Ирина Сироткина. Кандидат психологических наук, PhD (социология)

Откуда берется ловкость, в чем привлекательность акробатики и почему смотреть на танец интереснее, если сам пробовал танцевать

Смотреть танец или спорт еще интереснее, если сам занимаешься танцем, гим­настикой или спортом. Как часто говорят, «искусство — в глазах смотрящего». Я вижу то, что я вижу, что видит мой глаз. А искусство танца — еще и «в теле смо­трящего», потому что танец человек воспринимает не одними только гла­зами, но и всем телом. Эта тема — о чувстве движения, кинестезии. Оно, это чувство, не только позволяет нам двигаться и танцевать, но еще и служит сво­его рода радаром, помогающим улавливать движения других и  понять искус­ство танца.

Что такое чувство движения, кинестезия, на собственном опыте известно каж­дому. Вспомните, например, приятные ощущения, когда вы, вставая после дол­гого сидения, потягиваетесь, разминаете занемевшее тело.

Термин «кинестезия» появился сравнительно недавно, в ХХ веке. До него гово­рили о «мышечном», «темном» или даже «шестом» чувстве. Шестом — потому что традиционно, начиная с Аристотеля, принято насчитывать пять чувств: зрение, слух, осязание, обоняние и вкус. В середине XIX века физиолог Иван Михайлович Сеченов утверждал, что при ходьбе имеют значение ощущения от работающих мышц и от  соприкосновения стопы с землей или полом — воз­никающее при этом чувство опоры. В норме, если у нас все хорошо работает и ничего не болит, мы осознаем не работу мышц, а лишь само движение. Ощу­щения, которые человек испытывает при движении, поддержании позы, же­сти­­куляции или напряжении голосовых связок, как правило, не осознаются или почти не осознаются. За это их называли темным чувством и  долгое время не отделяли от осязания.

По сравнению со зрением или слухом, в которых источник ощущений вынесен вовне, кинестетические ощущения возникают внутри тела. Прямой, непосред­ственный характер мышечного чувства — важное его преимущество. Как писал тот же Сеченов, мышечное чувство «идет в корень». И по времени своего воз­никновения «шестое» чувство на самом деле первое. Когда эмбрион растет в утробе матери, у него еще нет зрения и слуха, но он уже может двигаться. А значит, мышечное чувство у него уже есть; оно фундаментальное, базовое, и все остальные чувства надстраиваются над ним.

В самом начале ХХ века физиолог Чарльз Шеррингтон предложил называть мы­шечное чувство проприоцепцией, а невролог Генри Бэстиен для того же самого использовал греческое слово «кинестезия»: kinesis — «движение», aisthesis — «чувствительность». С тех пор этот последний термин прочно вошел в научный язык и уже дал начало нескольким производным понятиям: кине­стетический интеллект, кинестетическая эмпатия и даже кинестетическое воображение.

Первое из этих понятий — кинестетический интеллект. С помощью мышеч­но­го чувства мы воспринимаем, в частности, пространственные отношения, тем самым осуществляя элементарный акт мышления об  отношениях вещей в про­странстве. Этот акт мышления в просторечии называют иногда ловко­стью — способностью справиться с двигательной задачей быстро и эффектив­но. А пси­хологи иногда говорят о  моторной одаренности и даже измеряют эту способ­ность специальными тестами.

О том, что «мышление» и «мышца» близки, хорошо знают танцовщики. Тан­цов­щица постмодерна американка Ивонн Райнер в 1960-х годах поставила танец, который так и назывался: «The Mind Is a Muscle» («Ум — это мускул»). Часть этой композиции, озаглавленная «Trio A», состоит из повторяю­щихся серий простых, повседневных движений: невысокие прыжки, взмахи рук, при­седания и так далее.

