Вот такую историю – то ли подлинную, то ли несколько преувеличенную – мне довелось только что услышать от одного ветерана Второй мировой войны, пиджак которого со всеми военными орденами, советскими и иностранными, весит килограммов шесть:

«Это было в 1943 году. Товарищ Щербаков, секретарь ЦК ВКП(б), он же – начальник Главного политуправления Красной Армии, вызвал редактора «Красной звезды» Давида Ортенберга.

– Что-то у вас в газете слишком много корреспондентов… определенной… национальности.

– Уже сделано, – по-военному отрапортовал Ортенберг.

– Что сделано? – спросил Щербаков.

– Двенадцать погибли на фронте».

Глаза рассказчика сначала вроде чуть посмеивались с невеселой иронией, а потом застыли, словно подернулись пеленой.

Мы встретились 17 ноября 2007 года в израильском городке Гиватайм, неподалеку от предвкушающе наполняющегося тель-авивского стадиона. Почти сюрреализм – говорю с человеком, который, если верить легендам, слухам и даже романам Виктора Астафьева и Василия Гроссмана, был убит еще в сорок первом году. Когда он пожал мою руку, она жалобно захрустела в его ручище, привыкшей к стальной тяжеленной трости, с которой он, хромая после давней раны, по-пушкински не расстается. Многолетний, зато лукавоглазый, седым-седой, зато с упругим, как трамплин, брюшным прессом, ошеломляюще живой «покойник» – в сногсшибательной спортивной форме, как оказалось, гораздо лучшей, чем футболисты российской сборной, на матч которой со сборной Израиля я поспешил после визита к фронтовику, хоть и слабенько, но надеясь, что наши «звезды» этим вечером наконец-то засияют. Увы… Мне жаль господина Гуса Хиддинка: «Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?..» А для таких людей, как герой моего рассказа, у которых есть сверхзадача, перемена мест не меняет суммы слагаемых их души. Даже оказавшись волею судеб в стране далекой, они никого не кидают в стране родной, у них хватает сил на то, чтобы повсюду носить в душе страну родную, со всеми воспоминаниями о ней – и хорошими, и тяжкими. Какая мощная хватка у этого жизнерадостного, искрящегося от собственной энергии 82-летнего бывшего танкиста, еще совсем недавно практикующего выдающегося ортопеда, одного из пионеров магнитной терапии, а ныне пенсионера, который, когда я показываю ему свою что-то частенько опухающую ногу, немедленно приникает к ней всеслышащими пальцами и фыркает: «На черта вам операция, когда у вас вполне рабочий пульс! Держитесь подальше от таких врачей, которые вам это советуют!»

В середине пятидесятых кто-то из поэтов-фронтовиков, кажется, Михаил Луконин, прочитал мне по памяти потрясшее меня стихотворение всего-навсего из двух четверостиший. Вот как оно тогда прозвучало:



Мой товарищ в предсмертной агонии.

Замерзаю. Ему потеплей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.



И не плачь, не скули, словно маленький.

Ты не ранен. Ты просто убит.

Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.

Мне еще воевать предстоит.



Восторженно читали мне его и Александр Межиров, и Борис Слуцкий, и Евгений Винокуров, и многие другие. Варианты несколько разнились, хотя впечатление оставалось сильным – с такой жесткой, пугающей правдой в то время не писал никто. Однако далеко не все этими стихами восторгались – некоторые называли их воспеванием мародерства, оскорблением победоносной Красной Армии, даже апологией «власовщины», что было уже совсем чудовищно. Но строки варьировались не из-за злого умысла. Изменения в любом тексте, который живет изустно, неизбежны, а иногда и хороши, как, например, в песнях «Степь да степь кругом…», «Что стоишь, качаясь…», «Хас-Булат удалой!..». Народная редактура отнюдь не портит их, а наоборот, концентрирует и проясняет смысл, усиливает эмоциональность.

Я доверился первому услышанному варианту и привык к нему. Именно его и включил в одну из публикаций в «Огоньке» из будущей антологии «Строфы века». И вдруг получил письмо с Украины от человека, который лично знал автора. Мой корреспондент сообщил, что автор жив и его зовут Ион Деген. Я с ним познакомился двенадцать лет назад в Израиле, но, к сожалению, как-то на ходу, между выступлениями. Главным для меня тогда было убедиться, что он на самом деле существует и что стихи действительно принадлежат ему.

А вот на дотошную сверку вариантов времени не хватило. Деген отозвался о приведенном мной «народном варианте» в своей самиздатовской книжице до обидного резко. Но разве я сам не взрывался иногда, если меня без меня «улучшали»? Все мы, поэты, болезненно самолюбивы, когда нас правят. Поэтому я привожу сегодня оба варианта – так называемый «народный» и авторский.

Дорогой Ион, моя проблема в том, что они мне оба нравятся. Конечно, вторая строчка лучше в вашем варианте. Но в первой строке второго четверостишия очень коряво и невыразительно звучат в повелительном наклонении два слова: «…не стони…».

