Гуантанамо
Брайан очнулся от того, что кто-то снял с него эту грёбанную повязку, и яркий яркий свет прорывался в его глаза сквозь закрытые веки. Первое, что он увидел – огромная решётчатая дверь, выходящая на широкий коридор с большими окнами, похожий на школьную рекреацию. Сквозь окна нещадно бил свет: над миром царил солнечный и возможно даже тёплый день. Брайан посмотрел вниз: его ноги болтались сантиметрах в двадцати от уровня пола. В плечах и запястьях чувствовалась вязкая, медленно перекатывающаяся в пронзительную, боль. Молко осторожно дёрнулся – запястьям стало больнее. Железные цепи, которыми он был прикован к штырю торчащему из потолка, тихо звякнули. Откуда-то из-за спины появился здоровый, лоснящийся от пота, лысый хмырь, держащий на перерез старую пошарпаную бейсбольную биту, к которой намертво присохли остатки чьей-то крови и плоти….
За ним пришли позапрошлой ночью, хотя, «пришли» сказано уж очень мягко. Его квартиру закидали бутылками с зажигательной смесью, а его, чуть не задохнувшегося угарным газом, захватили и, надев на голову мешок, увезли в неизвестном направлении. Очнулся он тогда так же – в камере, только лёжа на какой-то жутко жёсткой деревянной наре. Позже выяснилось, что он в тюрьме, в так называемом СИЗО – его готовили к суду. К нему долго не пускали его пиарщика, хотя, лучше бы его вообще не пускали. Взъерошенный и ошарашенный специалист по овцеводству ввалился в камеру на подкашивающихся ватных ногах, посмотрел на Брайана абсолютно ошалелым взглядом, и, нервно сглотнув, процедил сквозь практически не разжимающиеся, схошиеся от страха губы: «Пожизненное». К этому невнятному изречению прилагался внушительный список инкриминируемого. Брай запомнил лишь несколько из обвинений: «предательство образа Нэнси Боя», «неискренность выступлений», «бритьё на лысо», «сын», «мужественность» и самое последнее: «выбор нового барабанщика».
- И что? – так, будто до сих пор ничего не понимает, спросил Брайан, возвращая список пиарщику.
- Я не смогу тебя оправдать, - немного успокоившись, ответил менеджер, мусоля в руках Паркер. – Это – не люди, это – какие-то взбесившиеся дроиды, которым вдруг открыли глаза и разрешили думать. Они даже слышать не хотят того, что я могу им сказать. И я такой не один: они не верят никому из пиарщиков. Система вышла из-под контроля… - это ужасно.
- А они – это, надо полагать,…
- Фанаты…. Вам никто никогда не говорил, но между фанатами уже давно идёт такая латентная гражданская война. Есть толерантисты или открытые, и есть эгоисты или закрытые. Одни принимают вас такими, какие вы есть, благодаря вас только за то, что вы есть в их жизни, помогаете им изменится и прочее бла-бла-бла, другие по самую макушку укутаны в кокон своего эгоизма. Они уверенны, что вы принадлежите им с потрохами и должны делать то, что им нравится. Они считают, что типа на этом строятся капиталистические отношения. Тех артистов, которые, по их мнению, сильно уж зарвались, закрытые помещают вот в такие вот тюрьмы и на определённый судом срок заставляют плясать под свою дудку.
- Каким образом? Мыть сортиры?! – Брайан нервно закурил.
- Через пару месяцев после приговора артиста отпускают в нормальную жизнь, но на свободе он под страхом чего-либо должен потакать прихотям своих фэнов.
- Всю жизнь?! – Молко подавился дымом.
- Всю карьерную жизнь…в нашем случае.
Потом был суд…. Брайан, как сейчас, помнил расплывшееся в самодовольстве лицо главного обвинителя, её тонущий в сарказме спич, её замаслившиеся от безнаказанности глаза, брызгающие желчными взглядами. Тогда, сидя за этим гибридом стола и трибуны рядом со своим пиарщиком, Молкс отчаянно боролся с желанием отряхнуться от всего этого и вымыть руки (желательно с хлоркой). Ему казалось, что желчь, не очень-то и мелкодисперсно оседающая на его грешном челе, вот-вот начнёт прожигать тонкую шерсть костюма от Prada. Весь процесс Брай внимательно следил за судьёй – единственным вменяемым человеком на всём этом карнавале. Пару раз они даже пересекались взглядами, но она (странно ли, что судьёй тоже была женщина?) каждый раз стыдливо прятала глаза, переводя их куда-то левее обвинителя. Куда-то туда, где было всё понятно. Туда, где сидели двенадцать разгневанных мужчин… и женщин. Только от них и ни от кого больше зависело всё, что происходит в этом небольшом и пугающем помещении, пропитанном острым запахом мести, на послевкусии оставляющим за собой кислую нотку эгоизма. Присяжные смотрели на Брайана, как учёные на загнанную в угол крысу, антеннками своих ресниц посылая в воздух (нет, не сакральное: «Мир! Труд! Май!») massage по типу: «Нам всё равно, что ты скажешь в своё оправдание,…но послушать всё же интересно». Это была худшая аудитория, с которой только мог встретиться артист. Худшая хотя бы только потому, что в «первых рядах» здесь были не просто уроды, кидающие в тебя бутылки, в «первых рядах» здесь были уроды, способные тебя убить, более того, готовые это сделать.
