нет как можно спокойно видеть что тебя искали по всем этим бредовым фразам ужас какой-то. читать просто - тошно и страшно!...

боже дай ей силы все преодалеть
пустыня в тебе свернулась пальцами змеи
пустыня в тебя свернулась пальцами змеи за каждым твоим
одна под безмолвным небо в в центре все земли
я смог бы твоей надежды вновь зажечь огонь навстречу летящей искре лишь подставь ладонь
кипелов пустыня в тебе свернулась
разбитый хрусталь иллюзий не склеить не собрать тепло так легко уходит его не удержать.
 

нет как можно спокойно видеть что тебя искали по всем этим бредовым фразам ужас какой-то. читать просто - тошно и страшно!...

боже дай ей силы все преодалеть
пустыня в тебе свернулась пальцами змеи
пустыня в тебя свернулась пальцами змеи за каждым твоим
одна под безмолвным небо в в центре все земли
я смог бы твоей надежды вновь зажечь огонь навстречу летящей искре лишь подставь ладонь
кипелов пустыня в тебе свернулась
разбитый хрусталь иллюзий не склеить не собрать тепло так легко уходит его не удержать.

If you can pronounce correctly every word in this poem, you will be speaking English better than 90% of the native English speakers in the world. After trying the verses, a Frenchman said he’d prefer six months of hard labour to reading six lines aloud. Try them yourself.

Dearest creature in creation,
Study English pronunciation.
I will teach you in my verse
Sounds like corpse, corps, horse, and worse.
I will keep you, Suzy, busy,
Make your head with heat grow dizzy.
Tear in eye, your dress will tear.
So shall I! Oh hear my prayer.
Just compare heart, beard, and heard,
Dies and diet, lord and word,
Sword and sward, retain and Britain.
(Mind the latter, how it’s written.)
Now I surely will not plague you
With such words as plaque and ague.
But be careful how you speak:
Say break and steak, but bleak and streak;
Cloven, oven, how and low,
sсriрt, receipt, show, poem, and toe.
Hear me say, devoid of trickery,
Daughter, laughter, and Terpsichore,
Typhoid, measles, topsails, aisles,
Exiles, similes, and reviles;
Scholar, vicar, and cigar,
Solar, mica, war and far;
One, anemone, Balmoral,
Kitchen, lichen, laundry, laurel;
Gertrude, German, wind and mind,
Scene, Melpomene, mankind.
Billet does not rhyme with ballet,
Bouquet, wallet, mallet, chalet.
Blood and flood are not like food,
Nor is mould like should and would.
Viscous, viscount, load and broad,
Toward, to forward, to reward.
And your pronunciation’s OK
When you correctly say croquet,
Rounded, wounded, grieve and sieve,
Friend and fiend, alive and live.
Ivy, privy, famous; clamour
And enamour rhyme with hammer.
River, rival, tomb, bomb, comb,
Doll and roll and some and home.
Stranger does not rhyme with anger,
Neither does devour with clangour.
Souls but foul, haunt but aunt,
Font, front, wont, want, grand, and grant,
Shoes, goes, does. Now first say finger,
And then singer, ginger, linger,
Real, zeal, mauve, gauze, gouge and gauge,
Marriage, foliage, mirage, and age.
Query does not rhyme with very,
Nor does fury sound like bury.
Dost, lost, post and doth, cloth, loth.
Job, nob, bosom, transom, oath.
Though the differences seem little,
We say actual but victual.
Refer does not rhyme with deafer.
Foeffer does, and zephyr, heifer.
Mint, pint, senate and sedate;
Dull, bull, and George ate late.
Scenic, Arabic, Pacific,
Science, conscience, scientific.
Liberty, library, heave and heaven,
Rachel, ache, moustache, eleven.
We say hallowed, but allowed,
People, leopard, towed, but vowed.
Mark the differences, moreover,
Between mover, cover, clover;
Leeches, breeches, wise, precise,
Chalice, but police and lice;
Camel, constable, unstable,
Principle, disciple, label.
Petal, panel, and canal,
Wait, surprise, plait, promise, pal.
Worm and storm, chaise, chaos, chair,
Senator, spectator, mayor.
Tour, but our and succour, four.
Gas, alas, and Arkansas.
Sea, idea, Korea, area,
Psalm, Maria, but malaria.
Youth, south, southern, cleanse and clean.
Doctrine, turpentine, marine.
Compare alien with Italian,
Dandelion and battalion.
Sally with ally, yea, ye,
Eye, I, ay, aye, whey, and key.
Say aver, but ever, fever,
Neither, leisure, skein, deceiver.
Heron, granary, canary.
Crevice and device and aerie.
Face, but preface, not efface.
Phlegm, phlegmatic, ass, glass, bass.
Large, but target, gin, give, verging,
Ought, out, joust and scour, scourging.
Ear, but earn and wear and tear
Do not rhyme with here but ere.
Seven is right, but so is even,
Hyphen, roughen, nephew Stephen,
Monkey, donkey, Turk and jerk,
Ask, grasp, wasp, and cork and work.
Pronunciation (think of Psyche!)
Is a paling stout and spikey?
Won’t it make you lose your wits,
Writing groats and saying grits?
It’s a dark abyss or tunnel:
Strewn with stones, stowed, solace, gunwale,
Islington and Isle of Wight,
Housewife, verdict and indict.
Finally, which rhymes with enough,
Though, through, plough, or dough, or cough?
Hiccough has the sound of cup.
My advice is to give up!!!

- B. Shaw

21

 

     Однажды, в конце лета, Доктор Мэй приехал по делам в Москву. В одни из выходных Брайан попросил приехавшего с ним Бэлл-Рингса найти Ио, чтобы встретиться с ним.

     - Мне нужна гора, - заявил Брайан Бэлл-Рингсу. – Здесь есть где-нибудь поблизости высокие горы?

     - Может быть, на Урале?.. – неуверенно предположил Бэлл-Рингс, нисколько не смущаясь неожиданным и странным вопросом Доктора… 

     …Тропинка, ведущая к вершине горы, бесконечно петляла среди камней и цветущих кустарников с колючками, забирая у путников последние силы и подчас создавая иллюзию движения по лабиринту.

     - Брайан, а мы не заблудились? – окликнул Мэя Ио, шедший прямо за ним и глядящий временами в его спину, которая своей мягкой белизной слегка растворяла сумрак перед глазами.

     Брайан на секунду остановился, чтобы подтянуть на плече то и дело сползавший ремень гитары, отвел лезущие в глаза и задыхающиеся от духоты кудряшки волос. Он поднял взгляд к темнеющей кромке, которая оторачивала вершину горы и, наверно, была ничем иным, как тем же кустарником, что рос по склонам горы, или деревьями. 

     - Вряд ли, - задумчиво проговорил Брайан, - ведь в любом случае мы находимся в пределах вполне определенной и нужной нам полуночи. Если что, она просто возьмет и подтянет все пространственные отклонения, если мы их допустим. Ей ведь это ничего не стоит.

     Брайан еще раз вгляделся в неподвижную каемку на опушке то ли горы, то ли неба… на созвездия, которые то наезжали на истощенный видами взгляд, как будто на них наводили огромную лупу, то резко скользили назад, в причитающуюся им черную цитадель.

      После нескольких секунд остановки Брайан и Ио вновь продолжали восхождение. Сквозь густые сумерки, в которых сердце путалось так же, как ноги во вьющихся травах на земле, на них набрасывались острые, сладкие ароматы трав

      Наконец едва дышащий после длительного подъема склон закончился, перевалившись через какой-то бугорок, окаймлявший край горы, в ровную поверхность. В лицо налетел темный ветер, хватая обессилевшее дыхание и окатывая его своей мифической нагорной свежестью.

      В ожидании прилива полуночного океана сумрак горной вершины вздрагивал от прохлады, которую навевала близость неба, расстеленного над самыми верхушками деревьев. Казалось, что в этих местах может существовать только полночь.

      Край вершины, противоположный тому, с которого они зашли, был резко отчеркнут от звездного океана невидимой линией. Этот краешек земли был обведен легким всхолмьем и крупными камнями. У Брайана на мгновение возникло чувство, что эта каменистая кромка, которая начинала зыбиться, если на нее долго смотреть, была каким-то пределом.

    «Нет», - подумал он – «Это склон горы был пределом… я ясно почувствовал это… Значит, эти камушки там – это предел предела?..»

     Не отводя взгляда от этой кромки, как зачарованный, Брайан хотел было направиться к ней, но остановился и окликнул Ио. Когда Ио приблизился к Брайану, он молча взял его за руку, и они вместе пошли к той линии.

     Прямо за каменистой холкой края горы земля под ногами обрывалась, переходя почти в отвесный обрыв, который где-то там, в сгущавшейся темноте, скатывался в долину, населенную лесами и болотами.

     Внезапно Брайан вскинул голову и вгляделся в соборный купол, как будто услышав какой-то одному ему ведомый сигнал. Он знал, что никакой надежды почти не оставалось, но, повинуясь все еще остававшемуся инстинкту  - надеяться, он продолжал смотреть небу прямо в глаза, словно выпытывая у него что-то, бессознательно выпрашивая упорным взглядом какой-то уступки со стороны неба, уступки – в виде совсем небольшого раскрытия какой-нибудь тайны. Его взгляд метался по звездному небу, как будто отыскивая что-то. Наконец он остановился на одной точке в темной глубине неба и начал двигаться за ней. Через несколько минут, горько усмехнувшись, Брайан опустил глаза и начал рассеянно подпинывать какой-то камушек. 

     Он в замешательстве поглаживал ремень гитары, который вдруг начал давить на грудь больше обычного и стал неудобным и словно неуместным. Медленно, словно взвешивая каждое мгновение, присматриваясь к каждой секунде, растягивая время – чтобы, ну а вдруг, оглянуться и переменить решение, и сойти, нет, скатиться кубарем с этой горы, и упасть у ее подножия побежденным – Брайан перевернул Red Special на ремне и теперь держал ее на руках. В холодном звездном свете, который за дальностью расстояния был неверно спроецирован на наиболее важных предметах, гитара была неопределенного, ластящегося к темноте оттенка.

     В какой-то момент Брайан, уступая художественности и мистической одухотворенности окружающего пейзажа, дал всему безмолвному небытию, которое укачивало его глухотой и почти бросало в отчаяние невозможностью подправить высокоточные процессы неба, молчаливое согласие повиноваться. Он нерешительно протянул руку в гагатовые заросли тьмы над обрывом. Мрак, украшенный диадемами созвездий, нащупал, путаясь в своих одеяниях, руку Брайана и с какой-то отстраненной сердечностью пожал ее.

     - Ты мне не веришь? – шепотом спросил Брайан у мрака, клубящегося непроницаемой настороженностью у самого его лица и словно обнюхивавшего его в поисках дополнительных сведений о магии его существа.

     Мрак ответил порывом ветра, который, налетев из ниоткуда, обвил шею Брайана и запрокинул ему голову терпкой свежестью. Брайан потянулся, закинув руки за голову, подставляя лицо ветру и бессознательным усилием воли заставляя переродиться идею Вселенной, которая многие годы бегала в его голове по замкнутому кругу законов физики.

     Брайан кивнул, словно что-то вдруг поняв, и повернулся к Ио.

     - Ты в меня веришь? – спросил его Брайан неуверенным голосом.

     - Конечно, верю, -  отозвался Ио, еще не совсем понимая, какое задуманное Брайаном действие осведомлялось у него об участии веры.

     Брайан замер на несколько секунд, словно пытаясь привести в равновесие движения и облеченные в них намерения, и медленно опустился на корточки. В следующую минуту он поспешил обменяться дыханием с полумраком – свое остановилось из-за равновесного положения всего Брайанова существа, которое жило в эти считанные мгновения, как будто шло по тоненькому канатику – только не шелохнуться за границы допустимого превращения, не сотрясти иллюзию, предваряющую всякое рождение. Брайан осторожно протянул руку к освещенному луной камню и, взяв подушечками пальцев пробу белого лунного золота, выпрямился. Его последующее пребывание в идее жизни, которая сейчас торчала дорожным указателем на месте самой жизни, получило новую точку отсчета. Неожиданно – для уже совершенного не было пути назад, но была красная строка на чистом листе, хотя бы и на последнем.

     Брайан провел подсвеченными луной пальцами по струнам гитары, опыляя их холодным налетом света. Струны вытянулись вслед мимолетному касанию пальцев и глухо откликнулись каким-то шепелявым звуком. Брайан удовлетворенно улыбнулся, услышав эту фальшь из уст гитары, только что в первый раз познавшей пронзительную дрожь лунного электричества.

     Ио смотрел на лунные блики, нанизанные на струны Red Special, и не верил своим глазам.

     Брайан достал медиатор и легонько поддел им хрупкое белесоватое сияние струн. Несколько звуков с неотшлифованными синими и красными гранями выпали из рук Брайана и затерялись в траве, звякнув голубым и розовым и отбросив микроскопическое эхо, словно некую верхнюю оболочку.  

     Брайан вгляделся в ночные дали и, протянув руку в направлении неба, сказал кратко:

     - Смотри!

     Ио долго всматривался в застывшую звездную метель, пока она не стала кружиться в его глазах, все набирая обороты и затем, добравшись до какой-то предельной величины движения, раскручиваться обратно. В какое-то мгновение вьюжная темнота обернулась снежинками на витражах собора, которые просвечивали синим даже при черном освещении полуночи. В душе Ио вызвездило мелкой дрожью восхищения. Сейчас душе хотелось быть зеркалом больше, чем когда-либо. Он слегка развернул зеркальце и принялся собирать звездных зайчиков.

     Вдруг Брайана пронзила холодная дрожь, и он, повинуясь подсознательному инстинкту, крепче сжал гитару в руках. Почти в тот же самый момент из глубин галактики донесся рассыпчатый звон, который, докатившись до берега Земли, на котором стояли Брайан и Ио, разбился о каменистый обрыв, разнося кругами свое волнистое эхо по побережью темного океана.

     Вдруг какая-то мелкая, холодная звездочка ринулась вниз и потухла в темных массивах гор на условно предполагаемом горизонте, где располагался, в оазисах и миражах, вечно отдаляющийся край света. Следом за ней сорвалась еще одна звезда, задела синий камушек в углу созвездия Девы, и, покачнув весь серебрянотканый рисунок, святящиеся комочки брызнули вслед первому. На лицо Брайана, которое казалось неподвижным в настороженном спокойствии,  прокралась тень улыбки, заиграла на пару секунд и скрылась.

     - Брайан, ты видел, да? Что это было? – спросил Ио боязливым шепотом, легонько прикасаясь к руке Мэя.

     Брайан дал волю улыбке и порывисто сжал ладонь Ио в своей. Он снова коснулся струн и заиграл. Мелодия “Bijou”, закравшаяся в лунные ниточки, которыми Брайан обвязал струны гитары, развешивала в пространствах паутинки. Влажно поблескивающее звучание цеплялось за стремительно нарастающую сеточку, которая липла к созвездиям и бесшумно рвалась, когда они срывались с частокола зодиака и летели вниз.

     - Смотри, смотри! – воскликнул Брайан. – Еще падают!

     Мерцающие крапинки словно сдувало неким космическим ветром, и они, рассекая арку Млечного Пути, бросались в темные пропасти ночного мира. В разных уголках пространства, теперь уже не нарисованного, а объемного и поделенного на приделы, которые были сложены из ультрамариновых стеклышек и слюдяных осколков и наставлены сотами с черным медом в огромном улье Вселенной, то и дело обрывались каскады звезд, пока Брайан играл.

     …В низине подгорной местности по берегам ночного океана лепилось маленькое селение. Нахлобученные пряничные крыши домиков были разбросаны, как грибы по поляне, и теперь, под ночным сияньем, казались собранием гнилушек.

     На опушке игрушечного лесочка сидела на пеньке старая колдунья и шамкала высохшими губами, глядя на звездопад. Уже за полночь, увидев в окно небывалый фосфоресцирующий ливень, она выбежала на крыльцо своей хибарки и, поглядев широко раскрытыми блеклыми глазами на сыпавшееся с небес сияние, истово перекрестилась. Потом быстро юркнула в дом, мигом сгребла тряпичные мешочки и торопливо вышла на улицу.

     - Это знамение… знамение… - бормотала она про себя, то и дело осеняя себя крестом, спеша по темной тропинке к лесу.

     В небольшой ложбинке она сразу же нашла необходимое. Остроконечные листья, режущие ладони, как лезвия, и белоснежные пахучие цветы, похожие на амариллисы, были сорваны и рассованы в мешочки. Затем старуха как-то застенчиво, как будто была в гостях, села на пенек, сложила сморщенные ручки на коленях и принялась смотреть на звездопад, раскрыв беззубый рот.

     …В нескольких сотнях метров от потерявшей дар речи колдуньи, на пригорке, стояла молодая женщина с маленьким сыном. У обоих за спинами были вязанки хвороста, за которым они обыкновенно ходили в лес ночью. Завораживающая феерия застигла их на обратном пути. Маленький сначала испугался раскатов цвета, вспыхивающих над головой и угасающих, казалось, лишь у самых макушек елей, но потом, зачарованный воздушными гроздьями огней и ощущая на своем плече успокоительное тепло материнской руки, уже не мог оторвать глаз от лучезарных россыпей, летящих из бездны и в ней же растворяющихся.

     - Это оно, - прошептала мать ребенку, наклонившись к самому его уху, - это то самое чудо, которое давно было нам напророчено…

     - Какое чудо? – испуганно спросил малыш, поворачивая к матери ясный детский взгляд.

     - Предание, оставленное Великими, гласит, что если окропят наши селения звезд несчетные множества, будет нам спасение и всевозможная благодать, - отвечала мать, ощупывая на груди кипарисовый крестик и поправляя на плече вязанку с хворостом.

     …На своей прокуренной кухне стоял, опершись об угол окна, раскрытого в дождливую ночь, Сергей Маврин и с равнодушным любопытством разглядывал зарево, реющее далеко за Москвой. Волны света, резонирующие в сумрачных высотах, были полны самых разных оттенков и походили на огромных сказочных дикобразов, вздыбливающих иголки.

     Вдруг Сергей отвел сигарету от губ и внимательнее всмотрелся в необычное зарево. Его рассекали звезды, падающие то по одной, то целым потоком, как будто их вытряхивал, словно царские новогодние подарки, из своего мешка едва представляемый Дед Мороз – сам Господь Бог.

