Епископ Гергий (Волынский)

Исповедь «иподьякона»

Два года назад меня пригласили поисповедовать и причастить старушку, которая готовилась умереть. Когда мы уже подходили к дому, где она жила, сопровождающие меня родственники как-то замялись и робко сказали:

— Батюшка, Вы знаете, она ведь у нас курит.
— Ну что ж,— ответил я,— это не такой уж большой грех.

Успокоившиеся родственники повели меня дальше, но через некоторое время снова остановились.

— Батюшка, она ведь у нас всю жизнь была безбожница, ругала Церковь, а попов на дух не переносила…

Это было уже более серьезное препятствие. Довольно часто недавно пришедшие к вере люди хотят во что бы то ни стало спасти всех своих близких. Делают они это чаще всего неумело, и своими уговорами, а иногда и запугиваниями напрочь отталкивают их от Церкви. Однако неофиты упорны, они умеют ждать, и когда неверующий родственник приходит в состояние, делающее невозможным никакое сопротивление, бегут за священником, уговаривая его пособоровать и причастить умирающего человека. Для таких случаев существует особая «глухая исповедь». Священник перечисляет грехи, надеясь на то, что человек, уже потерявший дар речи, еще слышит его, понимает, о чем идет речь и, может быть, кается в своем сердце. Глубина Божественного сострадания поистине бесконечна. Можно согласиться и на «глухую исповедь», но только в том случае, когда человек, которого предстоит исповедовать, все-таки является верующим и, когда был здоров, исповедовался неоднократно. А здесь безбожница, да еще и курит…
— Может быть, лучше вернуться,— сказал я,— не будет ведь никакой пользы от этого формального причащения… один грех…
— Нет, нет, батюшка,— заторопились родственники,— она сама просила привести священника и именно Вас, и вообще — она в здравом рассудке, и память сохранилась, вот возраст только далеко за восемьдесят. И, Вы знаете, в церковь она никогда не ходила, но всегда передавала записку за упокой, правда, с одним только именем. Так что, пожалуйста, пойдемте.
Пришли. Собравшаяся умирать бабушка оказалась известным в городе санитарным врачом. Окруженная несколькими столь же престарелыми родственницами, она восседала в кресле, обложенная со всех сторон подушками, и было видно, что только в таком положении она могла дышать и говорить. Комната, в которой мы находились, сияла умопомрачительной чистотой и поражала выдержанностью стиля. Настоящая декорация в стиле ретро к фильму вроде «Пяти вечеров» Никиты Михалкова. Мебель пятидесятых годов блестела как новая; настольная лампа с зеленым абажуром, покрытая кружевной салфеткой, соседствовала с первым советским телевизором «КВН», который вместе с линзой, казалось, не далее как вчера сошел с заводского конвейера.
Поздоровавшись, престарелая безбожница попросила меня прочесть молитвы из чинопоследования исповеди, немало удивив такой компетентностью в вопросе меня и всех, кто находился рядом. Я попросил оставить нас наедине, однако старушка пожелала исповедоваться прилюдно. Такой неправославный выверт мне зело не понравился, но я решил не противоречить умирающей, решив, что можно будет прервать разговор, если он зайдет не туда, куда надо. Откашлявшись, она начала:

— Я была иподиаконом у последнего Вольского епископа Георгия…

Эта новость поразила меня необыкновенно. В голове пронеслась мысль о преподобной Марине, которая выдавала себя за монаха Марина, о кавалер-девице Дуровой, про которую даже был снят фильм «Гусарская баллада»… Однако старушка, как бы прочитав мои мысли, продолжала:

— Не считайте меня безумной… Я все хорошо помню… Я действительно была иподьяконом у епископа Георгия (Садковского) в 1933–1936 годах, когда он служил в Вольске.

