БЕТХОВЕН Автор плэйкаста: t_potash Создан: 28 сентября 2010 4:18

МГНОВЕНИЕ , ПРОШУ… Автор плэйкаста: t_potash Создан: 28 сентября 2010 1:51

НЕ ПРИБЛИЖАЙТЕСЬ К МЕЧТЕ... Автор плэйкаста: t_potash Создан: 27 сентября 2010 15:40

НАС ПАЧКАЕТ НЕ ТО, ЧТО ВХОДИТ,

НО ЧТО ИСХОДИТ


рисунок Ш. Шварца

РОАЛЬД МАНДЕЛЬШТАМ



Роальд Мандельштам родился в Ленинграде в 1932 и умер там же в 1961 году. На его ярчайшем примере можно попытаться понять реальную суть феномена «проклятости», по крайней мере, в его русском варианте. Это можно делать с трех точек зрения – культурной, биографической и социальной.

Вот наиболее важные, на мой взгляд, сведения и мнения об этом поэте.

…Сын американца Чарльза Горовича, приехавшего в Россию после революции (по другим данным, сын эмигрантов) и арестованного в 30-е годы. После освобождения оставался с новой семьей в Казахстане, посылая сыну ежемесячно по 25 рублей.
Мандельштам учился в Политехническом институте, однако закончить не смог, поскольку болел начиная с детства (с 4-х лет бронхиальная астма, с 16-ти – костный, а потом легочный туберкулез.) Учился на Восточном отделении университета, тоже не закончил. Пенсии по болезни не получал, поскольку никогда не работал. Жил, бог знает как. Немного присылал отец, кое-что давала мать.
Последние годы обитал на Садовой, д.107. кв. 19. Умер в феврале 1961 г. в больнице от кровоизлияния в кишечник, вызванного язвой. Похоронен на Красненьком кладбище. (Сестра Елена Мандельштам-Томина)

Анри Волохонский:
«В узкой высокой комнате на диване – вдоль от окна был Роальд Мандельштам, когда меня к нему привели… Я видел его трижды, за несколько месяцев до смерти. Он выглядел, как узники концентрационных лагерей на фотографиях, больше в профиль, и огромные зеленые глаза. Руки были не толще ручки от швабры. Он уже почти не вставал»
В конце 40-х нескольких молодых художников выгнали из СХШ – Средней Художественной Школы - за «западничество». Так постепенно возникла группа «арефьевцев» (Александр Арефьев, Рихард Васми, Шолом Шварц, Владимир Шагин, Родион Гудзенко и другие) к которой в начале 50-х присоединился Роальд Мандельштам. Как это обычно бывает, общество/власть, ради самосохранения, само того не осознавая, выталкивает из себя некий раздражающий излишек, который, находясь на краю, становится как бы средством самопознания этого общества и в итоге субъектом тех или иных – позитивных или катастрофических - изменений. Так вышло и здесь - именно арефьевская группа будет стоять у истоков неофициального искусства, а Роальд Мандельштам окажется, по сути, первым поэтом нового, «Бронзового» века, подпольной традиции, которая, со всем прогрессивным и реакционным, что в ней было, вытеснила в итоге половинчатую
и компромиссную советскую культуру.
Мандельштам общался в основном с этими художниками, их картины сильнейшим образом влияли на него, как и наоборот. После его смерти они стали хранителями как большей части его архива Мандельштама, так и памяти о нём. Они пропагандировали его творчество, это было необходимо, потому что ещё много лет (и до сих пор) большинству даже искушенных поэтов и ценителей он казался слишком архаичным и малоактуальным. Все основные друзья надолго пережили его.
Арефьев умер в Париже в 1978 году, Васми и Шварц в конце 90-х.
Компания имела «проклятую» репутацию и вольно и невольно укрепляла её: начиная с безобидной традиции прогулок по ночному городу, из которых выросла большая
часть стихотворений Мандельштама, заканчивая несколькими самоубийствами (например, художник Преловский, повесившийся «на спор») и легендой о том, что Арефьев грабил могилы, ради того, чтобы купить морфий (приведена К.К. Кузьминским). Вся компания употребляла наркотики, для Роальда это начиналось как спасение от болей, а Арефьев даже отсидел несколько лет за поддельные рецепты. Есть мнение, что именно с наркотиками связаны бешеные цветовые всполохи в картинах арефьевцев и в стихах Роальда, хотя о таких вещах никогда нельзя говорить
уверенно. Естественно, всех плотно курировало КГБ, у Мандельштама, например, есть
стихотворение об Арефьеве – «субъективен, но госбезопасен». О самомМандельштаме, несмотря на его антивластные настроения, в КГБ не заботились, говорили: «сам сдохнет». В целом компания была настроена на то, чтобы брутально, без истерик и излишнего пафоса, «делать искусство». Эта принципиальность выразилась в какой-то период в отказе Васми и Шварца продавать свои картины (а у Шварца даже показывать их кому-либо – «я работаю для себя»). Естественно, полное
пренебрежение карьерой – работали малярами, в кочегарках и т.п. Невероятно близкие, но при этом жесткие и критические отношения друг с другом – что-то вроде сурового мужского братства, зачастую пренебрежение к женщинам. По легенде, после смерти Роальда Арефьев дал обет жить на кладбище. Вообще, тема моргов и кладбищ присутствовала всегда - однажды друзьям сообщили, что Роальд умер и его нужно искать в морге. Когда его не нашли в морге, то оказалось, что произошла ошибка и Мандельштам жив. А в начале 2000-х бывшая жена Арефьева Жанна и несколько старых друзей решили перевезти прах Арефьева из Парижа и рассеять его над могилой Мандельштама, Васми и Шварца (они похоронены рядом). Когда Жанна раскрыла над могилой пакетик с прахом, то из него посыпались куриные кости; оказались перепутаны пакеты. А вот душераздирающее описание самим Арефьевым похорон Мандельштама:
…Мы балансируем на канате. Мы — канатоходцы, даже, можно сказать, на острие ножа. Но как хорошо балансировать перед восхищенной публикой, которая тебе аплодирует и радуется твоей ловкости. Но балансировать на том же канате над ямой с нечистотами из боязни упасть в говно — это скудное и недостойное человека дело. Артистизм, который обеспечивает тебе успех, это приятный артистизм. (Это о Шемякине.) Но трагический артистизм, который спасет тебя от бесчестья, когда тебе грозит полное падение в сточную канаву из нечистот, яму с испражнениями и всякую прочую гнилую гадость, в которую как упадешь, так и задохнешься. (А это о нас.) Это
иносказательный образ, но, в какой-то степени, он для нас всех верен.
…Алька, действительно, был человек богемы. Мы поставили гроб на сани, мы—четыре "чайника": Я, Шагин, Лерка Титов, Ленка (сестра Альки), Алеша Сорокин. (…) Мы с Леркой зело "шернулись", но от трагизма имели разное настроение: Лерка был совершенно под нембуталом. А извозчик еще больше. И на поворотах заносило и сам гроб. Лерка его поддерживал, а я бил его по рукам: я был в печали и ждал, чтобы по вине извозчика гроб упал бы и я тогда избил бы кучера вместе с его лошадью. (…) Мы провожали великий гроб и маленькое тело. И он нигде в жизни не комплексовал
о своем маленьком росте, настолько он был великий человек. И так возвышался над всеми своим остроумием и своими репликами и никогда и нигде не уронил своего поэтического достоинства.
Всё это не уступает лучшим образцам «проклятой» жизни французских поэтов и художников второй половины 19 века – начала 20 века. Однако ко времени появления «арефьевского» круга, в Европе образ проклятого богемного художника уже стал пошловатым масс-культурным штампом (в 50-е годы, например, выходит фильм «Монпарнас, 19», про Модильяни). Новый взрыв «асоциальной», контркультурной мифологии на Западе, начавшийся с битничества, пришелся на конец 60-х и был связан в основном с рок-традицией, благодаря которой в итоге окончательно вошел в массовое сознание – «контркультурное» поведение стало безопасной, принятым
обществом и государством нормой.
«Арефьевцы» же жили в ситуации, когда все это еще было героизмом. Героизм – ключевое слово в разговоре о Роальде Мандельштаме, битва – тема всей его поэзии: вечный бой с болезнью, за искусство и за реальность. Что такое бой за реальность?
В картинах Арефьева, Васми и Шварца, как и в сознании Мандельштама, сосуществуют два мира - суровая героическая, блистательная античная эстетика и «барачная» низовая жизнь: бани, прачечные, дворы, магазины: мир обывателя, особенно живописно-патологичный мир петербургских трущоб, в двух километрах от парадных имперских декораций. (И мало что до сих пор изменилось).

