Писатель
Лауреат Государственной премии СССР (1948, 1950)

Эммануил Казакевич родился 24 февраля 1913 года в Кременчуге, в семье учителя, впоследствии известного журналиста, главного редактора газеты «Биробиджанер штерн» Генаха (Генриха Львовича) Казакевича. 

Когда началась Первая мировая война, отец Казакевича переквалифицировался из учителя в журналиста, и подрастающий сын не раз наблюдал как вечером в избе отец сидел за столом, склонившись над листком бумаги, и время от времени мусолил огрызок «чернильного» карандаша для того, чтобы записи были четче. В это время по стене расползались причудливые очертания, а неровный огонек керосиновой лампы, вздрагивающий после каждого резкого движения курчавой головы, помогал разыгрывать в воображении мальчика целые спектакли театра теней. Эта завораживающая игра будила образы, которые Эммануил пытался облечь в какую-то форму. А так как восторг иногда перемешивается с жутким страхом (однажды привиделось, как отца пытается унести какая-то страшная птица), то слова сами по себе укладывались в поэтические строки. Эмми, как звали мальчика в семье, знал не очень много русских слов, и языком общения был идиш. Свои первые стихи и статьи в 17-летнем возрасте Казакевич-младший написал на нем.

После окончания школы и Харьковского машиностроительного техникума 17-летний Казакевич уехал осваивать Дальний Восток, в столицу только что образованной Еврейской автономной области. Образованный и пытливый юноша быстро проявил себя, его вскоре назначили бригадиром, затем инженером, потом начальником участка и доверили возглавить одну из комсомольско-молодежных строек.

Он сменил много профессий: был культинструктором, начальником строительства дворца культуры и председателем колхоза. Строительство объекта он закончил раньше намеченного срока. Его похвалили, и предложили создать на пустом месте колхоз, назначив председателем. Но тяга к литературе взяла верх, он уходит руководить молодежным театром, параллельно сотрудничая с рядом газет.

Одно из стихотворений Казакевича в газете «Тихоокеанский комсомолец» опубликовано в 1933 году. С идиша на русский его перевел и отдал в газету поэт Семен Бытовой. Еще более примечательна тема произведения – оно посвящено культуре корейцев, крупная община которых находилась в те годы на территории Биробиджанского района.

Но это был лишь эпизод бурной литературной жизни молодого поэта. К тому же периоду относятся и два поэтических сборника – «Мир» и «Биробиджан», а также несколько десятков стихов опубликованы в газетах «Биробиджанер Штерн» и «Биробиджанская звезда».

В 1938 году Эммануил Казакевич приехал в Москву, где продолжил заниматься поэзией, и перевел на идиш произведения Пушкина, Лермонтова, Маяковского. В том же году, чтобы избежать ареста, о котором его, по свидетельству еврейского поэта Иосифа Керлера, предупредил знакомый из Биробиджанского МГБ, Казакевич срочно выехал в журналистскую командировку в поселок Биракан, а оттуда поездом отправился в Москву, где на время «залег на дно», занимаясь литературным трудом. Именно там, в Москве, в 1939 году он издал на мамэ-лошн книжку стихов «Ди гройсе велт» («Большой мир»), а в 1941 году написал на идиш поэму «Шолэм и Хавэ». Занимался он и другим любимым делом – переводил на идиш произведения Гейне и Шекспира. 

Когда началась война, Казакевича освободили от призыва из-за сильной близорукости (один глаз: –8, а второй: –10). Но он не собирался отсиживаться в тылу, и ушел добровольцем на фронт. Грамотный, знавший несколько языков младший лейтенант, попал в подразделение разведки. Его группа часто совершала рейды в тылу врага, добывала ценные сведения, несколько раз отбивалась от наседающих гитлеровцев. 

В конце апреля 1944 года в районе Ковеля немецко-фашистские войска сконцентрировали большие силы. Именно Эммануил Казакевич сделал важный для Верховного командования вывод: «Враг готовится к стремительному наступлению, ставя задание уничтожить советские войска на юго-западе от Ковеля». В районе села Туровичи разведчики Эммануила Казакевича захватили «языка», от которого узнали, что под Ковель прибывают значительные вражеские силы. Один полк уже выгрузился в Любомле, другие три полка на марше: они должны занять оборону на востоке от села Туровичи. Стало известно, что 19 апреля на железнодорожной станции Любомль стояло 5 эшелонов с немецкими солдатами и 1 эшелон с танками. Отборная 342-я гренадерская дивизия прибыла в Любомль 21 апреля. 25 апреля она выступила в сторону села Миляновичи, чтобы сменить 253-ю пехотную дивизию.