     Сергеем вдруг овладела сладко ноющая безнадежность, которая, случается, закрадывается в человека, когда он лицезреет безусловное чудо. Тихая грусть, быстротечность, хрупкость… Он выключил тусклый фонарик в клетке на пустынной корме корабля и снова прижался к окну, наблюдая великий океан, испещренный таинственными огнями, и прикрывая сигарету от соленых брызг дождя…

     …Казалось, что это вдохновение музыки рождается из отчаяния. Как будто вдруг взяли и всё забрали, оставив только несколько крупиц времени. И вот эти жалкие кусочки – тоненькая кожура со спелого апельсина целой прожитой жизни – надо заполнить чем-то небывало чудесным, одной единственной четвертью часа отыграться за упущенные десятилетия, одним забытым усилием данного при рождении дара, сотворить, выносить, изваять, нечто из ничего, слепо следуя за молниеносными прихотями порыва, срывающего с петель двери души. Последним сальто-мортале этой самой души – сотворить, и пусть она себе хоть шею свернет, она сейчас – пьяная от отчаяния, полного надежды, акробатка, а если разобьется… но я перестану верить за полмгновения до того, как станет ясно, что конец неизбежен…  

     Постепенно падающих звезд становилось все меньше, и вот уже последние мелкие огонечки высыпаются из тьмы с сухим, игольчатым поблескиванием. Вот самая последняя. За ней – несколько минут оглушенной темноты и выжидающего молчания. Все. Больше ничего нет.

     - Ты настоящий волшебник, Брайан, - прошептал Ио, не в силах сбросить с себя чудесных чар Мастера Мэя. Его глаза горели, как у ребенка, вдруг воочию увидевшего дивный дворец, который до сих пор существовал  только в книжке сказок.

     В существе Брайана зияло бездомное ощущение пустоты. Звезды осыпались, как песок сквозь пальцы. Музыка, казалось, отошла за грани разноцветного, чтобы слиться с ними и более не обращать на себя внимания. Гитара лежала на руках Брайана, как мертвая, и едва чувствовала пальцы околдовавшего ее волхва.

     - Пойдем, - как-то неуверенно сказал Брайан Ио, и они направились обратно, к склону горы.      

    

22

 

     …У самых берегов Женевского озера полифония альпийского пространства сливалась в одну простую мелодию, неизменно одну – всё упрощалось до одной лишь звуковой волны, преломлявшую все переживания, на которые было способно человеческое сердце в этих местах.

     Выполненное в одном ключе многоголосие, в форме которого существовал пейзаж, являл собой один из хрестоматийных примеров импрессионизма – было непонятно, что в чем отражается: небо в озере или озеро в небе. Две светло-синие глубины вовлекали друг друга в двустороннее отражение, опрокидывающее облака в воду, вытканную шелковой гладью, и почти незаметные глазу волны – в лучистый небесный залив. Это взаимоцветие успокаивало совершенством достигнутого им созвучия, кристально-голубого, как звук челесты, как знамена града, стоящего у солнца. Оно примиряло все ориентиры, когда-либо созданные в этой парящей системе координат, которая только и ждет того, чтобы отречься от материальности и опрокинуться в отблеск своего самоизлучения, в эхо своего ни на что не похожего звучания…

     Брайан, приехавший в Монтре вскоре после поездки в Россию, стоял на прибрежном камне, в который едва слышными толчками  бились лучи света, приносимые маленькими волнами прибоя. К полудню поверхность камней уже прогрелась, и Брайан стоял босой, жадно и поспешно,  безвольным усилием чувствования вбирая в себя это тепло. Нечаянно поймав боковым зрением колышущуюся ажурным подрагиванием светотень, Брайан невольно повернул голову в ее сторону и увидел Фредди. Его лицо было подсвечено мягкой, доброй улыбкой, которая сливалась с солнечным светом по своему содержанию, и поэтому приобретало с ним неожиданную оптическую однородность.

     - Ну, здравствуй, Брайан, - сказал Фредди.     

     - Здравствуй, Фредди, - тихо проговорил Брайан, нисколько не удивившись этому внезапному явлению. Ему вдруг стало невыносимо жарко от слишком большого количества лучей, которые кружились вокруг него, беспрестанно фокусировались друг на друге и обрушивали на него свое сияние, многократно усиленное этим единением.

     - Как дела?.. – задал вопрос Фредди.

     Он как будто хотел что-то сказать и медлил с этим, сверяя ориентиры и обстоятельства во взаимоотраженной системе координат Женевской панорамы, которые, казалось, могли переиначить все на свете, сведя все к созерцанию своего величия.

      - Моя формула так и не сработала тогда. Все расчеты оказались ошибочными, - торопливо пояснил Брайан. На какое-то мгновение виноватое выражение закралось на его лицо.

     - Я знаю, - усмехнувшимся шепотом промолвил Фредди. Его глаза были теперь пронизаны до самого дна лучами солнца.

     Брайан нервным движением сунул руки в карманы бриджей и, глядя на парящую галерею зеркал между поверхностью воды и лазурью солнечного града, продолжал:

     -  Знаешь, я ведь все сверил. Все-все сверил и высчитал. А потом эти цифры обратились в ничто… И ничего не получилось... - с досадливой ноткой проговорил Брайан, вспомнив всю горечь разочарования, которая овладела им тогда. – Знаешь…

     - Я знаю, - эхом пронеслось снова из уст Фредди.

     Взгляд Фредди выражал необыкновенную теплоту. У Брайана вдруг возникло чувство, что он – маленький мальчик, и стоит перед учителем, который смотрит на него и оценивает его способности.

     Фредди подошел к Брайану и крепко прижал его к себе. Брайану показалось, что его просто сильнее охватил окружавший его теплый воздух, который вдруг стал горячее. У него слегка повело голову, но он вспомнил, что в последнее время жизнь все чаще пророчила ему условность и символичность, и совладал с минутным головокружением. Он осторожно, чтобы не разрушить чудесный  мираж, обнял разгоряченный воздух, носящий в себе  такие забытые и такие незабываемые черты Фредди. Изображение напрягло свои контуры, сделало складки и оттенки более отчетливыми и выразительными. Под закрытыми веками Брайану заволокло глаза горячей влагой. Он медленно отстранил от себя волшебство… 

     - Я слышал, тебя назвали волшебником, - проговорил Фредди. – Сначала тот мальчик, которого ты взял в ученики, потом остальные…

     - Я сам такого даже не предполагал, если честно…, - сказал Брайан, смущенно улыбнувшись. – Весь этот звездопад… Он просто был, как огромное вдохновение… которое просто пришло и стало самим мной…

     - Примерно так и должно быть. Хотя бы иногда, - сказал Фредди, рассеянно взглянув на синие дали, реющие вокруг них. – У тебя красивые песни… Я послушал твой альбом и был просто восхищен, – поистине восхищенным шепотом произнес Фредди.

     - Ты слушал альбом?.. – в слегка оцепеневшем изумлении поинтересовался Брайан. – Но как? 

     Фредди тихо рассмеялся, зажмурив яркие глаза.

     - Так… Ты еще такие вопросы задаешь… - сложив руки на груди и разглядывая недопонимающее выражение на лице Брайана, сказал Фредди. – А кто это у нас здесь волшебник? М?..

     Брайан махнул рукой, словно вдруг все на свете поняв.

     - Так ты слушал, да? Тебе понравилось? – скромно, но и с гордостью, переполнявшей его сердце музыканта, спросил Брайан.

     - Я уже не ожидал от тебя такого, - сказал Фредди, внезапно сменив беспечный тон на серьезный.

     - Да я… - Брайан вдруг выронил все слова.

     - Ты – волшебник, - сказал Фредди. – Тебе же сказали. И я говорю. Вот и оставайся им. И живи. Долго…

     - Долго?.. Но ведь…

     Фредди опять улыбнулся, положил руку на плечо Брайана.

     - Пойдем, посидим немного, - предложил Фредди.

     Они подошли к деревянному мостику, вдававшемуся в водную гладь, и, закатав штаны до колен, сели на мостки и опустили ноги в воду.     

     Брайану внезапно вспомнился тот день, когда был открыт памятник Фредди. Было ветрено и пасмурно. Все с нетерпением ждали окончания торжественной церемонии, все поскорее хотели под кров, к чашке горячего чая… Брайан должен был произнести некую почтительную и не лишенную пафоса речь. Он произнес ее с частыми запинками, удерживая листок с текстом, который ветер все время комкал и пытался вырвать из его рук…   

     …Они встали и снова вышли к набережной. Брайан подошел к Фредди и снова ощутил в своих объятьях горячий воздух, который на этот раз уже был напряженнее и словно мягко порывался идти куда-то.

     - Мне надо идти, Брай, - снова глядя в даль, куда-то поверх Брайанова плеча, проговорил Фредди. Он мягко разжал руку Брайана и, положив что-то в его ладонь, сжал негнущиеся пальцы великого гитариста. – Не оглядывайся. Всего лишь несколько минут.

     Видение Фредди покинуло раскаленный до неузнаваемости пейзаж и плавно обошло поле зрения Брайана.

     Брайан чувствовал, что ему нестерпимо палит спину. Лопатки сводило от какого-то ноющего нетерпения, которое зудело где-то в позвонках – обернуться.  Ну, хватит же длиться, хватит…

     Он обернулся. Фредди не было. Тишь, озеро, солнце над водой, памятник. Брайан осмотрел маленькую площадку, на которой еще несколько минут назад стоял оазис волшебства во плоти, хотя призрачной, обошел памятник – никого.

     Неожиданно лучи полоснули воспаленный от света взгляд Брайана, так, что на глаза выступили слезы. Он вспомнил про белый лоскуток, который Фредди дал ему на прощание и про который он совсем забыл в этом одуряющем одноцветье белого сияния. Брайан медленно, словно боясь совершить пугающее открытие в совершенном одиночестве, опустил голову и увидел в своей руке белоснежный кусочек теплой ткани, в который были завернуты несколько желтых нарциссов. Брайан с трудом разжал вспотевшую ладонь, онемевшие пальцы едва послушались. Он развернул обрывок материи, но из-за света, который вдруг стал просто оглушающее ярким, он сначала не рассмотрел, что на нем было написано. Брайан поднес белое пятно к самым глазам. Лучистой графикой там были выведены лишь два слова: Freddie Mercury.

     Брайан крепко сжал в ладонях белую памятку и нарциссы и взглянул на пейзаж с затопленным небом. Он еще долго-долго смотрел на этот вид, собирая разбегающиеся черты его лица в выражение, которое невозможно было бы забыть.    

 

23

 

     Пасмурным будничным утром Сергей стремительно шел по улице, едва избегая столкновений с немногочисленными прохожими. Время, время… Опаздываю… Быстрее же, ну, быстрее…

     Вдруг какая-то девица в огромных очках, делавших ее похожей на стрекозу, резко толкнула Сергея, неловко на него при этом навалившись.

     - Сколько времени? – не спросила, а как-то отчаянно выкрикнула она.

     Сергей мельком взглянул в подслеповатые стрекозиные зрачки и достал часы.

     - Без двадцати одиннадцать, - пробормотал он, не поднимая глаз на стеклянный взгляд полоумного насекомого.

     - Как? Десять сорок, вы хотите сказать? – каким-то истеричным шепотом, с нестерпимо резко взмывающей интонацией произнесла она.

     Сергей встретился взглядом с двумя белыми непрозрачными плошками и теперь уже не мог оторваться от этой липкой серой белизны под толстенными стеклами.

     - Ну вроде так… - механически проговорил он.

     Вдруг где-то над головой, наверно над самым затылком, разбежался глухой, громоподобный раскат. Мгновенно стало почти темно, уши и глаза заложило задыхающейся ватой. Десять сорок. Нет… Сознание, постой…    

     - Да вставай уже, соня!

      Ио вздрогнул. Кто-то сорвал с него одеяло и тряс за плечо. Он боязливо открыл глаза. Перед ним стояла улыбающаяся Эллен. Он осторожно приподнялся на локте.

     Локоть… локоть… Лета… На каком же моменте я заснул?..  

     -  Ты спал целые сутки! Сколько можно! Всю жизнь проспишь!

     - Всю жизнь… - механически повторил Ио. – Я спал… сутки? – Ио недоверчиво скривил губы.

     - Да, - ответила Эллен, протягивая ему Рыжего Беса… - Ты его так крепко прижимал к себе. Я даже приревновала, - сообщила она.

      Ио взял на ладони маленькое тряпичное тельце, окрашенное скромным дневным светом, долго вглядывался в наивные кукольные черты. Потом аккуратно положил его на подушку. Подошел к окну.

      Свиток неба был залит чудотворной лазурью земного дня. Ласточки бросались под самый купол неба. С его солнечного дна вставали башни Города.

(с) Quinta

17

…Сергей бежал по темному тоннелю. Тот каменный тоннель был позади, но тоннель ночи продолжался. Холодный воздух с отчаянной яростью жег грудь. Перепонки в ушах чуть не разрывались – вокруг свистел ветер, свистели, казалось, какие-то пули…
Тоннель все темнее и темнее, и словно сужается… Сужается горло, истончаются и без того скупые струи воздушной тьмы… Сейчас уже что-то порвется в груди, какая-то там душа, а вместе с ней и все, что я ношу под сердцем… Струны, вечные, вечные, струны… родник… Уберите этот коридор, умоляю вас… Уберрритееее… Горел асфальт…
Горел асфальт. Да, асфальт горел под ногами, вызвав к жизни старую картинку, из каких-то далеких, баснословно молодых лет. Горел без огня, сгорал начисто изнутри, и это внутреннее горение зашкаливало до вулканического накала, выпячивалось в случайных неровностях и хватало Сергея за подошвы. На ремешках его натруженных кед снова проступила красная влага, но в темноте ее никто бы не увидел…
Горел асфальт. Горели на лету мимолетные искорки, горели мысли. В самый разгар ночи славно горят горы мрака и города, все в огоньках, опутанные оголенными проводами атомных реакторов, что гнездятся по темным углам. Гаражи, гротески по углам, готические тени, глумящиеся гопники. Гибриды грубых, громадных гетто, разросшиеся повсюду, загаженные гниением, гнусавым воем и галлюцинациями. Голь какая-то мифическая в потемках, или просто бред. Гадалки гадают по шкурам гадов, долго ли гордой цитадели стоять под темным солнечным ветром…
Горел асфальт… Грудью на амбразуру города – броситься, загородить город от остальной Вселенной, город-огород зародить. Чтобы кидали в этот огород камни, кидали и разбрасывали… а потом собирали, как роду человеческому на роду написано…
Горел асфальт. Грязь города, несметная не по годам. Из столицы Вифлеемского царства – вновь в село Вавилонское. И вздымается башня города, ах как горда, до самого солнца. Вздымается всей своей жарко дышащей грудью, тянется всеми фибрами башенок, оплавленных как свечи, под древними лучами звезды… Но не достает. Никогда.
Горел асфальт, и Сергей летел в такт его горению, вжившись в его ритм почти с самого старта в грязном болоте бензиновых луж, со скоростью света, которую приписывали его игре на гитаре… Дорога впереди все тоньше и вот-вот уже порвется от напряжения и безысходности движения. Еще… еще…
Отвернитесь… отвернитесь, слышите?! Я… ничто не дается просто так!!! И быть красивым для вас – тоже непросто!!! Отвернитесь, если вы такие нервные и истеричные. Если вы, даже в темноте, не можете смотреть, как я…
Сергей круто остановился и спрятался за какой-то каменной колонной. Рядом тускло горел фонарь на обшарпанном, ржавом столбе. Маврик даже не мог с точностью сказать, что его испугало, бежал ли он за кем-то или это за ним бежали…
Отвернитесь, если вы такие…
Он резко закинул голову назад. Соленые капли на мгновение отразили холодные синие звезды и исчезли в глазах.
Сергей прислонился лбом к необыкновенно холодной колонне и закрыл заслезившиеся глаза. Покровы пота, расползшиеся по всей его коже, быстро остывали, и теперь он сильно дрожал.
Вдруг он заметил у своих ног ярко-рыжий даже во тьме комок и невольно отпрянул. Лета подняла мордочку и сквозь запылившийся луч старого фонаря посмотрела в темные кофейные глаза Сергея. Зеленые кристаллы лисьих глаз снова заострились, чтобы вернее передать жизненно, или, скорее, смертельно важные помыслы.
Маврик неожиданно для себя смутился и инстинктивно отошел за край луча. Лета осталась одна в матовой лучевой плоскости. Она нагнула мордочку, и, поворачиваясь кругом, понюхала землю, очертив, таким образом, невидимую гипнотизирующую окружность, в которую заключила себя. Пошевелив носом у какого-то лежащего на земле камушка, она уселась и замерла.
Сергей невольно залюбовался своей дальней родственницей. Шерстинки, подсвеченные одиноким фонариком, таинственно окаймляли ее тельце тоненьким светлым ореолом. Маврик вдруг почувствовал легкую, успокаивающую теплоту, исходящую из заколдованного кружка, в середине которого красовалась Лета.
- Лисичка… Лиса-лисичка… - шепотом позвал ее Сергей, не зная как следует обращаться к лисе, - лисичка моя рыженькая… Ли…
Какой-то шорох внезапно заставил Сергея замолчать.
…Ли?.. Последний сказанный им слог напомнил о таком родном для него существе, но почему-то в этот раз это напоминание вызвало странное ощущение замкнутого пространства и обреченности.
- Выйди из этого кружка, выйди… Кружки – это плохо… А еще невидимые кружки могут материализоваться… Это опасно… - бормотал Сергей, подходя к лисе.
Он сел на корточки перед Летой и протянул ей руку. Лета подняла переднюю лапку и положила ее на ладонь Сергея. Маврик с любопытством рассматривал острую мордочку, так доверчиво тянувшуюся к его лицу, как будто она знала Сергея давным-давно…
Вдруг шорох где-то поблизости повторился. Сергей насторожился. Он осмотрел края круга, очерченного фонариком, и его окрестности, но ничто, казалось, не внушало подозрений…
Маврик взял Лету на руки. Его окутала приятная, согревающая дрожь от осязания пламенно-рыжего меха. Лета подняла мордочку к уху Сергея и тихонько зарычала, как она делала с Ио, когда сообщала ему мысли.
Вдруг глаза Сергея широко раскрылись. Куда направляла его Джексон… мелодии… всякие там шажки, шаги, эхо шагов, предчувствия… Все это выразила она… вот она… Ли…
Его снова оборвали. Из темноты вдруг вывалился какой-то дьявольский шум и рассек мирно горевший в открытом космосе луч старинного фонаря. Тьма отделилась от тьмы и пошла в направлении Сергея. Он в ужасе смотрел на безмолвную темную громаду и не мог двинуться с места. Все ближе и ближе…
Вдруг в груди что-то оборвалось. Сергея пронзил с головы до ног возвращающий к жизни порыв, и он бросился бежать. Через секунду выстрел, похожий на огнестрельный, раздался около волшебного фонаря. И еще один… Вместо того, чтобы ускорить бег, Сергей резко остановился. Он почувствовал, что если сейчас обернется и посмотрит туда, он узнает, что произошло что-то непоправимое. Оно уже случилось. Но если он не посмотрит… может быть, будет так, как будто бы этого вовсе и не было… Но…
Он развернулся в сторону фонаря. Рыжий комок, который всего лишь минуту назад, донес до него то самое… лежал теперь в том самом кружке… не подавая признаков жизни…
Сергей подошел к одинокому пламенеющему комочку. Шерсть, зажженная светом фонаря, все так же окаймляла золотом спинку лисы. Из простреленного левого уха текла кровь. Сергей повернул ее на бок. В левом боку зияла темная рана. Кровь из нее струилась, окрашивая огненную шерсть в красный оттенок.
Сергей поднял лису на руки и понес. Никто не знал, куда он шел, потому что сам Сергей решил, что он отправится в никуда.
Как только они покинули сцену, по тихо освещенному пустырю пробежала странная клетчатая тень, и фонарь погас.
Горел асфальт… Горел, горел… асфальт… Сгорел асфальт.