Героизм художника, его битва за реальность состоит в уравнивании, в соединении и в оживлении этих двух миров. Их нужно оживлять, потому что друг без друга они не существуют, это иллюзии: первая без второй оказывается обычной эскапистской иллюзией, набором бряцающих железок, вторая без первой - ватным сырым мирком, хтоническим, успокаивающим и засасывающим, как омут, миром вечного возвращения, циклическим - вне культуры, вне развития, без надежд на освобождение и
трансформацию. Сводя воедино возвышенный книжный мир с современным,
профаническим, дегероизированным миром, художник как бы вдыхает в него надежду на изменение. Происходит неизбежное для героического художника возвращение к первобытным основам искусства, когда не существовало понятие метафоры как перенесения смысла, удачного сближения двух вещей или понятий, а существовало только ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ - нарисованный на стене пещеры мамонт и есть реальный мамонт, шум осенних листьев не просто похож на шум лат, он и есть шум лат - и для прикованного к кровати поэта, начитавшегося античных книг, конечно же, по-другому быть не может. И когда физически здоровые и полноценные мужчины заняты
животной конформной жизнью, то героический пафос звучит естественно из уст
инвалида, который - опять же - не просто становится подобным войну, он буквально становится им. Чем сильнее искусство - то есть, чем сильнее сходство между объектом и изображением - тем глубже отождествление. И, как для мамонта его отождествление с рисунком не может не кончиться плохо, точно так же отождествление себя с воином в этой ситуации абсолютно трагично. Разумеется, эта
мифология может преломляться по-разному - можно вспомнить москвича Губанова,
напоминавшего Мандельштама своей неистовой жизнью, пафосом вечного противостояния и дикими образами. Случай Губанова - это когда физически здоровый мужчина героически доводит себя алкоголем и истериками до смерти в 37 лет, в угоду легенде, потому что «когда-то сам себе предсказал», или потому что «гении так должны». И то, что это происходит как бы само собой, а не в виде самоубийства, только доказывает степень трагизма ситуации. Важно и то, что Губанов существовал на своего рода подпольной эстраде, имел аудиторию и ощущал те или иные её запросы. Мандельштам был замкнут в узком кругу.
С Мандельштамом, как мне видится, вообще всё принципиально иначе – существовала исходная объективная ситуация: несколько тяжелейших болезней, отсутствие элементарных лекарств, условий и денег на лечение. Человек был обречен, и шла борьба не за собственную смерть как часть героической легенды, а за жизнь, за то, чтобы она продолжалась в искореженном теле. Жизнь дает возможность творить, доказывая, что мир существует ,и стало быть, способен к преображению.
Можно сказать , что Мандельштам – и в культурном, и биографическом плане - был изначально поставлен обстоятельствами внутрь вторичной декадентской легенды. Это только один из признаков той вторичности, даже анахронистичности, которая была клеймом, но одновременно и некой благодатью для всех «арьфьевцев» - когда на Западе уже главенствовал абстрактный экспрессионизм и битничество, зарождался поп-арт и другие новейшие течения – они вдохновлялись импрессионистами, постимпрессионистами, другими пройденными западным искусством этапами. Этому есть как объективное объяснение – требовалось возобновлять насильно прерванное двадцать лет назад развитие, так и субъективное – их особого рода завороженность, зацикленность на одних и тех же вещах. У Мандельштама это выражают, в том числе, навязчивые, переходящие из текста в текст образы, строчки и целые строфы.
«Приблизительно в середине изобразительной деятельности у меня была доктрина: браться только за самые банальные вещи, уже многими сделанные, пережеванные на все лады… Среди наших ребят не было формалистов. Это значит – мы не шли изнутри себя живописным умением, создавая свой мир. Так никогда не было. Всегда на первом месте стояло наблюдённое, и после делался эквивалент ему красками. Всегда
старались для этого выбрать такой объект наблюдения, который уже сам по себе приводит тебя в определённый тонус необычностью видения ускользающего объекта: в окно, в замочную скважину, в публичный сортир, в морг.» (Арефьев)

«Я люблю слова, утратившие грубую материальность. Легион не вызывает ощущение реального. Слыша это слово, невозможно видеть пропотевших пропыленных солдат – это только сверкающие доспехи и оружие (скорее, щиты, чем мечи). Я пользуюсь этим понятием в творчестве, когда мой дух тревожен, обороняясь или в ожидании боя. Такие слова – куколки, из которых бабочки уже улетели» (Мандельштам)

Свою фамилию Мандельштам воспринимал как издевательство и зубоскалил в ответ: «Тот Мандельштам, что нужен ВАМ, уже давно не здесь, а ТАМ». Когда его кто-то случайно завел в гости к Ахматовой, он устроил скандал, и общения не получилось.
Уже тогда, в 50-е годы, Мандельштам-старший был важнейшей фигурой для интеллигенции, из которой начинал формироваться андеграунд 60х-70-х., в итоге тотально зависимый от советского официоза, лепивший себя от противного, выворачивавший его наизнанку в творчестве и в жизнетворчестве: вместо
навязываемой идеологии - аполитичность, вместо официального материализма – уклон в мистику, вместо казенного героического пафоса - «покажите мне уголок, где не всегда есть место подвигу» Вен. Ерофеева, вместо разрешенной фронды: «если
Евтушенко против колхозов, то я за» - Бродский.