Как добывались ценные данные, писатель описывает в повести «Звезда». «Зеленые привидения» - разведчики, переходили линию фронта, брали «языков», от которых и получали необходимую информацию.

24 апреля 1944 года в районе сел Зиловое-Туровичи немецкие войска начали готовиться к наступлению. Предвидение старшего лейтенанта Казакевича подтвердилось: 27 апреля на рассвете немцы открыли артиллерийский огонь, а потом самолетами бомбардировали позиции советских войск. Дивизия, в которой служил писатель, отступила, а на участке соседней 165-й стрелковой дивизии немцы прорвали оборону, заняли село Ружин. Советские бойцы, которые отступили на восточный берег Турии, отразили атаки врагов, пытавшихся форсировать реку. Во время боя Эммануил Казакевич был ранен в ногу. В течение месяца дивизия, где служил писатель, занимала оборону на восточном берегу речки Турия. За этот месяц Казакевич выздоровел и вернулся в строй. 

А в июне 1944 года было небольшое затишье. И Эммануил очень оживленно начал переписываться с женой Галиной, благо почта ходила регулярно. Однажды он написал в письме: «Не стоит говорить, что я не пытался превзойти Лермонтова чинами, а Дениса Давыдова – орденами. Если же оно и вышло так, то я, во всяком случае, хочу как можно скорее превысить первого и второго стихотворениями». В этой легкой самоиронии Казакевич весь. Хотя он не без гордости говорил супруге, подбивая итоги войны, что совершил по меньшей мере пять подвигов. «Из рядового стал капитаном, из простого бойца – начальником разведки дивизии», «будучи почти слепым, стал прекрасным солдатом и хорошим разведчиком», «не использовал своей профессии писателя и плохое зрение для обустройства жизни подальше от пуль», «не подхалимничал перед начальством», «в наиболее трудные минуты был весел и бодр, не пытался спрятаться от трудностей, а шел им навстречу и побеждал их».

Из тех, кто начинал войну в разведке, ко Дню Победы уцелели считанные единицы. Среди них оказался Казакевич. И хотя он не очень любил надевать награды даже на праздники, его парадный китель украшали 8 боевых орденов и медалей, в том числе два ордена Красной Звезды и два ордена Отечественной войны.

В 1946 году вернулся в Москву и возобновил прерванную войной литературную работу – но уже не на идиш, а на русском языке. В 1947 году написал знаменитую повесть «Звезда», за которую через год получил Государственную премию.

Повесть «Звезда» была закончена через два года после майских победных салютов в честь поверженного фашизма. Замысел повести возник весной 1944 года под Ковелем, где готовилась крупная наступательная операция советских войск, в связи с чем у разведчиков забот хватало. Порой они падали с ног от усталости, но упорно переходили линию фронта с целью добывания «языков», нужно было знать о движении гитлеровских войск.

Повесть «Звезда» принесла писателю всемирную известность, достаточно сказать, что она была издана более 50 раз во многих странах мира. А далее были повести «Двое в степи», «Сердце друга», роман «Весна на Одере» и его продолжение «Дом на площади». После того, как Эммануил Казакевич стал лауреатом Государственной премии, он взялся за освещение или, будет сказать более уместно, «освящение» образа Владимира Ильича Ленина. 

Прочитав «Звезду», Александр Твардовский сказал: «На войну ушел посредственный еврейский поэт, а вернулся с нее великолепный русский прозаик». 

