Дефицит дыхания

Я познакомился с Сашей Щупловым давно, в доисторические времена, когда и на самом деле история как бы не двигалась. Только что воцарился Леонид Брежнев, все, что можно, медленно и верно развивалось или разваливалось, иногда одновременно. Все, что надо, медленно и лениво преследовалось. Мы жили без войн и катастроф, но дышать нам, молодым литераторам, особо не давали. И прежде всего не власти, до которых было далеко, а чиновные литераторы. Боялись последствий Венгрии и Чехословакии, где все началось с фрондирующих писателей. Но в России со времен древних скоморохов и летописцев реальная литература всегда жила вопреки.

Саша тогда работал вместе с Геной Красниковым в знаменитом альманахе «Поэзия», в котором умудрялись печататься многие запрещенные и полузапрещенные поэты. Альманах был чисто поэтическим, возглавлял его славный фронтовик и добрый человек Николай Старшинов, и как-то цензура особенно за него не цеплялась. Вот в этой редакции царил балагур и острослов из рода скоморохов Александр Щуплов.

Многие и запомнили его этаким дурашливым, юморным, насмешливым весельчаком. Никогда не вчитываясь в его поэзию. А в поэзии сквозь дурашливость и анекдотичность веселого рыжего клоуна Саши Щуплова пробивалась еще и совсем другая судьба грустного и одинокого, в чем-то и трагичного человека.

Или Судьба в прихожей, не сняв
пальто.
Нас проиграла в карты –
и наутек?
Мне-то пока не шатко! Мне –
хоть бы что –
Выпил анаприлину – и молоток!..

В его многослойной жизни уживались и два разных поэта. Нахальный скоморох и сентиментальный одинокий лирик. Помню, как в Гданьске и Сопоте на одном из традиционных международных писательских форумов, куда мы с ним ездили летом несколько лет подряд, писатели из разных стран, привыкшие за неделю форума к неугомонному автору розыгрышей и каламбуров, к русскому скоморошеству Щуплова, вдруг на вечере его поэзии видели совсем другого: мудрого, одинокого, погруженного в мировую и русскую культуру поэта. Почувствовали в его стихах что-то клюевское, что-то вийоновское, что-то оденовское.

Любимая, вот они – эти стихи.
Слова в промежутках
разбавки…
Висит восклицанье последней
строки,
Как будто Вийон на удавке...
В поисках воды живой

Но, конечно же, нельзя забыть и его скоморошины. В этом Александр Щуплов продолжал давнюю русскую традицию стиха. И был, если на то пошло, верным учеником своего учителя – Николая Старшинова. Это был его вечный спаситель, прекрасно знавший жизнь, широкий в понимании человеческих слабостей и несовершенств. Не будь Старшинова, уверен, Щуплов повторил бы судьбу Евгения Харитонова, тоже прекрасного русского писателя. Они оба были влюблены в русский язык, во все народные словечки и поговорки, во все прибаутки и соленые словечки. Правда, они как бы поделили свои энциклопедии сленга и фольклора. Николай Старшинов собирал, коллекционировал, нырял в языковые глубины, охранял сокровища народного языка фронтового поколения. В эстетике народной поэзии Старшинов не признавал никакой цензуры, собрал уникальную коллекцию соленых матерных частушек. Его последователь Александр Щуплов плавал в мутноватой воде стоков современного города, фиксировал, как уже было замечено его друзьями, «лингвистический апокалипсис» перестроечной Руси, создавая обширные энциклопедии сленга, жаргоны тусовок. Но, погружаясь в «лужу с отливом бульонным», изучая современный язык «хлебателей мертвой воды», он всегда высоко ценил и красоту уходящей, ушедшей Руси.

