НИКОГДА НЕ ГОВОРИ "НИКОГДА"?





Это было похоже на наваждение. Но вначале был просто мировой скандал. Она – дива из див, оперная богиня, обладательница голоса столетия Мария Калласс и он – самый богатый человек планеты Аристотель Онассис оказались всего – навсего женщиной и мужчиной. Одним прекрасным летним круизным вечером они были застигнуты женой Онассиса Тиной, не вовремя приоткрывшей массивную деревянную дверь салона роскошной яхты.








Читать далее...

Гаэтано Доницетти родился 29 ноября 1797 года в итальянском городе Бергамо в довольно бедной семье.
Мальчиком Гаэтано был певчим в хоре собора Санта-Мария Маджоре, в городской капелле, учился в приходской школе.
6 ноября 1806 года мальчик поступил в «Благотворительную музыкальную школу», так поначалу называлась консерватория Бергамо. Она была открыта 12 марта 1805 года и оказалась в Ломбардии первой, поскольку Миланская консерватория возникла только в 1808 году. Основателем и руководителем консерватории стал Джованни Симон Майр, очень плодовитый композитор.
Доницетти скоро стал лучшим учеником. Гаэтано на лету схватывал все, чему его учили, и по теории, декламации, по основам контрапункта и игре на клавичембало уже на втором году обучения опередил своих однокашников. Его прилежание и усердие тоже были отмечены. Однако при всем том у него оказался один недостаток, который спустя два года обошелся ему очень дорого его исключили из школы. Дело в том, что у него был весьма слабый голос, не оставлявший никаких надежд на карьеру «великого певца». Следует напомнить, что непременным условием, при котором в школу принимали на бесплатное обучение, был красивый или хотя бы хороший голос.
Только благодаря вмешательству Майра Гаэтано смог продолжить занятия в школе по классу клавичембало вплоть до 1815 года.
По совету Майра Доницетти выбрал для дальнейших занятий Болонскую консерваторию. Доницетти числился в классе контрапункта, который вел Маттеи. В качестве экзаменационной работы в июне 1816 года он написал Симфонию до мажор для полного оркестра.
К этому периоду относится одна весьма характерная для Доницетти симфония для большого оркестра, которая была исполнена в театре «Делла Сочьета» на концерте, организованном маэстро Майром в пользу одной семьи, пострадавшей от пожара и оказавшейся без крова.
Молодой композитор продолжал искать свою дорогу в театр. Он работал над оперой «Энрико, граф Бургундский», либретто которой написал его друг, будущий великий импресарио Бартоломео Мерелли.
Однако «Энрико, граф Бургундский», поставленный в середине ноября 1818 года, был признан критиками произведением безликим. Опера продержалась на сцене без осуждения и без похвал.
На другой день после премьеры «Энрико, графа Бургундского» на сцене театра «Сан-Лука» прошла уже известная венецианцам «Итальянка в Алжире» Россини, которая продержалась почти весь сезон. Сравнение было уничтожающим. После того как в декабре в «Сан-Лука» прошел его фарс «Сумасбродство», Доницетти написал оперу «Петр Великий, царь русский, или Ливонский плотник», которая была поставлена в театре «Сан-Самуэле» в карнавальный сезон 1819—1820 годов.
Некоторые критики увидели в «Плотнике» непосредственность, живость и хорошее знание композиции — свидетельства незаурядного таланта композитора. Об этом убедительно говорит и тот факт, что в сентябре 1825 года опера шла в театре «Филармонико» в Вероне, осенью 1826 года — в Падуе, в карнавальный сезон 1827 года — в театре в Венеции.
Первый большой успех принесла Доницетти опера «Зораида Гранатская». Постановка, по утверждению современников, которые заполнили зал, была превосходной. Князь Киджи, компетентнейший критик, мало склонный к лести, отметил в своем дневнике, что «Зораида» прошла с огромным успехом». Это была настоящая победа, первая в жизни Доницетти. «Рим, — не без оснований писал Альберте Каметти, — первый увидел в нем соперника Россини».
12 мая состоялась премьера «Цыганки», комической оперы на стихи поэта Тоттолы. Театр был переполнен. Успех, по свидетельству прессы, был несомненным, даже блестящим. Опера шла в течение целого года «ко все большему удовольствию публики, которая не уставала слушать ее».
В том же году маэстро написал оперу «Кьяра и Серафина, или Пираты», с которой 26 октября впервые — и неудачно — выступил в миланском театре «Ла Скала». Поражение в искусстве, как и в жизни, может замедлить движение сильной личности, но не остановить его. Критикам и враждебным выпадам Доницетти отвечал своими операми. Писать, все время писать, писать как можно лучше — эти слова могли бы быть девизом на его гербе, если б таковой у него имелся. С июля 1824 года до 1 июня 1828 года маэстро написал десять опер, а за свою жизнь Доницетти написал 74 оперы!









