Цитата сообщения Наталия_Кравченко

"Слагаются стихи навзрыд..." (продолжение)
 

Начало на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/72888.html

 

Родители Пастернака жили в это время в Германии, в Мюнхене. Он не виделся с ними 12 лет после отъезда из Берлина, куда семья выехала в 1921 году. В 1935-ом Пастернака послали на антифашистский конгресс писателей в Париж. Родители надеялись, что на обратном пути из Парижа сын, конечно же, заедет в Мюнхен. Не заехал. И отца с матерью больше никогда не увидел. Это мучило его до конца жизни.

 

Б. Пастернак с родителями и сёстрами

Объясняли это по-разному: нервным состоянием поэта, депрессией, когда не хотелось никого видеть, слежкой органов... Марина Цветаева в октябре 1935 года писала Пастернаку: «Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймёт — не жди. Здесь предел моего понимания, человеческого понимания. Я в этом — обратное тебе: я на себе поезд повезу, чтобы повидаться». (А сама? А Ирина?!)
Но — их оправдание: только «такие» создают «такое». Примеры можно множить и множить. Размышляя над этим фактом, я написала тогда такое стихотворение:

 

Пастернак не заехал к родителям.
Тщетно ждали они в тоске.
Лет двенадцать его не видели.
Так и умерли вдалеке.

 

«Здесь предел моего разумения», —
от Марины дошла хула.
А сама-то в каком затмении
дочь на смерть свою обрекла?

 

Гёте не попрощался с матерью —
душу Фаусту сберегал.
Бродский сына оставил маленьким,
устремясь к другим берегам.

 

Вы — особые, вы — отмечены.
Что вам дружество и родство?
Как же в этом нечеловеческом
уживается божество?

 

Классик щёлкнет цитатой по носу:
«Мал и мерзок не так, как мы».
Вы — стихия, вы — выше кодексов,
выше совести и молвы.

 

Что мы смыслим с моралью куцею,
именуемые толпой?
Что поэту все конституции,
коль — запой или вечный бой?

 

Не стреножит поэта заповедь,
он — в полёте, певец, чудак...
Только что-то меня царапает.
Что-то в этом во всём не так...

 

(Опубликовав его в Сети, получила множество откликов, в том числе и гневных окриков от решивших, что я «нападаю» на Пастернака, осуждаю его. Они просто не поняли — ни смысла, ни интонации, отнюдь не обличающей, а скорее недоумевающей, сожалеющей. А. Кушнер написал мне тогда: «Понравилось стихотворение «Пастернак не заехал к родителям...» В нём высказана точная мысль и по-человечески верное недоумение, которое делает эти стихи очень достоверными»).

 

Между той, что любил, и той, что жалел

 

А потом в жизни Пастернака появилась Зинаида Нейгауз. Жена, казалось бы, тонкая интеллигентная женщина, узнав о существовании соперницы, повела себя странно — пошла в горком партии. Наверное, на такое можно было решиться только в полном отчаянье, потеряв голову, ибо надеяться вернуть таким способом Пастернака было, мягко говоря, наивно.

Хотя поэт был беспартийным, его вызвали для серьёзного разговора. К удивлению работницы горкома, Пастернак спокойно выслушал её увещевания и спросил, что ему надлежит делать. Ему предложили написать письменное обещание исправиться. Пастернак под диктовку написал это «обязательство» и ушёл.

 

 

Это было очень для него характерно: не спорить, не доказывать свою правоту, даже поддакивать брани, в него направленной, поступая при этом так, как он считал нужным.
Он не любил тех, кто «всегда прав». Позже в «Докторе Живаго» Пастернак скажет устами своего героя: «Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им».
Его мучило чувство жалости к покидаемой им женщине. Он мучительно искал слова, которые помогли бы ей достойно перенести этот удар.

 

Не волнуйся, не плачь, не труди
Сил иссякших, и сердца не мучай.
Ты со мной, ты во мне, ты в груди,
Как опора, как друг и как случай.

 

Верой в будущее не боюсь
Показаться тебе краснобаем.
Мы не жизнь, не душевный союз —
Обоюдный обман обрубаем.

 

Из тифозной тоски тюфяков
Вон на воздух широт образцовый!
Он мне брат и рука. Он таков,
Что тебе, как письмо, адресован.

 

Надорви ж его вширь, как письмо,
С горизонтом вступи в переписку,
Победи изнуренья измор,
Заведи разговор по-альпийски.

 

И над блюдом баварских озер,
С мозгом гор, точно кости, мосластых,
Убедишься, что я не фразер
С заготовленной к месту подсласткой.

 

Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,
Наша честь не под кровлею дома.
Как росток на свету распрямясь,
Ты посмотришь на все по-другому.

 

Пастернак ещё долго метался между двумя женщинами — той, которую любил, и той, которую безумно жалел, так что готов был в иные минуты пожертвовать своим счастьем и счастьем любимой. Он писал стихи одновременно и той женщине, к которой уходил, и той, от которой уходил. И стихи той, которую он покидал, были сильнее и пронзительней.