Владимир Кардин писал: «Редактор «Знамени» В. Кожевников месяцами мурыжил роман «Весна на Одере», то ставя его в номер, то снимая, захлебываясь в телефонную трубку от восторга либо от ярости. А когда, наконец, набравшись духу, напечатал, то и вовсе не находил себе места. Однажды, не желая слушать Казакевича, лежавшего с ангиной, редактор-благодетель потребовал, дабы тот, одевшись потеплее, незамедлительно спустился к дверям подъезда. В редакционной «Победе», мчавшейся неведомо куда, царило молчание. Как и в бюро пропусков, где лежал заготовленный пропуск лишь для «тов. Казакевича Э. Г.» С великим трудом уломали дежурного, тот вписал в пропуск и Кожевникова. В сером казенном здании, судя по часовым, размещался какой-то штаб. Едва Казакевич вошел в коридор, к нему навстречу устремились полковники и генералы, бормоча что-то лестное и не замечая плетущегося следом Вадима Кожевникова. Очередной полковник щелкнул надраенными сапогами: «Командующий ждет вас, Эммануил Генрихович». Какой, к черту, командующий? Кем и чем командует? Однако осмелев, Казакевич расстегнул пальто и ослабил шарф. В дверях радушно улыбался невысокий генерал с веснушками и орденскими планками. «Чрезвычайно рад. Спасибо, что выкроили время. Простите, ежели оторвал от творческой деятельности. Позвольте представиться: генерал Василий Сталин». Тревога не отступила. Правда, напряжение ослабело. Сынок генералиссимуса слыл самодуром, но не извергом. Боевой летчик, он открывал парады, ведя эскадрилью над Красной площадью, где первого мая (но ни в коем разе не седьмого ноября) папаша рукой норовил изобразить нечто приветственное…На полу гигантского генеральского кабинета разложены топографические карты. Прищурившись, разведчик Казакевич смекнул: Берлинская операция. Василий Сталин пламенно восхищался «Весной на Одере». 

- Вот только жаль, действия авиации отражены недостаточно. Понимаю, понимаю, у художника свои воззрения. Они святы.
- Бедолага, – подумал художник. – Ночью вместо сна листал роман. На кой ляд, спрашивается?

Численность лампас росла. Но они ограничивались функцией античного хора, никто не смел солировать. Роман торопливо полистал лишь командующий ВВС Московского военного округа В. И. Сталин. И не по своему почину: «Папа звонил. Наказал лично поблагодарить». Казакевич облегченно вздохнул и подмигнул так и не пришедшему в себя Кожевникову. Комедию явно задумал папаня, поручив главную роль сыночку, не шибко соображавшему, что от него требуется. К чему вся эта колгота вокруг начинающего сочинителя? Но папаня всегда норовил смотреть вперед. И что же он там углядел? На кой шут приручать биробиджанского автора, имея в своем распоряжении целый полк – Союз писателей? Понять трудно. Как и вообще трудно понять любое сочетание запредельного самодурства с холодным расчетом. И все же, не понимая до конца, чувствуешь: мурашки по коже».

Полтора года Эммануил Казакевич жил в одном из колхозов Владимирской области, где писал повесть «Сердце друга» и начал большой роман «Дом на площади», опубликованный в 1956 году. В 1961 году написаны рассказ «При свете дня» и повесть «Синяя тетрадь». Среди других произведений Казакевича – книга путевых заметок «Венгерские встречи» в 1955 году, рассказ «Приезд отца в гости к сыну» в 1962 году и другие рассказы, многочисленные публицистические и литературно-критические статьи, переводы.

В 49 лет у Эммануила Казакевича был обнаружен злокачественный рак. Он умирал мужественно, как и жил. В воспоминаниях «Тропинка во ржи» Маргарита Алигер писала, что чувство юмора, неисчерпаемое и блистательное, не покидало Казакевича даже в самые тяжелые моменты. Он любил анекдот о том, как человек, у которого только что умерла жена, приезжает к ее отцу и просит отдать за него замуж сестру покойной, и когда вторая вскорости умирает, снова приезжает к отцу и сообщает ему: «Папа, вы же будете смеяться, но вторая тоже умерла!». Это дурацкое «вы же будете смеяться...» стало неким условным термином. Ложась на операцию, он просил передать мне: «Маргарита, вы же будете смеяться, мне опять будут резать живот». Он легко и празднично владел стихом и неизменно по самым разным поводам сочинял короткие эпиграммы и длинные баллады и поэмы. Любил шутки, розыгрыши, мистификации. 

Однажды с женой они сидели в Большом театре на балете с Улановой. Были долгие овации. Уловив момент, когда стало несколько потише, Казакевич громко на все ряды сказал: «Слушай, Галя, может быть, останемся на второй сеанс?». 

