертикального прогресса человечества, отлично проиллюстрированного Комовым: человечество развилось, расселилось по безбрежной равнине, и всё бы хорошо, но вверху -- небо, новое измерение для нового броска, и земное человечество имеет все шансы стать человечеством галактическим (не путать с банальным выходом в космос и расселением по новым равнинам новых планет: товарищи из группы свободного поиска, считающие, что космос им -- дом родной, таки ошибаются, оставаясь всего лишь эмиссарами Земли, но не полноценными жителями Галактики). Главный герой, кстати, повторяет точку зрения, высказанную в лемовском "Солярисе" о том, что людям не нужен космос, людям нужна Земля, растянутая до космических масштабов. А вот нужны ли такие земляне космосу -- это уже другой вопрос.

Именно тут впервые появляется Майя (Тойвовна?) Глумова, которой впоследствии предстоит стать любимой женщиной Льва Абалкина -- "подкидыша", ещё одного человека, но не совсем, и матерью Тойво Глумова -- прогрессора, контрпрогрессора и в конце концов людена -- новой ветви человечества, рванувшейся вверх по пути вертикального прогресса. Человека, но уже не совсем. Но тут, на Ковчеге, она пока что и представить такого не в состоянии, хотя комовская идея ей небезыинтересна. Она даже интересуется у Стася, как он видит себе будущее человечество (не путать с достижениями человечества), но тот только разводит руками. "Неизвестно, кто первым открыл воду, но уж наверняка это сделали не рыбы" (Вандерхузе. 8-)

Местный робинзон, получивший прозвище "Малыш" -- двенадцатилетний мальчишка, убеждённый, что кроме него на этой планете нет ни одной живой души. Очень способный мальчишка, за четыре часа научившийся разговаривать -- и что характерно, чужими голосами (например, того же Комова). Первый контакт происходит со Стасем, когда тот настраивает робота, забравшись в его внутренности и не видя ничего вокруг. Первое впечатление -- совершенно шоковое, заставляющеее заподозрить у самого себя внезапное сумасшествие, потому что внезапно и совсем рядом звучит женский голос, полный предсмертной боли, и захлёбывающийся плач ребёнка. На совершенно пустой безжизненной планете. Это уже потом будет обнаружен разбитый корабль с двумя трупами -- мужчины и женщины, будет получена информация с Земли об этом корабле и его пассажирах и сделан вывод, что беззащитному младенцу всё-таки удалось выжить, так что с психикой всё окажется нормально, но первое ощущение накатывающего безумия останется с главным героем навсегда.

А Малыш действительно оказывается очень способным. Например, способным создавать собственные фантомы, медленное исчезновение которых сопровождается резким запахом нашатыря. Способным на совершенно сверхчеловеческую скорость реакции. Способным играть как в воде, так и в воздухе ("Летать — это обычное удовольствие. Это я могу сам"), способным получать почти физическое удовольствие от слов и получения новой информации, но не всегда способным осознать смысл этих самых слов и звуков без использования как собственных мышц лица и тела, так и подручных средств -- листьев, веток, камней, перемещаемых в причудливом порядке ("Камни и прутья — для того, чтобы размышлять. Если тяжелый вопрос — камни и прутья. Если не знаешь, какой вопрос, — листья"). Совершенно нечеловеческая логика и нечеловеческая методика рассуждений, явно позаимствованная у спасших его негуманоидов, так и не появившихся на страницах книги, плюс двойственные ощущения от присутствия людей: с одной стороны ему хорошо с этими новыми существами, чем-то подобными ему, но с другой -- плохо от самого факта их нахождения здесь (точнее, не ему, а его невидимым спасителям, с которыми находится в контакте подсознание Малыша):
— А почему тебе было плохо?
— Потому что люди.
— Люди никогда никому не вредят. Люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.
— Я знаю, — сказал Малыш. — Я ведь уже говорил: люди уйдут, и будет хорошо.
— От каких действий людей тебе плохо?
— От всех. Они есть, или они могут прийти — это плохо. Они уйдут навсегда — это хорошо.