«Нам еще наступать предстоит», по-моему, слабее, чем: «Мне еще воевать предстоит». Во-первых, «мне» сильней, чем безликое «нам». Во-вторых, слово «наступать» – временное, быстролетное. А «воевать» – это надолго, а может, и навсегда. Разве я не прав? Рассердившись на меня, вы зряшно осерчали на соавторство «народа-языкотворца». А я был счастлив, что нашел и некоторые другие стихи, достойные стать хотя бы обрамлением – я уверен – бессмертного восьмистрочного шедевра.

Деген родился на берегу Днестра, где Остап Бендер столь неудачно пытался дойти по льду до счастья. Отец мальчика работал фельдшером и умер, когда сыну было всего три года. Мать-медсестра вынуждена была отдать его в кузнечную науку к дяде Федору. В двенадцать лет он уже умел зажимать худенькими мальчишескими коленками ногу лошади, набивая молотком подкову на копыто. Так в нем вырастал будущий хирург-ортопед, который потом, в медучилище, тренируясь по собственному методу, резал скальпелем только один или два листа в стопке папиросной бумаги, не задевая остальных (многослойная хирургия). В 16 лет сбежал в Красную Армию, спрыгнув с поезда, на котором ехал вместе с матерью в эвакуацию. Был ранен в первых боях, чудом выжил, когда загноилась рана, которую приходилось перевязывать в течение девятнадцати суток тем же самым постоянно стираемым бинтом. Попав в зону немецкой оккупации, был спасен крестьянской семьей Григоруков. Затем его начали передавать из семьи в семью, пока он не вернулся в расположение Красной Армии. Четыре месяца отлечивался, отдышивался в отпуске в селе Шром Махарадзевского района, где его поставили на ноги грузинские родственники фронтового друга – пограничника Саши Гагуа. Добирался на попутках от Армавира до тогда еще мало кому известного Беслана. Попал сначала на разведывательные бронепоезда «Сибиряк» и «Железнодорожник Кузбасса», потом – в танковое училище.

Он до сих пор восхищается своим товарищем Захаром Загадуллиным, который запросто сбивал из танковой пушки столб на расстоянии 800 метров. Вспоминая, с мгновенно поюневшими глазами, взахлеб задыхается, как будто снова сидит в прокопченной среднего класса «тридцатьчетверке», выходя на редчайшую дуэль с тяжелым немецким «Тигром». Он сейчас совсем не здесь, рядом со мной, а где-то там – снова выкарабкивается из горящей машины, сбивая пламя с комбинезона. Оба танка выстрелили одновременно.

Деген получил ранение в голову. Пока выбирался из танка, семь пуль хлестанули его по рукам, а, когда упал, четыре осколка перебили ему ноги. Он понимал, что если немцы сейчас найдут его, то сожгут заживо. И решил застрелиться, но страшная боль не позволила даже снять с предохранителя парабеллум. Он потерял сознание и очнулся уже в госпитале.

Мрачнеет, рассказывая, как летом сорок пятого года, когда еле ковылял на костылях, неожиданно был приглашен в Дом литераторов читать стихи вместе с другими поэтами-фронтовиками. Председательствовал Константин Симонов, бывший тогда на пике славы. Были там Михаил Дудин, Сергей Орлов, тоже танкист… Других Деген не запомнил по именам. Когда он прочел «Мой товарищ, в смертельной агонии…», все как будто оледенели. А он еще и подбавил:



За наш случайный сумасшедший бой

Признают гениальным полководца.



Симонов заугрюмел: с каким удовольствием все эти Суровы и Бубенновы доложат куда следует, что он присутствовал, но не пресек. И он после чтения строго, но не смертельно отчитал автора за жестокость его стихов. А на будущее оставалось перевести слово «полководец» в более низкий ранг. Объяснить, что для танкиста и комбриг – полководец. Чтобы не был заподозрен маршал или, не дай Бог, генералиссимус… Именно так Симонов и поступил на следующий день, доказывая коллегам, что юный танкист имел в виду своих прямых командиров. Другие, правда, уже рычали. Но по тем временам это было не самым страшным. Самым страшным было словосочетание «враг народа». А оно все-таки не прозвучало. Деген это описал так: «Не просто лаяли и песочили. В пыль растирали. Как это коммунист, офицер мог стать таким апологетом трусости, мародерства, мог клеветать на доблестную Красную Армию? Киплинговщина какая-то. И еще. И еще».

Но парадоксальным образом, выпустив пар выступающих, Симонов Дегена выручил.

Все думали, что Дегену суждена судьба инвалида. Но его стихи были гораздо бодрее, чем эта незавидная участь. Прошедший сквозь такую кровь, он еще оставался юношей:



Не замечен я даже босячками –

Так вот внешность моя хороша.

У меня лишь еще не запачканы

Подворотничок и душа.



Она у него и осталась незапятнанной.

Его вызвал маршал бронетанковых войск Я. Н. Федоренко, предложил идти в закрытый Институт танковой промышленности. Говорил без обиняков:

– Пойдешь – Героя Советского Союза дадим.

Деген уперся: хочу в медицину. У него есть такие строки:



Конечно, мне хотелось быть Героем,

Но еще больше – быть врачом.