«Вторичный» же Роальд, невольно став родоначальником этой новой эпохи русской поэзии, сразу же и невольно противопоставил себя ей, оставшись в стороне от её главных силовых линий и конфликтов. Благодаря всему этому он до сих пор в стороне от ее двух продолжающийхся магистральных, «первичных» веток – «просвещенно-консервативной» (в которую, как теперь видно, укладывается огромное количество авторов и тенденций - от «ахматовских сирот» до «Московского времени», от Елены Шварц до Ивана Жданова и тысяч безвестных
эпигонов),и«критической» («лианозовцы»-концептуалисты-постконцептуалисты). От первых, с их опорой на тот или иной предшествующий культурный опыт, склоняющий к «мудрому» приятию и уживанию с действительностью, Мандельштама отличает «примитивное», наивное, буквальное понимание творчества как не метафорической, а совершенно конкретной битвы, отождествление поэта с воином, и себя самого - с этими двумя архетипами. От вторых, с их ощущением репрессивности всяких
культурных механизмов и поиском свободной, «внекультурной» позиции,Мандельштама (как и его друзей) отличает ощущение героической обреченности, прикованности, завороженности – «я здесь стою и не могу иначе».

Собственно, для претворения этой упомянутой, проявлявшейся на самых разных уровнях вторичности, в некую парадоксальную уникальность и нужно было героическое усилие. Мандельштам победил в своей борьбе за искусство, то есть, сумел выйти за пределы своей собственной и старой чужой легенды, сведя личные, культурные и социальные обстоятельства в несколько десятков невиданных, ни на что не похожих, гениальных стихов, где какой-то небывалый вспыхивающий цветовой кошмар вторгается и озаряет тот идеальный романтический городской мир, как мы его давно знаем: ночные кварталы, фонари, страх, дыхание смерти, кошачьи вопли, вороны, женщины, отвергающие поэта, либо ненадолго сходящиеся с ним, и другие знакомые реалии.
С городом связаны все лучшие стихи Мандельштама, и, хотя в нем есть многое от античности и средневековья, но, в том, что касается положения поэта в городе , Мандельштам соответствует архетипу нового времени. Античный поэт, как и философ, существовал в пространстве полиса, где его все знали, где медиа-пространство было равно реальным границам полиса, то есть голос поэта мог охватить его целиком. Голос средневекового поэта-трубадура, ваганта или менестреля был обращен либо к даме, так что был хорошо слышен на гулких ночных улицах, либо был обращен в
пространство, если речь идет о вагантах, свободно перемещавшихся из города в город, из страны в страну, либо, если это был привилегированный придворной поэт, служил власти, и, соответственно, мнокократно усиливался ей. Поэт нового времени так же замкнут в пространстве города как и античный, но затерян в нем, как в лесу, его здесь почти никто не знает, его не слышно за шумом рынка, грохотом фабрик и машин, и он сам не знает, для кого поёт, поэтому его песни зачастую так мало похожи на песни. И такой поэт, вернее, легенда о нем – одна из главных примет той завораживающей эстетики буржуазного города со всей её романтикой отчуждения,
одиночества, порока, которая развилась за последние двести лет. Мир «социалистического» города сталинской и послесталинской эпохи – здесь вовсе не исключение, поэтому так ярко выражает его Мандельштам, более того, становится одним из последних кому вообще довелось выразить мир города.
Одним из последних, потому что сейчас эта эстетика исчерпывает себя - как в искусстве, так и в реальности – она принимает все более декоративные формы и в результате почти любой европейский город кажется сейчас слепком с себя самого столетней давности. Поэтому неизбежно должна появиться новая эстетика пространства, равносильная прежней по мощи и обворожительности, но такое возможно только при другом положении людей в другой организации пространства, основанному на других отношениях. Поэтому это относится скорее к
постреволюционным видениям авангардистов, чем к творчеству Р. Мандельштама. Например, от хлебниковской поэзии у меня всегда было ощущение, что её источник и её адресат – это уже какие-то слегка другие, чем мы, существа – скорее летающие, парящие, чем ходящие. Для Мандельштама же, вмерзшего в город, зацикленного на том городе, который мы знаем, героическое воспевание и слияние с этим пространством были равнозначны освобождению от него.

Хочешь - уйдем, знакомясь,
В тысячу разных мест
Белые копья звонниц
Сломим о край небес
Нам ли копить с тобою тревоги,
Жить и не жить, боясь
Станем спокойно среди дороги,
Плюнув на талую грязь...

Маруся Климова:

Другой Мандельштам. Судьба поэта в Ленинграде.

Слова этой песни с популярной кассеты митьков на слуху у многих, однако, видимо, лишь узкий круг посвященных знает автора текста песни, который на кассете обозначен только по имени - в России не самом распространенном - "Роальд".

Это Роальд Мандельштам. Возможно, создатели кассеты решили опустить фамилию, дабы избежать путаницы с его знаменитым однофамильцем Осипом Мандельштамом. И действительно, в отличие от Осипа Эмильевича Роальда Мандельштама знают немногие, ибо этот поэт появился и блистал на берегах Невы в глухие 50-е годы - осколком Серебряного века.

Вспоминает один из самых близких друзей Роальда Мандельштама художник Родион Гудзенко:

"Дело в том, что ему все время говорили обо мне, Алику, а мне о нем. Говорил такой Вадим Преловский, он повесился.

А время было - сталинская темная ночь. Это уже на выходе, начался уже еврейский это процесс, перед самым еврейским процессом. Я не хотел никаких знакомств с какими-то поэтами - ну их к черту. И вот однажды я захожу в кафе просто скушать чего-нибудь, в кафе-автомат, на углу Рубинштейна, я жил на Рубинштейна. И там такой Лаптев был, стоит Лаптев: "А, Родион, иди сюда!" Там бар такой, сардельки, автомат, можно было жетон кинуть, тебе нальют и водки. С ним стоит еврейчик маленький такой, с такими красивыми глазами такой еврейчик... Он говорит: "Вот Алик Мандельштам, познакомься, он давно хотел, о тебе он знает!" Перед Алькой стоит стакан водки - тогда стаканами пили. Ну я подошел, да слышал, мне говорили... "Ну тебе водки взять?" Я говорю: "Конечно!" Они побежали, этот Лаптев захромал, водку принес. Я смотрю - этот маленький такой тип, вдруг весь стакан оглушил так совершенно спокойно. Я выпил, мы сардельками закусили, пожрали, заговорили... Мне очень понравился этот маленький. А тут моя квартира, тут как раз папа уехал, мы в коммуналке жили, у нас одна комната. Я говорю: "Пойдем ко мне зайдем, я тебе живопись покажу." "Пойдем". Ну мы и пошли. Я ему показал живопись, он пришел в восторг, что меня удивило. Ну и мы пошли с ним пешком к нему. Это была весна, март месяц. Пошли пешком к нему, болтая, разговаривая о поэзии, о живописи, обо всем, антисоветчина жуткая... Ну а потом мы с ним уже не расставались...