18

В воздухе под потолком висели волнистые серые облачка, напоминающие легкую молодую плесень. Они то и дело меняли положение, стараясь приблизиться к открытой форточке, но тяжелое дыхание людей, бродивших под их сенью, все время возвращало их обратно. Вот и сейчас, когда один волокнистый сгусток серости ближе всех приблизился к заветному окну в серый пасмурный день, его мгновенно отнесло к середине потолка шумным выдохом Ани. Облачко запуталось в люстре, хрусталики беспомощно зазвенели. Ане казалось, что она приняла решение, но в последний момент она выдохнула его вместе с копотью горечи в душе.
- Сережа… ну почему?..
Маврик стоял у окна и сосредоточенно разглядывал панораму города. Дома были уложены в огромную коробку с перегородками из улиц и подтыканы со всех сторон теплым пушистым туманом. Чтобы не разбились, наверно… Если облако поднимет высоко-высоко… да вдруг возьмет и выпустит…
- Сережа, ты меня слышишь?..
Нервный стук пальцев по стеклу. Барабанная дробь костяшек, готовая искрошить стекло и самую панораму города, ставшую внезапно ненавистной. Аня-Аня… Ну как же мне тебе объяснить…
- Мне не нравятся эти тексты. Я видел нечто совсем иное для своих мелодий, - монотонно, на одной ноте произнес Сергей.
- Но почему? - с тихим отчаянием проговорила Аня, вкрадчивыми кошачьими шагами подходя к нему. – Я что, стала хуже сочинять?..
Сергей вымученно вздохнул и, закрыв глаза, повернулся в направлении белокурого сияния, которое электризовалось от дымящихся поблизости облачков.
- Может быть. Я не знаю, - взнуздывая слегка срывающийся голос, произнес Сергей. – А может быть, и также, как раньше, но… Просто сейчас наступило такое время… когда не только я… а весь мир должен нивелировать все мелкие дисгармонии, все – перед лицом одной большой…
Длинные ресницы с безупречно подкрученными кончиками распахнулись одним широченным взмахом. Взгляд остановился на Маврике, пробуя глубину и вязкость болота… Эти его «приходы»… это просто…
Сергей не смог удержаться от легкой усмешки, глядя на Аню, которую эти его слова чуть не сшибли с ног своей бесподобной по содержанию формой. Неожиданно ему пришла фантазия перепрыгнуть на другой конец доски, на которой они сейчас раскачивались, потягивая друг друга за ниточки, как кукол в театре.
- У тебя какие-то комочки в ресницах застряли. Тебе надо использовать другую тушь, - с доброй усмешкой заключил Маврик.
Прыжок оказался слишком резким. Он сам чуть не полетел с этой качели, на которой они качались вот уже сколько… три года… нет, четыре… - чуть не полетел от удара…. Он потер горящую щеку и спокойно сложил руки на груди.
- Просто постарайся понять меня… ну… Анька… - усталым шепотом сказал Сергей, обняв ее.
Он взял Анину ладонь в свою и с выразительной легкостью поцеловал на ее влажных пальцах розовые ноготки, с которых облупился поблекший перламутр. Маврик улыбнулся про себя, глядя на трогательный потрескавшийся лак. Иногда ему казалось, что он может забыть и простить ей все за эти чудесные сахарные пальцы, которые всегда касались его с легким холодком.
- Я просто не могу сейчас пойти на уступки… я уже слишком, слишком вырос из распашонок и ползунков… поздно уже… - проговорил Сергей, прекрасно понимая, что сейчас произойдет, но не в силах отказаться от своих слов.
Аня вырвалась из объятий, еще раз взглянула на Сергея безумными глазами и убежала в другую комнату. Дверь захлопнулась, замок щелкнул. Наступила яростная, безутешная тишина, по звуковым характеристикам напоминающая гробовую.
Сергей подошел к избитой двери, прижался губами к самой щелочке. Зажмуриваясь, он нашептал прямо в этот кромешно темный, сдавленный косяком и полотном двери портал, который неожиданно показался ему символом какой-то уступки со стороны противоположной ему комнаты:
- Ты поймешь когда-нибудь… потом… обязательно поймешь…
Надев первые подвернувшиеся под руку кроссовки и кепку, он вышел, тихонько затворив за собой входную дверь.

19

Аня сидела за кухонным столом, вцепившись дрожащими пальцами в свои растрепанные волосы. Другая ее рука то судорожно сжималась в кулак, то вдруг ослабевала. В первый раз за последние несколько лет она плакала навзрыд, и по ее щекам текли проливные потоки черной туши.
Она клялась, что не простит ему этого.
Но за что? За что?.. Да знаю я, что написала эти чертовы тексты плохо, но… Но ведь уже так бывало, и не раз! Что же с ним такое… что с ним…
Эти злополучные тексты, над которыми она сидела так долго, тщетно пытаясь найти смысл в словах, которые она повторяла уже столько раз… Эти строки, которые было так трудно рифмовать и тем более искать в них пресловутый смысл из-за того… из-за того, что Сережа так бесповоротно изменился, что хоть плачь… эти строки выглядели так, как будто их начеркали за пять минут!
Анины плечи конвульсивно дернулись, и она уронила лоб прямо на столешницу, на которой валялись хлебные крошки. Почему-то их жалкий, неприбранный вид произвел на нее такое удручающее впечатление, что ее страдания стали просто невыносимы. Надо было искать спасение в каком-нибудь движении, отвлекающем от мыслей…
…Нет, дело было не в одних только текстах. Она бы не чувствовала себя оскорбленной и словно пристыженной, если бы Сергей просто забраковал эти тексты, и все… Но это было далеко не все. Да, черт подери, эти так называемые творческие люди сущие мучители! С ними невозможно ни жить, ни работать! Вечно будет искать свой город, стоящий у солнца! А я умру! Умру просто!..
Аня с вызовом распрямила спину и гордо посмотрела на простиравшийся перед ней стол, усыпанный этими несчастными крошками… Как же они некстати бесят!
С пухлыми, искусанными губами и ледяным взором, Аня была похожа на красивую разобиженную Мальвину.
Надеясь справиться с дрожью, она обхватила себя руками, встала из-за стола, зацепившись краем вязаной кофты за непонятно откуда взявшуюся щепку на почти новом деревянном стуле, с внезапным ожесточением рванула невинную шерстяную вязь. Проходя по коридору, Аня была просто вынуждена посмотреть в попавшееся на глаза зеркало, которое, казалось, перебежало дорогу ее взгляду и ей самой. Зеркало напрашивалось на откровенный тет-а-тет, заглядывая ей прямо в глаза, и то глядело на нее ее же глазами, то отворачивалось…
- Утоли мои печали… утоли… да… - пробормотала она, глядя на свое отражение в глади зеркального озера, в которое Маврик накидал в последнее время столько камушков. Усмехаясь бросал… не то дразня, не то кокетничая… а скорее, и то, и другое…
- … унеси с собою вдаль… память о былом… - словно в беспамятстве повторяла она эти слова, уничтожая влажными салфетками черные подтеки туши на щеках.
Слегка напудрив свое припухшее сияние, она нетерпеливо вздохнула, напоследок наградив зеркало равнодушным взглядом и послав отражению деланный воздушный поцелуй.
Идя в комнату Сергея через маленький, полутемный коридорчик, она запнулась об оставленные на пороге кеды Маврика. Это грубое нарушение оцепенелого спокойствия, которое началось во время сосредоточенного созерцания волн в брошенном Сергеем пруде, встряхнуло с его донца новый слой темного ила.
- Ай! – косяк жестко схватил ее за плечо и чуть не уронил от неожиданности. – Об собак его спотыкаешься вечно, тут еще тапки свои бросает, где ни попадя! – озлобленно выкрикнула она молчаливому косяку, который никогда не падал.
Аня вошла в келейку Сергея, где помимо мимолетного аромата его кратковременных присутствий можно было ощутить еще целое семейство разных существований.
Вся комнатка была выполнена в коричнево-золотистой гамме – под старину, историю, привычность истории и уютность старины. Когда-то давно-давно, еще в те далекие времена, когда Сергей, найдя Анину серебряную туфельку и вернув ее владелице, сделался ее рыцарем, Аня еще любила стирать пыль с простой и дорогой сердцу обстановки – от шоколадных кресел до кофейных чашек. А потом на серебряных туфлях сбились каблучки, и сапожник не нашел лучшего решения, чем поставить на них резиновые набойки. Аня перестала ходить по этой комнате со своей волшебной палочкой, которая при виде пыли превращалась в симпатичную метелочку для сметания пыли, и комната начала заметно стареть. Не помогали даже какие-то неловкие попытки косметического ремонта, когда-то предпринятые Сергеем…
Аня прошла по солнечной дорожке, проложенной по ковру лучами припозднившегося к закату солнца. Пахло духотой и пылью. Коричневая обивка мебели пахла шоколадом и корицей, темно-коричневые узоры на ковре пахли только что сваренным кофе…
Я давно не варила для него, кстати… позабыла… так же как и метелочку…
Рыжая позолота полосок в шторе пахла коньяком на солнце… пыль пахла сигаретным дымом… а то, что вся эта обстановка повторяется из секунды в секунду, не жертвуя ни единой пылинкой, - вот это пахнет каким-то незнакомым театральным занавесом и искусством…
Слишком много всего. Сложность, запутанность. Паутина, ряска… Разорвать и бросить!
Анина рука потянулась в кармашек кофты, где у нее оставалась пара сигарет в пачке. Запутанность и паутина. Разорвать и бросить – принцессины шуршащие одеяния, закатные одеяния комнаты, пыль, золотые шоколадные обертки, кофейную гущу – разорвать и бросить. Аня зажгла сигарету, и однотонный дым поволок за собой в серость и прелость табачную все сладости этой маленькой, нехоженой комнаты.
Случайно ее взгляд упал на таящийся в углу комнаты блеск. Подойдя поближе, она увидела свои серебряные туфли на бриллиантовых шпильках, подбитые черной резиной. Она усмехнулась, глядя на них, - Маврик все еще хранит их, хотя и говорит, что не любит вспоминать времен своего посвящения в рыцари. В чем он, пожалуй, не изменился, так это…
Аня надела чудо-туфельки и встала в некое модельное положение, эффектно отогнув в сторону руку с сигаретой, постояла пару минут в позе, которая, вне всякого сомнения, была прекрасна с любого угла зрения. Пара серебряных шажков, подбитых каучуком, по угасающей закатно-ковровой дорожке, - и сигарета была грубо стряхнута в нарочно подвернувшуюся пепельницу – ведь ни одна вещь в этом доме не хотела, чтобы произошел пожар…
Неподвижным взглядом Аня смотрела на Джексон, которая по своему обыкновению – скромно в отсутствие хозяина – стояла где-нибудь в уголке, углубившись в тенях. Последние свои опусы Маврик обыгрывал опять-таки именно на ней, она испытала эту мелодию, ну, ту самую… которая выплыла из ладоней Сергея, кормящих ее, словно птицу, и которой нет равных…
Аня присела на корточки перед гитарой. Недавние слезы снова подкатили к горлу, а вместе с ними и уставшая злоба, и неутоленные печали…
Они смотрели друг на друга долго – словно соревновались, чей взгляд дольше выдержит: Ли – со скромной царственностью, осознающей свое достоинство, Аня – стиснув зубы и еле сдерживая слезы.
- Что ж, пусть тогда стихи для Мастера пишет Маргарита, - с ядовитой горечью прошептала Анна.
Она схватила Ли за синие, остро выпирающие ключицы, и испытующе посмотрела на нее, словно надеялась, что гитара разуверит ее в сомнениях, скажет, что она неправа, что Сережа вовсе не…
Резко вскочив, Аня бросилась в первый побежавший ей навстречу угол. Отпрыгнула от него и пошла в направлении стены, которая шла прямо от него и сильно, очень сильно косила… Не падайте, мне ведь надо устоять… чтобы выстоять…
Заветные листочки, исписанные завороженными письменами. Каждый из них в сто раз запутаннее самого шикарного маврикова автографа… Целые ворохи искусства, грандиозная антология вдохновения… Следы чернил, следы кофейных кружек, подгоревшие следы пепла и следы его души, в каждом гнезде, сплетенном из пяти прутиков нотоносца…
А вот и она… Та самая… На самом обмусоленном листочке. Ну, конечно же…
Аня схватила этот лист и еще небольшую охапку и, отвернув голову, не думая ни о чем, совсем ни о чем не думая, разорвала эту пачку листьев.
У Сергея Маврина выпало сердце – в какой-то ощетинившийся вакуум – и через несколько секунд завалилось обратно слабо трепыхающимся комком. Из стайки звезд, несущихся по орбите, искореженной мирной человеческой деятельностью, внезапно выпало несколько гремучих астероидов. У Брайана Мэя, корпящего в лондонской лаборатории над удачным завершением формульных процессов, выпал из рук карандаш – формула, гладко выстеленная на тысячу раз проверенными подсчетами, не работала. Непонятно было, куда девать элемент “M” – “magic”, который при каждом очередном вычислении принимал все разные индексы. А без него было невозможно, это уж точно…
Брайан водил карандашом по вожделенной формуле, тщетно пытаясь найти решение загадки. Но очертания всемогущих, казалось бы, значков потеряли смысл. Звезды унеслись в другом направлении. На мостике в другие миры выбило доски новым космическим потоком…
Сергей Маврин весь оставшийся день проходил, держась за сердце, зажившей ни с того ни с сего какой-то своей жизнью, которая никак не вязалась с его, мавриковым, существом. «Таблетки надо брать с собой… В следующий раз…», - думал он, перебарывая боль, которая сгибала ему грудь в три погибели.
Ио заснул прямо на работе, во время решения одной из сложнейших, но вполне решаемых задач, и ему приснилось, что пришел Фримен и посадил его в черно-белую клеть.
…Прославленный трудами великими среди самых что ни на есть нечеловеческих, доктор Мэй, в первый раз в жизни по-старчески шаркая подошвами по полу, забрел в комнату для отдыха и опустился на черный кожаный диван. К нему сразу же набежала куча разных цифр – те, что были в формуле и еще какие-то другие… знаки умножения и равенства… Равенства? Какого к черту равенства?!. Цифры и знаки стояли и вопросительно разглядывали Доктора – своего Доктора, которого они так уважали и которому верили безоговорочно.
…Последние обрывки нотной бумаги еще покружились в догорающем луче заката и безвольно улеглись на шоколадную и кофейную пыль…

20

Уже за полночь, и он наконец-то дома.
Найти замочную скважину. Найти выключатель в прихожей. Найти силы стянуть кроссовки. Немыслимые задачи.
Найти лекарства. Нет. До кухни далеко. Что же делать. Что делать скажите мне пожалуйста и уберите этот коридор. Уберите его темный… А какой номер у скорой?.. 666?.. Да, помнится, что этот… Кто-то говорил, что номер изменился, и теперь вот этот…
Сергей протянул руку к трубке телефона, металлические браслеты на его руке брякнули о корпус аппарата. Этот звон металла о пластмассу телефона… Как эти одинокие уютные мелочи помогают не потеряться и не сойти с ума… Просто помогают – своим маленьким существованием, своим невеличием, неглобальностью, обыденностью и долготерпением…
- Скорая, - ответили на другом конце провода.
- Сколько можно? – прохрипел Сергей в горячую трубку. – И что все это значит?..
- Терпите, - вежливо бросили три шестерки и положили трубку.
- Вот шестерки, - пробормотал Сергей. – Терпите, ага… врут все…
Сергей выключил свет и, опустившись на мягкую скамеечку, откинулся к стене и прикрыл глаза.
«А шестерки – они бегают, как шестеренки… вечно и нарочно… и заводятся по каждому поводу – например, от всякой руки, что вздумает потрогать нутро часиков…»
Мысли крутились по кругу и лицемерили… Что же делать… Или… чего, может быть, не делать?..
Внезапно прямо в закрытые глаза Маврика зажгли свет. Шестеренки остановились, неловко скрежетнув. Сергей открыл глаза. Белое сияние вновь нависало над ним каким-то знамением, или напоминанием, или просто каким-то своим бездейственным смыслом.
- Ну что, успокоилась? – бессильным голосом спросил он Аню.
- Я не слышу, что ты бормочешь, - скривив губы, проговорила Аня. – Ты пьян, что ли?! – ее глаза выражали презрение и беспокойство, и два этих чувства постоянно перемещались – с верхнего слоя в ее глазах на нижний.
- Терпите, - эхом повторил Сергей совет скорой помощи.
Он с трудом встал и направился к своей комнате. В Аниных глазах немедленно образовался третий слой – чувства вины.
Сергей обернулся к ней и сразу же заметил это выражение, несмотря на болезненную пленку, застилавшую его глаза.
- Что случилось? Сломала что-то? – спросил Сергей, не спуская с нее глаз.
В глазах Ани начал наслаиваться еще один пласт – прямо поверх чувства вины – раскаяния. Под сердцем у Сергея шевельнулось недоброе предчувствие.
- Анютка, что натворила-то?.. – спрашивал он ее, словно она была не взрослой женщиной, а маленькой провинившейся шалуньей.
Он открыл дверь своей комнаты и, не переступив порога, подался назад.
- Ты ударялась об этот косяк? – спросил Сергей Аню, проводя пальцем по деревянной облицовке дверного проема.
- С чего ты взял? – с деланным равнодушием сказала Аня.
- Он только что чуть не свалил меня с ног. И он наэлектризованный, - пояснил Сергей.
- Наэлектризованный? А причем здесь я? – запуталась Аня, чувствуя, как в сумраке вновь начинают загустевать серые облачка под потолком.
- Когда ты входишь в мою комнату с недобрыми мыслями, он забирает разряды у твоего сияния, прямо в тот момент, когда ты пересекаешь границу… он хватает твое электричество… ты вот даже волосы в узел никогда не завязываешь…
Выражение давешней опрокинутости на лице, с которой не справилась бы даже гитарная партия Маврика, вернулось на лицо Ани, только теперь оно было намного рельефнее и утомленнее. Она вопросительно взглянула на него, скорее инстинктивно, чем из настоящего интереса узнать смысл его слов.
- Короче, ты палишься, - сделал краткий вывод Сергей, серьезно глядя на Аню.
Она смотрела на Маврика и даже не думала уже, верить своим ушам или нет. Она уже знала наверняка, что верить не стоит и даже опасно. Она провела ладонями по двум рыжим хвостикам, свисавшим Сергею на грудь, и внимательно посмотрела в его глаза.
- Косяк?.. – спросила Аня.
Сергей положил свои ладони поверх Аниных, которые лежали у него на груди и осторожно, чтобы не шевелить тревогу в сердце, вздохнул.
- Косяк… - устало согласился он.
Маврик прошел в свою темную комнату, засветил неяркую люстру. Прямо у него под ногами лежали ноты, слова, ноты – не этих слов, слова – не этих нот. Его ноты… И – Анины слова…
- Это сделала… ты? Ты?! – спрашивал он – то ли у Ани, то ли у не дающей покоя боли под сердцем, то ли у стен, окружающих его вечную походную сцену…
Маврик наклонился и принялся подбирать ноты, слова, элементы формулы, циферки, знаки умножения и равенства…
Аня молчала, уткнувшись лбом в дверной косяк.
- Они ведь живые… Как ты могла… - бормотал Сергей, пытаясь собрать из рассыпанных кусочков какую-то немыслимую мозаику…
«Брайан», - вдруг подумал он. – «А как же Брайан?»
Сергей добрел до кресла и опустился в него, не разжимая ладоней, в которых горели обрывки мелодий.

