Владислав Аменицкий

Игорь Северянин – феномен русской литературы, можно сказать, что до такого, как он, никто никогда не доходил. То, что делал он, было не под силу никому: именно поэтому многие критики поливали его желчью с уксусом, а толпа ревела от восторга: ново, смело!

Но в начале века даже искушенные читатели, цитировавшие манерного Бальмонта и обожавшие сатанинского Сологуба, как-то немели и терялись перед лицом таких, например, божественно-экстравагантных высказываний:

Заберусь на рассвете на серебряный кедр 
Любоваться оттуда на маневры эскадр. 
Солнце, утро и море! Как я весело-бодр, 
Точно воздух бездумен, точно мумия мудр. 
Кто прославлен орлами – ах, тому не до выдр!..

Непонятно было, может ли кто-нибудь в душевной простоте забираться на серебряный кедр, чтобы наблюдать с него, не падая при этом, маневры каких-то неизвестных миру эскадр. Можно даже сказать, что поначалу эти грандиозные словесные изыски были для публики чем-то вроде шоковой терапии.

Недаром граф Лев Николаевич Толстой, исступленно взыскующий ясности и простоты, не задумываясь предал молодого Игоря Лотарёва, выступавшего под псевдонимом Северянин, самой настоящей анафеме. Причем вовсе не за мумий, выдр и эскадры, а за довольно невинный стишок «Хабанера», где, на беду, были такие строки: «Вонзите штопор в упругость пробки,/ И взоры женщин не будут робки...».

Толстой негодовал и бранился. По его словам, до такого русская поэзия еще не докатывалась. Это был предел. Хаос. И мерзость запустения. О чем граф немедленно и объявил миру. В ту эпоху отрицательная реклама была еще внове, и все страшно удивились, когда после анафемы Игорь Лотарёв, он же Северянин, проснулся знаменитым буквально на следующее утро.

Об этом прославленный орлами и переживший свою славу скандальный поэт позже вспоминал так: «Всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье... С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них – в вечерах, а может быть, и в благотворителях – участие»…

Бранили его действительно все кому не лень. Он был и безвкусным пошляком, и галантерейщиком, и выскочкой, и приказчиком. Короче, со своим кувшинным рылом пролез в калашный литературный ряд. (Кстати, внешностью он и впрямь походил на кувшин или на Оскара Уайльда: большое белое лицо, неподвижное, как вата или камень, и сам негнущийся, широкий, важный...).

Но писателям пришлось смириться с Северяниным. В нем была магическая сила, это нельзя было не признать. Что с того, что он был смешон и нелеп в своем величественном безумии, что происходили с ним, как выяснялось, довольно странные подробности жизни, например, такие, о которых вспоминала Тэффи: «Будучи призванным в армию, оказался он к военному делу неподходящим, и по самой странной причине – он никак не мог отличить правой ноги от левой...».

Зато он обещал, что в случае поражения русских войск в Первой мировой войне сам займет место главнокомандующего (так, видимо, стоит понимать эти строки): «Тогда ваш нежный, ваш единственный,/ Я поведу вас на Берлин...».

От такого обещания все и впрямь несколько заколдобились, но стихотворение с успехом читалось на эстраде, и барышни падали в обморок и визжали, и купчихи швыряли к его ногам брошки и сережки…

Он мог читать все что угодно:

Леса сосновые. Дорога палевая. 
Сижу я в ельнике, костер распаливая. 
Сижу до вечера, дрова обтесывая... 
Шуршит зеленая листва березовая…

На первый взгляд черт знает что. Смущение пространства и искривление действительности. Ведь вроде леса-то были изначально сосновые. А затем они почему-то стали ельником. И под конец, всем на удивленье, превратились с размаху в березовые.

И дело здесь не в причудах обезумевшего от изобилия разнообразной природы горожанина. Просто когда прыгаешь в ледяной словесный омут, все становится неважным – экстаз захватывает. Какая разница, еловые леса или березовые?

Все эти досадные мелочи становились неважны, потому что поэтическая магия захватывала даже скептически настроенных современников.

Конечно, нельзя сказать, что магия эта в будущем, то бишь после пресловутой Октябрьской революции, помогла «Королю поэтов» (был у Северянина такой титул, присвоенный ему после состязания лириков в Политехническом музее в 1918 году).

Его орлы разлетелись очень скоро, и некому стало прославлять «гения Игоря Северянина». Ветром перемен отнесло его в Эстонию.

Главный редактор известной рижской газеты «Сегодня», печатавшей всех известных поэтов, даже платил Северянину ежемесячный скромный гонорар, чтобы тот не забрасывал его из Эстонии стихами.

