"Признания о потерянной юности"
"Идея обучения по принципу вседозволенности показалась привлекательной моей матери, принадлежащей к богеме, когда мне было четыре года. В Гринвич-Виллидж она отыскала маленькую частную школу, владельцы которой разделяли ее взгляды, и была очень счастлива, пристроив меня туда. Знаю, что с ее стороны это был акт материнской любви, но, вероятно, это худшее, что она когда-либо для меня сделала. Эта школа - я буду называть ее "Море и песок" - казалась привлекательной в глазах других таких же родителей, принадлежащих к высшим слоям среднего класса, которые стремились дать своим детям вырасти вне того постоянного гнета, которому подвергались в свое время они сами.
"Море и песок" была школой, где ученики не знали ни забот, ни трудностей. И это была как раз такая школа, какие по праву вызывают наибольшие опасения у людей,-призывающих нас вернуться к первоосновам. Здесь я обрела свободу - свободу не учиться. В школе работали пятнадцать женщин и один мужчина, преподававший "точные науки". Они были вполне достойные люди, некоторые из них старые, другие молодые и все, как один, преданные идее культивировать врожденные творческие способности, которые, по их убеждению, были в нас заложены. Огромное внимание уделялось художественному образованию, однако техника нам не преподавалась, поскольку любой вид организации мешает творчеству.
В принципе на различные учебные предметы отводилось определенное количество часов, но мы имели право пропускать любой урок, который был нам не по душе. Фактически весь метод школы строился на том, что нам нельзя было досаждать, нас нельзя было огорчать или заставлять соревноваться между собой. Ни контрольных работ, ни экзаменов не было. Если мне надоедало заниматься математикой, меня мирно отпускали в библиотеку сочинять рассказы. Историю мы изучали путем воспроизведения самых маловажных ее элементов. В течение одного года мы толкли кукурузу, строили вигвамы, ели буйволятину и выучили два индейских слова. Это была ранняя история Америки. На другой год мы мастерили причудливые костюмы, лепили горшки из глины и богов из папье-маше. Это была культура Греции. А еще через год мы все изображали прекрасных дам и закованных в броню рыцарей, и это означало, что мы изучаем средневековье. Мы пили апельсиновый сок из оловянных кубков, но так и не узнали, что такое средние века. Они остались для меня некой terra incognita.
Я усвоила, что гунны перед сражением протыкали вены своим лошадям и выпивали кварту крови, но нам никто так и не рассказал, кто такие были гунны и зачем нам о них вообще нужно знать. А в год Древнего Египта, когда мы все строили пирамиды, я создала фреску длиной в десять метров, для которой прилежно скопировала иероглифы на лист коричневой бумаги. Но я так и не узнала, что они значат. Они были просто прелестны сами по себе.
Мы посвящали массу времени творчеству, потому что наши менторы, неизлечимые оптимисты, говорили нам, что именно в нем заключается счастье. Выучились читать мы только в третьем классе, поскольку считалось, что слишком раннее чтение тормозит творческую спонтанность. Но одному нас обучили весьма успешно - ненавидеть интеллектуальность и все, что с ней связано. Соответственно нас в течение девяти лет заставляли быть творческими личностями. И тем не менее школа "Море и песок" не сумела сделать из нас людей искусства. Чем мы действительно занимались, так это постоянными размышлениями по поводу межличностных отношений, и поскольку мы полагали, что все учение сводится к этому, то соответственно были счастливы. Например, в десять лет были практически неграмотны, но зато могли заключить, что Раймонд "самовыражается", когда в середине того, что у нас считалось уроком английского языка, он начинал отплясывать на парте.
Мы говорили, что Нина - интроверт, потому что она вечно старалась забиться в дальний угол. Но когда мы покинули стены школы, недавние счастливые дети оказались никому не нужными. У нас появилось ощущение своей полной никчемности. Что уж говорить о наших родителях? После всех истраченных денег, после свободы и заботы, которой мы были окружены в школе, у нас оказалось столько же шансов попасть в старшие классы, сколько у ребят из самой бедной школы городских трущоб. И это действительно было так. Куда бы мы ни пытались поступать, мы неизбежно оказывались слабо подготовленными и недостаточно развитыми в культурном отношении.
Некоторым из нас реальная жизнь оказалась не по силам. Один из моих школьных друзей покончил с собой два года назад, после того как его в двадцать лет исключили за неуспеваемость из самой слабой школы в Нью-Йорке. Некоторые другие оказались в психиатрических лечебницах, где пользовались полной свободой творчества во время курса трудовой терапии.
Что касается меня, то когда я училась в старших классах, школьный психолог был встревожен недостатком у меня необходимого запаса знаний. Он предложил матери подвергнуть меня серии психологических тестов, чтобы выяснить, почему я не воспроизвожу информацию. Вся проблема, однако, заключалась в том, что мне было нечего воспроизводить. Большинство моих одноклассников по школе "Море и песок" испытывали те же трудности, вызванные серьезными пробелами в знаниях. Мои способности схватывать прочитанный материал находились на самом низком уровне, и в этом не было ничего удивительного. Преподаватели часто интересовались, как мне удалось поступить в старшие классы. Однако я сумела, хотя и с большим трудом, осилить не только среднюю школу, но и высшее образование (сначала закончить двухгодичный колледж, потому что на полный курс обучения меня нигде не хотели принимать, а потом Нью-Йоркский университет), испытывая к науке то неизменное отвращение, которое мне было привито в школе. Меня до сих пор поражает, что я получила степень бакалавра гуманитарных наук, и я предпочитаю считать себя бакалавром естественных наук.
Родители моих бывших одноклассников не могут понять, что произошло. Они посылали в школу смышленых, любознательных детей и через девять лет получили назад беспомощных подростков. Кто-то может сказать, что те из нас, кто оказались неудачниками стали бы ими при всех условиях, но когда вы год за годом наблюдаете у выпускников школы одни и те же отклонения в поведении, у вас есть основания для определенных и притом достаточно пугающих выводов. А теперь я вижу, как мой двенадцатилетний брат, который, кстати, учится в традиционной школе, решает математические задачи из программы колледжа, и знаю, что он обогнал меня не только в математике. И я могу видеть моего пятнадцатилетнего брата, который успешно учится в традиционной школе, потому что моя образумившаяся мама забрала его из "Моря и песка" в восьмилетнем возрасте и он не стал таким, как я. Сейчас, проучившись семь лет, он делает отличные документальные фильмы для проекта, связанного с 200-летием США. Его обучение не свелось к игре в переселенцев в течение четырех с половиной месяцев и в индейцев в течение еще четырех с половиной месяцев, чем, насколько я понимаю, они занимались на протяжении того года, что он провел в "Море и песке".
И теперь я понимаю, что действительная задача школы заключается в том, чтобы увлечь ученика многообразием знаний, а если увлечь не удается, то втянуть его в этот процесс насильно. И жаль, что со мной так не поступили".
Мара Волынски, журнал "Ньюсуик" 30 августа 1976 года
Пояснение от Н.И. Козлова
Наши читатели традиционно путают двух разных людей. Александр Нилл, основатель школы Саммерхилл в Шотландии, автор книги "Саммерхилл - воспитание свободой", к нему претензий практически нет. А вот А.С. Нейл из Спрингхиллской прогрессивной школы на востоке США и его последователь Бернстайн - совсем другие люди, это радикалы, и основной ворох претензий идет в их адрес. А имена похожие: А.Нилл и А.С. Нейл...