Интересные воспоминания о Казакевиче оставил Александр Крон: «Самое первое впечатление было: типичный интеллектуал. Скорее физик, чем гуманитарий, один из тех, склонных к иронии и беспощадному анализу... Затем, при более близком знакомстве: поэт. Не только потому, что пишет стихи. Поэт по душевному складу, по тонкости слуха — равно к музыке и к звучащему слову. Поэт по своему ощущению природы, по богатству образных ассоциаций, по той детской непосредственности восприятия, которая свойственна поэтическим натурам и в зрелом возрасте». Еще позже, когда стали видеться часто: «Ера, забияка»... Гуляка, enfant terrible с бретерскими замашками. Дружелюбный, но неровный в обращении, склонный к розыгрышу, эпатажу. Не лишенный дипломатического лукавства, но не боящийся обострять отношения. При этом нисколько не бахвал. О женщинах говорил иногда грубо и недоверчиво, а в семье был всегда мил и нежен, да и в творчестве своем создал несколько трогательно чистых и поэтических женских образов...». 

По наблюдениям Даниила Данина, в душе Казакевича варились громадные притязания. Он знал, что чего стоит, хотя и понимал противоречивость своего характера. Не случайно Казакевич однажды написал о Моцарте и о себе: «Чего греха таить, я находил в этом гениальном ребенке собственные черты — странную смесь лености и необычайного трудолюбия, любви к разгулу и страсти к творчеству, скромности и чудовищного самомнения». 

Жена Казакевича вспоминала: «Он не способен был думать о простых вещах, о которых часто думают люди, — о том, что хорошо бы купить костюм. Голова у него все время полнилась идеями, образами, обобщениями...». Он был действительно крупным писателем, но совсем не надувался, как некоторые, и не пыжился. Казакевич писал о своих кумирах так: «Мои любимые в слове — Данте, Шекспир, Толстой, Пушкин, Гейне, Достоевский, Стендаль, Франс. Из современных художников слова я больше всех ценю — Пастернака, Бабеля, Цветаеву, Фадеева, Твардовского, Олешу, Хемингуэя, Ремарка, А.Камю. В музыке — Моцарт, Шуберт, Мусоргский. В живописи — Тициан, Рембрандт, Веласкес, Ренуар, Писарро, Джорджоне».

За два года до смерти Казакевич написал в дневнике: «Приходит пора большой работы». Он молил судьбу дать ему два года, а потом хотя бы один — чтобы закончить роман «Новая земля». Не получилось... Как сказано в повести «Двое в степи», «великий разводящий — Смерть — сняла с поста часового». В дневнике писателя читаем: «Господи, разве можно так поступать? Дать человеку талант и не дать ему здоровья!..». Константин Паустовский причислял Эммануила Казакевича «к первым и лучшим людям нашего времени — по остроте и смелости мысли, по вольному и умному таланту, глубокой честности, по блеску его воображения и тому бурному человеческому обаянию, которое мгновенно покоряло всех».

Владимир Кардин писал: «Болезнь стремительно брала свое, несмотря на попытки ее затормозить. Через одного из помощников Хрущева Твардовскому удалось получить разрешение применить запрещенную, несмотря на якобы мифическую чудодейственность, «жидкость Качугина», разжиться несколькими бутылками. В женском царстве, окружавшем Казакевича, своей активностью выделялась Маргарита Алигер, жительница соседнего подъезда. Она вступала в контакт с инстанциями, а то и действовала в обход. Однако состояние Эммануила Генриховича ухудшалось. Решили установить ночные дежурства представителей мужского пола. Эффект был чисто психологический для самого окружения. Но ни днем, ни ночью стонов, жалоб больного слышать не доводилось. Позже медсестра из литфондовской поликлиники мне признается: «Он умел терпеть и молчать, обманывая вас, отчасти и нас». Необходимость в ночной вахте отпадала. Хмурым осенним днем шестьдесят второго года его не стало». 

Эммануил Казакевич умер 22 сентября 1962 года и был похоронен на Новодевичьем кладбище.

Рассказывает дочь писателя Лариса Казакевич... 

В 1941 году, как только началась война, мой отец – Эммануил Генрихович Казакевич – записался в ополчение. Другого способа попасть в действующую армию у него не было, так как из-за сильной близорукости у него был так называемый белый билет – полное освобождение от армейской службы. 