 

 

Стихи мои, бегом, бегом.
Мне в вас нужда, как никогда.
С бульвара за угол есть дом,
Где дней порвалась череда,
Где пуст уют и брошен труд,
где плачут, думают и ждут.
Где пьют, как воду, горький бром
Полубессонниц, полудрем.
Есть дом, где хлеб как лебеда,
Есть дом, так вот бегом туда...

 

О, как она была смела,
Когда едва из-под крыла
Любимой матери, шутя,
Свой детский смех мне отдала,
Без прекословий и помех
Свой детский мир и детский смех,
Обид не знавшее дитя,
Свои заботы и дела...

 

Они разъехались. Евгения получила маленькую квартирку во дворе Дома Герцена на Тверском бульваре, где жила с сыном.

 

 

Она очень страдала. Потеря мужа была для неё горем, надломившим жизнь. После развода она несколько раз лежала в психиатрических клиниках. За всю жизнь у неё была лишь одна попытка сблизиться с кем-то, но и она осталась лишь попыткой.

 

 

Вся её жизнь была посвящена сыну Жене, которого она боготворила. Пастернак постоянно навещал их, дружески делился своими делами и заботами, материально обеспечивал до конца своих дней. Но чувство вины перед ними мучило его всю жизнь. Об этом чувстве вины, о воспоминаниях, от которых некуда деться — его пронзительное ностальгическое стихотворение:

 

Годами когда-нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют - тоской изойду.
Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду.

 

Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб.

 

Мне Брамса сыграют, я вздрогну, я сдамся,
Я вспомню покупку припасов и круп,
Ступеньки террасы и комнат убранство,
И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

 

Художница пачкала красками траву,
Роняла палитру, совала в халат
Набор рисовальный и пачки отравы,
Что "басмой" зовутся и астму сулят.

 

Мне Брамса сыграют, я сдамся, я вспомню
Упрямую заросль, и кровлю, и вход,
Балкон полутемный и комнат питомник,
Улыбку, и облик, и брови, и рот.

 

И вдруг, как в открывшемся в сказке сезаме,
Предстанут соседи, друзья и семья,
И вспомню я всех, и зальюсь я слезами,
И вымокну раньше, чем выплачусь я.

 

И станут кружком на лужке интермеццо,
Руками, как дерево, песнь охватив,
Как тени, вертеться четыре семейства
Под чистый, как детство, немецкий мотив.

 

 

«А ты прекрасна без извилин»

 

В конце 1929-го года Пастернак познакомился с Зинаидой Нейгауз, дочерью генерала, женой знаменитого музыканта Генриха Нейгауза.

 

 

Вспыхнувшее между ними чувство привело к распаду обеих семей. Нейгауз был кумиром и другом Пастернака. Приходилось «кроить по живому, до крови кроить», по словам самого поэта. В этой любви он тотчас признался Генриху. Нейгауз заплакал, плакал и Пастернак — они искренне любили друг друга. (Существует апокриф, восходящий к поздним ироническим рассказам Нейгауза об этой встрече, - как тот в первый момент страшно разозлился и ударил друга по голове тяжёлой партитурой — но тут же кинулся осматривать гениальную голову, не повредил ли он её ненароком).
Пастернак добивался этой женщины отчаянно. Даже пытался покончить с собой — выпил пузырёк йоду, после чего потрясённый Нейгауз уступил ему жену.

 

 

Пастернак и Зинаида соединили свои судьбы. Они сумели остаться в этой ситуации людьми — всячески залечивали раны, нанесённые своим бывшим любимым, - сохраняли с ними дружеские отношения, помогали, поддерживали, как могли. «Убийцами Жени и Гарика мы не будем», - писал Пастернак в одном из писем к Зинаиде Нейгауз.
Нелегко далось им это счастье. Но это было счастье.

 

 

Цветаева рассказывала, как Пастернак ходил по Парижу и всё выбирал для своей новой жены платье.
- Да какое же Вы хотите платье? - смеялась Цветаева, пытаясь сделать вид, что ничего не произошло.
- Такое, какое носят красавицы, - отвечал Пастернак.
- А какая она, эта Ваша новая жена?
- Она — красавица, - отвечал влюблённый поэт и пытался изобразить, какой у ней бюст.
(Надо было плохо понимать Цветаеву, чтобы советоваться с ней по какому бы то ни было бытовому вопросу. Ей невыносима была сама мысль о том, что её — Поэта! - спрашивают о платье. К тому же она всё ещё продолжала считать себя «в состоянии романа» с Пастернаком).
Зинаида действительно была хороша: высокая, статная, яркая брюнетка. Удлинённый овал смуглого лица, матовая кожа, огромные сверкающие тёмно-карие глаза подсказывали сравнение с живописью итальянских мастеров. И в самом деле мать её была итальянкой.

 

 

Красавица моя, вся стать,
Вся суть твоя мне по сердцу,
Вся рвется музыкою стать,
И вся на рифмы просится...

 

Красавица моя, вся суть,
Вся стать твоя, красавица,
Спирает грудь и тянет в путь.
И тянет петь и — нравится.