Северянин умер в полной безвестности, и многие поэты (вроде Георгия Иванова, например) позволяли себе смеяться над его прежней славой и полнейшей заброшенностью в поздние годы. Поэту некому было читать свои стихи: так что он читал их озеру, лодке и елям, которые в изобилии росли в крошечной эстонской деревне, где он жил. После всех экстазов и аплодисментов это, конечно, было непросто. К уединению Северянин не привык и переносил его с трудом.

Ведь он, в самом деле, был настоящим поэтом и сознавал это, и мучился от непризнанности. Даже пытался писать какие-то вирши в духе «нового времени», но это ему плохо удавалось. Он умер от сердечного приступа, всеми забытый. Но стихи его остались и по-прежнему будоражат душу читателя своим словесным изобилием и новаторством.  

e-spark.ru

Владимир Бондаренко

История псевдонима

Как возник этот загадочный псевдоним «Игорь-Северянин»? И что обозначают эти соединенные дефисом имя и прозвище-фамилия? Известны писательские сложные псевдонимы: Мамин-Сибиряк, Новиков-Прибой, когда к фамилии добавляется какое-то прозвище. Но соединение через дефис имени и прозвища в нашей литературе не встречалось.

К самим псевдонимам юный Игорь тянулся чуть ли не с первых стихов. К примеру, еще в сентябре 1905 года после написания стихотворения, посвященного смерти его любимой поэтессы Мирры Лохвицкой  «Певица страсти», юный поэт решил подписать его «князь Олег Сойволский». Очевидно, титул князь добавил себе Игорь из своей тяги к аристократизму, а вот Сойволский — говорило о все той же тяге к  русскому Северу, именно там, в имении череповецких родственников поэта Сойвола, где он прожил несколько лет, увезенный отцом от матери после их развода, Игорь и полюбил северную природу, полюбил на всю жизнь рыбалку, одиночество в лесу. Позже этим же псевдонимом Игорь подписывал и стихи в  сборнике «Мимоза», в частности, стихотворение «Призрак отца», посвященное годовщине его смерти. Да  и имя Олег, скорее всего, взято из древних преданий. Имя Игорь было дано ему по святцам, в честь святого древнерусского князя Игоря Олеговича, вот и вспомнился ему Олег.

Число псевдонимов росло. Стихи, посвященные Дальнему Востоку, где Игорь некоторое время жил с  отцом, он подписывал «Квантунец», любовные стихи отторгнутого юнца, посвященные кузине Лиле, коварно вышедшей замуж, он подписал «Изгнанник». Самым нелепым и вычурным стал его каламбурный псевдоним "Граф Евграф Д’Аксанграф", которым он подписал свою эпиграмму на контр-адмирала князя Ухтомского.

Но со временем ему захотелось в противовес обыденности определить некий индивидуальный знак, заявляющий о нем самом и его стиле.

Мой друг, самый лучший знаток творчества Северянина, Михаил Петров со следовательской дотошностью пришел к выводу: «Поэт старшего поколения Константин Фофанов, с которым молодой поэт Игорь Лотарёв был знаком с 20 ноября 1907 года по день его смерти — 17 мая 1911 года, внушил ему идею личной творческой гениальности. Он внушил молодому человеку также и то, что ум поддается тиражированию, поэтому ум есть достояние толпы, а индивидуальностью обладает только безумие, поэтому безумие и есть удел гения. В этом есть какая-то своя логика, которую при всей ее парадоксальности нельзя не признать за логику.

С темой гениальности тесно связан псевдоним Игоря Лотарёва, придуманный не без деятельного участия  Константина Фофанова. Псевдоним Игоря Лотарёва в творческой биографии поэта символизирует переход от эпохи ученичества к эпохе мастерства. Если юношеские псевдонимы Игоря Лотарёва «Мимоза», «Игла» и «Граф Евграф Д’Аксанграф» — это еще неотъемлемая часть ученического процесса, даже игры в поэта, то псевдоним «Игорь-Северянин» — это уже акт инициации Поэта с большой буквы. Игорь-Северянин — это уже зрелый, опытный мастер. Профессор С.А. Белковский в работе «Инициация взросления в различных культурах» отмечает: «Инициация была одним из „ритуалов перехода“, сопровождающих наиболее значимые социально-личностные изменения в жизни человека: рождение, взросление, брак, зрелость, смерть и пр. Выражение „ритуал перехода“ показывает, что человек перешел с одного уровня своего опыта на другой. Совершение ритуала перехода говорит о социально признаваемом праве на изменение или трансформацию — праве вступить на новый уровень своего развития. Как бы сдать экзамен на новый уровень своей личностной и социальной зрелости и получить новые инструкции для правильного прохождения новой стадии жизни. Институт „инициации“ очень древен, его находят в самых архаических культурах».

(Инициация поэта в связи с его новым самоназванием представляет собой отдельную проблему, которая не является темой настоящего исследования, и затронута здесь постольку, поскольку объясняет некоторые существенные моменты биографии.)