Вскоре к Доницетти пришла любовь. Не без волнения входил он в дом римских друзей Васселли. Там его принимал хозяин дома Луиджи Васселли, известный юрист, и его совсем юная дочь Вирджиния, которой в ту пору исполнилось шестнадцать лет. Это была нежная, миловидная, изящная девушка, получившая превосходное воспитание. Она-то и стала все чаще занимать воображение музыканта.
У Вирджинии был красивый голос, и она пела, аккомпанируя себе на рояле, мелодичные романсы, на которые, видимо, сама вдохновляла композитора. 1 июня 1828 года в церкви Санта-Мария ин Виа Доницетти с ней обвенчался.
Любовь, однако, не мешала Доницетти работать. Более того, она словно подгоняла его острыми шпорами. Легкость, с какой Доницетти сочинял музыку, вызывает изумление и восхищение.
Одной из лучших его опер стала «Анна Болейн». Сюжет оперы основан на исторических событиях. Феличе Романи написал стихи для оперы, как говорится, на одном дыхании и вручил их маэстро 10 ноября 1830 года. Ровно через месяц уже переписанные партии были розданы певцам. За это время композитор создал шедевр, хотя, как утверждают биографы, если бы поэт не отвлекал его, Доницетти написал бы ее еще быстрее.





Премьера «Анны Болейн» состоялась 26 декабря 1830 года. Татр ломился от публики. Опера была встречена с восторгом. А в 1831 году «Анна Болейн» открыла весенний сезон в венском «Придворном театре».
Не меньше похвал получил Доницетти по поводу другой своей оперы — «Любовный напиток», премьера которой состоялась 12 мая 1832 года. Опера так понравилась миланской публике, что выдержала 32 представления, и все они прошли с большим успехом.





10 октября 1833 года Доницетти пригласили в дом герцога Висконти ди Модроне, и он подписал контракт на сочинение оперы «Лукреция Борджа».
Как только эта драма Виктора Гюго появилась в Италии, Доницетти сразу оценил ее сюжет и заговорил об этом с Романи. Ознакомившись со списком ангажированных певцов, композитор распределил партии и стал сочинять музыку еще до того, как поэт написал стихи, полагаясь только на план оперы. Законченное либретто Доницетти получил только 26 ноября. Спустя восемь дней начались репетиции под клавесин. А уже на первый день Рождества была назначена премьера.
Однако на премьере опера, полная напряженных драматических коллизий, не понравилась публике. Осудили все музыку, либретто, певцов, костюмы, декорации. Критика тотчас же весьма определенно заявила об этом. Тем не менее, «Лукреция Борджа» прошла в том сезоне 33 раза и ставится по сей день.





И это понятно — партитура оперы, хоть и побуждает певцов в некоторых напряженных сценах форсировать голос, содержит страницы необычайной красоты. Весь пролог и большая часть второго акта написаны с подлинным вдохновением, отличаются безупречностью формы и явно предвосхищают многие завоевания современной оркестровки.
Вряд ли такому музыканту-романтику, как Доницетти, можно было найти сюжет более романтический, нежели история Лючии ди Ламмермур. Сколько слез заставил читателей пролить этот роман Вальтера Скотта. Доницетти написал «Лючию» в Неаполе (в мае — сентябре 1835 года). Эта опера, результат глубокой, напряженной работы, была сочинена с такой же легкостью, с какой в определенное время года распускаются цветы.