Когда обвинительница заткнулась, удовлетворённая своей речью, и села за стол, со своего места, рядом с Брайаном, поднялся пиарщик. Ни что теперь в его образе не напоминало о недавней истерике. Его взгляд был профессионально холоден, ни одна мышца на его лице не выдавала напряжения. Он держался гордо и стойко, так, как и подобает держаться представителям самой циничной профессии, после профессии врачевателя. Он встал и принялся вещать, вещать красиво и бравурно (даже слишком красиво и слишком бравурно, как показалось тогда Брайану), вещать за эгоизм, фанатизм и права человека, вещать за свободу личной жизни, имидж и капиталистические отношения, призывая всех присутствующих к толерантности и пониманию. Он говорил об этих пошлых абстрактностях, метко подмешивая в их вязкую субстанцию факты, которые, по его мнению, могли хотя бы попытаться оправдать Молко, но пройдясь в очередной раз взглядом по лицам слушателей и не найдя в них даже намёка на хоть какое-то понимание, пиарщик скис и, остановившись на полуслове, рухнул на место. Обвинительница довольно улыбнулась и еле заметно кивнула, дескать, изначально была уверена в том, что всё будет именно так и не иначе. Судья обратилась к Брайану, предоставив ему право сказать несколько слов в своё оправдание. Молко поднялся, почувствовав на себе буквально ликующий взгляд обвинительницы, он немного нервно поправил вовсе даже не мешающий ему галстук и, в упор посмотрев на присяжных, издевательски бросил:
- Бороду не забудьте.
- Это всё? – недоверчиво поинтересовалась судья.
- Да.
- Что ж, в таком случае, можете присаживаться.
Брай сел, осторожно взглянул на своего пиарщика и подбадривающе похлопал по плечу.
Присяжные не заседали и получаса – виновен по всем статьям обвинения…бороду почему-то так и не припомнили….
Растоптанный, размазанный, растёкшийся по столу пиарщик не моргающим, стеклянным взглядом следил за тем, как на Брайана надевают наручники и под конвоем выводят из зала суда.
- Господи, храни его душу, - обессилено прошептал пиарщик, когда фигура Молко исчезла в коридорной пустоте.
…Сомнений в том, что его сейчас будут бить, у Брайана отчего-то не возникало. Он смотрел на биту в руках громилы и ловил себя на мысли о том, что это первый раз, когда его бьют трезвым. Хмырь лихо перекинул оружие экзекуции из одной руки в другую и улыбнулся своей золотой пастью – все зубы этого поца были золотыми. Возможно, Брайан обратил бы на это больше внимания, если бы не отлетающие от биты красно-коричневые ошмётки. Молкса накрыло удушающее тошнотой чувство брезгливости. Он глубоко вздохнул и судорожно сглотнул…а через несколько секунд ощутил на себе волшебный эффект самого действенного из придуманных человечеством способов борьбы с тошнотой – битой по печени….
По печени,…поддых,…по почкам…снова и снова…по кругу и в разном порядке. Горло разрывало от кровавого кашля. Задумываться о его причинах Брайан, не мог, не хотел и не считал нужным. Изучать анатомию человека было уже поздно (всё, что могли порвать и сломать уже давно порвали и сломали), кроме того, делать это на примере своего собственного тела вместо макета как-то не очень удобно. Боль в запястьях с одной стороны стала сильнее, с другой – перестала чувствоваться совсем, ушла на периферию сознания, на ту же самую периферию, куда уходят посторонние звуки и движения, когда ты находишься на финишной прямой в сон. О, как бы было замечательно, если бы это всё оказалось просто сном. Но нет. Брайан висел, раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник на старинных часах с кукушкой, и смотрел вниз, вернее, это его голова, которую он был больше не в силах держать в вертикальном состоянии, самопроизвольно опустилась. Он смотрел сквозь чуть приоткрытые щелки глаз на орошённый его кровью бетонный пол, и уже плохо понимая, что происходит вокруг, с какой-то облегчающей радостью думал, что возносится. Он больше не чувствовал боли…никакой. Он уже не видел ни проносящейся со впечатляющей скоростью биты, ни мудака, с особым усердием ею орудовавшего. Он даже пола и того уже не видел….
По техническим причинам свет в конце туннеля временно отключён…. Следующая остановка станция метро «Hell»….
- Слушай, может, ты уже успокоишься, а? У меня от твоего мельтешения уже в глазах рябит.
- Мне 10ого числа играть против хорватов, должен же я хоть как-то заниматься.
- Тебя 2 раза в день выводят на тренировочное поле, тебе этого мало?
- А чего ты взъелся, я не понял? Из-за гитары? А я тебе говорил, что мы в Европе.
- Ну в Европе! Ну и что?!
- А то, что в Европе знают, что ему гитара нужнее, чем тебе.