_______________________________


Войдя в сумеречную комнату, Ио осмотрелся. Палевая тишина была размешана с матово-золотистыми шторками, забродившей кофейной гущей плюшевых теней по углам, охристыми подпалинами, оставленными на вещах многочисленными закатами, сажавшими окровавленное солнце на уютный диван в комнатке.
Тиканье крупными ударами билось в висок. Казалось, что громадная, абстрактная глыба времени, торчащая, как айсберг, по курсу маленькой и хрупкой человеческой жизни, была сейчас мило и по-домашнему разменяна на короткие отрезки этим размеренно-хлопотливым тик-таканьем. Дробные секунды двигались зигзагообразной линией по слуху, а еще налезали маленькими черными солдатиками на поле зрения и сожженными силуэтами маячили напротив закатной занавески.
Предметы стояли в исключительной тишине и безмолвно сражались за право стушеваться на второй план. Ничто не хотело выпячивать в этом закатном пейзаже свою натюрмортную природу. Все скрывалось под неподвижной дымкой уставшей умиротворенности, постепенно проваливающейся в сон.
Вдруг над кромкой темного кресла, стоявшего к Ио спинкой, взвился едва различимый синий дымок. Внезапное изменение пейзажа неприятно поразило Ио.
- Ты ее видишь? – голос Сергея глухо раздался из-за спинки кресла.
- Кого?.. – робко спросил Ио, почти не испугавшись.
- Аню, - с неожиданной теплотой проговорил Маврин.
- Аню? Какую Аню? – попытался изобразить недоумение Ио, хотя он понял, о ком говорил Сергей. Призрак ревности слегка завыл под ложечкой.
- Я так часто называл ее «душа моя»… Вот она и поверила мне… Видишь? Видишь?.. – тихо воскликнул Сергей, небрежно махнув кончиком сигареты в направлении полосатого окна, расчерченного шторами. – Это моя душа.
Ио вгляделся в полотно шторки, и на какое-то мгновение ему показалось, что он различает контуры женской фигуры и волнистые лучики прозрачных волос.
- Я слушался Брайана, когда выстраивал гармонии. Когда выхаживал собственную породу струн. Когда искал свою дорогу, - продолжал он. – Иногда было трудно не перейти за обочину. Ведь здесь все по-другому…
Сергей стряхнул пепел с сигареты и продолжал:
- Все по-другому… да… А душа… она помогала. Она строчила мне тексты на старинной пишущей машинке и переписывала ноты по ночам. Что?.. Как это не было?.. Конечно, были. Она просто держала их под замком. Ночами она становилась на колени и собирала остатки нотной мозаики в нужный узор. И мелодия была закончена. Потом она их записывала, поскольку верила, что именно рукописи - не горят…
Ио подошел к креслу и опустился на одно колено у его ручки. Профиль лица Сергея был отчетливо выделен алым светом из окна, и морщинка около рта казалась резче и на взгляд была довольно горькой.
- И вот… Получилось так… Зачем так надо было? Скажи, зачем?.. – спрашивал Сергей то ли у Ио, то ли у той точки в окне, на которой был сосредоточен его неподвижный взгляд.
Ио протянул руку к руке Сергея, лежащей на ручке кресла и легонько задел его мизинец кончиком пальца. Сергей положил свою ладонь на руку Ио, и они вместе понесли причитающуюся им одним тишину.

…В конце пустыря начинались бетонные заборы, заляпанные разодранными афишами. Маврик дошел почти до угла стены и остановился за пару шагов до вертикальной бетонной ватерлинии, слева от которой нелепым хламом торчала бетонная плита вся в ученых слонах и шоу-группах, а справа отчеркивающую кусок непроходимо глубокой синевы. 

     На него напало негромкое предчувствие. Сначала оно раздавалось тихо и было похоже на поезд, который едет где-то далеко-далеко… Через несколько минут это новое ощущение набрало такой динамики, что почти сравнялось с шумом. Его стало нелегко сдерживать в себе, казалось, еще немного, и это сиюминутное чувство превратится в вечность, лужа станет родником, грохот набежавшего скорого снесет голову, и унесется, и рельсовый путь будет скатан за ним, как ковровая дорожка, и не останется следов, автограф ночного преступления будет убелен луной…

     Ли. Да, это она. Сергей вспомнил ее молчаливое, полуэротическое откровение, которое она выдала за признание в любви, тогда, в студии… В тот момент он, казалось, ясно представлял, куда он должен отправиться, хотя то ясное ощущение изображенного пути, которое надышало ему прямо в уши Джексон, совсем не раскладывало перед ним географической карты. А потом он забыл. Да как же он мог…

     Теперь он почти чувствовал, что оказался в месте, которое она тогда предсказала. Получалось, как если бы Сергей не кружил в его поисках, а был доставлен сюда, прямо к нему, безо всяких скитаний по закругляющимся аренам сцен и улиц.

     Но этого не может быть…

     Маврик был странно удивлен этим внезапным открытием. Более того, он не чувствовал ни малейшего физического притяжения, или хотя бы какого-нибудь волнения. Это просто какое-то ощущение сознания, и все, ничего больше…  

     За несколько минут Сергей был очарован, испуган и разочарован. Он приблизился еще на шаг к маячащей линии, ставшей в мгновение ока заветной  и, перегнувшись через борт, посмотрел на густые заросли лазурных сумерек, которые топорщились сразу за зыбкой ватерлинией. Осторожно ступил до самой границы и заглянул в темную пучину, в которую проваливался маленький лабиринтик из бетонных плит.

     Через несколько метров взгляду открывалась небольшая арка в каком-то мосте, слепленном прямо из сумерек по образу и подобию смутных ночных видений, которых Маврик чурался в реальной жизни. Сергей прошел в арку и остановился под темными сводами. На выщербленном асфальте зияли растрескавшиеся лужи. Сквозь полумрак на стенах угадывались готические граффити, крупно выделялось слово «классика».  

     Маврику стало вдруг неудобно от согревшейся на его груди тени, которая обволакивала его теперь с горделивостью питона. Он снова резким движением развернул плечи и сбросил ее на асфальт. Питон тихонько зашипел и уполз. Его королевское достоинство было ущемлено…

     Сергей опустился прямо на землю и откинулся спиной к стене, окинул взглядом своды сумеречного тоннеля. Паутинки и летучие мыши в укромных уголках. Прямо у его ног валялись осколки битого синего стекла. Может, несли и разбили какую-нибудь синюю лампу… может быть, даже для украшения теплого гнезда в волшебном фонаре спальни… а может, это элементы витража были случайно выбиты падающей звездой и случайно попали сюда.

     Взгляд Сергея остановился на светлых контурах концертных ботинок. Их ветхие белые ремешки, казалось, еле держались в стальных петельках.

     Ну куда мне девать эту годовалую легенду, которая выглядит лет на сто… А кружковцы  обожают всякие подобные вещички и ходят за ними по пятам со своими ненасытными розовыми губками и фотиками. Какой трэш.

     Он стащил один ботинок и прямо в почти уже непролазной темноте принялся на ощупь рассматривать его бока, изрядно потрепанные нелегкой стезей хэви-металлиста. Белые ремешки, которые порвались на одном из недавних концертов, были заклеены лейкопластырем. Кто-то из ребят предлагал подшить их какой-то грубой матерчатой тканью. Маврик согласился было уже отдать боты в починку, когда случайно заметил, как странно поменяли цвет ремешки в тех местах, где они терлись об металлические петельки. Серая потасканная белизна, казалось, пропускала какой-то необъяснимый красный свет. Сергей приписал это неверному освещению, в который был погружен маленький номер в гостинице, но, выйдя утром на балкон, он явственно увидел пятна, недвусмысленно прикидывающиеся каплями крови. Его пробил легкий пот.        

     Взор вяло проследовал от грязно-белых очертаний резиновых носков к окраине луже, подернутой только что народившимся на хорах собора лунным светом. На ее неподвижном лице кое-где замерли пятна пролитого бензина, нарисованные фигурным литьем в виде облаков на небе. Небо, залитое нефтью… Где-то это уже было…

     Время неспешно стекало по стрелочкам маленьких часов, завинченных в серебряную колыбельку на запястье Маврика. Он откопал зажигалку где-то в заднем кармане джинсов и поджег, поднеся ее к лицу лужи и выдержав в кромешной тишине пафосную паузу.

     Облака бензина окрасились разноцветными радугами последнего заката. Жирно намалеванные разводы удивленно уставились на дразнящий огонек зажигалки. Маврик наблюдал, как отчаянно дерзкий фитилек покушается на жертвенные облака собора, и пару раз поднес свою лукавую свечечку к самым зрачкам расписных пятен.

     Вдруг среди пахнущих нефтью, радужных роз наклюнулись белые звездочки. В пеструю синеву лужи плюхнулась луна, наехав откуда-то с края водяного неба. Желтая скорлупка луны мертвенно побледнела, отрекаясь от солнца, которое стояло где-то у нее под боком, на расстоянии всего каких-нибудь нескольких радужных дуг.

     «Если подарить этим розам и облачкам огонька и выпустить их из этого садика, то, пожалуй, все выйдет так, как когда-то спели мы», - подумал Сергей.

     - Горел асфальт… От солнца и от звезд…, - произнес он певучим речитативом, как будто читал молитву.

       Он отвел зажигалку от нефтяного неба и зажег сигарету. Зажигать сигареты – это просто какое-то бесконечное дежавю, просто галерея… бесчисленные зародыши окурков – изображения к пятому десятку размножились до неузнаваемости; схемы стерлись, но все еще работают. Дежавю. Почти всегда – на автопилоте и по четко выстроенному, неосознаваемому алгоритму.

      Какое-то пошловатое все-таки дежавю, как будто и не про меня вовсе… А может, это серийное производство одного и того же кадра – вовсе не мое? Может, кто-то левый подсунул?.. Вон их сколько ходит…

      Вспомнились растопыренные от любопытства лица, смешанные в одно большое лицо, в одно большое дежавю, такое большое, что, наверно, в один прекрасный день память просто не выдержит очередного, в стомиллионный раз откопированного изображения, и забудет все, к чертовой матери…

     От просторов вечного океана, мерно колыхающегося в стенах звездного собора, вдруг понесло лукавой прелью. Сергей поежился то ли от холода, то ли от отвращения. Вспомнился затхлый шепот сплетен и наглый луч, который так похабно испортил их нечаянное рандеву с ветерком.

     «Как бесконечна морская гладь», - думал Сергей, плавая пассивным бессознанием по одному кругу, который сдавливал его голову железным обручем, – «Как бесконечна… и все же…».

     Он внезапно вскочил, чуть не поскользнувшись на кровоточащих кедах.  Резко развернулся в направлении той части света, которая в тот момент показалась не пройденной, самой неоднозначной и внушающей самую огромную надежду. Это была темнота, в которую проваливался хлипкий от луж арочный массив, гоняющий акустику тишины по своим закоулкам. Маврик потянул чутким лисьим носом тихий воздух и почувствовал запах пота, смешанный с ароматом майской полуночи, напоминающий по своей идее, атмосфере и настроению прохладный лилейный аромат духов Kenzo, который так шикарно смешивать с сигаретным дымом и который был у одной из любивших его женщин…  

     «Ага, значит уже и сам воздух вспотел», - мимоходом отметил про себя Маврик.

     Внезапно накатившая духота оглушила свежесть Кензо одним быстрым ударом. В голову выстрелила несметная темная жара. Из Сергея резким толчком словно выпустили воздух. Жадный до ночной прохлады пот заструился по тяжело вздымающимся бокам. Джинсовая куртка вдруг стала нестерпимо тесной. Сама кожа, в одно мгновение покрывшаяся потом, стала тесной. Все существо стало слишком тесным, Сергей за какие-то несколько секунд просто вырос из своей привычной оболочки, как когда-то в детстве вырастал из маленьких штанишек и рубашек. Что-то просто взяло и нахлобучило эту тесноту на крошечную цивилизацию его существа. 

     Сергей ступил в сторону кажущейся неразгаданности, но через пару неверных шагов оглянулся назад. Фейерверки звезд, застывшие в небе, дерзко сияли молодым, еще не утомившимся светом. Оптические ухищрения строителей собора наводили сильную резкость – звезды торчали перед глазами рельефной аппликацией.

     Слишком яркий свет. Неожиданная резь в глазах. Нет, космос, не подбирайся к моим глазам со своей микрохирургией… Нет, нет, хватит…

     Сергей сделал несколько шагов назад, не спуская глаз с всеобъемлющего купола, и, в оцепенении развернувшись, бросился бежать.

 

16

 

     В маленькой комнатке Ио уже давно наступил вечер, но даже усталость, которая в последнее время все чаще собиралась на лбу толкователя лисьих душ сосредоточенными морщинками, не убаюкивала, а наоборот, бодрила, словно давая понять, что уснуть  - это все равно что проспать и не успеть. Алые отражения заката валялись на разных предметах вперемежку с тенями, разбросанные в беспорядке, как мысли Ио, который как будто боялся сосредоточить их на чем-либо и, как огонь, поддерживал тихо тлеющую рассеянность помыслов и по временам их приглушенное бормотание. 

     Лета сидела на подоконнике, собирая на себя лучи. В этот час они приобретали ее любимые оттенки, и ей нравилось, встав под их сень, слиться с ними, а то и совсем раствориться в них. И вот теперь лиса сидела там, вытянув передние лапы, стараясь поглотить своим сиянием как можно больше горячительного тепла – ведь все прекрасное так недолговечно, быстро растворялся в сумерках и закатный пейзаж.

     Ио знал, что в этот день у Сергея был концерт в клубе, находившемся где-то в отдаленном районе Москвы. Изменяя своей привычке посещать все концерты Маврика в Третьем Риме, в тот вечер он остался дома, чтобы, не заснув самому, усыпить мысли и немного посуществовать в спокойствии.

     В какой-то момент, однако, эта нарочитая рассеянность начала утомлять Ио, а потом превратилась чуть ли не в некую материальную сущность, которая тяготила голову своей разреженной атмосферой пассивного сознания. Мысли вдруг снова проснулись и решительно отказывались принять очередную дозу морфия. Они словно выбирались из небытия и, наверно, отдохнув в бездействии, готовились обрушиться на Ио со свежими силами.

     Мысли окончательно проснулись, а вместе с ними вернулись к Сергею.

     «Ну да, вот именно сейчас, прямо на закате, на этом рыжем закате вам нужно было вернуться к нему», - с внезапным раздражением подумал Ио, но тут же осекся. – «Не забывать, да… Забывать-то не следует в любом случае. А лучше всего напоминать символами и отражениями. Да-да, идея – в ней весь цвет квинтэссенции, и отражение – оно мягче, чем сам образ, и оно больше походит на символ. И да, мы снова возвращаемся к символам…».

     Безотчетно скользнув к пределам символического, Ио на мгновение подумал, что разволновавшиеся помышления снова отравились снотворным и вот-вот уснут, может быть даже летаргическим сном… Но нет…

     Ио подошел к Лете, которая все еще сидела на подоконнике и сосредоточенно вглядывалась в багровые, красные, алые и рыжие разводы, то и дело меняющие очертания. Ни одно явление на свете Лета не наблюдала с таким очарованным восхищением, как заход солнца. Он казался ей единственной сущностью, которая была ей сродни по окрасу. Ах, если бы эти закаты, зацветая на вечнолазурном небесном кусте, не отцветали так быстро, их можно было бы использовать как маскирующее окружение… под их покровом можно было бы совершать какие угодно передвижения во враждебном черно-белом мире… И да, есть еще Маврик, которого любит Ио… он такой рыжий и чудесный… и временами даже похож на лису… вот бы вместе с ним походить…

     Лиса с трудом оторвала взгляд от созерцания торжественного действа, которое всякий раз было похоже на праздничное событие в ее жизни.

     - Лета, по-моему, у нас наступил критический момент, - произнес Ио каким-то будничным тоном, который, вероятно, был естественным сопровождением состояния вялой отрешенности. Под словом «нас» он, безусловно, разумел в первую очередь  Сергея, а потом уже себя с Летой и потом – вместе с ним.

     Лета потянулась к Ио, который склонился к подоконнику и, поставив на него локти и подперев голову, с безустанным обожанием разглядывал свою золотую лису.

     - Ну что, рыжик?.. Скажешь мне что-нибудь? – словно не надеясь получить ответ, шепотом спросил Ио у лисы.

     Снова взгляд Ио встретился с зелеными кристаллами. На этот раз в них полыхало пламя, которое расползалось по зелени кристаллов, как сказочные алые цветы по траве. В одно мгновение алые лепестки распустились таким буйным цветом, что под ним стало не видно мудрых кристалловых гротов, в которых всегда таились какие-нибудь напоминания, связующие события настоящего через какие-то древние инстинкты познания.

     Зачем, зачем было выкапывать на свет дела минувших, но не ушедших восвояси лет, зачем было их ворошить и прибегать к их помощи?.. Затем, что… казалось… неизменно и настойчиво казалось, что эти старые, как история мира, рефлексы мыслительных колебаний гораздо точнее передают связь между вещами, между которыми порвана всякая связь, чем некоторые новоявленные ассоциации, пришедшие прямо с этими вещами и непосредственно с ними увязанные.

      Дотянувшись до лица Ио, Лета снова начала тереться пушистым лбом о его щеку. Она то и дело поворачивала голову, как будто ей доставляло удовольствие эти бархатистые движения, или таким образом она надеялась более точно передать волновавшие ее мысли.

     Вдруг она зацарапала когтями по воротнику рубашки Ио и начала порыкивать ему в ухо, как это она всегда делала, когда передавала Ио лисьи тайны, но ведомые только ей одной.

     Когда лиса прекратила рычать и царапать его рубашку, Ио встал и ушел к шкафчику, который стоял в уголке комнаты. Казалось – Ио уже давно знал все то, что ему только что нашептала Лета, и сейчас совершал движения, передвигался, как будто уже по намеченному плану, со спокойной деловитостью, которая вполне осведомлена о своей участи и не суетится по пустякам. 

     Из ящичка стола Ио вынул цепочку с кулоном, извлек из вороха записей бумажный пакетик, в котором хранился отливающий золотом рыжий волос Маврика. Этот волос выпал из распущенного по плечам и слегка спутавшегося сияния и остался на спинке стула, на котором Сергей сидел во время автограф-сессии. А Ио был рядом и забрал маленький лучик на память.