Робинзон, понимающий своё одиночество, но не возражающий против него. Робинзон, которого ситуация устраивает целиком и полностью: всё, чего бы ему ни захотелось, реализуется практически сразу же. Захотел играть с изображениями -- и стало так. Захотел, чтобы льдина пошла к берегу -- и стало так. Захотел, чтобы ему стало тепло и перестал мучить голод в разбитом корабле -- и стало так. Он даже запомнил всё, что произошло в момент крушения ("А ты разве не помнишь все?"), но не в состоянии в полной мере осознать произошедшее:
"— Тогда узнавай! — потребовал Малыш. — Узнавай скорее! Почему не узнаешь? Я расскажу сам. Был корабль, только больше твоего, теперь он съежился, а был очень большой. Это ты знаешь сам. Потом было так.
Из интеркома донесся раздирающий хруст и треск, и сейчас же отчаянно, на нестерпимо высокой ноте завизжал ребенок. И сквозь этот визг, сквозь затихающий треск, удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской задыхающийся голос:
— Мари… Мари… Ма… ри…
Ребенок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего больше не было слышно. Потом раздался какой-то шорох, сдавленный стон. Кто-то полз по полу, усеянному обломками и осколками, что-то покатилось с дребезгом. До жути знакомый женский голос простонал:
— Шура… Где ты, Шура… Больно… Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура… Да отзовись же. Шура! Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу…
И все это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом женщина затихла, через некоторое время затих и младенец. Я перевел дух и обнаружил, что кулаки у меня сжаты, а ногти глубоко вонзились в ладони. Челюсти у меня онемели.
— Так было долго, — сказал Малыш торжественно. — Я устал кричать. Я заснул. Когда я проснулся, было темно, как раньше. Мне было холодно. Я хотел есть. Я так сильно хотел есть и чтобы было тепло, что сделалось так.
Целый каскад звуков хлынул из интеркома — совершенно незнакомых звуков. Ровное нарастающее гудение, частое щелканье, какие-то гулы, похожие на эхо, басистое, на пороге слышимости, бормотание; писк, скрип, зудение, медные удары, потрескивание… Это продолжалось долго, несколько минут. Потом все разом стихло, и Малыш, чуть задыхаясь, сказал:
— Нет. Так мне не рассказать. Так я буду рассказывать столько времени, сколько я живу. Что делать?
— И тебя накормили? Согрели тебя? — спросил Комов ровным голосом.
— Стало так, как мне хотелось. И с тех пор всегда было так, как мне хотелось. Пока не прилетел первый корабль."

Собственно, вот оно, то самое ницшеанское седьмое одиночество. Когда Вандерхузе говорил о том, что не так страшно уединение, как его малюют, он, конечно же, имел в виду пресловутое "одиночество вдвоём", когда любовь к многолюдным шумным сборищам проходит с началом настоящей любви, и двое начинают смотреть в одну сторону, а не абсолютное одиночество Малыша, которое вполне устраивает этого... человека?

Кстати, в своей концепции вертикального прогресса Комов говорит о том, что человек галактический -- это не просто земной человек, живущий в галактических условиях по земным законам, но нечто большее -- с иными законами, иными целями существования, идеал которого должен строиться уже на опыте галактических форм жизни и галактических разумов. Казалось бы, прекрасно: человечество, вбирающее в себя галактический опыт и обогащающее Галактику собственным опытом. Хорошо звучит, прекрасно выглядит -- в теории. А на практике? Вот, например, Малыш, очевидно впитавший в себя опыт и законы существования явно негуманоидного разума -- насколько он остался человеком? А если процент впитанного и усвоенного превзойдёт процент человеческого, слишком человеческого? Это только потом станет известно, что вертикальный прогресс человечества фактически уже идёт, но неявно, без форсирования, чтобы не вызывать ни панику, ни подавляющее чувство неполноценности у тех, кто, оставаясь в подавляющем большинстве, остаётся на обочине этого самого вертикального прогресса, будучи не в состоянии вырваться за пределы привычной обжитой равнины. И тот же Тойво Глумов, будущий люден, постепенно будет чувствовать, что с Землёй и землянами у него всё меньше и меньше общего, как бы поначалу он ни хорохорился -- сверхчеловеческое, галактическое начало всё-таки возьмёт верх, что и не удивительно: скажем, кандидат наук может какое-то время провести в обществе детсадовцев, но будет ли ему это интересно? И что характерно, даже общество друг друга люденам вовсе не обязательно, их вполне устраивает и седьмое одиночество Малыша -- первого самодостаточного галактического человека.
Человека?..