Вечером 25 сентября 1835 года «Лючия ди Ламмермур» была впервые исполнена в театре «Сан-Карло». Опера вызвала необыкновенное волнение. В огромнейшем зале театра во время сцены сумасшествия слышались рыдания публики. Овации после финальной сцены были настолько оглушительные, что маэстро, хоть и привыкший к овациям, был почти удручен ими и получил такое нервное потрясение, что на несколько дней слег в постель.
Французский критик Де Валори в книге «Музыка» писал «В «Лючии» Доницетти безупречен. С нежностью его лиры ничто не может соперничать... Доницетти раскрыл в «Лючии» все тонкости душевных переживаний любящего человека, особенно женщины. Никакая музыка не выражала еще так полно любовь и слезы, как музыка «Лючии».
Эта опера поставила Доницетти в один ряд с самыми великими композиторами мира.
Италия еще гудела от успеха «Лючии» в неаполитанском «Сан-Карло», когда печальное известие о смерти отца глубоко потрясло композитора. Его жена плохо себя чувствовала после преждевременных родов, лишивших ее надежды иметь детей. Прошло немного времени, и он узнал о смерти матери из жалости это известие от него скрывали. «Выходит, все кончено» — спрашивал себя маэстро. Это был крик души. «Если б мой организм не был так крепок, чему я и сам немало поражаюсь, — признавался музыкант, — я бы последовал за родителями! Только три месяца я отсутствовал, и за это время потерял отца, мать и ребенка, и жена больна».
Скоро потерял Доницетти и Вирджинию. Он почувствовал себя одиноким и растерянным. Ему казалось, что он будет «несчастлив вечно».
От самоубийства его спасло искусство и честность натуры взятые на себя обязательства он считал священными; ведь если б он не выполнил их, то мог бы причинить ущерб другим. А потом жизнь постепенно захватила его своими заботами, тысячами соблазнов.
2 декабря 1840 года была показана в «Гранд-Опера» новая опера композитора «Фаворитка», написанная на либретто Руайе и Веза. В ней участвовали великолепные певцы Дюпре, Баруале, Левассёр, Вартель, Штольц. Критика, вынужденная признать, что вдохновение и мастерство счастливо сочетаются в этой опере, отнесла «Фаворитку» к числу шедевров французского оперного театра.





Рихард Вагнер признал, что художник проявил в ней себя достойно, показав благородный вкус, и тогда же сочинил квартет, в основу которого положил самые красивые мелодии из этой оперы.
В апреле 1842 года Доницетти приехал в Вену. Там он получил весьма лестное предложение занять пост придворного композитора, устроителя королевских камерных концертов, который прежде занимали Гайдн и Моцарт. Ему положили тысячу австрийских лир в месяц с тем, чтобы он полгода находился в Вене, а другие полгода отдыхал, где угодно. Доницетти согласился. «Теперь я хоть одной ногой буду твердо стоять на земле, — повторял он, — а то мне все казалось, что я цыган».
19 мая того же года на сцене театра «Порта» состоялась премьера оперы Доницетти «Линда ди Шамуни».





Это был новый триумф Доницетти.
В начале июля Доницетти возвратился в Италию, в Бергамо. Все радовались его приезду и хотели видеть его, но он уклонялся от встреч, часто уединялся и, казалось, был не в духе. На самом же деле его беспокоила и угнетала головная боль — симптом болезни, которая уже начала подтачивать его силы.
С этого времени мысль о смерти больше не покидала его. И все же — как не отметить странную сложность этого поистине итальянского духа! — именно в эти дни он думал о сочинении веселой музыки. Он думал о «Дон Паскуале» — о музыке, слишком красивой, чтобы ее можно было назвать комической.





Премьера оперы состоялась 4 января 1843 года в парижском Итальянском театре. Успех был блистательный. Публику потрясла нежная, трепетная музыка.
В том же году маэстро написал свою последнюю оперу — «Дон Себастьян».





Болезнь прогрессировала, и 8 апреля 1848 года в 5 часов дня Доницетти скончался.

В 30-е годы XIX века на итальянской оперной сцене властвовали два композитора - Гаэтано Доницетти и Винченцо Беллини. Их отношение напоминали дуэль двух композиторов - как только Беллини ставил очередную оперу, Доницетти тут же объявлял о скорой премьере. Итальянская публика все-таки отдавала предпочтения Беллини, что, безусловно, огорчало его соперника. Но вот, в 1835 году Беллини умирает. И кому же заказывает «Реквием» его памяти? Его заказывают Доницетти.