     Обмотав золотую ниточку вокруг пальца и уложив ее в кулон, Ио надел цепочку на шею Леты и, прижав ее у груди, в свою очередь – прошептал ей в чуткие, уже навострившиеся уши:

     - Ну что же… Беги. Беги к нему… Помоги ему…

     Он раскрыл дверь, и лиса скользнула в темноту коридора…

     Закрыв дверь за Летой, Ио вернулся в комнату. Закат еще не угас, но из ало-рыжего с коралловыми пятнами он углубился в темно-рубиновый, вишневый, бордовый и сиреневый. Соки, бродившие в цветах, загустели. Загустела и потемнела самая кровь небесных вершин, утыканная шипами кустов в этот час, как Иисусов крест гвоздями. Темно-красное море проливалось и на подоконник, оставленный Летой, но, встретившись с его белизной, словно мелело, подсветляясь со дна и переставая казаться непроходимо красным. 

     Ио вернулся к ящичку, в котором хранились реликвии, связанные с Сергеем, и вынул из него белый медиатор. Этот медиатор Ио поймал, помнится, совершенно случайно, на одном из концертов Маврика. Этот случай был тем более удивителен, что Ио по своей привычке стоял, как он сам выражался, под левой коленкой у Маврина и, таким образом, возможность встретить траекторию полета медиатора была почти исключена. Но чего в жизни не бывает…

     Сжав медиатор в ладони, Ио подошел к окну, в котором закатное море цвета Христовых страстей и кагора уже почти вошло в штиль, предваряющий угасание, но не начало мелеть. Починяясь неосознаваемой, уже не им созданной программе, Ио встал на колени перед окном, положив руки на подоконник и прижав медиатор к губам.

     Неожиданно начался дождь, и Ио зажал уши, чтобы в полном молчании, в котором лился дождь, острее почувствовать контраст безмолвия и движения. Всему пространству, парящему над морем заката, немедленно заложило уши. Все погрузилось в непроницаемую тишину, окутавшись влажно-дымчатой пеленой дождя. Надвинувшиеся на чело неба серые тучи клубились малиновым светом, сам солнечный диск тлел сквозь водяную завесу и был похож на одинокую свечу, ореол которой расплывался в дождевых каплях и в глазах, начавших слезиться от созерцания светила.

     Маврик… Лета найдет тебя, и ты ее услышишь… Ты должен ее услышать… И понять…

     Ио крепче сжал в ладони медиатор и принялся бессознательно выискивать в море цвета, омывающем берег земли и его окна, какое-нибудь рыжее пятно, которое бы могло связать его с Сергеем.   

     Вон там одно… В небе… Его и буду держаться…

     Я скажу сейчас… Скажу… И пусть меня никто не услышит. Никто. Слышите? Не слушайте. Мне надо сказать только Сереже. Только ему одному… Отойдите от моего портала, от этого окна отойдите… Вы загораживаете просвет, связь прерываете на полуслове…

     Ио тяжело выдохнул воздух, который наслоился в его груди какими-то немыслимыми пластами.                                                         

     Сергей, ты ведь поймешь, что я хотел сказать, правда? Я знаю, что ты живешь своей, мне неведомой жизнью, и еще какой-то, вложенной в ту, первую, - той жизнью, которая неведома никому. Но нам было разрешено играть воображением и творить символы. А после это разрешение стало повелением… повелением самого разума, а не только души… Ты же знаешь, как это мучительно… Хотя, может быть, и не знаешь…

     Наткнувшись на первое явное сомнение, Ио вынужденно замолчал мыслями. Поскольку паузу, которая сопровождает зародившееся сомнение, обычно нечем заполнить, Ио просто перевел дыхание, которое уже снова начало слоями, после каждой фразы, каждой паузы, слоиться и наслаиваться в камере груди. Вцепившись взглядом в догорающее рыжее пятно, он продолжал.

     Пожалуйста, напиши эту музыку. Это в твоих силах, я знаю. Я знаю также то, что ты похож на эту мелодию. Ты родился уже похожим на нее. И… ты же слышал, как звенят драгоценности космоса в присутствии Брайана. Пожалуйста, услышь меня… Волшебство – это так сложно, если ему учиться. Но если оно тебе на роду написано – ничего нет его проще… Пожалуйста… Слышишь?..

     Внезапно Ио показалось, что портал, который он отчаянными усилиями воображения нарисовал исходящим из своего окна и который он удерживал безумным порывом цепляющегося за соломинку, неудержимо растворяется, и что уже его стены и перила вот-вот развалятся и рухнут.

     Нет, не надо… Зачем же так? Зачем ты отворачиваешься? Повернись сейчас же… Повернись, пожалуйста… А то все обрушится… И потом – вполне возможно, что спасет нас именно иллюзия. Откуда ты знаешь? Я вот не исключаю этого…

     Послушай… Ты меня слушаешь, правда?.. Я очень хочу, чтобы ты сотворил эту музыку. Кто я такой. Ну хорошо, пусть для тебя я никто… Но попробуй хотя бы сейчас об этом не думать! Я знаю, что ты сам многое чувствуешь, но также и чувствую, что ты бродишь в забытьи и сумерках, и на решающих развязках пути тебя все время отвлекают случайные перелетные духи. Не оглядывайся на них…

     Знаешь, я ведь очень люблю тебя. Просто так сложилось. И я возвел тебя в категорию символов, причем самых дорогих для меня. А символ – он крепок. И даже его отражение – оно гораздо прочнее, чем мимолетная симпатия или даже вечная любовь, не обращенная в священный содержательный знак. И ты похож на солнце в любое время суток, и ты улыбаешься, и пускаешь солнечных зайчиков, и лучики, и все греются…

     Ио протянул руку к карнизу окна, зачерпнул ладонью потемневшего закатного кагора и, отерев им лицо, облизал последние капли с кончиков пальцев. Потом он положил нагревшийся в ладонях медиатор под язык, как облатку, и продолжал свое священное заклинание.

     Не сердись на меня. Я просто хочу, как лучше. Ведь, возможно, удастся исправить эту досадную ошибку… Но больше всего… больше всего, Сергей… я хочу твоего откровения. И чтобы оно явилось в лице этой вожделенной всеми мелодии… Слышишь, правда?..

     Вся суть Ио, растянутая в тот момент безудержным порывом – рваться мыслью и душой туда, к нему, преодолевая условность нарисованного над пропастями пространств портала – была распята, как бабочка иголками, этой пересыхающей жаждой – быть услышанным. Он отвел мокрую прядь волос со лба, провожая взглядом последние капли кагора на лепестках черных ночных роз.

     Ты сделаешь это… Я тебе желаю этого от всей души. Знаешь, что обозначают эти слова – «от всей души»? это значит, что вся душа превращается в пожелание чего-то одного единственного, и точная копия, которая снимается с нее в этот момент, передается человеку, которому чего-то желаешь от всей этой самой души. Я тебе желаю от все души… найти в лабиринтах этот единственный выход… написать эту музыку… Пожалуйста, поверь мне на слово. У меня нет иных доказательств… 

     В почти полной темноте Ио отошел от окна, едва ощущая ноги, и осторожно, словно боясь спугнуть кого-то в темноте, опустился на диван. Взял на руки Рыжего Беса, который тихо сидел в уголке и, обняв его, настороженно задремал.

 

«А горизонт еще чист…», - прозвенела в голове Ио стрела какой-то случайно пролетавшей мысли. Хотя это была всего лишь ванна… 

      Ио попытался встать. Ноющая слабость перекатывалась скрипящим шариком по коленным чашечкам. Он волновался. Он знал, что наступил прилив. И он понимал также, что принесшая его луна уже ушла… А до следующего ее прихода надо было еще дотерпеть… если это возможно…

      Что-то сдавлено. То ли легкие, то ли само пространство. Наверно, так чувствуют себя те, кто шагает по Луне… Той Самой…

      Неуверенными шагами, исподволь подчиняясь закону притяжения, Ио прошел на маленькую кухню.  Час заката в разгаре, и небо – цвета «черри»… Солнце украшено абажуром под аморетто, Солнце похоже на тихую лампаду… оно подмешивает аморетто и черри в баночку с хной, которая уже залита  кипятком… Сергей, ты будешь пьянящим… как ты сам… каким ты сам всегда был и один лишь можешь быть…

      Маврин сидел на табуретке, положив локти на стол, подперев голову кулаком, он в стомиллионный раз смотрел на кремообразную кашицу, пахнущую травой и болотом… болотной травой…  Ему внезапно вспомнился эпизод из великой русской книги, в которой ведьма вдыхала запах трав из коробочки с кремом.

      Сергей улыбнулся одним уголком губ, так, как умел улыбаться только он.

      Ио стоял у косяка и смотрел на него. Сергей оторвался от созерцания своих мистических ассоциаций и рассеянно взглянул на Ио. Лицо Ио казалось таким же беспристрастным и равнодушным, как деревянно-белый кухонный косяк.

      - Что с тобой? – Маврин привстал с табуретки и сделал несколько шагов навстречу Ио.

      Ио ничего не ответил. Он подошел к Маврину со спины и властным движением ладоней снова усадил того на табурет.

      «Как это я…?», - в ужасе переспросил Ио у своих действий. Как?.. Но ведь горизонт был чист… И в то же время зеркало было запотевшим… Или… Или?..

      - Лучше снять… Хна сильно пачкается…

      Ио наклонился над Сергеем, ища самую верхнюю пуговицу на его рубашке. Нашел. Почти у самой ямочки на горле… Украдкой коснулся ее мелкого донышка – зубец, идущий вдоль сухожилия на шее, моментально заострился… 

      Что… Что я делаю… Не может этого быть… Не должно… Сережа, прости меня… Я не…

      Но небо уже запотевало. Синева покрывалась мелкими, частыми капельками тяжелой испарины. Да, небо, испарись… Не виси такой тяжелой невесомостью… Меня уничтожит своим давлением эта нестерпимая легкость твоя… слабость…

      Ио расстегнул все пуговке на полосатой рубашке Сергея, осторожно стянул ее, как будто боялся порвать ее или каким-то немыслимым образом поранить Маврина. 

      Ио внезапно почувствовал, какой горячей стала слюна во рту. Он изо всей силы прижал язык к нёбу, пытаясь раздавить это ощущение. Но оно только начало нарастать.

      Тише, Ио… Успокойся… Больше тринадцати не даст никто…

      «Что?! Откуда…», - стайка зависающих в сладком оцепенении мыслей встрепенулась. Тройка, а затем и единица въехали в горячечные помыслы опять же не спросясь – с левой стороны… Больше тринадцати не даст никто.  Мысль о каком-то дурацком аукционе пробежала на высоченных, жутко болезненных каблуках по мозгу и выбежала, хлопнув дверью.

      Губы Ио скривились от незаслуженно влепленной загадки. Она горела, как пощечина, на сознании, которое жертвовало своим сокровенным откровением во имя этого ускользающего рыжего огня… Сознанию претили тайны, оно хотело простоты и открытости… Больше тринадцати не даст никто. Откуда, черт возьми, взялись эти непонятные слова?!.

      …Ну что ж, тринадцать так тринадцать. Возьмем за тринадцать. Возьмем. Небеса. И все, что ими сделано… Запотевшие небеса…

      …Ио водил губкой по волосам Сергея неторопливо, потому что в другом темпе ему бы не разрешил его красить никто – ни время, просочившееся под губку, чтобы поймать немного прохладной нежности, ни эмоции, ни само запотевшее небо, которое одно имело значение сейчас, прикрывая двумя лазурными крыльями их двоих…

      - Корни прокрась хорошенько, пожалуйста, - каким-то отстраненным, как показалось Ио, тоном тихо проговорил Сергей.

      Достаточно красить одни лишь корни… Но Ио не мог отказать в удовольствии ни себе, ни эмоциям окружающего пространства, ни времени, скользящему за губкой в его руках… 

      Жидкие хвостики Сергея, насыщенные жидким веществом, выглядели жалко и трогательно. В Ио вдруг всколыхнулось теплое, щемящее чувство от осязания этих влажных, тепло-коричневых прядей.

      Лисеночек мой… Рыженький… Чудо… Солнышко лесное…

      Ио проводил губкой над ушами Сергея, как бы ненароком задевая кончиками пальцев краешек ушной раковины. Тссс… Тссс… - Ио просил помолчать кого-то, кто словно отбирал у него толику этой драгоценной созерцательно-деятельной тишины.

      Тсссссс… Еще… Еще тише… Не слушать время… Хотя бы сейчас… Только чувствовать… как запотевает небо…

      Рыжие волосы… Мокрые завитки на шее Сергея… До самых ушей… Завитки на шее… На его шее… Завитки…

      Сергей повернулся к Ио. Ну вот и все. Вечно стоять за спиной нельзя. Вот они… Его глаза… Цвета кофе без молока… И… без сахара…

      Ио смотрел из-под опущенных век, из-под опущенной головы, из-под опущенного мироощущения  - на ЕГО глаза. Хотел стряхнуть жгучее оцепенение… Он отвернулся к стене и проскреб по обоям ногтями, жалея, что у него не было лисьих когтей.

      Внезапно пульс его мозга дернулся и пошел с новой частотой. Он почувствовал его приближение. Бесшумное. Тссс… Только не спугнуть, не спугнуть это.

      На какое-то мгновение Ио показалось, что он отчетливо увидел на месте лица Сергея хитрую лисью морду. Лета?.. Какая Лета…

     Они смыли хну под тазиком. Свежепозолоченные волосы расплывались по воде, как гибкие живые лучи.

     …Глаза Сергея… темные… кофе без молока… и без сахара… подсыпать бы в них сахарку… и размешать… сладкий мой…

     …Черное кофе закипало медленно на огне догорающего заката. Оно слабо светилось уставшей грустью…

     …Сергей приблизился к Ио, преодолевая легкое сопротивление идентичной  полярности – лиса к лисе, и затем уже переходя границу, за которой начиналось действие силы притяжения, сопричастного благословенной их похожести. Ио уже отрекся от реальности, и просто ждал когда она поймет это и уйдет сама…

     Кофе почти закипело, хотя закат уже угас… Сергей улыбается мягким, добрым светом, стягивает с себя оставшиеся путы. Ио бросает беспомощный взгляд в его глаза… Кофе… горячий… уже кипящий… улыбка уводит в чертоги темного, палящего солнца…

     Сергей легонько подталкивает Ио в спину… мягкими, но настойчивыми  ладонями… к кровати. Чистый, словно накрахмаленный лен простыни саднит жгучей сумеречной белизной. Жестко и жарко… 

     Кофе закипает, достигает самых краев, поднимаясь, и выливается в раскаленное пространство. Позолоченные пряди просвечивают волнистым светом от настенной лампы. Золото… рыжий… бесенок… Сколько же в этом сумасшедшей умиротворенности, лучистой тьмы, бесноватой мудрости… Запотевшее небо. Просто дышащее третьим дыханием. Третьим. Ведь три – священное число…

      …Кончиком безымянного пальца Ио обводит контуры острых росчерков на правом плече Сергея, затягивая эти неправдоподобные моменты… Вот линия идет, идет… И кончик пальца собирает медовую пыльцу с пушистых золотых волосков на плече… А потом всегда можно вернуться… Ведь эти линии – это не время…

     Пыльца на кончике пальца… Ио обводит последний клиновидный штрих, напрягшийся от скользящей нежности, и слизывает терпкую пыльцу с подушечки пальца… проводит губами по светлым медоносным тычинкам на мускулистом плече…

     …Ты такой прекрасный… Я миллион раз уже терял пульс, любуясь тобой… На сцене… ты не похож ни на кого… Рыжий…

     Ио рассматривал морщинки на лице Сергея. Вот одна… идущая по щеке и очерчивающая рот… и еще одна такая же… Влажные морщинки… янтарные капельки пота… янтарь в волосах…

      Все… вот они – двое… И все-таки два – священное число. Еще более священное, чем три…

      …Ио взглянул в глаза Сергея… теплота, теплота… Кофе… С сахаром…

 

15

 

     …Крупицы чая выплыли из разорвавшегося бумажного пакетика в зарево кипятка, порхнули по искрящейся коричневой жидкости и притворились, что улеглись на дно.

     Сергей инстинктивно поводил ложечкой по дну стакана. Сверкающая янтарная влага была чуждой и крутилась вихрем высыпавшихся чаинок только по предписанию наивных капризов фан-клуба и мучительного политеса.   Сверкающий лимонный взвар был чуждым и неуютным, совсем не таким, как дома…

     Отчужденно и далеко-далеко от сердца и засыпающего разума дребезжала временами ложечка. Эти гастрольные ложечки дребезжат, разумеется, на свой манер. Не как дома, не как в гостях, не как в студии… Они похожи только на ложечки, которые выдают в вагоне российской железной дороги, но совсем немного, а вообще-то они, как и любая уважающая себя вещь, походят чаще всего на самих себя.

     Взболтав водоворотик чайных крупиц, Сергей вынул горячую гастрольную ложечку и положил на стол. Он сидел тихо-тихо, и хотя он размешивал чай, подписывал картинки, перебирал браслеты на запястьях, слегка наклонял голову и даже дышал… он казался совершенно неподвижным. Его движения, казалось, тормозили в пространстве, напоминали замедленную съемку. Он даже не знал, что был прекрасен во всех ракурсах, доступных взгляду окружающих. Он делал это абсолютно исподволь и нисколько не напрягаясь – то есть был прекрасным. Да-да. Хипповатая эстетика его образа держалась в то момент на механизме саморегулирующегося имидж-билдинга. Бессознательный контроль, совершенно, кажется, бессознательный… и на высшем уровне…  

     Да, они такие маленькие, такие вредные и упрямые, такие прямо фан-клуб… Они непременно усядутся рядом, непременно кружком, да-да… И будут стягиваться ближе…

     Сергей незаметно поморщился. Незаметно – это затем, чтобы никто не видел. Он начал это делать с недавних пор и уже прилично наловчился скрывать отупляющую усталость и зудящее беспокойство бессонницы в вынужденной бодрствовать голове.

     Еще немного, еще совсем, совсем немного. И я уйду. Один. Сквозь этот их так уютно стянутый вокруг меня кружок. Сейчас я встаю и ухожу… плавно. Я оставлю этот стакан для чьих-то розовых губок… Хи… Ну пусть потешатся… И проследят за мной… проведут объективом за парчовым шлейфом звездной пыли… который струится за мной… осторожно, не пролейте ваш чай на мой шлейф… он и так уже порядком засалился от ваших взглядов… да, вот он я… и вот я ухожу…

     Сергей украдкой просочился в полутемный коридорчик, в углу которого на стене висело большое расплывчатое зеркало. Он устало опустился в уголок, прислоняясь к плечу своего отражения. Никого нет. Как хорошо…

     Он плавным движением откинулся спиной к стене; кисти рук бессильно повисли с полусогнутых коленей… 

     Можно, я полюбуюсь на свое отражение вашими глазами? А то я стал немного близорук в последнее время… Можно, да?