Все серии равнозначны и следуют друг за другом без пере­ры­ва. Движения совершаются неторопливо, подконтрольно, не расслаб­лен­но, происходят в реальном времени и с реальным весом. Танцовщики ни на миг не прекращают усилия и не теряют энергии, проявляя такую же выносливость, как бегуны на длинные дистанции. Зритель, по замыслу хорео­графа, как будто становится свидетелем работы разума — не  машинной, а че­ловеческой рацио­наль­ности, операций ума, которые в данном случае совер­шаются посредством тела.

Советский физиолог Николай Бернштейн создал теорию построения движений и операционализовал понятие ловкости. На Бернштейна ссылался американ­ский психолог, автор концепции множественных видов интеллекта Говард Гард­нер, когда он говорил о телесно-кинестетическом интеллекте (bodily-kinesthetic intelligence). Гарднер определяет телесно-кинестетический интел­лект как «способность управлять собственными движениями и умело обра­щаться с предметами».

Идея телесного ума давно уже носилась в воздухе. В 1932 году вышла книга физиолога Уолтера Кеннона под названием «Мудрость тела», а еще через пять лет его коллега Мейбл Тодд опубликовала книгу «Мыслящее тело» — о том, как с помощью креативных ментальных образов и сознательного расслабления раз­вить у себя утонченную нейромышечную координацию. За последние полвека появилось много систем развития двигательной сферы человека: техника Франца Александера, метод Моше Фельденкрайза, «соматика» Томаса Ханны, «идеокинезис» Лулу Свейгард и другие.

Эта тенденция усилилась после Второй мировой войны, когда люди осознали, что надо менять всю систему воспитания. В противоположность контролю, дисциплине и авторитаризму требовалось признать ценностью такие качества, как открытость, осознанность, рефлексия, творчество и свобода. Внимание к  телу, развитие чувства движения, осознание внутреннего состояния стали целями новых систем телесно-двигательного воспитания. Они пришли на сме­ну системам тренировки, основанным на послушании, дисциплине и конфор­миз­ме. По словам историка двигательной культуры Жоржа Вигарелло, в прак­тиках, появившихся после войны, главная роль отводилась внутренней стороне движения, его самовосприятию. Новый подход предлагал углубленное изуче­ние себя, осознание своего тела и движений, использование воображения, визуа­ли­зацию разных частей тела и формирование целостного образа тела. Физиологическая мысль шла по линии все большего доверия к тому, что назы­вают телесным, двигательным разумом.

Второе понятие — кинестетическая эмпатия. Кинестезия не только способ ре­гу­ляции собственных движений и взаимодействия с миром, но и основа пони­мания чужого движения. Еще в начале ХХ века немецкий искусствовед Ганс Бранденбург утверждал, что воспринять движения танцовщика вполне может только тот, кто и сам обладает «развитым телесным осознанием». Глядя на танцовщика, зритель якобы и  сам совершает незаметные движения, которые в какой-то степени имитируют движения танца. Через кинестетические ощу­щения от собственного тела он способен этот танец лучше воспринять.

В конце XIX века гипотезу о том, что способность понимать движения других людей определяется собственным двигательным опытом, сформулировал не­мецкий психолог Теодор Липпс. Он предложил термин «эмпатия» — вчув­ство­вание, вхождение во внутренний мир другого, сопереживание ему. А затем он стал писать об эмпатии на уровне тела, кинестетической. Согласно Липпсу, не только движение живого организма, человека, но и движение вообще, «чи­стое» или «абстрактное», мы воспринимаем, как бы воспроизводя его во вну­треннем плане, внутренне ему подражая. Речь здесь, по-видимому, идет не  столько о буквальной, физической имитации движения вроде рефлектор­ного вздрагивания при виде того, как вздрагивает другой человек, сколько о некотором кинестетическом опыте. Упрощая, его можно сравнить с эмоцио­нальным сочувствием, сопереживанием: мы сами по себе непосредственно не  испытываем ту эмоцию, которую испытывает другой человек, но, глядя на него, начинаем ей  сопереживать; мы сами не двигаемся, но, глядя на дви­жения другого, испытываем ощущения, напоминающие те, которые испыты­вает движущийся человек.