Один из близких друзей Роальда Мандельштама, художник Александр Арефьев, считал, что когда-нибудь в Питере будет создан - наподобие Пушкинского - Мандельштамовский дом, где займутся изучением поэзии сталинской эпохи. Трудно сказать, будет ли в ближайшее время реализована эта мечта, но ясно одно - пока что культура - и особенно литература пятидесятых годов - остается практически неизученной и представляет собой нечто вроде бездонной черной дыры в культурном пространстве России. Ибо то было время, когда большинство представителей старой России уже ушли из жизни, рассеялись по свету, канули в пароксизмах красного террора и в сталинских лагерях, или погибли во время войны, тогда как новое поколение, порожденное хрущевской оттепелью, еще не успело о себе заявить.

Вспоминает Родион Гудзенко:

"Белый круг ночной эмали,
Проржавевший от бессониц,
От простудного томлень
Перламатровой луны
Мирно плавал в тихом ветре
И крылом летучей мыши
Затыкал границы дома
Теплотой весенних крыш
Предо мной рябые лужи
Запах сна, любви и кошек,
И серебряный булыжник
В золотистых фонарях,
А за стенкой кто-то пьяный
В зимней шапке и калошах
Тыкал в клавиши рояля
И смеялся..."

Вот эта была наша первая с ним встреча у него на кухне в коммуналке этой. Это было замечательно, сидели мы, болтали, спорили и вдруг из такой белиберды получились прекрасные стихи.

Вспоминает Исаак Шварц:


"И эта протестная сама атмосфера объединяла разных художников, и они собирались у Алика и там эта комната называлась "Салоном отверженных". Очень интересная была атмосфера. Много интересных было бесед. Помню, приходил художник Троуготт, Вясмэ, Арефьев, Шагин, Гудзенко тоже очень интересно работал. Были очень интересные беседы о живописи, об эстетике, прекрасные совершенно. Были очень образованные, талантливые ребята. Немножко о самой атмосфере той жизни - это было время ужасное, ничего сказать нельзя было, надо было стараться ни чем не думать. Атмосфера такая, что можно просто воздух ножом разрезать, вот такое было чувство. И конечно, я понимал, что Алик - это человек, с которым я могу быть откровенным. И он тоже, наверное чувствовал во мне это. И мы часто на эти темы разговаривали. Они очень иинтересные прозвища давали нашим руководителям - Сталина они называли "гуталинщиком", а потом когда он отошел в мир иной и назначили тогда Маленкова, и тот стал обещать, что будем для народа делать что-то и развивать пищевую промышленность, и они его тогда называли "ванилинщиком".

Вспоминает Родион Гудзенко:

"Мы радовались, когда Сталин умер, это такое было, !!!! - я ворвался, я помчался на площадь, у Думы, там стоят, рупор, я в шляпе стою, все сняли шапки, а я не снимаю, и смотрю - там еще один в шапке, улыбается мне.... Тоже стоит, торжество жуткое!"

На мой взгляд, в судьбе творческих людей 50-х есть что-то общее с судьбой молодых поэтов русской эмиграции 30-х годов круга Бориса Поплавского, не успевших заявить о себе на родине, писавших по-русски на чужбине и потому заранее обреченных на одиночество и непризнание.

"Чтоб стать ребенком, встану в темный угол
К сырой стене заплаканным лицом
И буду думать с болью и испугом,
За что наказан я и чьим отцом..."

писал Борис Божнев, один из самых замечательных русских парижских поэтов 30-40-х годов, которого некоторые литературоведы несправедливо называют эпигоном Ходасевича. Эта тема безвинной жертвенности и фатальной обреченности поэта во враждебном мире характерна и для поэзии Роальда Мандельштама, безвинной потому, что его противостояние советскому обществу не носило политического характера, а было сугубо эстетическим.

Петербургский поэт и критик Петр Брандт:

"Я не отношусь к тем людям, которые знали Роальда. Я жил в то самое время, но я не был тогда в кругу петербургских поэтов и о нем ничего не знал. Я узнал о нем впервые от Константина Кузьминского - это был питерский известный поэт, пожалуй, еще больше, чем поэзией, он прославился своей редакторской деятельностью. Однажды на каком-то вечере он прочел стихотворение некоего Роальда Мандельштама. Когда я услышал одну только строчку этого поэта: "Как медный щит центуриона, когда в него ударит слон.", мне сразу стало ясно, что речь идет если не о великом, то о прекрасном поэте. Я считаю, что он входит в пятерку лучших поэтов двадцатого века. Что такое Роальд личностно? Можно говорить об этом поэте по-разному - что он из себя представляет как литератор, как поэт, но прежде всего как личность? Мне кажется, что это человек, который всех должен потрясать своим стоицизмом. Это человек каких-то очень ясных, твердых взглядов на жизнь, очевидно не совпадающих с теми стереотипами, которые существовали в его время и поэтому он совершенно не вписывался в ту плеяду советских поэтов, тогда считавшихся прогрессивными, поэтов "оттепели", таких, как Евтушенко, Вознесенский, Окуджава и т.д. Ни в коем случае не осуждая этих поэтов, приходится совершенно ясно констатировать, что никакого отношения к ним он не имел, равно как и к тем поэтам, которые в то время появились здесь в Питере. В первую очередь, конечно, я ничего общего не вижу между ним и Бродским, поэтому у которого было огромное количество последователей. Роальд Мандельштам - исключение, он ничего общего с этой традицией не имеет.

(читает Родион Гудзенко)

Опять луна мне яд свой льет
На смятую постель
Опять в саду всю ночь поет
Вишневая метель
Тревожной теплой темнотой
Повеяло в глаза
А в звездном мраке надо мной
Сгущается гроза
Как звезды близко
В двух шагах
Рукой могу достать
Спустились. Все.
Горят в цветах
Но руку не поднять А кто вложил вчера в сирень
Букет из черных роз
Цветы, цветы, пора уж день
Нет, нет, немного грез.
И ты пришла цветы смотреть
Но что же так темно?
Я понял - это значит смерть
Я это знал давно
Но я привык встречать врагов
Лишь стоя на ногах
Ко мне друзья спешат на зов
И верный меч в руках
Сверкнула яростная сталь
Звенящей полосой
Вдруг тихий голос мне сказал
К чему ненужный бой?
Я вижу девушка кладет
Мне руку на глаза
И поцелуй ее как лед,
И на щеке слеза
Мне надоела канитель
Я меч ломаю свой
Звени, вишневая метель,
Теплей меня укрой!