Современники поэта — издатели, журналисты и критики воспринимали форму написания псевдонима либо как проявление безграмотности его носителя, либо как проявление излишнего, запредельного для общества индивидуализма — игры в гениальность. Поэтому еще при жизни поэта сложилась практика опрощения псевдонима и написание его в форме имени и фамилии — «Игорь Северянин». Вытравление дефиса из псевдонима поэта — суть проявление остатков древнего магического сознания. Ритуальная кастрация литературного имени как бы дает критику, редактору, журналисту определенную власть над его носителем. Если современное литературоведение не идет далее вытравления из псевдонима дефиса, то  журналистика и публицистика довершают процесс кастрации, доводя его до логического завершения — «Северянин», или трансформируют имитацию имени и фамилии в полное гражданское имя — «Игорь Васильевич Северянин».

Знание подлинного имени дает магу (колдуну, ведьме) власть над его носителем. С этой точки зрения, псевдоним Игоря Лотарёва выполняет функции оберега…".

Может быть, и задумывался молодой поэт о своем обереге, а может, и слов таких не знал, взял себе новое самоназвание и только. Но поэт был кем угодно, только не сектантом, не начетчиком, и легко шел навстречу условиям жизни. Он до конца жизни оставил свой новый родовой знак «Игорь-Северянин», но  понимая, как трудно говорить про игорь-северянинские стихи, учитывая читательское восприятие северянинской поэзии, он легко соглашался с издателями Сергеем Соколовым из «Грифа», Викентием Пашуканисом, убирающим это дефис из издаваемых ими сборников Игоря Северянина. «Громокипящий кубок», «Златолира» в издании Грифа, а также последовавшие за ними сборники «Ананасы в  шампанском» и "Victoria Regia" в издательстве «Наши дни» вышли в свет без дефиса. То же самое с  «Громокипящим кубком» у Пашуканиса, что не помешало самому Северянину дать в этом сборнике фотографию с четким автографом «Игорь-Северянин».

Михаил Петров протестует: «Дореволюционная критика и журналистика вкупе с издателями никак не  могла смириться с дефисом в псевдониме и упорно воспроизводила псевдоним в виде имени и  фамилии…». И еще резче: «Дико читать литературоведческие статьи и публицистику, в которой поэта именуют Игорем Васильевичем Северяниным. Подобные ляпсусы встречаются в изрядном количестве, и  они отнюдь не так безобидны, как это может показаться на первый взгляд…».

Но ведь и сам поэт в порыве поэтического вдохновения забывал о изобретенных им правилах писания псевдонима. Сплошь и рядом мы видим в его же стихах. Никакие, даже им самим придуманные правила, не довлели над ним.

«Я — соловей: я без тенденций и без особой глубины, я так бессмысленно чудесен, что смысл склонился предо мной…»

Вот потому и я, сохраняя уважение к придуманному поэтом родовому знаку книгу свою назвал «Игорь-Северянин» через дефис, но далее, согласно творческой воле самого поэта пишу о северянинской жизни и северянинской поэзии, уклоняясь от неудобоваримой для массового чтения «игорь-северянинщины». Примерно такое же жизненное уклонение от придуманных правил мы видим и в случае с Максимом Горьким, тоже являющимся единым псевдонимом. Но мы знали город Горький, а не Максим Горький, и  даже мы смело пишем в его биографиях Алексей Максимович Горький, вроде бы такая же нелепица, как и  Игорь Васильевич Северянин, но не будем же мы писать Игорь Васильевич Игорь-Северянин? А сами фамилии, что Пешков у Горького, что Лотарёв у Северянина давно уже вышли из литературного употребления. С чем соглашались и сами авторы.

О северном псевдониме юный поэт задумывался, еще живя на севере, в череповецкой глуши, то ли Игорь Судский (от реки Суда, воспетой им в стихах), то ли Игорь Сойволский (от имения Сойвола на той же реке Суда), продолжал поиски псевдонима и живя в Порт-Артуре и в Дальнем, но окончательно обрести свой псевдоним ему помог его старший учитель и литературный кумир поэт Константин Фофанов, живший неподалеку от северянинской Гатчины в мызе Ивановка. Поэт частенько зимой прибегал к нему в гости на  лыжах. Как пишет сам Северянин: «Лыжный спорт с детства — один из моих любимейших, и на своих одиннадцатифутовых норвежских беговых лыжах с пружинящими ход американскими „хомутиками“ я  пробегал большие расстояния…».