     Из глубины зеркала что-то тихо хихикнуло. Маврин насторожился. Его обожаемое отражение спокойно расплывалось по глади невозмутимого зеркала. Казалось, оно на века было высечено в поверхности зазеркалья, как в каком-нибудь граните или египетской пирамиде… Небрежное изящество, безвольная грация очертаний, обведенных грубоватой джинсовой тканью, вытягивались в пространстве двух тонов – черного и белого. Их оттенки чередовались без всякой системы, без чувства цвета. Они просто лежали, как плод вдохновения чьего-то влюбленного взгляда. «Нет, никак не любящего»,- автоматически подумал Маврин. – «Всего лишь влюбленного. На что еще может рассчитывать одно лишь отражение, одна лишь его поверхность?.. На какую глубину?..».

     Светотени произвольными наложениями расцвечивали изгибы завернутых  рукавов, швы на условно синей джинсе… ниточки, кое-где беспомощно торчащие из шовчиков, уставших от гастрольных тасканий … рубчатые складки ткани в сгибах коленей и в… ах, взгляд запрокидывал голову, неуклюже покрываясь условно розовой краской… плоть ремешков… блеск металлических клепок был условно блестящего цвета, а на самом деле отливал пушистыми бело-черными разводами, как на акварели, изображающий влажный день мартовской оттепели… дальше и дальше… взрезанную помятостями зыбь майки, углубившиеся тени между ней и бортиками джинсовой курточки, балансирующие между глубинами и отмелями монохромного звучания темных и светлых окрасов, когда волны дыхания, поднимавшиеся из глубин прекрасно одинокого человеческого существа, любующегося своим отражением, слегка изменяли контуры материй, обводящих полусонную в испытующей неподвижности модель… шея… бугорки гортани, тонко всхлипывающая жилка у самых нежных хрящиков… под самыми резцами вычурного рисунка, тянущегося зазубренными язычками из подслеповатых полутеней и теней джинсы и прочей ткани… на полусвет и свет… дальше и дальше… лицо, запрокинутое слегка назад… кожа… непонятно, откуда берет начало ее цвет… из света или из тени… губы,  подведенные каким-то третьим тоном, не черным и не белым, не известным не только художникам и фотографам, но и самому высшему разуму… третьим существующим в природе тоном, не поддающимся описанию, искусственному получению, изучению и распространению… способному только лежать только на губах только Сергея Маврина… тииииише… это секрет… большой секрет… чуткие шелковые морщинки, мелькающие на лице… мельчайшие гранулы микроскопических капелек пота… условно блестящий цвет… опять… черты, подведенные тонким перышком безызвестного ваятеля, того, кто закладывал необратимо художественный и непосредственно пленяющий смысл помимо хромосомного родительского благословения… полуприкрытые глаза…  

     Внезапно в образ, взлелеянный многочисленными зеркалами, бросился крошечный юркий камушек. Мелкие каемочки волн побежали суетливыми кругами. Изображение расстроилось. Светлые брови растушеванного сумерками изваяния встали трогательным домиком. Темные глаза углубились, встревоженнно распахнулись…

     На пороге двухмерного пространства стояла женщина в темной одежде и нарушала только что успокоившуюся гамму безымянных оттенков.

     - Вика?.. Ах да…, - пробормотал Сергей, слегка приподнявшись и, таким образом, разрушив хрупкую паутинную громаду полутеней, убаюкавших его. Стало неясно, состоит ли Сергей из светотеней или это светотени состоят из него.

     - Мы тебя потеряли, - прошелестела Виктория по-деловому встревоженным шепотом.

     - Мы тебя потеряли… - едва разборчиво отозвалось эхо голоса Сергея, - какие ужасные слова… Ты хоть понимаешь, что они значат? – он остановил темный луч зрачков на фигуре, наступившей изрядной толикой темноты на его стройную композицию черно-белой радуги.

     - Сережа, ну о чем ты… - Виктория устало оперлась о косяк двухцветного маврикова мирка. – Я знаю, что ты не спал… Выспишься сегодня… наверно… - проговорила она каким-то словно виноватым голосом.

     - Наверно, говоришь? Вот именно, что «наверно». Наверно ты ничего не знаешь, - распевным полуголосом пробормотал Маврин, взглянув на Вику безжалостным оценивающим взглядом. Он старательно отсутствовал в необъяснимо скучном диалоге.

     - Там еще народ подошел… Я понимаю, что… Но мы обещали…

     - Я знаю. Это ты про кружок, - нехотя выныривая из забытья, пробормотал Маврин. – Осадный такой кружок…

     - Это ты о чем?.. – Виктория понимающим взглядом окинула безупречно грациозную фигуру Маврина, только на очертаниях которой покоилась дремлющая усталость.

     - Понимаешь… Кружок – это у них такая стратегическая позиция… которая почти исключает возможность моего побега… и давит на голову… - негромко рассказывал Сергей, казалось, самому себе, бредя коротким коридорчиком, который был удлинен до бесконечности огромными тенями, ползущими со стороны столпотворения…

     Виктория тяжело вздохнула, провожая взглядом спутанный рыжий хвостик волос, покорно уходящий в плен «кружка».

     …Последние автографы начертаны. Завязаны глубокомысленным, сводящим с ума узлом. На память. На память только так и завязывают, иначе зачем же эту самую память утруждать. Помучается от капризно навороченных петель и сохранит навсегда, потом благодарна будет. Пусть помнят и знают, что недаром сегодня сюда пришли. Подсознательно будут знать. А ключик у меня. Золотой ключик, да… или, как они говорят, рыжий… Хи…

     …За порогом тесного клуба Сергею почудились прохладные, умиротворенные сумерки. Он ступил в них, пробуя на ощупь консистенцию полумглы.  Да, так оно и есть. Прохладный и умиротворенный. Заброшенный полуиндустриальный скверик. Провинция галактики Вселенная… Глушь. Такая, что и впрямь оглохнуть можно. Тишина. Такая, что и утихнуть вполне станется с каждым… Тссс… Может, здесь поблизости есть и Брешь… Только тихо… не хорохориться по пустякам…

     Расширенные от последождевой влаги капилляры воздуха слабо пульсировали у самых висков Сергея. Прохладно и влажно. Так просторно в маленьком пространстве…

     Внезапно разгоряченный влажной прохладой воздух накатил на Сергея и, запрокинув его голову, прокатился едва осязаемыми губами по его сдавленно дышащей груди, коснулся подсохших розовых губ и замер в уголке рта. Невольная пауза в движениях и… Воздух сжал плечи Сергея, как будто хотел насытиться сухим, горячим жаром его существа, еле теплящегося последними остатками сил. Прильнул к нему и начал стягивать с него взлохмаченную джинсу, которая после долгих цветоисканий наконец-то обрела свой естественный колер.

     Несколько секунд Сергей обливался этими сбивчивыми поцелуями, которые темной влажностью горячили его лицо и открытую грудь. Украдкой от лучиков света, пробегающих сквозь случайные щели дверей во всеобщих сценических декорациях, он подставлял шею под неожиданный порыв стихии…  

     Внезапно он насторожился. Один светлый лучик начал выпячиваться больше остальных и в какой-то момент резко рванулся в сумерки, полоснув по грязи, разъезженной колесами автомобилей. Сергей схватил ветерок за руки и мертвой хваткой сжал влажные, струящиеся ладони в своих.

     - А Маврин-то живет знаете с кем… - тоненький женоподобный шепот был утоплен суетливым цыканьем и смешками. – …Да все же знают… что вы на меня так смотрите…? - загомонил просторечным выговором после краткой паузы тот же самый голосок.

     На Сергея совершенно внезапно навалился запах падали, подслащенный дешевой косметикой. Казалось, что этот запах проник в свежесть вечера вместе с наглым, пронзительным лучом. Возможно, он просто являлся его частью, и, когда лучевое лезвие пырнуло сумрак, запах просто отделился от него и встрял в человеческие отношения грубой матерной фразой.  

     Что-то подыхает и разлагается с такой угодливой молниеносностью только во времена туров. Брр… И никуда не денешься.

     Маврин поднес к губам грустные ладошки ветерка, подышал на его замерзающие пальчики и легонько поцеловал. Нежно оттолкнул от себя… Он умел так же ласково отталкивать от себя, как другие притягивали к себе…

      Он прошел по хлипковатой почве вокруг неказистого, дрожащего садика из нескольких то ли кустов, то ли деревьев, и остановился перед тенью, которая казалась темнее всех остальных. Маврин наклонился над ней и с любопытством вгляделся в ее сглаженные черты. Тень подобралась, слегка прогнулась внутрь себя и вывернулась наизнанку прямо на крупитчатом веществе земли. Ее подбивка была серой и казалась очень мягкой и уютной.

     Сергей тихонько наступил на самый краешек распростертого бархатистого пятна. Тень приподнялась одной своей половинкой и вопросительно заглянула во тьму глаз Маврина. Он присел на карточки и боязливо протянул к ней руки. Тень потянулась к нему, ближе… ближе… едва ворсистая каемочка притронулась к его пальцам, как тень скакнула вдоль его рук, к плечам и упала бесшумным водопадом по телу, извиваясь складками по изгибам истомившихся суставов.

     Сергей медленно выпрямился и расправил плечи. Неожиданная обновка шла его невесомому от усталости существу как нельзя лучше. Широкие рукава скрадывали блеск серебряных цепочек на запястьях. Какая приятная, облегающая душу тень… Ммм…

     Маврик развел руки в стороны с блаженным ощущением своей беззащитной укутанности и несколько раз поднял их вверх-вниз, как будто пробуя случайно обретенные крылья на гибкость… В какой-то момент он резким движением откинул руки назад, развернув плечи, и подставил лицо тихому небу.

     Весь купол собора Вселенной являл собой огромный витраж, выложенный из одних только синих-пресиних стеклышек. Стрельчатые окна, каждое размером с туманность, уходили куда-то вглубь световых лет. На подушке из глубокого, темно-синего бархата лежала яркая крупная звезда.

     «Словно какое-то вечное Вифлеемское чудо», подумал Сергий. «Правильно, не будешь напоминать – всё забудется…»

     Он прошел пустырем, поросшим кирпичами и бутылками, занесенным чернобыльником. Звездный свет накрапывал ему на голову, выискивая, казалось, пряди под цвет себя. Тщетно. Рыжие волосы, таящиеся под легким сумеречным капюшоном тени, хранили верность солнцу. Лучик импровизированного Вифлеемского символа не настаивал и просто обволок паутинной вязью рыжую голову, подсветив ее прозрачным приглушенным сиянием. Сергий понес с собой дальше колышущееся лампадное знамение. Оно падало на его лоб и, изредка превращаясь в подобие елея, струйками стекало по его щекам. Он то и дело опускал неверную тень капюшона все ниже на лицо. Временами, когда какие-нибудь случайные тени проносились у него над головой, тенистый капюшончик становился похожим на куколь.

     Какой-то старой, залатанной страницей своей внутренней Библии он чувствовал, что выложил сам каждое стеклышко этого синего вселенского иллюзиона и облек его в гигантские рамы. Это переживание было просто всепоглощающим, хотя и казалось, что оно владеет только небольшой, какой-то верхней частью существа.

     На какое-то мгновение Сергию почудилось, что синева стрельчатых окон узкой дорожкой направляется прямо к нему. Ровные синие осколки, подобранные один к одному, неотшлифованные, но подошедшие друг к другу безоговорочно и уложенные в торжественное мозаичное полотно, подбирались прямо к нему и вползали в неожиданно прирученную им тень, в его плоть и кровь, незаметно и как бы сами собой, и стрельчатое окошко собора продолжалось в его существе, пронзало его насквозь, вытягиваясь сквозь позвоночник, касалось его сценического пылевидного шлейфа, уже забывшего грубые, масляные фантазии поклонников, и уходило далеко за его спиной в новое архитектурное измерение, в новый, только что достроенный ярус, к шпилю собора, к символу Рождества…

     Внезапно он увидел кусок разрушенной стены, маячащей во мгле какими-то светлыми квадратами. Он подошел ближе, опасливо вглядываясь в углы, которые хранили, казалось, саму эссенцию темноты.

     Это был уголок обвалившегося или разломанного дома, или чего-нибудь еще, вроде… Светлые квадратики оказались кафельной плиткой, цвет которой при том освещении невозможно было определить. На осколке одной из стен, прямо над осколком керамического умывальника, висел осколок зеркала. Его поверхность была припорошена известковой пылью.

     Сергей провел указательным пальцем по осколку этого отражения, которое воспринимало ни много ни мало весь этот заброшенный окружающий мир. В нарисованной дорожке отразилась вездесущая Венера, которая к этому времени стала еще более яркой и несравненной. Маврик наклонился к прочерченному им Млечному Пути на зеркале. Вгляделся в лицо звезды прямо сквозь замутненные от его дыхания сапфировые витражи…    

     «А Брайан тоже ведь любит эти звезды», - внезапно подумал Маврин. – «Синева… Это так похоже на мою Ли…», - с полуулыбкой щемящей нежности подумал он о своей гитаре, оставленной в тылу «кружка».      

 

13

 

     - Господин Мэй, мы возлагаем огромные надежды на ваш неординарный интеллект…

     Новый директор британского астрономического общества, весьма странный зеленоглазый человек, говорил о каких-то совершенно невозможных вещах. Более того, он говорил о Брайане как о единственном человеке, способном претворить эти идеи в реальность. Брайан мог поклясться, что его одурачивают. Ему наконец удалось выдавить из себя затравленную полуулыбку.

     - Я все-таки не понимаю, о чем вы говорите. Я ведь не чародей какой-нибудь. Я, к вашему сведению, ученый-астрофизик. Моя специализация…

     - Вот именно, господин Мэй, - тихим шепотом произнес Бэлл-Рингс, улыбаясь по-чудесному добрыми карими глазами, - именно поэтому. А еще…

     Бэлл-Рингс смущенно улыбнулся и, достав из-за спины букетик желтых нарциссов, протянул его Брайану.

-         It’s a kind of magic... – здесь голос Бэлл-Рингса дрогнул и покачнулся. Эти слова словно передавали горячий сакральный смысл, который Бэлл-Рингс пытался передать, но не мог.

-         Don’t take offence at my innuendo, - наигранно отсутствующим тоном пробормотал Бэлл-Рингс, слегка отворачивая голову в сторону и начиная легонько насвистывать такой знакомый мотив фламенко… Пахнуло какими-то яркими, красочными цветами, безудержным свистоплясом…

     Брайан ошалело смотрел на солнечную охапку нарциссов, которые переживали в его руках свою тридесятую реинкарнацию в качестве символа намеков, эстетства и еще множества непознанных переживаний. Первое перевоплощение в его скрупулезных руках, не дающих покоя звездам, не знающих покоя от звезд…

     А может, это вовсе и не реинкарнация, а самое что ни на есть воскресение…

     Воскресение. На этих словах Брайану вдруг вспомнился одноименный альбом, который они написали вместе с Пауэллом в стиле незамысловатого поп-харда, как его прозвал какой-то безызвестный человек с блокнотиком в толпе…

     Брайан поморщился при этом воспоминании. Воскресение, да… это слово… это вам не шуточки, оно ко многому обязывает… и это только ведь Queen могли одухотворить даже насущную коммерцию… 

     Он словно впервые в жизни рассматривал сочные, спелые лепестки, теплящиеся своим медовым окрасом. Неужели ему не доводилось видеть их с тех пор?.. Вроде бы у нас на какой-то клумбе позади дома было нечто  подобное… или…

     Пара легко ломающихся стеблей хрустнули. Темные вмятины на них, темнее, чем остальная часть стебля, оставили влагу на подушечках пальцев, которые перебирали драгоценности “Bijou” и горстями закидывали их прямо в космос, как фейерверк – он вдруг вспомнил. Скромные солнечные цветы он видел тогда, у той стены… той самой… Они стояли там в банках с водой, рядом с белыми розами, свечами и фотографиями. Они означают…

     Ну конечно же. Память, вечную память. А память, длящаяся, покуда дано длиться – это и есть Рождество… Ну да, конечно же… Рождество! Как он раньше не догадался!.. Сеанс у психоаналитика, тоже мне… ха! Рождество!..

     Брайан порывисто прижал нарциссы к темно-синей мантии. Их упругие  желтые лепестки так наивно и непосредственно выделялись на фоне ученой запылившейся драпировки Брайанова существа, они являли с ним такой контраст, что лучи солнца, скользящие сквозь жалюзи, задержались на этом участке земного шара немного дольше обычного. Лучи впервые за многие дни  увидели улыбку на лице этого человека, морщины которого множились и углублялись день ото дня, так же верно и методично, как и складки на его почтенном докторском одеянии. Добродушные полоски света, которые вплывали сквозь дамбу жалюзи, были настолько удивлены этой переменой, что несколько лучевых параллелей скосились и пронзили друг друга крест-накрест.

     …Торопливо покидая кабинет Брайана, Бэлл-Рингс говорил  быстрым шепотом без пауз, будто боялся, что если эта молитва, пришедшая на ум, как вдохновение, прервется хоть на мгновение, она не возымеет действия:

-         It’s a kind of magic… It’s a kind of magic… magic… magic…

     Надо было плотно, не жалея веры, которая пропадала в этом спонтанном, бессознательном порыве, утыкать все паузы беспрерывным речитативом, чтобы не было ни одной мельчайшей остановки… чтобы не было времени на сомнение в правильности происходящего… чтобы вся душа выговорилась в этом заклинании, вся без остатка…

 

14

    

      В один прекрасный летний вечер, через несколько месяцев после того запуска злополучного диска, Ио удалось выбраться с работы немного раньше обычного, и он поспешил как можно незаметнее проскользнуть между толстомордых стен и через косолапые пороги, через слишком узкие стеклянные двери, которые дают пинка, если их не придержать, по шаткому мраморному крыльцу с подгнившими и изъеденными червем мраморными же перильцами – на открытую улицу. С тех пор, как он повернул ключик в заводной игрушке Фримена, Ио начало казаться, что их умничающую конторку кто-то перестроил  по законом какой-то неправильной геометрии. Словно вдруг все углы, которые влачили свое вечно обороняющееся от кого-то и неприступное существование, сдвинулись на несколько роковых градусов, из-за чего Ио, всегда предпочитавший окольным любезностям резкую прямоту, то и дело натыкался на них.

     На сегодня карточный домик позади. Можно пока забыть о нем. Пока…

     Ио быстро шел по знакомым улицам, перепрыгивая через лужи. Дышать, дышать вымокшим воздухом, пока снова не настигли картонные коробки и кукольные домики! Вот маленький уютный скверик, кусты сирени, кажущиеся еще пушистее из-за капель дождя…

     Ио невольно замедлил шаг, залюбовавшись еще свежей акварелью. Бахромчатые кустики, такие закругленные, такие милые… Внезапно взгляд Ио упал на лист, который, переворачиваясь на солнце, по временам ловил на себя золотую трель, от чего в глазах разбегались искристые ящерки. Неверное сияние листа дрожало в миражном преломлении немного поодаль от дорожки, по которой шел Ио, в глубинке газона, за огромной липой. Околдованный игрой света, Ио шагнул по направлению к кусту, на котором трепетал волшебный лист. Еще два-три шага – искорки удивительного зеленого островочка вспыхнули ярче и вдруг погасли.