Американский критик Джон Мартин назвал эту способность метакинезисом. Если кинезис — это физическое движение, то ме­та­кинезис будет его внутрен­ней, психологи­ческой стороной. Без этой способ­ности к кинестетическому сопереживанию, утверждал Мартин, при виде балансирующей на одном пуанте балерины зрители получали бы не больше удовольствия, чем от созерцания парящего в воздухе перышка. Аплодировать балерине зрителей заставляет осознание ими силы тяжести, которая прочно удерживает их  самих на земле.

Кинестетика позволяет нам ощутить качество напряжений в других людях, помо­гает угадать намерения других — собираются они погладить нас или ударить. Кинестетика позволяет избежать столкновения с  другими людьми, когда мы идем по улице. Это сорт физиологического радара, благодаря кото­рому мы  ощущаем импульсы и намерения и реагируем, опережая наше созна­ние, нашу мысль. Театральные люди знают, что кинестетическое чувство и есть субстанция любого спектакля. Оно позволяет зрителю следовать за на­мерениями исполнителя, ощущать и часто предвидеть их, даже не осознавая, как это происходит. Акробатические трюки развлекают зрителя на уровне его кинестетической природы — один из  низших, мускульных уровней соединяет зрителя и актера. Цирковые и акробатические спектакли, построенные на силе притяжения или на чувстве равновесия, достигают такого мощного воздей­ствия, которого часто недостает сложным драматургическим спектаклям, не­смо­тря на их интеллeктуальную, эстетическую силу. Именно поэтому цир­ко­вые и уличные артисты стали моделью для реформаторов театра начала ХХ века.

Наконец, кроме кинестетической эмпатии и интеллекта можно говорить и о ки­нестетическом воображении. С его помощью человек освобождается от нормативных, привычных способов двигаться и создает новые двигательные «события». Моторная природа кинестетического воображения была оконча­тель­но признана относительно недавно, в конце XX века, благодаря работам спортивных психологов, а также медиков, которые проводили реабилитацию пациентов с двигательной недостаточностью или с такими симптомами, как фантомная боль. Исследователи пытались показать, что двигательное вообра­же­ние использует все те  участки мозга, что и реальное движение. Оказалось, однако, что активация двигательной системы при кинестетическом вообража­нии и та, которая имеет место при моторном возбуждении, не идентичны и пе­ресекаются только частично. Кроме того, было найдено, что во время вообра­жа­ния конкретного движения активность двигательной коры слабее, чем при его реальном исполнении.

Кинестетическое воображение, утверждает танцовщица и философ Максин Шитс-Джонстон, необходимо как для совершения движения, так и для его восприятия. Она приводит в пример человека, танцующего по кругу, образуя определенную форму, или «гештальт». Его движения воспринимаются целост­но. «Мы  формируем воображаемый гештальт, представляя каждый момент круга как пространственно-временное настоящее в отношении к пространст­венно-временному прошлому и будущему, — считает она. — Настоящее не изо­лировано от прошлого и будущего, это прыжок из прошлого в будущее, пере­ход­ный момент в некотором пространственно-временном целом, пусть только воображаемом. Это не последова­тель­ность образов, а единая и неразрывная кру­говая линия».

Об идеомоторном движении — воображаемом, представленном только в уме — говорят и практики: спортсмены, тренеры, танцовщики. Они используют это понятие для обучения новым навыкам. Так, например, прежде, чем исполнить какое-то сложное движение, обучающегося просят сначала многократно про­играть его в воображении.

Развитое кинестетическое воображение просто необходимо хореографу, приду­мывающему новые движения и танцы. Хороший хореограф не просто видит паттерны, образы движения глазом — он  ощущает их в своем теле. Или же дове­ряет найти эти паттерны танцовщику, который так же ищет их, отталки­ваясь от собственных кинестетических ощущений. Так создает свои компози­ции в том числе один из самых успешных хореографов нашего времени — англи­­ча­нин Уэйн МакГрегор. Он также любит много рассказывать о роли кинестезии и телесного мышления в танце.

 arzamas.academy