[an error occurred while processing this directive]

Танцуем от печки, от свечки,
от кочки,
От почки, в которой свернулись
листочки,
От кучки еще шевелящихся
пеплов.
От качки земли, прикрывающей
пекло…
От рыжего ключика к сердцу
двулички.
А также – от старой веселой
отмычки.
От бочки с вином. От судейской
протачки.
От точки в поэме,
от каторжной тачки…

Он любил словечки Древней Руси, любил былое языковое богатство и потому иной раз писал целые поэмы на скоморошечьем языке, чисто русские языковые бурлески, шутейные забавы…

Серебряная изнанка его жизни

В чем-то он сам обрек себя на одиночество. Будучи геем, пробовал завести нормальную семью. Мечтал получить квартиру в Москве, печататься, издаваться. Ничего, кроме скандалов и гневных писем жены во все инстанции, не получилось. После шумного скандала со второй его книжкой «Серебряная изнанка» с заменой обложки, с обсуждением по «Голосу Америки» нормальная жизнь как бы отменялась. Он как предчувствовал своим эпиграфом к книге из английской поговорки: «У каждой тучи есть серебряная изнанка».

Вот и в жизни его непутевой пошла одна изнанка. Скоморошество и балагурство не помогли, отшутиться не удалось, ибо в его шутках те, кому надо, нашли и изрядную долю правды. Парадокс в том, что он и на самом деле никогда не стремился к нахальному и наглому самоутверждению. Не в его это было характере. Переть на рожон с особенностями своей личной жизни, как Ярослав Могутин с его «Термоядерными мускулами», с припадками мизантропии и отчуждения от обычного мира, Александр Щуплов не желал. Как пишет его обычный привычный давний друг и по газете и по поэзии (друг в самом старинном смысле этого слова, без всяких двусмысленностей. У Щуплова было много таких нормальных друзей) Евгений Лесин: «Именно что – академично-нежно. Сплошная акварель, сплошная недосказанность, но каждое слово, каждая буква – продуманы чрезвычайно тщательно… Утонченно, но не отвлеченно. Изощренно, но не отрешенно. Сдержанно, но страстно…»

Природа нежных чувств моих
к тебе –
В разлуке. Беспризорно шарят
руки
Тебя, как шарят свет
из темноты.
Но – ты мой воздух. Нет с тобой разлуки…

Его любовная лирика, как правило, не конкретна, а универсальна, скорее ее можно сравнить с лирикой английского поэта Одена. И так же, как Уистен Оден, будучи поэтом современности, поэтом городского сленга, он по форме – скорее традиционалист, нежели модернист. Прославляя города и рок-концерты, коллекционируя все модные бренды эпохи, он активно пользуется формами и ритмами народной поэзии. Его стихи напрямую связаны с песенным мелосом. Его сатира идет от русского балагана.

Утки, в озере покрякав,
Уплывают в город Кряков.
И, отвесив по поклону,
Дуют мухи в Барцелону…

Думаю, в голубой тусовке он тоже не прижился, в наших писательских тусовках он иногда чувствовал себя неуютно. И все-таки тянулся к нам. Утонченно-изощренная голубая компания была ему просто органически чужда с его жизнелюбием и распахнутостью жизни. По характеру своему он был талантливым организатором, заводилой, трудоголиком и проживал сразу несколько жизней.

Еще одна ипостась

Вот тут и надо сказать о его другой ипостаси – жизни талантливого журналиста, репортера, интервьюера. После ухода из альманаха «Поэзия» он работал в газете «Книжное обозрение» и в тяжелые безденежные девяностые годы иногда чуть ли не один делал целую газету. За его спиной уютно было чувствовать себя главным редактором ничего не делавшему партчиновнику из гришинской обкомовской плеяды. Но чиновник тихо ушел на тот свет, и весь коллектив дружно избрал (а в те годы был у нас период лютой демократии, когда чуть ли не на всех заводах и колхозах люди сами выбирали своего начальника) главным редактором Александра Щуплова.

Не тут то было. Газета «Книжное обозрение» не захотела в свое время приватизироваться, восставать, подобно «Литературке» или журналу «Октябрь». Ибо восставших отлучали от государственной кассы, а ведомственным изданиям какие-то деньги платили. И вот в этом ведомстве по делам печати не пожелали видеть главным редактором неуправляемого, хоть и высокопрофессионального насмешливого поэта. Думаю, голубизна Щуплова ельцинских чиновников не смущала, добрая половина администрации президента была из точно такого же меньшинства. Он был непослушен, к тому же позволял себе печататься в прохановском «Дне», в лимоновской «Лимонке». Выбрали более приемлемого для чиновников политкорректного человека.