Сколь бы ни были разными религии, которые исповедует человечество, почти все они сходятся в одном - с окончанием земного пути, душа человека не умирает. И сколь бы разными ни были взгляды на праведную и неправедную жизнь, почти в любом вероучении именно от того, как прожил жизнь человек, зависит, что будет с его душой после смерти. А стало быть, заупокойные службы не оплакивают потерю земной оболочки, а провожают душу в дальнейший путь, и своими молитвами верующие просят облегчить страдания души, даровать ей покой. В православии этот обряд, как известно, называется «панихида», что в переводе с греческого означает «всенощное пение». Считается, что название этой службы пришло к нам из раннехристианских времен, когда христиане могли хоронить своих единоверцев только тайно - по ночам. В католичестве заупокойная месса получила название «реквием».

От обычной мессы реквием отличает состав канонических текстов. Так называемая «ординарная месса» содержит шесть обязательных разделов, это - Kyrie eleison - Господи, помилуй, Gloria - Слава, Credo - Верую, Sanctus - Свят, Benedictus - Благословен, и Agnus Dei - Агнец Божий. Из заупокойной мессы исключены номера Gloria и Credo, но добавлен ряд других канонических текстов. Прежде всего, это начальные строки интроита - то есть входного песнопения, от которого собственно, и происходит название службы: «Requiem aeternam dona eis, Domine» - «Покой вечный даруй им, Господи».

Второй раздел реквиема - секвенция «Dies irae» - «День гнева». В истории музыки «Dies irae» осталась, пожалуй, самой известной средневековой секвенцией. Сами секвенции - распевы авторских, небиблейских текстов, трактующих отдельные эпизоды Священного писания, возникли примерно в X веке. Довольно быстро в каждой местности появились свои секвенции, которые включались в церковный обиход. Но Католическая церковь строго следила за единством литургии. Вопрос о допустимости использования секвенций специально обсуждался на Тридентском соборе в Риме в 1545 году. В итоге из множества секвенций были отобраны и утверждены всего пять, в том числе и «Dies irae». Считается, что ее текст сочинил монах-францисканец Томмазо да Челано в XIII веке, а позднее, она вошла в заупокойную мессу, что вполне естественно - ведь речь в ней идет о дне Страшного суда. Строфы секвенции составляют отдельные музыкальные номера. Текст начинается с описания дня Страшного Суда, когда «воссядет судья, все, что скрыто, обнаружится, ничто не останется без возмездия». А заканчивается просьбами «призвать покойного вместе с благословенными». Последняя строфа секвенции – «Lacrimosa dies illa»:

«Плачевен тот день,
В который из пепла восстанет
Человек, судимый за его грехи.
Пощади же его, Боже».





В реквиемах XIX века используется текст Dies Irae. Но сама мелодия секвенции вошла в десятки нелитургических произведений и европейских и русских композиторов, став своеобразным музыкальным символом смерти, горя, трагедии.
Третий раздел Реквиема - «офферторий», то есть приношение даров. Возникновение этой части мессы связано с традицией, существовавшей в древней Церкви, когда прихожане приносили на литургию хлеб и вино и складывали их у алтаря. Часть даров использовали для свершения Причастия, а то, что оставалось, раздавали бедным. Во время оффертория звучат молитвы Domine Jesu Christe – «Господи Иисус Христос», где верующие просят Бога освободить усопшего от мук ада, и Hostias - «Жертвы и мольбы Тебе, Господи, с хвалою возносим».

Следом идут три части обычной мессы - Sanctus - Свят Господь Бог Саваоф, Benedictus - Благословен, идущий во имя Господа, и Agnus Dei - Агнец Божий, кто принял на себя грехи мира, Даруй им покой. В ординарной мессе Agnus Dei - последняя, заключительная часть. Но в реквиеме за ней следуют Lux aeterna - «Да светит им вечный свет, Господи», и Libera me, Domine - «Освободи меня, Господи, от смерти вечной».