Искусствовед Любовь Гуревич:

"В стихах Мандельштама очень много красок и очень много выпуклых зрительных образов. И вероятно поэтому художники - это был его круг. Причем у них отношения с соцдействительностью были очень рано и четко и бескомпромиссно определены.

Рассказывают, что в день смерти Сталина Гудзенко, Арефьев и Мандельштам Роальд плясали, взявшись за руки, восклицая: "Гуталинщик умер!" И этот прорыв к подлинной жизни был прорыв к той страшной действительности, которая их окружала - прорыв к разрушенному войной городу, к лагерному сталинскому быту. Вот когда читаешь Мандельштама, это обостренное чувство жизни, обостренное восприятие, то, что есть в их картинах. "Я зритель ночных беззаконий, О край, о котором рассказ, в железных корзинах балконов скрывались созвездия глаз...". Это прорыв к реальной жизни сочетался с необыкновенной пластической мощью.

О них говорили: "крутой кипяток", "отсвет их решимости лежит на всем поколении"...

Вспоминает один из близких знакомых Роальда Мандельштама композитор Исаак Шварц:

Алик жил тогда в конце Садовой улицы недалеко от Калинкина моста. Это была какая-то страная квартира, буквально под самой крышей, очень низкие потолки были у него в комнате, квартира была почти нежилая. Была большая длинная продолговатая комната. Очень чахло обставленная, там совершенно не было мебели. Это была комната человека, который как бы и не жил здесь никогда, такое впечатление у меня было. Очень бедная комната, бедная обстановка и много книг. И очень интересные книги были у него. Он мне давал их читать. Мы с Аликом таким образом подружились. А потом я, видя его такую тяжелую жизнь, я постарался с ним делиться, чем мог. Потом я познакомил его со своими друзьями - композитором Дмитрием Алексеевичем Толстым и с Вениамином Баснером. И мы собирали деньги для него специально - но это надо было делать скрытно, за это могло нам влететь. Дело в том что у Алика была очень своеобразная по тому времени репутация. Алик не скрывал своих взглядов на жизнь тогдашнюю..."

Роальд Мандельштам принадлежал к так называемому кругу арефьевцев, то есть художников, объединившихся вокруг Александра Арефьева (в конце 70-х он покончил с собой в парижской эмиграции). Именно этот кружок - кружок Арефьева - стоял у истоков отечественного послевоенного нонконформистского искусства, оказавшего определяющее влияние на его развитие, во всяком случае, во всем, что касается живописи. В круг Арефьева входили: Рихард Вясмэ, Родион Гудзенко, Дмитрий Шагин, Шолом Шварц. Роальд Мандельштам был среди них единственным поэтом.

Говорит искусствовед Любовь Гуревич:

"Они сумели сами себе создать среду, и то, что у них был Мандельштам поэт в какой-то мере наложило отпечаток на их творчество, потому что в это время считалось, что живопись - нечто обратное литературе и литература была ругательным словом. И ценилась живопись во второй культуре, далекая от эмоций, сама живопись, а литература была бранным словом. Они сохранили поэтичность, в их работах есть поэзия, стихи им были близки и то, что они были пропитаны стихами Мандельштама, это имело огромное значение

Он жил вне этой системы, появились люди, которые жили вне этой системы, какими-то человеческими ценностями. Как это образовалось в круге художников, я немножко представляю, как это образовалось у Мандельштама, я не знаю, но как-то это было связано с такими ручейками культуры. На что могла опереться личность, которая не принимала совдеп, она могла опираться только на культуру. Романтическое противостояние художника и обывателя у них было предельно заострено, они, как говорил Рихард о Мите Шагине: "Он даже с соседями общается. Разве Арех общался бы с соседями?" Но этот накал позволил выстоять, не упасть в обывательское дерьмо, как говорил Арефьев..."

Роальд Мандельштам родился в сентябре 1932 года в Ленинграде, здесь же умер через 29 лет. За свою короткую жизнь написал около 400 стихотворений, две трети из которых составляют варианты. Анри Волохонский в предисловии к сборнику стихов Роальда Мандельштама, изданном в Иерусалиме в 1982 году, утверждает, что полный архив поэта, собранный Константином Кузьминским, находится в Институте Современной Русской Культуры в Техасе и надеется, что в недалеком будущем он будет издан. В Петербурге недавно увидели свет два небольших сборника стихов Роальда, однако, полного собрания так и нет. Время от времени из личных архивов его друзей и знакомых продолжают всплывать рукописи поэта, черновики, наброски...

Вспоминает Исаак Шварц:

Знакомства наше вылилось в большую дружбу. Я помню, как-то зимой мы поехали с ним в Приозерск, там у меня приятель жил, там мы наслаждались и слушали "Свободу" довольно легко, потому что в Ленинграде через рев глушилок это почти было невозможно. Я получил тогда заказ Большого театра и по просьбе Галины Улановой начал писать музыку для балета "Накануне". И Алик говорит тогда мне: "Я напишу либретто." Он стал писать либретто и этот балет должен был ставить Леонид Якобсон, замечательный наш балетмейстер. И это было очень интересно написанное либретто. Алик плохо знал этот жанр балетный, да и я тоже, но это было ярко написано, и Якобсону это либретто понравилось. И тут же Алик предложил мне чтобы его друг Родион Гудзенко, художник, начал писать эскизы декораций. Это замечательные были эскизы! Но все это было бы хорошо, но случилось так, что Якобсона от этого балета отстранили, и появился другой либреттист, который, оказывается давно над этим работал...

Родион Гудзенко:

"У него был цикл "Лунные зайцы", я помню по радио даже кто-то пел, причем не сказали, что это на стихи Мандельштама.

Зеленым горячечным чадом
Вливалась в палату луна
И мальчика, спящего ряддом
Неслышным змеящимся ядом
Неслышно одела она...

Трудно говорить о каком-либо значительном влиянии Роальда Мандельштама на современную поэзию, оно не сопоставимо с тем влиянием, какое оказали на живопись его друзья-художники. С этой точки зрения, он, одиночка, его поэзия, скорее, устремлена в прошлое, кажется отголоском Серебряного века, однако выразительность его стихов, единство трагической судьбы и творчества и в наши дни не оставляют равнодушными тех, кто знаком с его поэзией - ее либо вовсе не принимают, либо страстно ею увлечены.

Я поинтересовалась у художника Родиона Гудзенко: А не пытался Роальд Мандельштам печататься?

Родион Гудзенко:

И даже не хотел! И даже не лез! Он вообще презирал всю эту советскую систему настолько, очень не любил и все с ними не хотел общаться. Он себя воспитал на начале века на акмеистах, на символистах, на Блоке...

Гумилев был его бог. Он сразу начинал с "Заблудившегося трамвая".