А Саша со своим веселым и неуемным пером пошел дальше гулять по редакциям – «Столица», «Экслибрис НГ», «Российская газета». Кто еще вовремя и интересно сделает интервью с любыми звездами, репортаж с любой точки действия? Его круг журналистских интересов огромен: от Александра Солженицына до Бориса Гребенщикова, от Аллы Пугачевой до Александра Проханова.

...Но, честно говоря, вынужденный уход из «Книжного обозрения» добавил грусти в его глаза и в его стихи. Ведь он заслуженно считал эту газету своим детищем.

Любовь к родному пепелищу

Родился он 3 марта 1949 года в Подмосковье, где и жил всю жизнь с горячо любимой матушкой и с любимыми котами. Еще одна общая черта у Щуплова с Оденом – семейную неустроенность, нередкую для подобных им людей, им как-то сглаживали любимые коты.

В обалденном Болдино моем
Мы живем с Максимкою втроем.
У него усы – во всей красе,
А в глазах – презренье к колбасе…
Вот такое стережет зверье
Кратовское Болдино мое…

Проучился в Московском пединституте имени Ленина, давшем немало поэтов. В 1972 году окончил. А уже в 1976 году вышла первая книжка стихов в «Молодой гвардии» под заголовком «Первая лыжня». Лыжня оказалась удачной, книжку заметили, взяли на работу в то же самое издательство «Молодая гвардия», редактором в альманах «Поэзия». Его поддержали и Николай Старшинов, и Евгений Евтушенко, и Вадим Кожинов. Даже после скандальной истории с «Серебряной изнанкой» и неудачной женитьбой жизнь в литературе продолжалась.

Да и не любил он никогда унывать. От скоморошин ушел в историческую поэзию, благо окончил исторический факультет, историческая тема была в его поэзии одной из главнейших до самого конца жизни. Любил Аввакума и вообще тянулся к староверам, как знатокам всего былого на Руси, древних слов, древних знаний («И Аввакум сгорал в своем огне,/ и Аввакум подбрасывал солому…»), не любил Петра и все его нерусское скабрезничанье («Что такое Петр? Ломатель косточек, сам себя сгубивший сгоряча?.. Кто он? Дьявол, выпрыснувший усики?/ Пытошник, презревший небеса?..»). В этой его нелюбви к Петру сидит и что-то старинно-московское. Александр Щуплов явно не питерский поэт. У него и имперский размах не питерский, а скорее монгольский, золотоордынский, даром, что четвертинка крови была монгольская…

Он любил мой родной город Петрозаводск, любил бродить по его старинным кладбищам, подобно Константину Паустовскому с «Судьбой Шарля Лонсевиля», находя среди могильных порушенных плит своих героев, того же когда-то реально жившего мещанина Солнышкова. История о Солнышкове, совмещенная с историями других схожих героев, скорее напоминает лубочные истории и народные баллады староверов. Так бы и выписывал любовно слово за словом его народные сценарии из жизни.

По сути, чем начинал в поэзии под присмотром Николая Старшинова с его прибаутками и солеными частушками, тем и закончил. Круг жизни завершился. Лишь на новом, самом высоком уровне, не имитируя «Милорда глупого» или сочинения Болотова, а творя собственный фольклор. Он был осознанно дурашливый поэт, оставляя умные слова для других, спасая своей дурашливостью подмороженную нынешней мертвечиной поэзию.

Поколение одиночек

Хоть и назвал Александр Щуплов свою главную книгу «Стихи для тех, кто не любит читать стихи», как всегда, смысл-то у него перевернут. Эти стихи для тех, кто не может жить без стихов. Он всегда любил играть со смыслом, со словами, с сюжетами, с прозвищами, любил играть словами.

О, перекатыватель солнца
и перекусыватель веток!
Бессмыслен вес пера и шпаги,
покудова удар не меток.
Пускай таланты глушат водку
– хлебни стихов: они хмельнее,
Пускай все целятся в середку –
а ты возьми чуть-чуть левее…

Все в нашем замолчанном поколении десятилетиями пробиваются как-то поодиночке, но задумал я впервые вытащить и живых и мертвых из их щелей и укрывищ, из памятных мест и заброшенных пустырей, и встроенные в один возрастной ряд писатели сразу же выводят наше поколение на должное, отнюдь не убогое место.

Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Юрий Поляков, Вячеслав Пьецух, Николай Шипилов, Ольга Седакова, Юрий Козлов, Вячеслав Дёгтев, Евгений Блажеевский, Олег Хлебников, Нина Краснова. Есть еще порох в нашей пороховнице. Рано приговаривает русскую литературу к смерти Виктор Ерофеев. Вот и балагур из инфарктного рая Александр Щуплов становится нашим русским Франсуа Вийоном, и стихи его уже принадлежат истории, принадлежат ценителям поэзии.

У меня нахальством плечи
скошены.
И зрачки вылазят из углов.
Мне по средам снится критик
Кожинов
С толстой книгой «Тютчев
и Щуплов»…

Саша всегда был в центре своего поколения, он сам и пестовал его в альманахе «Поэзия» и в газете «Книжное обозрение», он жил им как своей семьей, создавая такую общую, отнюдь не идеологическую, поколенческую соборность. И его стихотворение «Поколение» не случайно я взял как эпиграф к своей книге «Поколение одиночек».

Кто там летит во мгле
от звезды к звезде.
Локтем подвинув облако
невзначай?
Галя Безрукова плачет
в тверской избе,
Гена Касмынин пьет по-казахски
чай…
Эти уже далече, а эти здесь –
Теплые, злые, с болью накоротке.
Щурится Бек под челкой – тоска
и спесь.
Коля торгует книгами
на лотке…

Вот так на самом деле мы и пробирались во мгле, от звезды к звезде, невзначай двигая локтями облака наших старших собратьев. И при всей вроде бы негероичности нашего поколения, его беззаботности, какая к нашим шестидесяти годам прошла смертная жатва? Даже из этого стихотворения «Поколение» нет уже ни Гены Касмынина, ни Володи Шленского, ни Тани Бек, ни Коли Дмитриева, ни Саши Тихомирова, ни самого автора Саши Щуплова.

...Тихие и неприметные окопники стиха и прозы. Идущие из своих одиноких окопов во все атаки. Обороняющиеся вкруговую от всех немыслимых нападок. Также незаметно и гибнущие во время этих атак. Пишет мне мой друг Равиль Бухараев из Лондона: «Тут другие печали – уходит наше поколение и уходит почти незамеченным. Смотри, что за год, – Коля Дмитриев, Саша Щуплов, Алеша Дидуров и вот только что Коля Кобенков. Это всё очень большие потери…»

Я бы еще добавил и Николая Шипилова, Сашу Дорина, Татьяну Бек, Сергея Журавлева, барда Розанова… Инфаркты и инсульты добивают тех, кто достойно жил и выжил в позорных девяностых годах. Все они – еще одни жертвы истеричных, панических, предательских девяностых годов. И уже с больничной койки в Могилеве, пережив сильнейший инфаркт, пишет Александр Щуплов изумительные образные, музыкальные стихи:

Я – рыжий фельдъегерь
инфарктного рая.
Мне музыку пишет сверчок
на трубе.
Пусти меня, Боже, пройтись
до сарая.
Там плащ и штиблеты.
Там почта к тебе…

К своему и нашему счастью, не подмятый ни лермонтовским, ни пушкинским возрастом, Щуплов сумел «в иной итог пролезть…». Сумел осуществиться, ибо в нашем ХХ веке в лермонтовско-пушкинский зазор ни один, даже самый крупный талант не смог бы воплотить свой дар. Что бы мы имели от Юрия ли Кузнецова, Иосифа ли Бродского к их тридцати годам? Очень мало. Нынче поэтам в России требуется время, чтобы понять это время и перевести его в стихотворные строчки.