После одного и таких зимних посещений Фофанова стареющий поэт и написал своему юному другу:

Я видел вновь весны рожденье,

Весенний плеск, веселый гул,

Но прочитал твои творенья,

Мой Северянин, — и заснул…

И спало все в морозной неге —

От рек хрустальных до высот,

И, как гигант, мелькал на снеге

При лунном свете лыжеход…

В нем поэт назван и лыжеходом, так как прибегал в гости на лыжах, и Северяниным, так как откровенно поклонялся русскому Северу. Из этих определений поэт, естественно, выбрал Северянина, и стал им.  Было это в конце 1907 года, ибо уже в декабре 1907 года Игорь послал своему старому другу и наставнику отпечатанную визитную карточку, где было написано: «Игорь-Северянин. Сотрудник-ритмик периодических изданий. С.-Петербург. Средняя Подъяческая, д. 5».

Конечно же, словосочетание «Игорь-Северянин» говорило, прежде всего, о важнейшем значении Севера в жизни и творчестве поэта. И пусть остается для тонких любителей поэзии и оберегателей всех пожеланий поэта авторский вариант «Игорь-Северянин», но в поэтическом мире уже навсегда, с ведома самого поэта останется написание без дефиса Игорь Северянин.

Пусть для ценителей глубинной мифологии Северянина и останутся в силе утверждения Михаила Петрова: «Псевдоним „Игорь-Северянин“ равнозначен формуле „я — гений“. Тандем в известном смысле представляет собой основную мифологему поэта. Под мифологемой мы понимаем в данном случае устойчивое состояние индивидуальной психофизиологии, в котором зафиксированы каноны существующего для поэта порядка вещей, а также описания того, что для него существует или имеет право на существование. То, чему поэт отказывается дать название, перестает для него существовать в  реальности и наоборот, то, что им названо, получает право существовать самостоятельно, право быть вне мифологемы поэта. Псевдоним — суть особая мифологема, но и в усеченном виде она фиксирует основной порядок вещей и служит концептуальным обоснованием взаимодействия поэта с обществом. В  некотором смысле люди, реализующие собственную мифологему, живут в ней и поэтому нечувствительны к реальности…».

Скорее всего, так оно и было, и поэт явно не обращал внимания на реальность, жил по своим мифологическим законам. Допуская проникновение реальности (даже в виде уничтожения дефиса) в  окружающую его жизнь. Это заметно по его самоинтервью 1940 года: «Игорь-Северянин беседует с  Игорем Лотарёвым о своем 35-летнем юбилее». В этом важном для понимания поэта самоинтервью используются все три его обозначения, и Игорь Лотарёв, и Игорь-Северянин, и Игорь Северянин. Игорь не  забывает о своем мифическом придуманном знаке, но смиряется с мнением читателей, как реальной необходимостью для завоевания поэтической славы, уважает принимающих и радующихся поэту Северянину.

Игорь Лотарёв — это его реальная биография, его семейная жизнь, даже его эстонская жена послереволюционных лет Фелисса Круут стала Лотарёвой, а не Северяниной.

Игорь-Северянин — это его осознанная маска, его индивидуальный облик северного рыцаря.

А просто Игорь Северянин — это тот самый Король поэтов. Я согласен с Михаилом Петровым, что дефис и на самом деле имеет значение, только в разную сторону. Игорь-Северянин с дефисом не смог бы стать в революционной Москве 1918 года Королем поэтов. Да и в тяжелый период голодной жизни в Эстонии 1940 года ему тоже не до дефисов. Вот отрывки из того трагического самоинтервью:

«Комната выдержана в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. Два удобных дивана, маленький письменный стол, полка с книгами, несколько стульев вокруг большого стола посередине, лонг-шэз у  жарко натопленной палевой печки. На стенах — портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в углу — бронзовый бюст хозяина работы молодого эстонского скульптора Альфреда Каска. Игорь Северянин сидит в лонг-шэзе, смотрит неотрываемо на Нарову и много курит.

Я говорю ему?

— Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь…

— О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают. Им сказали, что надо чтить, и они слушаются. Они больше интересуются изменами Натальи Николаевны, дурным характером Лермонтова и нецензурными эпиграммами двух гениев. Я как-то писал выдающемуся польскому поэту Казимиру Вежинскому: «Русская общественность одною рукою воскрешает Пушкина, а другою умерщвляет меня, Игоря Северянина».

Ибо равнодушие в данном случае равняется умерщвлению…

— Еще один вопрос, — сказал я, поднимаясь, — и, извините, несколько, может быть, нескромный. Вы  изволили заметить, что больше почти не пишете стихов. На какие же средства вы существуете? Даже на  самую скромную жизнь, какую, например, как я имел возможность убедиться, вы ведете, ведь все же нужны деньги. Итак, на какие же средства?

— На средства Святого Духа, — бесстрастно произнес Игорь Северянин".

Впрочем, его разное написание псевдонимов, это тоже — продолжение его поэтических масок. И пусть читатель сам выберет, кто ему ближе: поэт Игорь-Северянин, или же поэт Игорь Северянин. А кто-то предпочтет и Игоря Лотарёва…

svpressa.ru