     Ио отскочил назад, чуть не поскользнувшись на сырой траве. Сквозь жидкую листву сирени на него смотрел лучистый зеленый глаз. Ио снова попятился назад, но вдруг остановился. Ясная зелень, проткнутая черным зрачком, притягивала, несмотря на фрагментарность своего явления, неодолимой намагниченной изумрудностью.

     Из-за куста вышел среднего роста, худенький человек в сером костюме. У него были светлые, рыжеватые волосы и огромные раскосые глаза с очень широкой зеленой радужиной, из-за которой было почти не видно белков. Глаза смотрели на Ио с внимательным лукавством из своего тоненького малахитового тиснения. Сам человечек как-то неловко улыбался, то и дело подергивая углом рта, и покачивая головой. В руках он держал небольшой портфель с огромными застежками. Он не спеша подошел к Ио, аккуратно ступая по мокрому травяному покрову, и протянул ему руку.

      - Добрый вечер, Ио. Позвольте представиться – Джон Бэлл-Рингс, личный ассистент доктора Брайана Мэя, - учтиво проговорил он.

      Ио во все глаза смотрел на зеленоокого человека и не находил слов, чтобы ему ответить.

      - Здравствуйте… - наконец пролепетал он. – Как вы меня…

     Он запнулся, не зная как сформулировать нелепый, принимая во внимание обстоятельства, предшествующие разоблачению сиреневого куста, вопрос.

      - Я прибыл в Москву, разумеется, по поручению доктора Мэя… - начал размеренно пояснять Бэлл-Рингс, - и собирался зайти к вам… адресок у меня вот он здесь… - продолжал он, извлекая из кармана пиджачка бумажку и показывая ее Ио, - но опоздал. Когда я подошел к конторе, вас уже там не было, и крыльцо было обвалено…

     - Как?! – изумился Ио. – Крыльцо развалилось?

     Бэлл-Рингс пожал плечами и вздохнул.

     - Что поделаешь. Мешают неисправленные не совсем верные поступки… - многозначительно и корявенько проговорил он, слегка споткнувшись на русском синтаксисе.

     Ио взглянул на него с подозрением.

     - Что вы имеете в виду? – спросил он, приняв вид хмурой отстраненности.

     Бэлл-Рингс смущенно кашлянул и, слегка наклонив голову, начал тереть подошвой ботинка несчастную траву.

     - Нам необходимо немного исправить ваши действия с той самой программой, - тоном сочувствующего, но уставшего воспитателя проговорил Бэлл-Рингс.

     - Нам – это кому? – спросил Ио, чувствуя, что свежесть вечера начинает переходить в легкий озноб.

     - На данный момент – нам с вами, - почему-то шепотом, словно по секрету, произнес зеленоглазый. – Давайте выйдем на аллейку… Я тут вас поджидал, зная, что вы здесь с работы ходите. От вашего сломанного крыльца я срезал путь вон через тот район и успел… - деловым тоном сообщал ассистент, пока они добирались до асфальтовой дорожки.

     - Все ведь случится так, как и было задумано до вашего досадного промаха, уважаемый Ио. Просто из-за этой безответственной оплошности была нарушена дискретность процессов со слишком высокоточной функцией, - продолжал вещать лектор.

     -   Моя вина… - начал Ио неуверенно…

     - Ваша вина – в чрезмерном любопытстве и повиновении однобоким стереотипам, - железным тоном проговорил Бэлл-Рингс. – Однако погодите-ка…

     Он резко остановился, извлек из кармана пиджака ярко-зеленые очки и, надев их, внимательно всмотрелся в лицо Ио. Внешние уголки глаз Бэлл-Рингса вытянулись почти до самых висков, зелень стеклянная, наложенная на зелень радужной оболочки, выродилась в резкий, ядовитый пигмент, от которого зелень окружавшего их мирка померкла в одно мгновение.

     - У вас есть лиса? – задушевно прошептал Бэлл-Рингс.

     Его неимоверно раскосые глаза вдруг странно округлились, выражая, по-видимому, умиление. Ио почувствовал тошноту от взгляда этих изменчивых, выдвижных глаз и заставил себя посмотреть немного в сторону.

     - Есть, - сознался он.

     Бэлл-Рингс продолжал всматриваться в уголок левого глаза Ио, не желая выпускать привлекшие его видения.

     - Ну, и как же поживает у вас наша Леточка? – с необыкновенной теплотой спросил он.

     Вот это да. Ноги приросли к мокрому асфальту. Не только не поскользнешься, не отдерешь ни за что…

     - Ваша?.. В каком смысле? – спросил Ио, попробовав усмехнуться.

     Глаза Бэлл-Рингса засияли неподдельной нежностью.

     - Ну как же, как же… - встрепенулся он, заметно взволновавшись. – У доктора Мэя, когда он был в Москве на гастролях в прошлом году, сбежала Веда, мамаша Леты. Так и не нашли… А потом убили ее, знаем… - печально заключил Бэлл-Рингс.

     - Как? У Брайана тоже есть лиса?! – изумился Ио. – То есть была…

     - Была, - коротко бросил Бэлл-Рингс. – После того случая он больше не заводил. Да вы не берите в голову… У нас с вами сейчас…

     Он выдержал паузу, в течение которой Ио вдруг ощутил, как безгранично свежи сумерки, так безгранично, словно не только над головой, но и вокруг была чудовищных размеров пропасть. А теперь, казалось, что и под ногами тоже…

     - В общем, к делу. Доктор Мэй составил формулу, необходимую для расчета траектории движения астероидов или путеводных звезд, судьбоносных светил… Определения разнятся, но суть остается одинаковой. И тогда мы сможем вернуть миры на круги своя… Все свершится именно так, как нам и причиталось… Если же нет… Звездочки продолжат двигаться по своему безнадежно исковерканному пути… Но для завершения формулы ему нужен один элементик, который… - Тут Бэлл-Рингс слегка замялся. - …в общем, который… почти есть, но он плоховато работает. Так вот… - ясные сумерки снова прогнулись под неловкой паузой Бэлл-Рингса, - …Сергей Маврин, который в омутах погряз безраздельных…

     На этих словах Ио в очередной раз с бесконечным удивлением посмотрел на Бэлл-Рингса, едва ли ожидая от него такого метафорического изъяснения.

     - …должен написать мелодию… и если она сравнится по совершенству с мелодиями Брайана… то самый, необходимый нам, элемент… послушно пойдет к нам в руки и будет себя хорошо вести… - Бэлл-Рингс коротко вздохнул и, прикрыв глаза, медленно потер пальцами вспотевшие виски.

     - Ваша миссия, Ио… - продолжал ассистент, - заключается в том, чтобы донести до Сергея Маврина эту информацию, да… Слышите, вы будете вестником! – тихонько воскликнул Бэлл-Рингс и по-детски весело рассмеялся.

     Ио стоял, мертвой хваткой вцепившись в ремни своего рюкзака, и молчал, нисколько не разделяя неожиданного восторга зеленоглазого.

     - Идите же к нему… Не медлите, - продолжая улыбаться, проговорил чудесный ассистент доктора Мэя, - мы обо всем узнаем.

     Он с горячностью пожал руку Ио и, еще раз улыбнувшись, быстро отошел на несколько шагов. Свернув за густую липу, загадочный ассистент скрылся из вида.  

      - Забавно, - проговорил Ио почти про себя, голосом, практически лишенным какого-либо оттенка. – Забавно…

     Он исподлобья взглянул на небо, покрытое перистыми сиреневыми облаками с рыжими брюшками. Солнечная свеча, истомившись по сумеркам, оплавлялась медленно.

      - Небо само тебя найдет, - вдруг пробормотал Ио, как бы отвечая этой фразой на безмолвные реплики собственных мыслей. Он стоял, боясь пошевелиться, боясь подтолкнуть моток размышлений – мохнатых, цепляющихся ниток, который – он знал – будет разматываться до тех пор, пока не оставит измученное сознание голым и тупо-деревянным, как катушка. Удерживая состояние неподвижности, Ио безотчетно пересчитывал перышки облака, похожего на огромную хищную рыбу. Ее пасть как будто бы собиралась заглотнуть несчастное светило, слизав капли воска прежде, чем они бы упали в тлеющее зарево цивилизации, там, внизу, среди златоглавых церквей и бесконечных проводков, строящих цепи реакций… Небеса каждый день служили панихиду по человечьему мирку; воском были закапаны все вершины в великолепной урбанистической клоаке.   

       - Небо мольбы не ждет… небо угроз не слышит…, - бессердечная катушка роняла обрывки ниток, норовя сорваться и покатиться. Надо идти. Поскорей. Бежать, просто бежать. К нему.

      Безжалостно наступив на катушку усилием воли, Ио направился к ближайшей станции метро.  

      …Волнующий запах лис, неизменно витавший возле заветного дома на Каширском шоссе, в тот вечер, казалось, был едва уловим и то и дело исчезал вовсе от мелких ветерков. Внезапно Ио поморщился. Ио в растерянности переминался с ноги на ногу, разглядывая безликие каменные блоки дома, втягивая в себя безликий воздух, морщась и покорно пропуская в уши безликую шумную тишину улицы. Краски были безнадежно смазаны. Любимые и прочно связанные с Сергеем ассоциации отошли со сцены, на которой стоял Ио, одинокий актер, со вложенными в уста шершавыми, вязкими словами какого-то необходимого монолога, который он должен был…

      «Вестник», - вспомнилось Ио слово, которое зеленоглазый ассистент произнес таким восторженным тоном. Он усмехнулся.

      Вдруг к самому подъезду, в котором находилась квартира Маврина, подъехала машина. Это был автомобиль Сергея. Ио крепче сжал ремни рюкзака, словно пытаясь набраться храбрости. Резко распахнув дверцу, из машины порывисто выскочил Сергей. Он молниеносно распахнул заднюю дверцу и осторожно вытащил предмет, завернутый в похожую на брезент ткань. С одного конца свертка свисали белые собачьи лапы. Сергей с бессильным раздражением оглянулся по сторонам и увидел Ио, который со смущенным видом стоял в нескольких шагах от него.  

      -  Слушай, подержи, пожалуйста, - взволнованным, слегка срывающимся голосом проговорил Сергей и протянул Ио сверток. – Уроды какие-то поиздевались… сейчас перевяжем… - сбивчиво бормотал Сергей, снова залезая в машину и извлекая второй сверток.

      - Да, еще одна, - словно смущаясь, сказал Маврин. Казалось, что ему было неловко от растерянного взгляда Ио. Сергей вдруг как-то брезгливо скривил губы, иронично, будто бы издеваясь над кем-то, хмыкнул, и закрыл машину.

      - Поможешь донести их до дома? – уже на ходу спрашивал Сергей.

      - Конечно, Сергей Константинович… - едва слыша свой голос, говорил Ио…

      …Вечерняя тишина теплой, палево-шоколадной квартиры болезненно прогнулась, когда Сергей, торопясь, открыл дверь и влетел в прихожую. Пыль в золотых столбах заходящего солнца, падающих из окна, взметнулась вокруг головы Сергея. Следом за ним вошел Ио, который от волнения спотыкался на ровном месте и едва не упал со своей драгоценной ношей, переступая порог дурманящего пространства квартиры.

      Убегая от взглядов незнакомых вещей, то едва ощущая под ногами деревянный… или одеревеневший паркет… ковер, рыхлый, колючий, весь в иголках… то проваливаясь в них, Ио вошел в комнату за Сергеем. Они осторожно опустили свертки на пол и начали их развязывать. Обе собаки были грязно-рыжеватого оттенка, с ранами, сочащимися кровью. Сергей убежал на кухню и через несколько минут вернулся с миской воды и бинтами.

     - Подержи ее, - попросил Сергей Ио…

     Закончив перевязку, Сергей устало опустился на диван и откинулся на его спинку. Сквозь прищуренные глаза он внимательно разглядывал Ио, который теперь, после возни с собаками, отчаянно пытался собрать в одно свои посланнические мысли, разбежавшиеся кто куда, и крошечный юркие словечки, которые должны были рассказать о невозможно наивной, но совершенно серьезной идее.

     - Как ваш новый альбом, Сергей? Работаете? – напрямую спросил Ио.

     Сергей не спеша вынул сигарету и потянулся к журнальному столику за зажигалкой. 

     - Работаем понемногу, - промолвил он глухим голосом, прикуривая. Сергей терпеть не мог эту тему, но теперь им вдруг овладела такая неодолимая усталость, что ему было просто лень сказать какие-нибудь тяжелые слова, которые бы обрубили вечную любопытствующую веревочку вопросов.

     -  Хотя в последнее время, - продолжал Сергей, - меня больше тянет работать одному…

     Ио, старательно обдумывавший свой следующий вопрос, весь внутренне встрепенулся при этих словах и осторожно обратился к собеседнику.

     - Вы имеете в виду инструментальные композиции? Для альбома группы?..

     - Не совсем… Вернее, нет… Совсем нет. - Сергей с едва заметным раздражением стряхнул пепел. – Это будет… должно быть… что-то совершенно мое, совсем мое… - он вдруг печально улыбнулся. – Понимаешь?

     - Это было здорово, - тихо проговорил Ио. – Магия музыки часто творит чудеса… Иногда красота способна менять законы природы…

     Ио осекся, злясь на себя. Он не находил подходящих слов для выражения дразнящей сознание идеи. Как нет алгоритма у всякой любви, так нет никакой предуказанной последовательности во всем, что замешано на духовном волшебстве. Музыка и Любовь, Любовь и Музыка… Всю жизнь ему казалось, что в этих двух великих сущностях воплощается для него изречение «там лучше, где нас нет». Они не то, чтобы соперничали, они просто как-то упрямо жили друг без друга, и Ио никогда не удавалось наложить их существования одно на другое, или самому раствориться в них одновременно.

     - Ты думаешь, я могу исправить музыкой чьи-то ошибки? – глядя куда-то сквозь Ио, проговорил Сергей.

     Ио весь внутренне похолодел, но постарался взглянуть на Маврина вопросительно.

     - Чьи… ошибки?.. – вкрадчивым шепотом поинтересовался он.

     Щелочки мавринских глаз сузились еще больше и стали нестерпимо хитрыми. Сергей бросил окурок в пепельницу и стал теребить одну из многочисленных мережек на джинсах. Секунды текли в молчании.

     - Ты знаешь, кто такой Брайан Мэй? – внезапно спросил Сергей как будто с  вызовом.

     Ио проглотил комок в горле. Воздуха стало не хватать.

     - Знаю, - тихо сказал он и добавил, удивившись, что его голос при этом приобрел странный заговорщический тон. – Конечно, знаю.

     - Ему бы стоило заняться Волшебством. Сейчас, больше, чем когда-либо, - произнес Сергей, глядя в одну точку.  – Тебе так не кажется? – снова с легкой усмешкой спросил Сергей Ио.

     - Возможно. Но я думаю, что все еще может быть, - сказал Ио.

     - Я напишу эту музыку, - твердо сказал Сергей, словно отвечая на какие-то собственные мысли. – Я сам обременил свое кредо идеей излишней принципиальности, а ведь и из него должны быть исключения. Я должен исправить. Я хочу исправить… - говорил Сергей сам с собой. – Но я устал…

     - У тебя все получится, - сказал Ио, переходя на «ты». – Я в тебя верю.

     Маврин внимательно посмотрел на Ио. В его глазах запрыгали тени маленьких бесенят.

     - Поможешь мне покрасить волосы? – вдруг спросил Сергей.

     - Покрасить?.. Волосы?.. – на Ио повеяло легким сквозняком палящего безумия. Невыносимо долгий закат сворачивал реальность, как свиток…

     Сергей повел Ио в сумрачный коридорчик, потом исчез куда-то. И вдруг рыжие поблескивающие хвостики вынырнули из полумрака и оказались совсем рядом с Ио, который, стараясь не двигаться, несколько секунд втягивал  их насыщенный сладковатый запах. 

      …В ванной напарено мыльным полумраком и сильным волнением. Воздух весит тысячу тон и словно пихает в грудь, выталкивая обратно, в прохладный коридор. Муть и влажность. Гладь зеркала подернута капельками пота, зеркалу предписано ничего не отражать, оно здесь не при чем и вовсе не свидетель. Неверный свет под потолком отбрасывает на лица боязливую затененность, а белые полотенца просто сдают героев вместе с их бессмертными чувствами.

      «Только не оборачивайся, только не…», - заклинал Ио спину Сергея. Он пытался сосредоточить взгляд на равнодушно-белой майке Маврина, но взгляд не повиновался опасливым предубеждениям и правилам условностей. Дальше… Выше… Взгляд неотвратимо полз выше…

       В считанные мгновения – а вдруг  кто-то увидит – Ио пробежал глазами по верху спины Сергея и его плечам. Такие знакомые узорчатые разводы, росчерки… Столько раз видел… и вот, вблизи… как неправдоподобно это тепло… Сухая, чуть смугловатая кожа, покрытая пятнышками, так близко… такая настоящая и такая… его…

      На мгновение Ио весь съежился – его окатило волной зыбких, щекочущих мурашек. Филигранная, рассыпавшаяся по всему телу дрожь поддразнивала разум и бегала от его неуклюжих лап… Разум тщетно пытался еще вернуть рефлексы на круги своя… Ведь иногда и он забывал, что циклам было давно отказано… Кардиограмма времени бежала по прямой… тук, тук, тук… только по прямой… и слишком быстро…

       Сергей грациозным движением, как будто боясь уронить какую-то невидимую корону, наклонил голову под струю воды. Ио поймал эти мгновения и второпях невольно защелкал внутренним фотоаппаратом. На память… Какая красота…

      Ио закрыл глаза, чтобы проявить полученные картинки и отпечатать в податливой памяти. За одно из последующих мгновений он успел полюбоваться только что запечатленной серией кадров, которые вполне бы сошли за самую настоящую подборку… Красота…

      …Рыжие пряди томно потемнели под водой. Ио набрал на влажную ладонь шампуня, от которого потянуло сквозистым запахом ментола и еще какого-то легкого холодка. В какую-то секунду из-за первого попавшегося угла выскочило очередное изображение, выстроенное по безотчетному ассоциативному принципу – Брайан, Олимпийский… группа Queen… душ в какой-то дешевой гостинице… мрачный кафель… серое окно, распахнутое в пасмурный сентябрьский день… кафель в советском душе… в голове – Брайан… шоу должно продолжаться… да… а на мокрой ладони – ярко-синяя вязкая леденистая лужица - … да-да, ассоциации, наверное, это самые крепкие связи на свете… но что за бред…

      Ио взглянул на этикетку – Business Line, мужской шампунь… да, это был он, тот самый… ничего архиважного… но синий запах ментола, серый день, кафель и Брайан… нет, можете думать обо мне, что хотите, но этого не объяснить… этого волшебства не сотворит никто кроме сознания… 

      Он нарочито механическими движениями нанес густой синеватый гель на  невзрачные пряди, насквозь промокшие под дождем запотевшего неба, и начал втирать это нечаянное синее напоминание кончиками пальцев. Просто мокрые волосы. Обычного человека. Безыскусный, хотя и концептуальный гламур сценического образа остался где-то за пределами разомлевшего аквариума. Ио без оглядки наслаждался приступами теплоты, которые размывали его существо у самого основания.