 

«Никого не будет в доме» (видеоклип): http://video.mail.ru/mail/slaweli/2678/4910.html

 

 

В этой песне на стихи Пастернака — ощущение чуда, с которого жизнь начнётся с Нового года, как с чистого листа. В чувстве к Зине поэт в тот момент был совершенно искренен. В ней его пленяло всё — непосредственность, простота, прямота, - всё, от чего девять лет спустя он не будет знать куда деваться.
Все знают, что Лара из «Доктора Живаго» - это Ольга Ивинская. Но сначала Пастернак писал этот образ с Зинаиды Николаевны. И когда та прочла в какой-то публикации о том, что прототипом стала другая (Лара из брюнетки превратилась в блондинку с голубыми глазами), то стала пенять Пастернаку: «Как же так, Боря, ведь ты же говорил мне, что Лара — это я! И Комаровский — это мой первый роман». Пастернак покладисто соглашался: «Ну, если тебе это льстит, Зинуша, то ради бога, Лара — это ты». Позже он говорил, что это образ собирательный, вобравший в себя нескольких женщин.
Летом 1932 года вышла книга Пастернака «Второе рождение» - название, связанное с новым этапом в личной жизни. Эта книга — летопись зрелой и вместе с тем безумной любви, книга жизнеутверждающая, где поэт порывисто и восхищённо говорит о мире, где любовь осмыслена как животворящая сила, как высшая гармония.

"Любить иных — тяжёлый крест...»: http://www.youtube.com/watch?v=E3vqvibLHFQ

 

 

Любить иных тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.

 

Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ.
Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

 

Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца вытрясть
И жить, не засоряясь впредь.
Все это — не большая хитрость.

 

«Любить иных — тяжёлый крест»

 

Роль красавицы была чужда Зинаиде. Она не гнушалась никакой работой, всё спорилось в её сильных и ловких руках.

 

 

Зинаида Николаевна прекрасно вела дом, умело организовывала быт, создавала необходимые условия для работы поэта, в доме царили чистота, идеальный порядок, неукоснительно соблюдался режим.

 

 

Вкусные обеды, хрустящее от крахмала бельё, ухоженный сад, послушные дети – всё было на её плечах.

 

 

 

Она была образцовой женой и хозяйкой, и Пастернак очень ценил это в ней. Настолько, что посвятил ей бессмертные строчки:

 

И я б хотел, чтоб после смерти,
как мы замкнёмся и уйдём,
тесней, чем сердце и предсердье,
зарифмовали нас вдвоём.

 

Это их-то зарифмовали?! – с ужасом думала я, когда читала насквозь бытовые, приземлённые письма Зинаиды Нейгауз Пастернаку. Контраст с его письмами – разителен. Никаких философских глубин, лирических всплесков, – бытовые заботы, демонстративная отстранённость от внутренней жизни мужа. Но Пастернак оставался Пастернаком. Он и Зинаиде продолжал писать на той же высокой духовной ноте, что и Цветаевой, нимало не смущаясь тем, что они говорят с ней на разных языках.
Когда на вечере поэта просили почитать стихи, он обращался поверх голов к своей Зине, сидевшей в зале: “Что мне почитать, Зинуша?” – “А я почём знаю?” – пожимала плечами жена.
Она тоже чувствовала, что Пастернак — не для неё. «Про меня говорят, что я умею удачно выходить замуж, - хвалилась знакомым. - Мой первый муж был знаменитый музыкант, второй — великий поэт. А мне бы, наверное, надо бы что-нибудь попроще...» Она пыталась и Пастернака приблизить к своему уровню, говоря ему, что не понимает его стихи, причём бесцеремонно говорила об этом при всех, безапелляционно советуя поэту писать “попроще”. А Пастернак только смеялся, обещая, что для неё он готов это сделать.
И ведь в самом деле! “Второе рождение” написано совсем другим языком – ясным, прозрачным. С этой книги начинается то, что мы зовём “поздним Пастернаком”, когда он впадает, “как в ересь, в неслыханную простоту”.

 

 

Ранний Пастернак – это сгущённая метафоричность, эксцентрика, упругий ритм, бурная стихия. Поздний будто порывается исправить раннего, словно стесняясь его бормотания, сумбура, непричёсанного словаря. Поздний Пастернак – строг и точен, подтянут и классичен. Он понятен. Понятно, как это сделано. Ушло ощущение чуда, волшебства, ушла непредсказуемость, обаяние юности. Появились дидактические нотки: “Быть знаменитым – некрасиво”, “не спи, не спи, художник”. Но и поздний Пастернак был для Зинаиды так же безнадёжно далёк, как и ранний.
Ахматова охарактеризовала её довольно жёстко: “Зина – дракон на восьми лапах, грубая, плоская, воплощённое антиискусство”). Она могла бесцеремонно выпроводить друзей Пастернака, не делая исключений ни для Ахматовой, ни для Цветаевой. (Об Ахматовой она говорила, что та «нафталином пропахла»). Особенно люто ненавидела Зина Мандельштама, считая, что тот компрометирует её лояльного мужа. Заставляла Пастернака ходить на собрания, выступать там, подписывать клеймящие письма («подумай о детях!»), не понимая, что это гибельно для него, для его души, совести. И детей воспитывала в верноподданическом духе. «Мои мальчики, - гордилась Зинаида, - больше всех любят Сталина, а потом уже меня». (У них с Пастернаком был общий сын Лёня. И сын Адик — от Нейгауза).