Вспоминает Исаак Шварц:

"С Аликом мы встречались, у нас были очень интересные встречи. Д.А. Толстой, мой коллега, композитор, решил познакомить Алика со своей мамой. Крандиевская-Толстая Наталья Васильевна, замечательный человек, очень одаренный поэт, прекрасные стихи писала, и эта встреча состоялась. Мы привезли Алика на квартиру Д.А.Толстого и там Н.В. посвятила несколько вечеров, Алик ей читал свои стихи, и потом она очень высоко оценила его как талантливого, подающего большие надежды начинающего литератора. Но в те времена мы не знали, как Алику помочь, чтобы у него стихи издавались. В то время это было совершенно невозможно. Потому что стихи были совершенно несоответствующие духу времени, тогда нужно было писать о партии, о Ленине, о Сталине - это можно было сразу протолкнуть в какую-нибудь газетенку или в журнал, а эти стихи были как бы совершенно не связанные с этим временем, и в этом смысле он был обречен. Мы не могли ему помочь.

Мнение поэта Петра Брандта:

"Если говорить о традиции, к которой принадлежит творчество Роальда, это традиция акмеизма, и это очевидно достаточно, что это именно эта линия русской поэзии. Конечно, предшественником его является Николай Гумилев. Очень часто приходится слышать мнение о том, что Роальд вторичен. Я категорически с этим не согласен. Это очень поверхностный взгляд на вещи. Он вторичен только в том смысле, что он красив, а красота в каком-то смысле всегда сама себя напоминает, потому что многообразным является только уродство. Красота же при всем своем многообразии всегда сама на себя похожа. Трагизм положения Роальда Мандельштама в культуре вовсе не исчерпывается враждебным социальным и идеологическим окружением, ведь он остается поэтом полузабытым и относительно непризнанным среди интеллектуальных кругов и в наши дни. Причины тому прежде всего нужно искать в его эстетике.

Вспоминает Родион Гудзенко:

Когда я буду умирать
Отмучен и испет
К окошку станет прилетать
Серебряный корвет
Он бело-бережным крылом
Закроет яркий свет
Когда я буду умирать
Отмучен и испет.
Потом придет седая блядь
Жизнь с гаденьким смешком
Прощаться. Эй, корвет стрелять!
Я с нею незнаком!
Могучим богом рухнет залп
И старый капитан
Меня поднимет на шторм-трап
Влетая в океан!

Ясно, что умирает, а что делать... В коридоре выставили, как он сказал: "Чтобы не пугать в палате моей смертью... Ну я ушел домой, а раненько утречком я помчался туда. Ну, мне говорят в регистратуре: "Умер!".

И ушел, и пошел к Ареху, пришел, разбудил фактически. Это было где-то девять часов утра. Я говорю: "Алька умер!" Он не удивился, оделся, ну что, поехали туда, к нему, там посмотрим. Мы были в медицинском институте. И мы поехали в больницу, приехали, и сразу в морг, естественно. А там говорят: "В списках нету". В морге нету. А там уже сменилась тетка, она сменяется в девять часов. "Идите в регистратуру, может его еще вскрывают. Пойдите спросите." Я прихожу в регистратуру, говорю: "Мандельштам..." Она смотрит пальчиком по списку: "Мандельштам Роальд Чарльзович..."

"Да нет! Кто вам сказал, что он умер?"

Я говорю: "Мне перед вами сказали, что он умер."

Там просто врачи заранее сказали, что он умрет, так что его и выставили, и я в этом не сомневался, потому что он мне сказал сам: "Все, кранты, Родион, кранты, я больше не жилец, я умираю." "Не разговаривай, мне тяжело, сиди, я закрою глаза. Мне тяжело." Я посидел, посидел и ушел.

"Как жив?" - "Да жив, - говорят, - у него даже на улучшение пошло!" "Как на улучшение?" Я на этаж быстро. Поскольку я в мединституте учился, у меня халат был с собой, тогда только в халатах можно было. Я быстро халат надел и туда, наверх. Тот же Алька, только улыбающийся уже, в том же коридоре, в таком же виде, тощий улыбающийся, говорит: "У меня температура спала". После этого он выздоровел и вышел, и все нормально. И пошло опять - теофедрин, все это, наркотики начались чуть-чуть позже, в 56-м году.

В КГБ следователь мне сказал: "Мы даже его не вызываем, он сдохнет, это дерьмо! Мы даже его не вызываем по вашему делу, Родион Степанович, он и так сдохнет, его вызывать нечего! Он труп!" Его даже не вызывали.

Однако, как это часто бывает, поэзия Роальда Мандельштама и в наши дни остается яркой, свежей и оригинальной. Конечно, у меня тоже вызывает сомнение чрезмерная духовная экзальтированность, которая была свойственна большинству русских поэтов начала века, ибо последствия подобного полунаркотического духовного опьянения в наши дни слишком очевидны. Тем не менее, многие мотивы поэзии Роальда Мандельштама, вероятно, созвучны ощущению конца века.

Вспоминает Родион Гудзенко:

Он опекал девочку, которая жила ниже этажом и умирала от туберкулеза. Такая солидарность туберкулезников, той было 14 лет, тут есть эти стихи у мен

"Девочка читала мемуары,
На руки головку положив,
Маленькое сердце замирало,
Сдавленное тяжестью чужих
Огненных страстей и преступлений..."

Возможно, именно поэтому солист группы "Зоопарк" Александр Донских фон Романов на недавнем фестивале петербургского декаданса "Темные ночи", собравшем ведущих представителей петербургской и московской богемы, к организации которого я имела самое непосредственное отношение, исполнил песню именно на стихи Роальда Мандельштама.

Наверное, у всех петербургских поэтов в творчестве присутствует тема города. Роальд Мандельштам в этом смысле не исключение.

Вспоминает Исаак Шварц:

Прогулки с Аликом - это очень интересно. У него в творчестве тема - ночи петербургские. Причем не белые ночи, а ночи такие осенние, когда моросит дождь и качаются ночные фонари. Тема одинокого трамвая. Он во всем был поэт. Он любил девушку какую-то, это была его прекрасная дама. Очень любил он Блока, и я считаю, что влияние Блока очень сильное в его творчестве.

Он очень любил Петербург каких-то черных ходов во двор, запах кошек, в этом он находил огромную поэзию. Мы часто гуляли, я от него возвращался ночью, он меня всегда провожал, мы очень большие делали с ним прогулки по местам Достоевского: Гороховая, Садовая улицы, это он очень любил. И в его творчестве тоже отражался этот Петербург.

Поэт Петр Брандт:

"Удивительна его городская лирика - эмоциональная, глубоко трагическая, не имеющая ничего общего с холодным скептицизмом городской лирики его современника Иосифа Бродского - поэта несравненно более удачливого, имеющего в наше время большое число поклонников и последователей.

"Громадно и громко молчат небеса
Восходит звезда за звездой
Для рифмы, конечно, я выдумал сам
Твой жалобный крик, козодой
А что не для рифмы - оборванный сон,
Луны серповидный обрез
Дворовый колодец бетонный кессон,
Кессонная злая болезнь
Блестящей монеткой горит в синеве
Серебряный очерк лица
И только для рифмы на желтой траве
Тяжелый живот мертвеца
Идущие к дому, спешащие прочь -
Не надо на рифмы пенять
На ваших кроватях костлявая ночь
Матерая, потная блядь..."