- И давно ты у нас такой продвинутый? – язвительно бросил первый и, судя по запаху табачного дыма, закурил.
Второй ничего не ответил, лишь только что-то тяжёлое снова начало прыгать по бетонному полу.
Брайан почувствовал чьё-то не очень-то аккуратное прикосновение.
- Эй, Брай, ты живой? – раздался над ухом голос первого.
Вернувшиеся к жизни нервные окончания немедленно дали знать о своей реанимации разлившейся по всему телу тупой вязкой болью. Брайан через силу открыл глаза. Всё вокруг было в густом тумане и куда-то двигалось, явно пытаясь сбежать. Сквозь этот млечный путь Брай узрел склонившееся над ним озабоченное лицо, такое аккуратное, со слегка острыми чертами и портящим всё носом-клювом. У лица были маленькие любопытные карие глаза и тонкие носогубные морщинки, делающие его как бы постоянно ухмыляющимся, но самое главное, что лицо это было Брайану знакомо…когда-то. Молко сделал робкий вдох и, к своему собственному удивлению, боли не почувствовал, тогда он жадно хапнул воздуха…и переборщил. Приятное осознание того, что рёбра и лёгкие целы, стало последней более или менее реальной мыслью, прежде чем Брай снова отключился.
- Эй! Стоять! – первый немного запаниковал и принялся трясти Брая, словно шейкер. – Dave, воды принеси, - скорее скомандовал, чем попросил он второго и продолжил взбивать из Молкса коктейль. – Молко, если ты сейчас тут сдохнешь, то тебе этого не простят, - как бы шутливо бросил первый, принимая из рук второго металлическую кружку с мутной жидкостью.
Брайан открыл глаза, которые тут же начало дико щипать.
- Вашу мать! – заорал Молкс и попытался сесть – получилось не сразу.
- Да уж, водичка тут – что надо. Чуваки рассказывали, что она вместо ацетона хорошо идёт, даже голова потом не болит, - поведал первый, сев рядом с Браем. – Видишь что-нибудь? – спросил он и помахал перед носом Молкса рукой.
Сквозь белую пелену Брайан заметил, что на предплечье махающего набита татуировка в виде языков пламени. Где-то он такую уже видел. Брай поднял чуть отошедшие глаза на полузнакомого субъекта…и прозрел. Честер. Честер Беннингтон.
***
эпилог
Забытое Богом и сельскохозяйственной техникой поле, цветом травы напоминающее бархан пустыни Сахара. Полчаса назад на километры отсюда эхом разносились собачий лай и чьи-то крики. Сейчас здесь было тихо, словно в морге, как здесь обычно и бывает, когда смолкают лай и крики. Это поле – в народе «Трафальгарская площадь» - самая что ни на есть пограничная территория, кем-то наивно (или нарочито) наречённая «нейтральной»…. Ну да, эта территория такая же «нейтральная», как ph в желудке голодного гамадрила. Наверное, именно из-за своей «нейтральности» оно так щедро усыпано костями и орошено кровью….
Если встать вдоль линии границы, смотря в глаза восходящему солнцу, то по правую от себя руку вы увидите небольшой холм. С его вершины открывается вид на город: маленький, серенький, старенький, но живой и открытый для всех, от чего кажущийся бесконечно прекрасным для тех, кто стоял на вершине этого холма в мокрой от пота и крови форме заключённого. Заключённого, успевшего пробежать, пройти, проползти спасительный столб, отделяющий «открытый» мир от «закрытого» раньше, чем его сожрали собаки, пущенные в погоню из огромного оврага по вашу левую руку, в котором, даже если и не захотите, вы всё равно увидите наводящее ужас огромное здание тюрьмы, тропинка к которой (а вернее, от которой) вот уже много-много лет не зарастает. Вышарканная ногами, коленями и руками не одной сотни беглецов эта тропинка для многих из них стала последним пристанищем, настолько заботливо, насколько только способно, охраняющим тайну их последних вздохов.
Каждую неделю здесь находят новые трупы. Вот и сейчас в холодном свете просыпающегося солнца недалеко от границы виднеются два тела разной степени разорванности. В первом вы теперь уже наверное вряд ли узнаете некогда самого привлекательного футболиста Европы…. Великая и ужасная правая нога валяется сантиметрах в десяти от…всего остального…. Во втором.... Второму повезло больше (если это так называется) – он дополз. Он лежал за границей, рядом со столбом, в луже крови, вытекшей из его перекушенного горла. Его посиневшие губы навсегда скривились в «фирменной» ухмылочке, а в затянутых мёртвой пеленой серо-голубых глазах запечатлелось последнее, что он видел: вид не территорию тюрьмы, пограничный столб, а на нём табличка, чёрным по белому вопрошающая: «Do you really want it?»
В конце так и подмывает перефразировать Мумий Тролля: "Хэппи энда не будет! Хэппи энда нет!")) Во время прочита)) слушать Dave Gahan - Saw Something, почему? - не спрашивайте. После прочита...ну хоть кто-нибудь отпишитесь!!!! 
Я надеюсь, теперь вы понимаете, ЧТО для меня значит Г.? ;)
Вложение: 3698166_Guantanomo.pdf