 

В конце 30-х это была уже грузная женщина с тяжёлым огрубелым лицом, самоуверенными манерами. Пастернак испытывал страх перед её железным характером, вздрагивал от металлического звука её голоса. «Что делать, - вздыхал он, - она из семьи жандармского полковника».

 

Из записок Лидии Чуковской: «У Б. Л. главная беда — дом. Смертельно его жаль… Зина целыми днями дуется в карты. Все кругом с самого начала видели, что она груба и вульгарна, но он не видел, он был слепо влюблен. Так как восхищаться решительно нечем было, то он восхищался тем, что она сама моет полы… А теперь он все видит, все понимает ясно и говорит о ней страшные вещи… Он понимает все, но не уйдет, конечно. Из-за Ленечки... А в такой обстановке разве можно работать? Рядом с пошлостью? Нищета еще никогда никому не мешала. Горе тоже. Рембрандт все свои лучшие вещи написал в последние два года жизни, после того, как у него все умерли: жена, сын, мать… Нет, горе не мешает труду. А вот такая Зина может все уничтожить…»
Пастернак принадлежал к тем совестливым натурам, что не могут разводиться дважды. И продолжал нести свой крест.

 

 

«Любить иных — тяжёлый крест». Увы, в данном случае крест оказался не знавшим исключений.

 

«Не жертвуйте лицом ради положения»

 

Пастернака принято было называть то внутренним эмигрантом, то субъективным идеалистом, то отщепенцем, и, конечно же, «чуждым народу».

 

 

Его изображали человеком не от мира сего, отрешённым одиночкой, обитающим в башне из слоновой кости. Мол, как это в нашу бурную эпоху он смеет спрашивать: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Но это была попытка подключиться к вечности, без которой нет большого поэта.
Ещё на Первом съезде писателей в 1934 году Пастернак сформулировал норму поведения художника: «Не жертвуйте лицом ради положения», - сказал он, предупреждая об опасности стать литературным сановником.

 

 

Его слова не расходились с делом. Пастернак не пошёл на заседание, где должна была состояться травля Ахматовой и Зощенко, за что его вывели из правления СП. Когда арестовали его друга Тициана Табидзе, Пастернак открыто помогал деньгами его вдове, приглашая её в свой дом, в то время как другие боялись подать руку жене арестованного.
Пастернака всегда мучило чувство вины перед теми, кто стал жертвой сталинского террора. Эта вина не давала ему жить. Он регулярно отсылал деньги Ариадне Эфрон в Туруханскую ссылку. Многие заключённые из лагерей писали ему. И Пастернак отвечал им, посылал продовольственные посылки, книги, стихи.
Драматург Александр Гладков, отсидевший срок в лагере, однажды встретил Пастернака и рассказал ему, что его томик стихов он возил с собой все годы заключения и читал его по утрам в бараке, просыпаясь раньше всех остальных. «Если мне что-то мешало это сделать, то я чувствовал себя потом, как будто не умывался».
- О, если бы я знал это тогда, в те тёмные годы! - воскликнул Пастернак. - Мне бы легче жилось от одной мысли, что я тоже там.
Обо всех этих годах и печалях он писал:

 

Душа моя, печальница
О всех в кругу моем,
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем.

 

Тела их бальзамируя,
Им посвящая стих,
Рыдающею лирою
Оплакивая их,

 

Ты в наше время шкурное
За совесть и за страх
Стоишь могильной урною,
Покоящей их прах.

 

Их муки совокупные
Тебя склонили ниц.
Ты пахнешь пылью трупною
Мертвецких и гробниц.

 

Душа моя, скудельница,
Всё, виденное здесь,
Перемолов, как мельница,
Ты превратила в смесь.

 

И дальше перемалывай
Всё бывшее со мной,
Как сорок лет без малого,
В погостный перегной.

 

Нравственная чистоплотность не позволяла ему подписывать подмётные письма, даже когда это представляло угрозу для жизни. В 1937 году, когда был процесс по делу Якира, Тухачевского и других, среди писателей собирали подписи под письмом, одобряющим смертный приговор. Пастернак единственный отказался его подписать. Когда к нему приехали в Переделкино с этим «документом», он гневно заявил, что он не судья этим людям, что он не давал им жизни и не ему её отнимать. «Это Вам не контрамарки в театр подписывать!» - кричал он посыльному.

Зинаида была беременна, она валялась в ногах у мужа, умоляя подписать и не губить её и ребёнка. Но Пастернак ответил, что если он подпишет — это уже будет не он, и ребёнок от такого человека ему не нужен. Всю ночь они ждали ареста. А наутро вышла газета с опубликованным письмом, где среди других подписей стояла и подпись Пастернака. Он рыдал от отчаянья: «Они меня убили!» Хотя его, можно сказать, этим спасли. Подпись Пастернака подделал В. Ставский, побоявшийся, что его обвинят в том, что СП — гнездо оппортунизма и расплачиваться придётся и ему.