Бабушка оказалась в совершенно здравом рассудке. Более того, у нее была превосходная память. Она рассказала, что когда была двенадцатилетней девочкой, очень любила ходить в церковь. Во второй половине 30-х был единственный в Вольске православный храм, ранее принадлежавший старообрядцам беглопоповского согласия. Отнятый у них советской властью, он был передан православной общине после закрытия остальных городских церквей.

— Я ходила зимой в шапке-ушанке и была очень похожа на мальчика, тем более голова моя была стриженая,— рассказывала Екатерина Михайловна Иванцова,— прихожанки заставляли меня снимать шапку — говорили, ты же мальчик, тебе нельзя в церковь в шапке! Настоящих-то мальчиков в приходе не было. Но для того чтобы совершать службу архиерейским чином, необходимо было найти хотя бы четырех иподьяконов, которыми в старое время всегда были мальчики. А здесь были только два старика да монахиня из уже разоренного Владимирского монастыря. Так что четвертым иподьяконом Владыка назначил меня. Я заходила в алтарь, выносила свечу, стояла с посохом, помогала облачать архиерея. Владыка меня очень любил, старался угостить чем мог в эти голодные годы, всегда оставлял для меня большую просфору…. Прислуживать ему, быть в церкви для меня всегда было большой радостью.
Жила тогда Екатерина Михайловна в Нагибовке, ходила на службу через весь город. Вспомнила она, что Владыка страдал каким-то тяжелым заболеванием ног. Теперь понимает, что это, скорее всего, были трофические язвы. Он получил эту болезнь во время заключения, и с трудом стоял во время длинных богослужений. Ему сшили мягкие сапоги, которые иногда к концу всенощной пропитывались кровью.

— У Владыки Георгия были замечательные облачения, которые ему присылали монахини из Белева, где он раньше служил. Перед Троицей 1936 года я должна была принести к службе только что присланное зеленое облачение. Когда я с узелком уже подходила к храму, меня встретила плачущая монахиня. Она сказала мне, что службы не будет, потому что Владыка арестован.
Горе, обрушившееся на двенадцатилетнюю девочку, казалось непереносимым. Она плакала, не переставая, несколько дней. Залезала повыше на дерево перед зданием городского отдела НКВД, чтобы за забором в глубине двора видеть иногда выводимого из камеры Владыку. А потом его увезли в Саратов.
— От монахинь я знала, что детская молитва быстрее доходит к Богу. Я молилась как могла, молилась изо всех сил, ночью, днем… Наступили каникулы. И ничто не мешало мне молиться целыми днями. Я так молилась! Но через месяц в Вольск пришла весть, что Владыка Георгий расстрелян… И тогда,— старуха заплакала,— я потеряла веру. Я поняла, что Бога, Который не услышал или не захотел ответить на молитву ребенка, просто нет. И всю жизнь я прожила без веры. Пустота, которая образовалась в моей душе, стала не просто отрицанием существования Бога, она наполнилась обидой на этого несуществующего Бога, обидой на Церковь, на священнослужителей, которые из глупости или корысти обманывают людей. И когда в войну в Вольске вновь открыли церковь, я с отвращением проходила мимо ее открытых дверей, а если вдруг слышала отголосок церковного пения, то просто заболевала на несколько дней…
Господи, какая чудовищная ошибка, подумал я, какое заблуждение — ведь епископ Георгий дожил до 1948 года! Но старуха продолжала:
— Недавно я узнала, что моя молитва всё же дошла до Бога, и Владыка Георгий не был расстрелян. Если бы я это знала тогда… Я поехала бы за ним, туда, где он был в лагере, в ссылке… Я жила бы подле него, стирала бы его одежду, добывала бы еду… Моя жизнь была бы совсем другой. И это главный грех моей жизни, в котором я раскаиваюсь перед смертью. Простите, батюшка!..
Екатерина Михайловна умерла к вечеру. На третий день я отпевал ее, думая о том, как удивительно складываются людские судьбы, как милостив Господь, возвращающий к Себе не по своей воле заблудшие души.

Cвященник Михаил Воробьев

Газета «Православная вера» № 18 (374) за 2008 год.