История католической заупокойной мессы повторяет историю и других литургических музыкальных произведений: сначала основой реквиема были одноголосные григорианские напевы. Но уже с XV века появляются композиторские многоголосные обработки, а позднее реквием выходит за пределы церковной музыки. Реквиемы XIX, и особенно XX веков гораздо больше связаны с концертной практикой, нежели с исполнением в храме.


Что касается Гаэтано Доницетти, то его реквием остался неоконченным - хотя Доницетти славился невероятной быстротой сочинения (одну из своих самых известных опер – «Дон Паскуале» он написал за восемь дней!), но дописать Реквием к сроку он не успел и больше никогда не возвращался к этому сочинению. При жизни автора оно никогда не звучало. В Реквиеме Доницетти отсутствуют три обязательные части - Sanctus, Benedictus и Agnus Dei. Так что с точки зрения Церкви это, безусловно, не «канон», а «апокриф».


Доницетти пережил Беллини на 13 лет – он умер в 1848-м году в полном безумии в доме чужих людей, приютивших больного композитора, и был похоронен на кладбище в пригороде Бергамо. В конце 70-х годов XIX века прах композитора решили перезахоронить в базилике Santa Maria Maggiore в Бергамо, где Гаэтано еще мальчиком пел в хоре. Во время церемонии перезахоронения в храме звучал его Реквием.

Пасынком там, подкидышем здесь -
Меня нигде не сочтут родною.
Видно, такой уж времени срез
Выпал мне, словно крест или метка,
Как из колоды пиковый туз.
А позади опустевшая клетка
С милым и горьким названием "Русь".







Владимир Нузов

Сергей ЮРСКИЙ Предисловие к интервью





Газетные страницы чаще всего несут нам тревогу, ужас, разоблачения, сенсации. Мы уже привыкли отыскивать подобное в печатном слове. И совсем разучились радоваться. Мне было радостно прочитать интервью, которое взяла «Вечерняя Москва» у молодой, красивой, успешной женщины, ныне живущей в Нью-Йорке, работающей в США и в Европе, и временами в России, а родившейся здесь, у нас – на Урале. Мне было радостно, потому что речь шла не о денежном измерении успеха, не о счастливом случае, не об интимной жизни. Речь шла о таланте, о содержательном творческом труде, о напряженной работе ума и сердца.





Героиню этого интервью зовут Лера. Лет десять назад в Нью-Йорке после концерта ко мне за кулисами подошла девочка – девушка (тогда ей было около 17 лет) и вручила тонкую книжечку своих стихов. Случай в моей гастрольной жизни довольно обычный. А вот стихи были необычные. Не просто хорошие – таких сейчас немало – это были стихи МУДРЫЕ и ЯСНЫЕ.





Это были стихи человека, много знающего, много думающего и пришедшего к твердым убеждениям. За десяток лет, что прошли с тех пор, я прочел несколько объемных книг стихов и прозы, написанных Лерой Ауэрбах. Я был на великолепном концерте в Московской консерватории, где она солировала, выступая вместе с гениальным Гидоном Кремером. Я видел запись исполнения ее концерта с Новосибирским симфоническим оркестром, где она была автором и исполнителем партии фортепьяно. Я восхищался ее двадцатью четырьмя сонатами для скрипки и фортепьяно – одна лучше другой! Не перестаю удивляться многообразию ее талантов – поэзия, проза, статьи, композиторское и исполнительское творчество. И при этом естественная разносторонняя жизнь в реальном современном мире. Оказывается, не все скручено суетой поп-культуры и успехом, измеряемым в денежных суммах. Бывают совершенно возрожденческие явления духа. Давайте вместе вслушаемся в слова ее ответов на вопросы интервьюера. Давайте порадуемся за нее и за себя – ее земляков.

- Лера, начнем с конца. Только что в Копенгагене состоялась премьера вашего балета «Русалочка» по мотивам сказки Андерсена. Вы довольны премьерой? Или, как у Цветаевой: «Какая на сердце пустота от снятого урожая!»?