 

Друзья, родные, милый хлам,
Вы времени пришлись по вкусу!
О, как я вас еще предам,
Глупцы, ничтожества и трусы! -

 

писал поэт. Пророческие строчки.

 

Б. Пастернак на Первом съезде писателей

Ещё факт. Когда в Москве стало известно об аресте Бухарина, Пастернак послал его жене письмо, где заявлял, что у него нет ни малейшего сомнения в невиновности Бухарина. Этот поступок граничил с самоубийством. И это не было смелостью, безоглядной лихостью — это было естественно для Пастернака, как дышать, как «достать чернил и плакать».
Трудно сказать, почему преследования поэта ограничились публичными поношениями, почему с ним не покончили, как с миллионами других сограждан. Известно только, что в 1956 году один прокурор, занимавшийся делом реабилитации Мейерхольда, был поражён, что Пастернак на свободе и не арестовывался: по материалам дела, лежавшего перед ним, он проходил соучастником некоей вымышленной диверсионной организации работников искусства, за создание которой погибли Мейерхольд и Бабель.
По одной версии — когда Сталину принесли на подпись список авторов, долженствующих составить вредительский центр в советской литературе, он якобы вычеркнул Пастернака, сказав: «Нэ будем трогать этого нэбожителя». По другой — более вероятной — отвлёкся на заговор военных, куда более реальный. Так или иначе Бог миловал поэта. Но ни душой, ни совестью он для этого не поступался.

 

Пётр Белов. Пастернак.

 

« Ты - благо гибельного шага»

 

В октябре 1946 года Пастернак знакомится с Ольгой Ивинской — сотрудницей журнала «Новый мир», куда поэт принёс первую книгу своего романа «Доктор Живаго», называвшегося тогда «Мальчики и девочки». Ольге было 34 года, она была очень хороша собой, и прелестный образ молодой золотоволосой женщины в беличьей шубке, шагнувшей навстречу поэту, был сразу же «нарезом» проведён по его сердцу.

 

Из воспоминаний О. Ивинской: «Я была просто потрясена предчувствием, пронизавшим меня взглядом моего Бога. Это был такой требовательный, такой оценивающий,такой мужской взгляд, что ошибиться было невозможно: пришёл человек, единственно необходимый мне».

 

О женщина, твой вид и взгляд
Ничуть меня в тупик не ставят.
Ты вся как горла перехват,
Когда его волненье сдавит.

 

Ты создана как бы вчерне,
Как строчка из другого цикла ,
Как будто не шутя во сне
Из моего ребра возникла .

 

И тотчас вырвалась из рук
И выскользнула из объятья,
Сама смятенье и испуг
И сердца мужеского сжатье.

 

 

Пастернаку тогда было 56. Он был старше Ольги на 22 года. Но ни он, ни она этой разницы не замечали. Удивительно, каким молодым был Пастернак не только в этом возрасте, но и в 60, и в 70 лет, - всегда с блестящими глазами, всегда увлечённый, по-детски безрассудный.
Секрет его вечной молодости был в том, что он с юношеских лет развивал в себе способность обновления. Он не старел. Волосы побелели, но это был просто седой юноша. Всё тот же! «Сестра моя жизнь».

 

 

Через несколько дней Пастернак позвонит Ивинской в редакцию и вызовет её к памятнику Пушкина. «Я хочу, чтобы Вы говорили мне «ты», - скажет он ей, - потому что «Вы» — уже ложь».

 

1948 год

Потом были бесконечные блуждания по старым московским улочкам и какое-то нагрянувшее, обрушившееся, кромешное счастье...

Из воспоминаний Ивинской: «Это было счастье ежедневного общения с любимым, наших утренних свиданий, зимних вечеров, приёмов милых для нас гостей — длился какой-то непреходящий праздник...»
Она часто отворяла ему дверь в семь утра в японском халате с кистями, и это увековечено в стихотворении Ю. Живаго «Осень»:

 

Я дал разъехаться домашним,
Все близкие давно в разброде,
И одиночеством всегдашним
Полно все в сердце и природе.

 

И вот я здесь с тобой в сторожке.
В лесу безлюдно и пустынно.
Как в песне, стежки и дорожки
Позаросли наполовину.

 

Теперь на нас одних с печалью
Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.

 

Мы сядем в час и встанем в третьем,
Я с книгою, ты с вышиваньем,
И на рассвете не заметим,
Как целоваться перестанем.

 

Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.

 

 

Привязанность, влеченье, прелесть!
Рассеемся в сентябрьском шуме!
Заройся вся в осенний шелест!
Замри или ополоумей!

 

Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью.

 

Ты - благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты - отвага,
И это тянет нас друг к другу.

 

Как-то Ольга заколола черепаховым гребнем волосы вокруг головы и родилась «женщина в шлеме», смотрящая в зеркало... «Я люблю эту голову вместе с косами всеми...»

 

 

Вот этот деревянный мостик, перекинутый через Самаринский пруд, связывавший деревню Измалково с Переделкинским шоссе — был местом их свиданий.