Наш сверстник, еще один интересный поэт Саша Шаталов, вспоминая Щуплова, тоже заговорил и обо всем поколении: «Его называют потерянным. Но это неправда. Вспоминая сейчас поэтов, имена которых прозвучали в 80-е, и обратившись к их сборникам, можно убедиться, что тексты не устарели, читаются с тем же, если не большим интересом, как и ранее. Скорее даже наоборот – только в них и есть та подлинная страсть, которой напрочь лишены стихи многих современных авторов…

До старости ходившая с черной юной челкой и в «ахматовской шали» Татьяна Бек вдруг спокойно и уверенно заняла свое достойное место в современной литературной жизни, Нина Краснова, мучительно выживающая в эти дни, как-то стала рифмоваться с Ксенией Некрасовой, Олег Хлебников напоминает своей лирикой отсутствующего Слуцкого, мистическая Олеся Николаева, Геннадий Калашников, Евгений Блажеевский, Михаил Поздняев, Ольга Ермолаева, Марина Кудимова, Татьяна Реброва… Оказалось, что поэты того самого поколения, которого, казалось бы, уже нет, на самом деле остались, выжили или почти выжили…»

«Кончился бег в мешках...»

Этому поколению и посвятил Александр Щуплов свое пронзительное предсмертное стихотворение.

Где вы, мои лохматые корешки,
Бледные комсомольцы и фраера?
Кончился бег в мешках.
Прорвались мешки.
Сгрызли рулетки черные номера.

Александр Щуплов ушел с головой в журналистику, но стихи писал и для себя, и для нескольких изданий, выходили книги «Поле боли» (1986), «Исполнение желаний» (1989), «Концерт для шпаги с оркестром» (2004) и итоговая, предсмертная, вышедшая за несколько дней до кончины – «Стихи для тех, кто не любит читать стихи» (2006).

Умер он 2 августа 2006 года. Страшное было лето для русских поэтов. Он уже не поехал в Польшу, после могилевского инфаркта он так в себя и не пришел. Но виду не подавал, писал поэму о набросках сценариев, посещал рок-фестивали, коллекционировал мелочи жизни, характеризующие и нашу эпоху, и наше поколение. Ждал осени. Хотел дожить до осени.

Я никогда тебя
И не уговорю.
Что уходить туда
Лучше бы к ноябрю...

Он репетировал во всех подробностях свою будущую смерть, лежа на больничной койке и отказываясь от всяческих коронарок и операций. Он и в смерти был безалаберен и легкомыслен:

Также в небе шастают кометки,
Также прогоняют ночь взашей,
И надеты в скверике на ветки
Нежные стаканы алкашей.
Я сниму один, налью из фляги.
Листик из ольхи ко дну
прильнет.
Я скажу: «За вас, мои салаги!»
И никто в ответ мне не кивнет.

У него была хмельная поэзия, но никогда не было хмельного сознания. В число его веселых фантазий входили и жизненные, метко увиденные поэтом «нежные стаканы алкашей», сам Щуплов никогда не увлекался ни разливанием, ни выпиванием. Наш общий друг Лев Аннинский писал о нем: «Отмечаем первую чисто российскую примету: «жить» рифмуется с «пить». Но и эта саморекомендация – не что иное, как игра, почти розыгрыш. На самом деле Щуплову ближе хляби, далекие от общеупотребительного градуса…

Он играл в нахального шута даже со смертью. Не хотел менять свой образ жизни, не желал ныть. Собирался ехать на очередной рок-фестиваль за три дня до смерти. Вместо этого отвезли в больницу, откуда балагур из инфарктного рая уже не вернулся. Друзьям досталась его книга как память о нем.

...И мне не страшно уходить
Хмельно и вольно
Туда, где так не больно жить,
Любить не больно...

Владимир Бондаренко

 

Не рыщу счастье по уму
и презираю лесть...
А просто радуюсь тому,
что ты на свете есть.
Не верю жалобам, слезам,
удачам - наяву...
А просто радуюсь глазам,
в которых я живу.
Не говорю: - О, как велик
их свет - соперник дня!..
А просто ты закроешь их -
и значит, нет меня.

***

...И тогда я увижу воочью,
оборвав шевеленье в крови,
недоробость твою перед ночью,
недорослость твою до любви.
Недосмотренность снов серебристых,
недалекость руки ото льда,
недобытость отчаяний острых
в незабытую бытность, когда
не поется, когда не дается
сумасбродное счастье вдвоем.
Только жизнь удается, и бьется,
и сдается вторичным сырьем.
И опять в темноте обогретой
ожидает тебя впереди
недопытанность губ сигаретой,
недопрятанность рук на груди.