- Мне о «Русалочке» сейчас сложно говорить, потому что это слишком близко, премьера только что состоялась, нет ощущения отстраненности, чтобы объективно судить о собственном сочинении. В принципе, всегда после большого напряжения наступает ощущение пустоты, о чем и говорила Марина Ивановна.
- Если бы вам заказали вещь, не очень вас трогающую, вы бы стали писать музыку? И почему вы согласились написать балет по «Русалочке»?
- Я никогда не берусь за заказы, которые меня не интересуют, - если мне что-то не близко, я этим не занимаюсь.
О «Русалочке». Это – сказка, но сказка очень страшная, трагическая и вовсе не для детей. Причем она автобиографична для Андерсена. История Русалочки – это история существа, которое не вписывается никуда - ни в людской мир, ни в морской. Ее любовь остается с ней всегда, но сама она все время меняется, трансформируется. Сказка Андерсена глубока, она затрагивает множество вопросов, именно так она замысливалась автором и так ее восприняли и я, и хореограф Джон Ноймаейер.
- Можно ли по этой сказке судить о характере датского народа?
- Когда я в первый раз попала в Копенгаген, сразу же увидела статую «Русалочки». На меня она произвела большое впечатление, потому что все открытки, иллюстрации дают о ней совершенно неадекватное представление. Фигура Русалочки небольшая, возникает ощущение ее беспредельного одиночества. И когда пишут, что Русалочка встречает корабли, это не совсем так: она смотрит и не на берег, и не в сторону приближающихся кораблей. Ее фигурка на камнях трогательна, одинока – возможно, в ней каким-то образом отражена Дания: в ее расположении на камнях и на воде. Эта меланхоличность присуща Андерсену, который, в принципе, не вписывался в свое время. Не знаю, насколько его характер соответствовал характеру датчан. В этом смысле он близок к нашему Пушкину, который тоже не вписывался в свое время. Но так или иначе, Русалочка стала поэтическим символом страны и, очевидно, дорога, датчанам.
- Вы сказали, Лера, что никогда не взялись бы за работу, которая вас не трогает. Но вспомним великих художников, музыкантов, которые именно заказные работы делали шедеврами, прославившими их на века. Как разрешить этот парадокс?
- Мне кажется, в этом нет парадокса. Заказчик определяет лишь внешние параметры. Если мы говорим о музыке, то это – инструментовка и какие-то временные ограничения. А внутреннее наполнение, язык зависят только от композитора.
- Что дала вам ваша малая Родина? Кто были ваши первые учителя в музыке?
- Возможно, потому, что Челябинск так или иначе является городом, скорее, провинциальным, промышленным, в нем отсутствовала пространственная перспектива, то есть, живя там, я четко осознавала, что в этом городе у меня нет будущего. Благодаря этому перспектива внутренняя и перспектива временная предельно расширялись, искусство становилось определенным прорывом в нереальность, прорывом за пределы физических границ. Именно это стремление к внутреннему прорыву и ко временной перспективе и случилось благодаря детству в Челябинске и той атмосфере, в которой я росла.
Главным моим учителем музыки была мама. Ее влияние на меня было решающим. Кроме того, в то время, когда я росла в Челябинске, там оказалось несколько человек, у которых я многому научилась. Например, с педагогом по фортепиано Борисом Михайловичем Берецким, директором Челябинского музыкального училища, я занималась с 12 лет. Это был выдающийся музыкант и философ в музыке.
- Если бы не эмиграция родителей, вы бы поехали, наверное, учиться в Москву, в ЦМШ?
- Родители приехали в эмиграцию через 10 лет после меня, в 2001 году!
- То есть «паровозом» были вы? Расскажите об этом, пожалуйста, подробнее.
- Я не уезжала в Америку в эмиграцию, я ехала сюда на десятидневные гастроли. Никаких планов на то, что я останусь, не было ни у меня, ни у моих родителей. Все было спонтанно, незапрограммированно. Дело было летом, Джульярдская школа была закрыта, тогда я решила поиграть в Манхэттен скул оф мьюзик. Меня прослушали и тут же приняли в нее вне конкурса, то есть все традиционные вступительные экзамены я пропустила. Мне к тому времени исполнилось 17 лет.
- К какому своему дару, Лера, необходимо относиться внимательнее, бережнее, что ли, - композиторскому или пианистическому? Как эти ваши ипостаси соотносятся между собой: дополняют друг друга или, возможно, соперничают друг с другом?
- Оба эти начала и дополняют друг друга, и соперничают между собой. Соперничают – из-за времени, это понятно. Вот как они соотносятся друг с другом, – сложный вопрос, потому что он затрагивает скорее проблему приоритета, изначальной важности.
Что я имею в виду? Композиторство – творчество более чистого, что ли, вида, а исполнительство – сотворчество, интерпретация; недаром, скажем, в английском языке слово interpreter означает переводчик.





