 

 

Ольга чувствовала себя порой капитаном шхуны, высматривая в условленное время на этом мостике знакомую фигуру Пастернака.
На самом краю деревни Измалково, на отлогом берегу пруда Ивинская по просьбе Пастернака сняла крохотную комнатушку с террасой. Эти три квадратных метра тёплого и уютного жилья, освещаемого оранжевым шёлковым абажуром, стали приютом влюблённых.

 

 

Здесь родилось стихотворение «Недотрога»:

 

 

Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье.
Дай запру я твою красоту
В темном тереме стихотворенья.

 

Посмотри, как преображена
Огневой кожурой абажура
Конура, край стены, край окна,
Наши тени и наши фигуры.

 

Ты с ногами сидишь на тахте,
Под себя их поджав по-турецки.
Все равно, на свету, в темноте,
Ты всегда рассуждаешь по-детски.

 

Замечтавшись, ты нижешь на шнур
Горсть на платье скатившихся бусин.
Слишком грустен твой вид, чересчур
Разговор твой прямой безыскусен.

 

Пошло слово любовь, ты права.
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую.

 

Разве хмурый твой вид передаст
Чувств твоих рудоносную залежь,
Сердца тайно светящийся пласт?
Ну так что же глаза ты печалишь?

 

Из романа «Доктор Живаго»: «О какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что непохожая! Они думали, как другие напевают. Они любили друг друга не из неизбежности, не "опаленные страстью", как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улицах, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались».
В этой крохотной комнатке, в переделкинских зарослях около Сетуни, возле серебристых ив и берёз Измалковского пруда родилось столько стихов, их общее достояние и гордость. Буквально на коленях, на разостланном под редкими ветками переделкинских кущ пастернаковском плаще был написан «Хмель»:

 

 

Под ракитой, обвитой плющом,
От ненастья мы ищем защиты.
Наши плечи покрыты плащом,
Вкруг тебя мои руки обвиты.

 

Я ошибся. Кусты этих чащ
Не плющом перевиты, а хмелем.
Ну, так лучше давай этот плащ
В ширину под собою расстелим.

 

Судьбы скрещенья

 

Однажды в рождественскую метель Пастернак с Ивинской поехали в гости к пианистке Марии Юдиной. Они заблудились по дороге, долго плутали среди одинаковых домиков и никак не могли найти нужный дом. И вдруг они увидели мигающий огонёк канделябра в виде свечи. Это оказалось окно, где их ждали.

 

 

Этот огонёк свечи, промелькнувший в ночи сквозь метель, сыграл символическую роль во всей их дальнейшей жизни. На следующий день Пастернак принёс в редакцию стихотворение: про любовь, про вековечную метель, про негасимый огонь свечи. Стихотворение «Зимняя ночь», вошедшее в сокровищницу мировой лирики.

 

 

«Свеча горела» (видеоклип): http://www.youtube.com/watch?v=5Nlvruv3Vbg&feature=related

 

 

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

 

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

 

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

 

 

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

 

И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

 

И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

 

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

 

Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

 

 

Их встречи чередовались мучительными объяснениями, ссоры — примирениями. Ивинская пыталась предъявлять на Пастернака какие-то свои «бабьи права» (по её выражению), требуя, чтобы он ушёл из семьи. А он ненавидел семейные сцены, за свою жизнь их достаточно хлебнул. На её упрёки он отвечал: «Нет, не, это уже не ты! Это уже из плохого романа». А она упрямо твердила: «Нет, это именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!»
Пастернак считал, что они не должны подталкивать жизнь, она сама подскажет им нужное решение, как в ту рождественскую ночь подсказал им нужное окно огонёк свечи. Он считал, что они должны жить в некоем высшем измерении и ждать неведомой силы, которая могла бы их соединить. Он надеялся на Бога, что тот за него разберётся в путанице их отношений. Но Бог бездействовал, жизнь шла своим чередом, и им самим приходилось искать какие-то формы существования.

 

Не плачь, не морщь опухших губ.
Не собирай их в складки.
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки.

 

Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь, того гляди,
Нас бросит ненароком.

 

Пройдут года, ты вступишь в брак,
Забудешь неустройства.
Быть женщиной — великий шаг,
Сводить с ума — геройство.

 

А я пред чудом женских рук,
Спины, и плеч, и шеи
И так с привязанностью слуг
Весь век благоговею.

 

Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильней на свете тяга прочь
И манит страсть к разрывам.

 

В октябре 1949-го Ольгу Ивинскую арестовали. Как говорилось в приговоре суда, «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже». Этим близким лицом был Пастернак. Он попал не просто в крамольные поэты, но в английские шпионы. В этом была своя «логика»: в Англии жил и умер его отец, остались сёстры. Значит — шпион. На Ивинскую хотели оказать давление, чтобы собрать на поэта компромат.
Допрашивал лично министр госбезопасности Абакумов.
- Ну что Вы Магдалиной представляетесь! - вопрошал он её, видимо, перепутав Магдалину с мадонной. - Уморили двух мужей, честных коммунистов, а теперь бледнеете, когда об этом подлеце разговор идёт. А он ест русское сало и садится за английский стол.
Ивинская пыталась объяснить, что сало это давно окуплено всем тем, что написал и перевёл Пастернак, всем его вкладом в отечественную и мировую культуру.
- Ну что у вас общего! - раздражался следователь. - Как Вы, русская женщина, могли полюбить этого старого еврея! Не можете Вы его любить, у Вас расчёт.