Немного найдется в русской литературе поэтов подобного темперамента и вкуса, мастерством своим сравнимых только с классиками.

Традиции Серебряного Века, поэзия любимого Роальдом Александра Блока немыслима без темы Прекрасной Дамы.

Поэтому Прекрасная Дама также является нам в творчестве Мандельштама. Но в соответствии с духом того времени...

Родион Гудзенко был самым близким другом поэта, с которым он делился самым сокровенным. Я поинтересовалась, была ли у Роальда Мандельштама Прекрасная Дама в жизни, или же его любовная лирика является по большей части плодом фантазий.

Вспоминает Родион Гудзенко:

У него была любовь - какая-то Алла, насколько я помню, он мне говорил, что он был влюблен. Он какую-то Аллу любил.

"Все разукрашено росами
Сосны, террасы и ты
Ночь, от туманов белесая,
Волосы, руки, цветы..."

И когда уже я с ним познакомился, уже Аллы и в помине не было. Алле написано много у него было.

Говорит Петр Брандт:

"Судьба Роальда трагична всерьез. Человек, тяжело больной физически, своей душой, талантом, умом намного превосходивший своих современников-литераторов, и, вследствие этого, категорически ими не принятый, поэт,, живший в ужасную для подобного таланта эпоху, несмотря на всеми прославленный ее либерализм, поэт, скончавшийся в возрасте 28 лет от тяжелой хронической болезни безо всякой надежды на признание, остается неизвестным и в наше время. Но если принять во внимание всю лицемерность сегодняшней правды, то это лишь еще одно доказательство его подлинности."

Но как все же удавалось Роальду жить в удушливой атмосфере того времени и держать внутри себя свое отвращение, возмущение, не разу не позволить себе даже намека на внешний протест? Или иногда все же прорывалось?

Вспоминает Родион Гудзенко:

"Потом были случаи, когда он - пойдем дразнить в Публичку, ну пойдем. Вот он меня потащил в Публичку, я хочу подразнить в Публичке. Он сказал: "Дайте мне пожалуйста Андерсена Алик заказал Андерсена, Бесы Достоевского. И нам вдруг говорит: Пройдите пожалуйста сюда. Мы заходим - там КГБ. "Что это такое? Почему вы заказываете? Почему вы хотите такие книги?" Алик: "Мы хотим просто ознакомиться с этой литературой, которой нет нигде на прилавках." Нас спрашивают: "Вы комсомольцы?"

И вдруг Алька говорит: "Мы не имеем чести быть ими!"

Я так его дернул: думаю, сейчас схватят и посадят! Они: "Ах вот как!" Нас, правда, отпустили, сказали при этом: "Нет, этого вам не дадут!" Вот такой он был, любил такие эксцентрические штуки.

Немного - о происхождении Роальда, о его родителях.

Вспоминает Родион Гудзенко:

Он же был американец, его папа был американец, причем какой-то чемпион по боксу в Америке, папа еще ему какую-то буденновку подарил, папу у него арестовали и посадили, потом и отчима арестовали и посадили. Он не хотел вообще Алик такого папу, потому что папа был коммунист."

Известно, что в то время были сильны антисемитские настроения, и, возможно, это коснулось также и Роальда Мандельштама.

Вспоминает Родион Гудзенко:

"Был случай тут, возле Круглого рынка, когда началось это дело врачей. И в трамвае кто-то на него "жиденок, жиденок!", Алька вскочил, и тут нас бы избили, или еще черт знает что. Я стал удерживать Альку, потому что он рвался, как тигр! Рвался, хотел разорвать того, кто сказал. Мы вышли на остановке, тут сразу толпа вокруг очутилась, и тем более, что мы были никто, потому что все советские люди - они все работают, а мы нигде не работаем, вообще черт знает кто, нас могли бы смести. "Алька, давай, убираемся, уходим, не надо, потому что мы просто ничего не сделаем!"

"Пришлось вместе с ним выбираться из этой толпы, я его утаскивал, потому что погромная ситуация. Это единственный раз, фактически, а так - нет. Его никто в расчет не брал. Он выглядел-то слишком - не жид, не роскошно одетый. Маленький пьяненький мальчик, зачуханный, видно, что больной.

Последняя страница трагической короткой жизни петурбургского - язык не поворачивается назвать его ленинградским - поэта Роальда Мандельштама была закрыта в 1961 году.

Петр Брандт:

Знаю, что похоронили его на Красненьком кладбище, известна его могила. Хоронило его не больше 3-4 человека. Друзья его были настолько потрясены его смертью, что несколько дней не возвращались домой и ночевали в склепах на кладбище. Умер он никому не известный, и в последующие годы его имя практически не звучало. Тем не менее, надо сказать, что имя его живет, хотя никакой специальной шумихи вокруг его имени никогда не было, никто его не продвигал, тем не менее, нет-нет, да кто-то вдруг возьмет да и напечатает то ли книжку его стихов, его имя откуда-то выплывает. Это еще раз говорит, что творчество этого поэта - настоящая подлинная культура и каковы ни были волны нашего времени, каковы бы ни были стереотипы, это явление подлинной культуры и оно без сомнения будет жить.

Исаак Шварц:

Отличительная черта его жизни - внутреннее колоссальное богатство и жуткий контраст с внешней оболочкой его жизни. Я не видел такой убогости внешней оболочки и такого богатейшего внутреннего мира, вот такого контраста я, действительно, не встречал в жизни. Этим для меня Роальд Мандельштам и очень дорог. В этом тщедушном человеке было столько внутренней силы духа. Очень сильный был характер, несмотря на такую кажущуюся внешнюю слабость мышечную, сила духа была мощная.

Говорит искусствовед Любовь Гуревич:

Я читала записи речей Александра Арефьева, перед отъездом его записал на пленку Анатолий Басин. И его речи об их группе 50-х годов все время прерываются стихами Мандельштама, которые поясняют состояние, в котором они жили. В стихах М. редко появляется "мы". "Нам ли копить с тобой тревоги"

"Мы живем, вгрызаясь в камень, извиваясь, как угри"

Те, о которых он говорил "мы" - это был круг художников, многим он посвятил стихи, Гудзенко, Шварцу, Арефьеву.

"После того как умер Мандельштам, Арефьев наложил на себя эпитимью и какое-то время с Владимиром Шагиным жил на кладбище.

Вспоминает Родион Гудзенко:

Он похоронен на Красненьком, все умирают никого не остается. Это был человек очень необыкновенный, особенный, очень тонкий, дико талантлив. Просто не состоялось, по сути дела - из-за болезни, из-за обстоятельств.