Летом 41-го года он и Даниил Данин, впоследствии известный журналист и один из “главных космополитов” конца 1940-х, с которым они подружились во время недолгого пребывания в ополчении, подали заявления в школу младших лейтенантов. При прохождении медкомиссии Казакевич взял у Данина его очки – в них было меньше диоптрий, а так как проверяли не зрение, а стекла очков, папе удалось благополучно пройти медкомиссию и попасть в школу младших лейтенантов, а потом – и в действующую армию. Впрочем, это был не единственный обман за военные годы. На протяжении четырех военных лет ему пришлось еще дважды прибегать к обману, чтобы попасть в действующую армию. Например, после очередного ранения и госпиталя его определили на работу в военную газету во Владимире. Рапорты с просьбой направить опять в его часть не помогали. Тогда он списался со своим командиром – Захаром Петровичем Выдриганом, тот прислал к нему человека с документами, не настоящими, разумеется, с которыми Казакевич с большим риском быть арестованным военным патрулем добрался до своей части и остался там. Это было очень рискованное предприятие – время военное. И действительно, когда во Владимире, в армейской газете, прочли папино прощальное письмо, главный редактор газеты пожаловался в СМЕРШ на сотрудника, сбежавшего на фронт, и с трудом удалось отстоять Казакевича, которого хотели судить за дезертирство.

В спектакле Театра на Таганке “Павшие и живые” – о советских писателях и поэтах на войне – в первоначальном варианте был сюжет об этом побеге. Действующие лица сюжета – папа, мама и чиновник. Актеры (папа и мама) читали письма моих родителей друг к другу. Эти монологи-письма, исполненные любви и истинного патриотизма, контрастировали с монологами-циркулярами чиновника, которому неважно, кто сбежал, зачем сбежал, с фронта ли, на фронт… Цензура быстренько убрала эту сцену из спектакля. 

Итак, папа воевал, а мы – мама, моя старшая сестра Женя и я, как и тысячи семей, отправились в эвакуацию. Ехали мы в теплушке, очень долго, в Среднюю Азию. Я не помню, конечно, ничего, была еще совсем маленькая, но мама рассказывала, как они выбегали на стоянках за кипятком, как питались мы какой-то тюрей. Мама говорила потом, что нашими соседями по теплушке среди прочих оказалось семейство, глава которого был членом Союза писателей. Мама назвала его фамилию, но я не помню. Да и неважно это – какая у него фамилия. Назовем его N. (А надо сказать, что папа наш тоже был к началу войны членом Союза писателей, но писал он на идише – стихи, пьесы, прозу, у него вышло несколько книг.) И вот этот человек спрашивает маму, кто мы такие, где муж и т. п. Так просто, из любопытства спрашивает, для разговора. Мама ему отвечает, что муж – еврейский поэт и вот – ушел на фронт. И вдруг этот господинчик говорит: “Я не понимаю, почему еврей Казакевич должен ходить по московским улицам”. 

Помнится мне, что в мамином рассказе это звучало похлеще: “топтать московские улицы”. Мама ничего ему не ответила. Да и что на это ответишь? Но самое интересное было потом. Когда папа стал уже известным, ему из Союза писателей прислали на рецензию роман того самого N. Да не просто прислали на рецензию, а после того, как был этот роман изруган в прессе как вредный, антипартийный и прочее. И папа написал вполне положительную рецензию, что и спасло N от серьезнейших неприятностей. 

Демобилизовался папа в 46-м году, после года работы в комендатуре немецкого городка. Не могу не привести его рапорт с просьбой о демобилизации. 

Начальнику штаба от капитана Казакевича Э. Г.

Ввиду того, что я слеп, как сова, 
И на раненых ногах хожу, как гусь, 
Я гожусь для войны едва-едва, 
А для мирного времени совсем не гожусь. 
К тому ж сознаюсь, откровенный и прямой, 
Что в военном деле не смыслю ничего. 
Прошу отпустить меня домой 

Немедленно с получением сего. 

Эм. Казакевич

Последние два года перед приездом в Москву мы жили в городке Ямполь Сумской области, что на Украине. Там же и застало нас 9 мая – День победы. Помню ликование на площади перед магазином – в некотором роде центре городка, куда сбежалась масса народу. И помню мое безмерное изумление при виде плачущих женщин. На мой вопрос, почему они плачут, мама ответила мне, что у них погибли на войне близкие. Тогда, видимо, впервые в жизни я осознала, что в радостном событии может таиться печаль и вообще не все однозначно в этом мире. 