В литературных кругах не сомневались, что арест Пастернака предрешён, но этого не произошло. На каком-то этапе изготовления этой зловещей инсценировки было решего ограничиться арестами Мейерхольда и Бабеля.
Ивинской дали пять лет лагерей с отбыванием их в Мордовии.

 

 

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

 

И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.

 

И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.

 

 

Пастернак писал ей, всё это время помогал её семье: матери, детям. Если бы не он — те бы не выжили.
В 53-м Ольгу освободили. Их любовь и близость воскресли. И вновь превыше всего было «живое чернокнижье» горячих рук и торжество двоих в мировой «вакханалии»:

 

 

Все в ней жизнь, все свобода,
И в груди колотье,
И тюремные своды
Не сломили ее...

 

Перед нею в гостиной
Не встает он с колен.
На дела их картины
Смотрят строго со стен.

 

Впрочем, что им, бесстыжим,
Жалость, совесть и страх
Пред живым чернокнижьем
B их горячих руках?

 

Море им по колено,
И в безумьи своем
Им дороже вселенной
Миг короткий вдвоем.

 

 

«Бессердечная женщина, которая умело притворялась сердечной»

 

 

Не хочется разрушать прекрасный поэтический образ Ольги Ивинской, созданный Пастернаком в его бессмертной лирике, но правду всё-таки сказать надо. Всю правду об этой женщине, которую Пастернак не знал или не хотел знать, но которая тем не менее уже объективная реальность. Можно не доверять воспоминаниям Зинаиды Нейгауз, где та пишет о сопернице нелицеприятные вещи — всё-таки лицо пристрастное, но как не верить кристально честной и совестливой Лидии Чуковской, Варламу Шаламову («Знамя» № 2, 1992), Борису Ливанову («Москва» № 10, 1993), Сухомлиновой А.П. («Дорогие сердцу имена». - СПб: Ника, - 2011. - с. 4-26), свидетельствам многих других порядочных людей?
Лидия Чуковская работала несколько лет с Ольгой Ивинской в отделе поэзии в редакции «Нового мира».

 

 

Она пишет, что потом отдалилась от неё, так как её оттолкнули лживость Ольги, её интриги, безответственность, алчность. Позже эти её качества проявили себя в полной мере.
Чуковская высказывает сомнения в общепризнанной версии ареста Ивинской, так как та накануне сама рассказывала ей, что её таскают ежедневно на допросы в милицию по делу зам. главного редактора журнала «Огонёк» Осипова, с которым Ольга была близка многие годы. Осипов присвоил казённые деньги, попал под суд, и во время следствия выяснилось, что в махинациях с фальшивыми доверенностями принимала участие и Ивинская. В лагере она сочла более эффектным и выгодным для себя объяснять причину своего ареста близостью с великим поэтом. Она показывала сокамерницам фотографии своих детей и говорила, что это дети Пастернака. Но самое ужасное её преступление не в этом.
Вместе с Ивинской сидела подруга Чуковской Надежда Адольф-Надеждина. Когда Ивинская освободилась, она заняла у неё плащ и другие вещи, которые обещала выслать, как только доедет домой. Но ничего не выслала. Она присвоила вещи и другой женщины - Улановской — шерстяные свитера и связанную ею кофточку, которую та просила передать её дочери. И в течение пяти(!) лет брала у Чуковской деньги и продукты для передачи в лагерь Надеждиной, но, как выяснилось, всё присваивала.
Таким образом, – делает Чуковская свой вывод об Ивинской, — «она крала у лагерниц не только то, что им посылали из Москвы, но и то, что они через нее посылали в Москву. Улановской она потом объяснила свой поступок потерей адреса, а Надежде Августиновне созналась, рыдая, что отправлять мои посылки препоручила будто бы одной своей подруге, а та, злодейка, не отправляла их. Пастернак отправлял деньги и вещи своим друзьям в лагерь, Ивинская же относительно своих лагерных друзей поступала иначе». (Чуковская, т. 2, с. 660—661).
Когда разрешили переписку и Надеждина ни словом в письмах Чуковской не обмолвилась о её посылках, она заподозрила неладное и сказала Ивинской, что будет теперь их отправлять сама. Но та уверяла, что ей это сделать легче, ссылаясь на нездоровье Чуковской. Когда же она попросила показать квитанции — под разными предлогами увиливала. В конце концов всё раскрылось. Ивинская плакала, изворачивалась, как могла, говорила, что ей нужно было кормить детей. Надеждина её великодушно простила. Но Чуковская и Ахматова навсегда вычеркнули Ивинскую из числа порядочных людей. Ахматова ни разу не приняла её у себя, несмотря на многочисленные просьбы Пастернака, на которые она, по её выражению, «притворялась оглохшей». («... я держу границу на замке. Не желаю встречаться с этой бандиткой" - из «Записок об А. Ахматовой»).