Творчество композитора – это то, что может остаться навсегда, а исполнительское творчество, даже если речь идет о великих мастерах, подвержено коррозии времени, поскольку со временем меняется вкус и так далее. Остаются только премьеры новых сочинений: за Рихтером навсегда останутся премьеры Прокофьева, благодаря Гидону Кремеру возникло много новых концертов для скрипки и вообще изменился скрипичный репертуар конца ХХ века. Но, повторяю, в смысле творчества работа композитора – более чистая его форма.








- Ну хорошо, Лера. Поверим теперь гармонию арифметикой. Вы пишете музыку с четырех лет. Сколько сочинений написано вами? Какой форме вы отдаете предпочтение?
- Балет «Русалочка» был 80-м опусом. А предпочтения какой-либо форме у меня нет.
- Лера, каковы тенденции в современной серьезной музыке? Оказывают ли на нее влияние русские композиторы-авангардисты: Шнитке, Губайдулина, Каретников? Или они уже устарели? А, допустим, самые влиятельные из русских – Шостакович и Щедрин?
- Мне кажется, сегодня несколько устарело само понятие авангардизма. Скажем, во второй половине ХХ века, особенно в 70-е годы, имело место колоссальное стремление к новизне, к созданию такого, что никто до этого никогда не придумал, и к шокированию публики, что, как правило, не имеет отношения к настоящему качеству музыки. Само это стремление сейчас, мне кажется, неактуально. Возможно, эту стадию – шокирования и прочего – надо было пройти, это – виток спирали. Бродский, кстати, говорил, что язык диктует новое стихотворение. То же самое – и в музыке. Выдающиеся произведения тех же Шнитке, Шостаковича , безусловно, влияют на то, что последует за ними.
- Назовите, пожалуйста, несколько именитых современных западных композиторов. Они знают композитора Ауэрбах?
- Ваш вопрос немножко напоминает мне некоторые офисы, где висят фотографии владельца офиса с Клинтоном, Шварценеггером, с другими знаменитостями. И мне всегда, когда я вижу такие «стены почета», становится немножко неловко за этого человека. Поэтому давайте пропустим этот вопрос.
- Уговорили... Ваша музыка, наряду с музыкой Шостаковича и Шнитке, звучит в спектакле Сергея Юрского о Сталине. Как вы относитесь к первому и ко второму?
- Об этом я узнала из вашего вопроса. Спектакля, который идет в Москве, не видела, поэтому ответить на вопрос не могу.
- Тогда спрошу вас просто: как вы относитесь к Юрскому и как - к товарищу Сталину?
- Юрский – выдающийся актер и личность, к нему я испытываю чисто человеческую благодарность: в течение многих лет он читает мои стихи, включает их в свои спектакли, записал диск с моими стихами. Юрский – важная литературная ниточка, которая связывает меня сегодня с Россией.
Вопрос о Сталине большой, и стоит ли эту фигуру впихивать в интервью о музыке? Но, безусловно, эта фигура бросила громадную тень на весь ХХ век, на искусство ХХ века, на тех же Шнитке и Шостаковича, а через них – и на современную музыку. Мою семью сталинизм тоже затронул: мой дедушка был репрессирован, и сообщение о рождении сына, то есть моего папы, пришло к нему в тюрьму. И дедушка в тюрьме начал писать стихи сыну, которого он не видел и мог никогда не увидеть. Все это, безусловно, отразилось на жизни моих родителей, на мне, поскольку я всегда с любовью и болезненно отношусь к поколению моих родителей.
- Женя Кисин считает себя романтиком. А вы?
- Женя, конечно, больше чем романтик. Из того, что он играет, мне ближе всего Прокофьев. Вообще, всегда опасно самому себе ставить какие-то рамки - хватает других, чтобы как-то тебя «заклеймить». Мы дружим с Женей больше 10 лет, он один из первых читателей моих стихов и прозы.
- Лера, во время отдыха вы слушаете музыку, читаете стихи или прозу?
- Не знаю, насколько все перечисленные вами занятия являются отдыхом, поскольку это – активный процесс, необходимый для собственного развития.