Ехали мы в Москву в теплушке. Сколько теплушек было в нашей жизни за эти четыре года! Эта была последней. Помню, у нас в дороге были только хлеб и большая банка варенья. И мы всю дорогу ели хлеб с вареньем. А публика вокруг поедала кур, котлеты и другие вкусности. Когда мы вошли в комнату, в которой обитал папа, а теперь предстояло жить и нам, его почему-то не было дома, а на столе в блюдечке лежали засохшие хвостики хамсы – была тогда такая маленькая соленая рыбешка. И мы после нашего многосуточного варенья съели их с громадным удовольствием, в один момент. 

Поскольку в Москве жилья у нас не было, родственник папиного военного командира и друга генерала Выдригана позволил нам пожить в его комнатушке в Хамовниках – сейчас это Фрунзенский район с роскошными домами, скверами и современными магазинами. Комнатушка эта была в двухэтажном деревянном бараке, начиненном клопами и тараканами. “Удобства” там были во дворе. И какие же это были “удобства”! Даже по российским меркам это был кошмар. Во всяком случае, эти удобства да еще ужасающая грязь между бараками были самыми яркими впечатлениями моего первого года жизни в Москве.

Вот в этом бараке папа и писал “Звезду”. По ночам мама укутывала ему ноги одеялом – это мне запомнилось. Мы спали, а он писал. Он говорил, что вот напишет повесть, если она будет напечатана, он будет писать дальше, а если нет, придется искать другую работу. 

Повесть первоначально называлась “Зеленые призраки”. Мне помнится, что папа написал ее быстро. И пошел к Данину и его жене Софье Дмитриевне Разумовской, литературному редактору журнала “Знамя”, – прочесть им свою повесть. Софья Дмитриевна сказала, что любит читать сама, и ушла в другую комнату. Когда папа кончил читать, у нее, стоявшей в дверях, на глазах были слезы. 

И сразу завертелось. Она показала повесть Всеволоду Вишневскому. Тот пришел в восторг. Повесть напечатали… Сталинская премия… 

Название изменили. Всякую мистику тогда не признавали и даже побаивались ее. А “призраки” – это ли не мистика и чертовщина? Повесть была названа “Звезда”. 

В те времена в Доме литераторов устраивались обсуждения произведений советских писателей. Ругали или хвалили. “Звезду” хвалили, причем искренно. В зале рядом с Михаилом Светловым сидела дама – писательница, которая периодически выдавала романы, мало кем читаемые. И она все восторгалась, что вот человек, раньше писавший только на идише, впервые написал прозу на русском языке и этот русский язык у него такой прекрасный. Светлов слушал-слушал и сказал: “Дорогая, может быть, тебе стоит начать писать еврейские стихи?”. 

Несколько лет назад пришло сообщение: на “Мосфильме” собираются экранизировать повесть “Звезда” и просят разрешения на экранизацию. Разумеется, согласие нашей семьи было дано. Потом до меня доходили слухи о съемках: то по телевизору кто-то видел интервью с режиссером, молодым и талантливым: “Говорят, очень способный”, то актеров показали: “Молодые интересные ребята”. Потом моя сестра Оля, будучи в Москве, попала на последнюю съемку фильма и рассказала, что группа обрадовалась, встретив, наконец, члена семьи Казакевич. Они обратились к сестре с просьбой ознакомить их с рукописью “Звезды”. В мой следующий приезд в Москву я организовала киногруппе встречу с Алешей Невским, директором Литературного музея, где хранится экземпляр рукописи, когда-то подаренный папой, с дарственной надписью. В музее хранятся и другие документы из папиного архива. 

И, наконец – мы приглашены на просмотр фильма “Звезда” по мотивам повести Эммануила Казакевича в Москву, в Дом кино. 

Более полувека назад уже был поставлен фильм “Звезда”, его показывали ежегодно 23 февраля. Публика смотрела его с удовольствием, восхищалась игрой известных актеров: Крючкова, Меркурьева и других. Мне, откровенно говоря, тот фильм не нравился, казался схематичным, не передающим подлинную атмосферу повести, а лишь сюжетную схему. Впрочем, очень может быть, что я ошибалась. Вот режиссер нынешней экранизации Николай Лебедев говорит, что посмотрел этот фильм – уже после окончания своего – и тот произвел на него прекрасное впечатление. 