 

А. Ахматова и Л. Чуковская

Когда летом 1956 года Лидия Чуковская впервые рассказала о том, что знала про Ивинскую, Анне Ахматовой, реакция той была яростной: «Такие всегда прирабатывали воровством. Но обворовывать человека в лагере! Самой находясь при этом на воле! И на щедром содержании у Бориса Леонидовича... и не у него одного, надо думать... Обворовывать подругу, заключенную, которая умирает с голоду... подобного я в жизни не слыхивала. Я надеюсь, вы уже объяснили Борису Леонидовичу, кого он поёт, о ком бряцает на своей звучной лире? Образ «женщины в шлеме»! - закончила она с отвращением цитатой из стихотворения Пастернака».

 

Пастернаку Чуковская всего этого не стала рассказывать, так как считала, что « он все равно не поверит... он свято поверит тому, что наврет ему Ольга». «Это бессердечная женщина, которая умело приворялась сердечной», - писала она о ней.
Крайне удивило меня, что Д. Быков в своей книге о Пастернаке все эти факты замял и «отмыл» под предлогом того, что всё это вроде как «недоказано», а Лидия Чуковская Ивинской просто «завидовала». Понятно, что ему, пользуясь архивными документами, любезно предоставленными дочерью Ивинской Ириной Емельяновой, неловко было бы писать плохо о её матери, тут как бы этический момент, но с другой стороны — нарушается не только этика, но и правда, истина. Платон мне друг, но,  как говорится...

 

На это обратила внимание не только я. Вот цитата из книги журналиста Ивана Толстого «Отмытый роман Пастернака. "Доктор Живаго" между КГБ и ЦРУ» (М., Время, 2009):
«Можно, конечно, и не разделять страстной ахматовской нетерпимости, но довольно странно делать вид, что причины ее гнева тебе не известны, если ты – пастернаковский биограф. Вот как Дмитрий Быков, автор в целом очень талантливой ЖЗЛовской книги, невинно пишет о казусе Ольги:
«Ахматова отказалась ее принять, когда Ивинская была в Ленинграде; Лидия Чуковская с ней раззнакомилась. Может быть, виновата была своеобразная ревность, а может быть, сыграли свою роль сплетни. Ходил слух, что Ивинская присваивала деньги, переданные ей для арестованной подруги. Поэты и их возлюбленные вечно витают в облаках, забывают о бытовых обязанностях, долгах и обещаниях – все это легко выдать за злонамеренность, а то и нечистоплотность» (Быков, с. 688—689).
И дальше Быков в той же манере потешается над читателем:
«Лидия Корнеевна принадлежит к числу столь безупречных людей, что, право же, для придания ее облику милых человеческих черт хочется иной раз вообразить ее не столь твердокаменной, придумать ей хоть какую-нибудь слабость вроде курения или пристрастия к анекдотам! Ничего подобного: моральная твердыня. Что удивительно, в быту она была проста, весела, остроумна, – но когда писала, ее пером водила Немезида. Нам неизвестно, действительно ли Ивинская присваивала деньги, предназначенные для арестованной подруги. Она всю жизнь отрицала это» (там же, с. 689).
 А Дмитрий Быков хотел бы – чтобы признала? Впрочем, лукавство пастернаковского биографа глубже, чем кажется на первый взгляд. Он не только прикрывает от читателя чуковско-ахматовские свидетельства («нам неизвестно»), но и по-мелкому передергивает библиографию в конце своего повествования: предлагает желающим двухтомник «Записок об Анне Ахматовой» (где примечаний Лидии Чуковской об Ольге Ивинской нет) вместо трехтомника (где они есть). И не потому, что трехтомник вышел недавно (он появился за целых восемь лет до быковской книги), а потому что задача Быкова – сделать сальдо Ивинской положительным».
После смерти Пастернака Ивинская, как бы в ответ на все эти обвинения, писала в стихах:

 

 

И скажу я тебе, вздыхая,
в беспощадном сверканье дня:
пусть я грешная, пусть плохая,
ну а ты ведь любил меня!

 

Да, он любил, не верил плохому, что ему говорили о ней. Поэты способны любить созданный в их воображении образ, мало имеющий общего с реальностью. Как пел Вертинский: “Я могу из падали создавать поэмы, я могу из горничных делать королев”. Он продолжал видеть в ней своё.
Когда наше пушкиноведение клеймило Наталью Гончарову как недостойную подругу поэта, Пастернак, видимо, находя в этом какую-то аналогию с собой, писал: «Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щёголеве и позднейшем пушкиноведении, и всё было бы в порядке. А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталье Николаевне». Эти строки Пастернак, казалось, написал в защиту своей любимой. Что ж, гений вправе сам выбирать себе героинь, и тут мы ему не судьи.
Воспоминания Ольги Ивинской «У времени в плену» вышли в 1978 году в Париже, потом в 91-ом — в Литве и в 92-ом — в Москве. Читаются они легко, с интересом, особенно тогда, когда не было ещё других мемуарных источников, но, как понимаешь сейчас, - там много лжи, сведений счётов с разоблачавшими и не принимавшими её людьми, неубедительных оправданий. Бог ей судья.

Окончание : http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post206318611/