Они равны совершенно. Алик нисколько не меньше. В этом отношении я даже могу сказать, что даже немножко и больше. Это такая жизнь, совсем другая жизнь. Там - Петербург, красота, декадентских каких-то сходок. Это же - одиночная унылая коммуналка с самого детства и дикая тоска, задавленность. Родиться тут и проявиться и пробиться - это чудо. Это все равно, как сквозь камень вам вдруг вырастает цветок. Когда поля покрыты цветами, то это нормально. Но можно вырвать оттуда розу и задавить, как, например, Осипа Мандельштама. Можно вырвать, смять и все, что угодно. А такой цветочек, который из асфальта вырастает, то это - тут можно встать и на колени...

Нам ли копить с тобою тревоги,
Жить и не жить, боясь
Станем спокойно среди дороги,
Плюнув на талую грязь...

Передача подготовлена в петербургской студии радио "Свобода". В передаче принимали участие: композитор Исаак Шварц, художник Родион Гудзенко, поэт Петр Брандт, искусствовед Любовь Гуревич. В передаче звучала музыка Исаака Шварца.

«Фантазия» — музыкальный мультфильм и третий по счёту классический мультфильм компании Уолта Диснея, снятый в 1940 году. Картину формируют девять независимых номеров, музыка для которых исполнялась Филадельфийским оркестром под руководством Леопольда Стоковски.




Каждая из девяти частей фильма выполнена в собственной стилистике и сюжетно самостоятельна, а в качестве связующих звеньев между ними выступают небольшие киновставки с участием самого дирижёра Стоковски и его оркестра.
«Фантазия» — это один из самых смелых экспериментов Уолта Диснея. В мультфильме впервые был использован стереофонический звук (т. н. «Fantasound»), стиль картины тяготеет к абстракционизму и авангарду.




Читать далее...

Еще вчера заметила, что личка не работает, - думала, ничего, исправят!!!!! Сегодня то же самое, причем не видно никакой реакции со стороны руководства, как будто так и надо!!!! Когда же эти глюки прекратяться!!!!??????

Хочу представить вам, мои друзья, песни написанные моим мужем, - Романом Вильдерманом. Давно хотела это сделать, но он ни в какую не соглашался, считая, что я к нему не объективна, и кроме меня они не будут никому интересны. Потом, после долгих, очень долгих уговоров, он наконец согласился выставить свою музыку на широкое обозрение, однако после того, как он ее "отшлифует". Надо сказать, что с компьютером он не то, что "не дружит", а не знает даже как его включать.... Долго он пытался как-то подружиться с ним, я ему скачала нужные программы, а потом случился инфаркт, через две недели второй... Сейчас ему не до обработки музыки, чувствует себя не лучшим образом, и я решила все таки выложить эти песни, записанные мною буквально с воздуха, дома, самым что ни на есть "кустарным способом".
То, что вы услышите, - музыка, аранжировка и исполнение, стихи и вокал - все его!

Стремление ввысь    Противостояние мечты судьбе   Вечер дню дорогу перешел, или разговор с душой   Ария для трубы   Музыка   Жизнь - это театр, а мы в ней актеры   Посвящение сыну ко дню рождения   Очищение   Я скажу тебе, милая моя...   Элегия 

Серия сообщений "ПЕВЦЫ":
Часть 1 - ПЕСНИ МОЕГО МУЖА - ПРОШУ ОЦЕНИТЬ!!!!
Часть 2 - БОРИС ХРИСТОВ - УНИКАЛЬНЕЙШИЙ БОЛГАРСКИЙ БАС
Часть 3 - ИСАБЕЛЛА И РОМАНО МУСУМАРРА
...
Часть 10 - Nat King Cole
Часть 11 - ЙОРГОС ДАЛАРАС - " ТО, ЧТО НАДО ИЗМУЧЕННОЙ ДУШЕ..."
Часть 12 - КАРЛОС ГАРДЕЛЬ - СИМВОЛ АРГЕНТИНЫ

Серия сообщений "КОМПОЗИТОРЫ":
Часть 1 - ПЕСНИ МОЕГО МУЖА - ПРОШУ ОЦЕНИТЬ!!!!
Часть 2 - ИСАБЕЛЛА И РОМАНО МУСУМАРРА
Часть 3 - ПЁТР ИЛЬИЧ ЧАЙКОВСКИЙ - ПЕВЕЦ РУССКОЙ ДУШИ...
...
Часть 8 - ЙОРГОС ДАЛАРАС - " ТО, ЧТО НАДО ИЗМУЧЕННОЙ ДУШЕ..."
Часть 9 - Натан Мильштейн - «РАХМАНИНОВ, КАКИМ Я ЕГО ЗНАЛ»
Часть 10 - ПАМЯТЬ: "ПРАВИТЕЛЬСТВО НЕ УВАЖАЕТ РАХМАНИНОВА-ЧЕЛОВЕКА". В ИНТЕРВЬЮ ПРАПРАВНУЧКА ВЕЛИКОГО КОМПОЗИТОРА ЗАЯВИЛА, ЧТО ЕГО ПРАХ НЕ БУДЕТ ПЕРЕЗАХОРОНЕН

Румынский пианист Эуджен Чичеро (Eugen Cicero, наст.имя Eugene Ciceu) родился в 1940 году в городе Клуж (рум. Cluj-Napoca) в семье православного священника. Благодаря стараниям его матушки, которая профессионально занималась хоровым пением, Эуджен с четырёх лет занимался фортепиано, а в шесть лет имел честь выступить с Клужским Симфоническим оркестром, исполняя концерты Моцарта. Дальнейшие уроки гармонии и композиции, он брал у известной пианистки Аурелии Чонка (Aurelia Cionca), а позже переехал в Бухарест, где поступил на музыкальный факультет университета. В 1962 году Эуджен заканчивает университет, а в середине 60-ых был вынужден бежать в Западный Берлин (по политическим мотивам). Дальнейшая карьера музыканта складывалась в ФРГ и Швейцарии, где он становится известным европейским джазовым исполнителем и интерпретатором классической музыки. Эуджен Чичеро играл в "RIAS Tanzorchester", в джаз-банде "SFB Bigband von Paul Kuhn", с оркестром Мюнхенской филармонии (Munchner Philharmonikern), а также записывал много сольных проектов с интереснейшими интерпретациями классических произведений, а также ряд альбомов с импровизациями на стыке джаза, классики и поп-музыки. Один только его "Rokoko-Jazz", выпущенный в 1965 году был продан общим тиражом более миллиона экземпляров по всему миру. Техническое совершенство его игры на фортепиано сравнивали с такими выдающимися и универсальными музыкантами как Арт Тейтум и Оскар Питерсон. Эуджен Чичеро выпустил более 70 записей, в том числе и совместно с Берлинским и Мюнхенским симфоническими оркестрами. Очень успешно гастролировал по Японии, где приобрел необыкновенную популярность. Умер музыкант в Цюрихе, 5 декабря 1997 года.




Читать далее...