Я не собираюсь писать рецензию. Скажу лишь, что в фильме сохранено главное – щемящая лиричность повести, ее поэтика. Ведь “Звезда” – это не повесть даже, это поэма. Прозаик Сергей Каледин, прекрасно чувствующий слово, хорошо сказал: “Первая фраза – “Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее” – и все, и больше ничего не нужно”. Я понимаю, что он хотел сказать. Эта фраза, ее пленительная музыка, сразу берет в плен, и уже читаешь дальше и дальше, захваченный волшебством слова. И вот перенести эту музыку языка, музыку образов в видовой ряд – это и есть, наверное, самое сложное в передаче на экран такой повести, как “Звезда”. Это, мне кажется, удалось и молодому режиссеру, и молодым актерам, и всей съемочной группе фильма. 

Громадный просмотровый зал Дома кино полон. Люди сидят в проходах, стоят по бокам. Много молодежи, много пожилых людей, ветеранов войны, чьи пиджаки не видны под множеством орденов и медалей. 

И были – нет, не аплодисменты – овации. Зажегся свет. У многих были заплаканные глаза, некоторые еще утирали слезы. 

К нам с сестрой подошли две молоденькие девушки и попросили разрешения с нами сфотографироваться. Одна из них сказала: “Мой папа работает на “Мосфильме”. У нас есть видеокассета “Звезды”. Я четвертый раз смотрю этот фильм и четвертый раз плачу”. 

Мне было интересно, почему вернулись к “Звезде”, что сейчас, в наши, уже совсем другие времена побудило снимать фильм о той войне и именно по повести “Звезда”. Об этом я спросила у режиссера фильма Николая Лебедева. 

Рассказывает Николай Лебедев: 

- До “Звезды” я работал в жанре триллера. И, честно признаться, не думал, что когда-нибудь возьмусь за военное кино. Я и фильмы-то военные не смотрел, не любил. Разве что если в них разворачивалась какая-нибудь пронзительная человеческая история: “Летят журавли”, “Баллада о солдате”, “А зори здесь тихие”. Это наша отечественная классика, замечательные картины. И вдруг, сразу после того, как были завершены съемки моего предыдущего фильма “Поклонник”, неожиданно для себя самого я стал искать сценарий о войне. Поэтому, когда мне позвонили с “Мосфильма” и предложили перечесть “Звезду”, очень обрадовался. Хотя повесть помнил смутно. Ее очень любил мой отец. Она стояла у нас на книжной полке на видном месте. Хорошо помню форзац книги и маленькую красную звездочку, венчающую название. Перечитывая “Звезду”, даже еще не закончив чтение, я уже знал, что буду снимать эту картину. Сделаю все возможное, чтобы получить постановку. Я выделил для себя сцену, когда трое разведчиков (в фильме их двое) пробираются в кузов грузовика и едут к немецкой станции. В грузовик садятся эсэсовцы. И мне вдруг привиделся солнечный зайчик, падающий на лицо молодого разведчика, и предательское отражение в стекле кабины, которое замечает немец. В повести, как вы помните, этого солнечного зайчика нет. Но для меня он стал первотолчком к работе. 

Это замечательная повесть и замечательная литература, щемящая и светлая. Виктор Астафьев, знаменитый наш писатель, фронтовик, мудрый человек, совсем недавно, незадолго до смерти, сказал в газетном интервью, что о Великой Отечественной войне у нас написаны тонны макулатуры и лжи и есть лишь три-четыре книги, которые можно читать сегодня без стыда, в которых – правда. На первом месте он назвал “Звезду”. И я с ним согласен.

Произведения Э. Г. Казакевича:

- Ди гройсе велт. (Большой мир). (1939) Сб. поэзии
- Шолом и Хава. (1941) Роман в стихах
- Звезда. (1947) Повесть
- Двое в степи. (1948) Повесть
- Весна на Одере. (1949) Роман
- Старые знакомые. (1950-55) Рассказ
- Сердце друга. (1952) Повесть
- Дом на площади. (1956) Роман
- Приезд отца в гости к сыну. (1959-60) Рассказ
- При свете дня. (1960) Рассказ
- Синяя тетрадь. (1961) Повесть
- Враги. (1961) Рассказ

24 февраля 1913 года – 22 сентября 1962 года

Текст подготовил Андрей Гончаров

chtoby-pomnili.com