- Ваши предпочтения в литературе?
- Они со временем меняются, однако остаются ориентиры, которые так или иначе проходят через твою жизнь. Для меня это – латиноамериканцы: Маркес, Борхес, немецкие писатели: Томас Манн, Гессе. Из поэтов - Бродский, Цветаева, Мандельштам.
- А свои стихи вы не пробовали положить на музыку?
- Нет, никогда не пробовала. Дело в том, что в стихах, которые можно положить на музыку, есть определенное пространство, которое эта музыка заполняет и раскрывает. В свои стихи, в слово я вкладываю так много, что места для музыки там просто нет.
- Я знаю много вариантов музыки к пастернаковской «Зимней ночи». И любая музыка этими великими стихами отторгается. Вы это имеете в виду, Лера?
- Возможно, это ощущение смыслового притяжения и того, как слеплен стих. Скажем, в стихах Гарсиа Лорки существует колоссальное пространство для музыки. Это не говорит о качестве стиха, то есть о какой-то его «пустотелости». Это говорит скорее о том, как слеплен стих, какова напряженность каждого слова. И музыка, заполняющая пространство стихов Лорки, может их видоизменить, придать им иную тональность, окраску.
У Пастернака, в том стихотворении, о котором вы сказали, каждое слово обладает огромной концентрацией, степенью притяженности к другому, музыка может только ослабить внутреннее напряжение текста.
Большинство стихотворений Бродского невозможно положить на музыку.
- Вам близки имена Высоцкого, Окуджавы, Галича, Визбора?
- В свое время, когда я жила в России, мне Высоцкий очень нравился: его язык, накал его страсти, манера исполнения. Имена же Окуджавы, Галича, Визбора близки мне исключительно как ностальгическая связь с поколением моих родителей. Для них эти имена значили очень много; если говорить слишком драматически, - они помогали им выжить. Если же отставить в сторону ностальгическую струнку, то мне эти авторы не близки: это не очень хорошие стихи и музыка. Но бардовский стиль я не очень хорошо знаю, поскольку мне он не близок. Так что не мне о нем судить.
- Кто-нибудь из маститых поэтов знаком с вашим творчеством?
- Единственный маститый поэт, который был знаком с моим творчеством, - Иосиф Бродский.
- Вопрос, который вы бы сами себе задали, Лера?
- Как правило, я задаю себе вопросы, на которые не знаю ответа.
- Вы любите давать интервью?
- Интервью в наше время – в чем-то явление уникальное. Это – как исповедь наоборот: человек, с которым ты незнаком, может задать любой вопрос. И напечатано это может быть в контексте или вне контекста. Чаще всего это бывает вне контекста. Поэтому со мной не так легко договориться об интервью.
- Мы говорим с вами в знаменательный день – 9 мая 2005 года. Не думали ли вы написать музыку на эту великую тему?
- У меня есть несколько произведений, которые так или иначе эту тему затрагивают. Мой самый первый фортепианный концерт, например, посвящен павшим на войне, а сборник моих стихотворений «Ганноверские тетради» почти полностью посвящен теме войны.

Я жизнь листаю словно книгу,
И удивляюсь невпопад
Любому прожитому мигу
Тому, что шепчет старый сад,
Домам, горбатым и глазастым,
И небу, светлому до слез;
Цветам осенним блекло-красным
Листве застенчивых берез...
Я удивляюсь беспричинно -
Мне все впервые на земле,
Влюбленность, дремлющие вина,
Стихи, пришедшие во сне;
И облака, как в белой вате,
И выпавший внезапно снег...
Я словно первооткрыватель,
Иль самый первый человек

Сочинения Леры насчитывают уже пять томов прозы и поэзии. Последнюю даже начали изучать в школах и университетах России в рамках обязательной программы по современной литературе. Не зря же Международное Пушкинское общество назвало ее Поэтом года Русского зарубежья. Однако почивать на лаврах Ауербах, судя по всему, не намерена. Теперь она пробует собственные силы в качестве драматурга. Недавно Лера закончила работу над своей первой пьесой.