      …Закончив мытье, Ио сдернул одно из предательски белых полотенец и провел ими по волосам Сергея, отжимая их с какой-то ювелирной осторожностью, самой нежной и высокоточной осторожностью, на какую был способен. Он как будто боялся разрушить это драгоценное рыжее сияние.  

      От чуткого взгляда Маврина не могли ускользнуть даже хвосты задних мыслей. Зорким чутьем Сергей поймал отражение опущенных ресниц Ио в лихорадочном зеркале.

      «Какой эмоциональный мальчик», - с легким удивлением подумал он, глядя на движения Ио, которые, видимо, были такими быстрыми и до безразличия поверхностными из-за какого-то замешательства. 

      Сергей заглянул своими глубокими, кофейного цвета глазами Ио прямо в лицо. Черный, черный кофе… без молока… и без сахара… Сергей вышел из ванной.

      - Я сейчас подойду, - сказал Ио с каким-то пассивным, отстраненным видом.

       На дне ванны взгляд Ио различил какие-то коричневые крупинки. «Хна!», - подумал он, удивившись, что его могло поразить это открытие.

      На него внезапно накатила мутная соленая волна, накрывшая чистые пресные источники горячих ключей в бедрах. Он упал на колени и перегнулся через край ванны. Крупицы хны перед глазами поползли в разные стороны… Ио сплюнул горькую слюну. Рыжие частицы побежали быстрее, и вскоре перед взором Ио, измученным качкой, реяло лишь белое дно.

     

 

11

 

      Ночь. Тихо. Над Москвой расположилось северное сияние. Просто наползло откуда-то, может быть, даже с севера, и разрослось разноцветными кристаллами по державному поднебесью, и приняло форму хитрых, слегка косящих глаз…  

      Лета сидела на подоконнике, и ее неподвижный взгляд охватывал новогоднее зарево сразу и целиком, заглатывая хвост путеводной апокалипсической кометы. Лохматая звезда кружила по звездному полю, как затравленная лисица, помахивала огненным хвостом, осыпала искрами древние башенки и крыши, засиженные воронами Ночного Дозора. Кометы, астероиды, ядерные лучи… путеводителем по Апокалипсису могло оказаться все, что угодно…

      Внезапно чернота под северными кристаллами разразилась вспышками гигантских бенгальских огней. Вороны с картавыми воплями взвились над глухими ударами курантов и скрылись в отблесках полярной зари, напарываясь второпях на белоснежные выступы морозного частокола. Заостренные лучики изгороди прыгали, как скользящая диаграмма, выплясывая вокруг мечущейся кометы. Раскаленные колья неслись клином, перестраивались и струились в новом раскладе. Астероиды, летящие в гулкой, взрывчатой темноте, с издевкой подмигивали испуганным звездочетам, глядящим в небо и надвигающим колпак с кисточкой обратно на вспотевший лоб…  

      Древний свиток неизбежно давал трещины, которые шли все вглубь Вселенной. Трещины шли по орбитам планет и ядрам звезд, протыкая их насквозь. Планеты сгорали, звезды ломались и падали, путеводные кометы Конца Света заметали своим шикарным хвостом непомерные грехи человечества.

      Господи, мы отречемся от нолей и единиц! Мы обещаем! Только поймай, поймай в свои ладони астероид! Не дай ему разрушить наши ноли и единицы. О нет… Куранты… это молитва. Молитва на сон вечный грядущий…

      Все, все могло иметь свой победоносный путеводный смысл Откровения…

      …«Звезда моя путеводная», - с трепетом, теплящимся в самой сердцевинке существа, думал Ио, поглаживая длинные рыжие локоны Эллен. Их ровный матовый блеск заливал теплотой всю подушку, подсвеченную чудной сказочной лампой на стене. Он касался жарких, ненаглядных прядей, вглядываясь в спящее лицо любимой. В последнее время он видел ее все реже, но тревога за нее никогда не оставляла его.

      «Она тоже рыжая. Всегда. Тоже. Зачем», - в сотый раз думал Ио, вспоминая образ Сергея. – «Они… они все такие разные… но я… я их всех люблю, каждого по-своему… Я точно знаю вам цену. Вы – бесценны. Это ваша – бесценность… Никому я вас не отдам. Никому…».

      Ио вытащил из-под подушки Рыжего Беса. Тот уставился на Ио  крошечными глазами-пуговками и засмеялся тихим смехом. Ярко-рыжие, почти морковные его волосы торчали, как сноп лучей, как комета… Он протянул к Ио ручонки и, обхватив его за шею, прижался сияющей макушкой к его щеке.

      - Ты мой Маленький Принц, - с безотчетной нежностью прошептал Ио. – Ты – мое создание… Мое, да… Отражение Сережи… Ты… Да… Такой же безумный, доверчивый и такой же непревзойденно мой…

      Ио принялся наматывать на указательный палец обжигающе-рыжие пряди Беса. Вдруг опасливо покосился на тихонько шевельнувшуюся во сне Эллен, с ласкающей грустью посмотрел на задремавшего Беса и спрятал его обратно под подушку.  

      Он обхватил подушку и уперся подбородком в ее жаркое чрево. Его зачарованный взгляд следовал за плавно рассыпающимися кометами и фейерверками. А фейерверки – тоже путеводители Апокалипсиса, это показали недавние события в… И темнота ночи… да, это не что иное как траур… Все припасается загодя, просто мы об этом не знаем…

      Брызги подожженного воздуха бросались врассыпную, но мороз и стеклянная дверца на улицу замедляли их движение. Частицам было даровано тормозящее, исподволь сдерживающее трение. Отнюдь не апокалипсическое. Да… время тормозило в ледяном, разреженном пространстве Вселенной, время сдерживало свои порывы, отражаясь в стеклышках волшебного фонаря, в самой середине которого мирно притаились Ио и Эллен.

      В украшенную огнями бархатную тишину впилось покалывающее пиканье телефона. Мгновенно, чтобы телефон не успел разбудить Эллен, Ио схватил трубку.

      - Да, - сердитым шепотом сказал он.

      - Привет, - голос у Феликс был немного напуганный, но в то же время возбужденный. – Ты пойдешь со мной завтра на выставку Постапокалипсиса? – Пауза. – С Новым годом, кстати…

      - Тебя тоже… - в первый момент Ио удалось схватить только последние слова, потом начала неловко работать обратная реакция. – Погоди… Куда пойти? Какую выставку?!

      - Ну, понимаешь… - Феликс запнулась. Ее голос выдавал некоторое смущение. – Понимаешь, тут ребята проект устроили… В общем, приходи, сам все увидишь.

      - Погоди-погоди. Какие еще ребята? Ты о чем?! – Ио не любил, когда близкие ему люди начинали говорить загадками, причем такими, которые исключали пресловутое понимание родственных душ с полуслова.

      Феликс нетерпеливо вздохнула на другом конце виртуального провода.

      - Какой ты. Приходи, говорю, сам все узнаешь. Завтра в полдень, на территории бывшей ВДНХ.  

      - А что у нас завтра? – растерянно спросил Ио.

      - Воскресенье, - выразительно, как будто читала стихи, проговорила Феликс. – Придешь? – спросила она каким-то обреченным тоном, сквозь зевок.

      - Спи давай, – коротко бросил Ио. – Приду.

      Он положил трубку и оглянулся на Эллен. Она продолжала спать, ни о чем не ведая.

      «Загадки какие-то», - рассеянно подумал Ио, выключая матовый свет нежной лампочки.

      Перед тем, как закрыть глаза, он еще раз взглянул на просторы оконного проема. Там кто-то спешно задувал фейерверки и бенгальские огни. Вскоре в небе осталась одна комета, тихо реющая в торжественной темноте, и полярные кристаллы, слабо подрагивающие отголосками бурной иллюминации. Хитрые косые глаза удлинились у кончиков, из-под их полуопущенных век были видны испепеляющие зрачки.

 

______________________________

 

    

     …Палящий полдень подвешен высоко в мглистом, из последних сил голубоватом небе. Кругом – зыбучие пески, или, скорей всего, барханы пыли… строительной пыли, нанесенной с Воздвиженья атомных станций, Антикреста великого и нынешней горы Фаворской, где крематории преображают неузнаваемые в серой толпе лица до совершенства узнаваемости. Шаги по песочной пыли, пыльному песку. Кое-где попадаются лесочки, в которых после большого костра остались стоять сгоревшие дотла деревья.

     На пеньках сидят измученные ожиданием строители. Они что-то долго строили, но не видели того, что созидали их быстрые послушные руки. Бесконечные конструкции, сплетения, переплетения, петельки, узелочки, ткани, кучи эпителия с нездоровыми клетками, с шовчиками, готовыми вот-вот разойтись – все мгновенно застилалось чахлым желтеньким туманцем. А когда эта немощная мгла кончилась, они перестали строить и, едва двигая онемевшими конечностями, затекшими нервными окончаниями своих страхов, полупарализованными  моточками свалявшихся в пыльной голове убеждений, осторожно сползли на землю. Говорят, в самый последний момент они оступились и провалились вместе с самой главной лесенкой в топь торфяного болотца, которое образовалось где-то у одной из прихрамывающих ножек всей конструкции… И вот теперь они ждали, ждали увидеть Созданное. Их было практически не видно, и только их черные, безумные глаза зияли среди тленных призраков листвы. Пепел к пеплу, казалось, наконец, постигли они… пепел к пеплу и пыль к пыли…

     Солнце скатывается к западу, умащая теплым елеем голубой свиток, разморенный парной духотой, сочащейся от реакторов в крематориях. Буквы на свитке расплываются, стекают в одну огромную темную лужу. Вдруг на одиноком бархане пыли возникает маленькая церковь с золотыми куполами. Ласточки с криками проносятся над ними, задевая позолоченные вершинки измазанными елеем крыльями. Под крылом одной из птиц вдруг ломается и падает крест…

     Взглянуть под ноги, нечаянно, непреднамеренно… В песках большой стройки можно разглядеть множество новых, совсем недавно родившихся химических элементов. Наклониться, взять пару из них, и еще…  - какое чудо! – несколько забальзамированных насекомых – на вечную память о прошлом…

     - Вечная память тебе, стрекоза обыкновенная, - с тошнотворным пафосом вдруг говорит Эллен и кладет крошечную кубическую гробницу себе в карман, в котором лежат ключи от московской квартиры…

     Под одним из строителей пенек рассыпается в прах, он бесшумно валится на погребенную под пеплом землю и умирает. Остальные нехотя встают со своих пеньков, подходят к нему и начинают выть. Прибегает человек в белой хламиде с огромной охапкой черных тряпок и завязывает строителям глаза…

     - И разорвавшиеся швы уже поздно зашивать… - тихо добавляет Эллен и, со скукой позевывая, смотрит на почерневшее в сумерках золото куполов…

     - Солнышко, пора вставать, - шепотом говорит ей в самое ухо Ио, обнимая за плечи.

     Эллен вздохнула и с наслаждением потянулась, разминая тело после утомительных хождений по пустыне, но сладкая улыбка пробуждения внезапно сменилась легкой ироничной ухмылкой.

     - Ты сходишь со мной сегодня на выставку Постапокалипсиса? – самым что ни на есть будничным тоном спросил Ио, подавая ей чашку кофе.

     Взгляд Эллен на несколько секунд стал неподвижен; потом в нем заплескались искорки какого-то циркаческого безумия и трагикомической издевки.

     - Мне ночью Феликс звонила, звала, - продолжал рассказывать Ио. – Строители, вероятно, создали что-то забавное и полное отчаяния… Пойдешь со мной?

     Эллен наклонила голову, выражая согласие. Она улыбалась, хотя ей за ночь порядком напекло голову, и ступни все еще горели от шагов по песку и пыли.

 

 

12

 

     В дверь раздался аккуратный, вкрадчивый стук.

     «Если это опять эти истеричные дуры… если они снова испохабили…», - в приступе тихой ярости подумал Ио. Он заблаговременно стиснул зубы и надел на лицо непроницаемое забрало участливого равнодушия.

     - Добрый час с минутами… хе-хех…, - процедило сквозь вежливо изогнутые в улыбке губы корявенькое существо на юрких косолапых ножках.

     - Доброго часика с добрыми минутками, - проговорил Ио, почти без удивления глядя на своего старого знакомца, мистера Фримена. - …добрых суток доброго преапока…

     - Я к вам вот по какому делу, милейший господин сталкер… - без предисловий начал Фримен вкрадчивым тоном.

     Мышь под ладонью Ио похолодела и покрылась ледяным потом. Коврик слегка отъехал  в сторону. Ио остановил взгляд на каком-то противно желтом ярлыке, висящем на рабочем столе. Какие у него неприятно острые кончики… какие провокационно напрягшиеся уголки… какие…

     А какого черта про сталкера, а?!

     Ио с трудом поднял глаза на черно-белый костюм. От сочетания этих двух символичных тонов весь кабинет стал в клетку и побежал вокруг себя.

     - Я, собственно… - шепотом прокартавил Фримен, протягивая Ио диск в бумажном конвертике, - прошу покорно сохранить у себя…

     Он оглядел стены, безмолвно несущие на себе его решетчатую тень.

     - Мы с ребятами собственно… игру придумали… «Апокалипсис» называется… хе-хех… - уютно сложив руки на брюшке, пробормотал Фримен с некоторой нежностью, глядя на диск в руках Ио. – Прообраз, так сказать… ну… придумали… знаете, вот этак… когда ждешь… некоторый цинизм спасает, так сказать… Маленькую антиутопию этакую выдумали…

     Ио смотрел на Фримена, как на сумасшедшего.

     - Апокалипсис?.. Игра?! Да вы что же… - брови Ио болезненной складкой сошлись на переносице.

     - Ну-ну, милейший сталкер… Вы же сами… любите ролевые игры? А?.. – заговорщически посмеиваясь, прохихикал Фримен.

     Этот убийственно-желтый ярлык на мониторе… Такой неэмоциональный и такой неоспоримый… Такой вот на тебе и всё!!!

     Раздражение Ио было напугано донельзя, но совладать с его яростной чесоткой было свыше его сил. Ио начал надавливать ногтем на уголок конвертика с диском.

     - Вы это так не надо… - поспешно бормотнул Фримен, слегка подавшись вперед. – Это опасно…

     - Опасно? – из сдавленной груди Ио вырвался легкий смешок. – Там что же, цифровая атомная бомба?

     - Ну, видите ли… хе-хех… - Фримен высунул кончик языка и медленно провел им по верхней губе, закрыл глаза… - Ммм… да…

     - У вас язык раздваивается, мистер… - Ио смотрел потухшим взглядом на тяжеленную квадратную челюсть Фримена.

      - Что?.. – в неподдельном ужасе переспросил черно-белый.

      - Да так, ничего, - наконец совладав с гнетущим волнением, проговорил Ио. – А почему именно я, смею спросить? И зачем это хранить? Вы что, сами не можете? – каким-то обреченным тоном спросил Ио, казалось, не у Фримена, а у пустого пространства.

     Впрочем, он знал, что спрашивать что-либо бесполезно. Просто знал подсознательно. Но достоверно. Это было самое главное.

     - Вы же сталкер… - ровным железным шепотом процедил Фримен. – Вы же бывали в Хо… ну… и все такое…

     Интересный тон. Безоговорочный. Тон имеет в виду, что я сам должен обо всем догадаться. По недомолвкам. По паузам. По молчанию …

     - … вы разводите лис… - на этих словах какая-то жилка в виске сорвалась с привязи и застучала что есть силы в ворота мозга. – Вы ходите с ними по Зонам… А вы знаете… что огоньки, искры, факелы и вообще… рыжее, - Фримен сделал какой-то нехороший акцент на слове «рыжее», - в склепах, находящихся на территории Зон… да и вообще на территории… - он многозначительно кашлянул, - про-ти-во-по-ка-за-но, - Фримен выдолбил слоги последнего слова, как расстрельные пули. – Точка, - он замолчал.

     Точка. Ну да. Это последняя пуля. Типа того что…

     Боль затопала на пороге и вошла в тяжелых грязных ботах в самое сознание. Ио прикрыл глаза, сдерживая внезапные слезы.

     - Так это вы убили… - голос Ио осекся на паузе, которая тут же нырнула в пропасть равнодушного, смирившегося подчинения.

     - Ну не то чтобы… - Фримен замялся, выкручивая губы в поисках слов. Слов не было. Губы были расправлены легким вздохом.

     - Да неужели?.. – Ио поднял глаза на костюм Фримена. Его взгляд с трудом карабкался по железной черной решетке. Взгляд уповал на просветы белых ячеек. Отвратительный, двуличный костюм…

     - И мне надо, понимаете ли, милейший… - Фримен подошел к пластиковому окну и провел ногтем по глухой резиновой полоске. - …ну и щели у вас однако… все ведь слышно наверно… все… - задумчиво пробормотал он, исследовав безупречно задраенную створку окна. – Мне надо, понимаете ли… - Фримен резко развернулся и подошел прямо к Ио, устремил на него тихие, безжизненные глаза. – Идти.

     Идти.

     Ио понял, что ему придется понять. Иначе…

     Усталый взгляд Ио переходил от широченных плеч Фримена к стенам кабинета. Вдруг тень клетки от пиджака побежала вверх по стенам. Быстро-быстро… до потолка… хоп! Верхние зубчики решетки достигли пластикового плинтуса и пожарной сигнализации. Красная лампочка потухла.

     - Хорошо.

     - Вот и чудненько, - довольным шепотом произнес Фримен. Он развернулся на каблуках в направлении двери, но в последний момент затормозил. Он поднял вверх указательный палец, лицо его внезапно приняло затаившееся выражение.

     - Часики у вас хромают, а? Товарищ программирующий…? – наигранно шутливым тоном поинтересовался Фримен.

     - Часики?.. – Ио внезапно вышел из нового приступа столбняка, в который он периодически впадал, - какие еще часики? У нас здесь нет часов…

     - А вот это вы зря, - менторским тоном тихо отчеканил Фримен. Его поднятый вверх указательный палец сделался похожим на указку. – Это вы определенно зря, господин Фокс…

     - Я попросил бы вас оставить в покое мои интересы… - усталый взгляд Ио начал подергиваться красноватой пленкой злобы.

     Фримен мгновенно подобрался, стянув ножки пятке к пятке, носок к носку. Улыбнулся с видом первооткрывателя.

     - Ваши интересы? Интересы, вы сказали? – Фримен картинно поднял вверх согнутые в локтях ручки, как будто собирался начать дирижировать оркестром. – В ваших интересах сейчас…

     - Довольно, - резко оборвал его Ио. Его руки вцепились в несчастную столешницу. – Я сохраню вашу игрушку.

     - Но это не все, господин сталкер… - Фримен подошел к столу Ио и начал скрести ногтем край столешницы, противоположный тому, который разрывался под ладонями Ио. – Если бы вы… запустили эту программку… скажем… вот на этом компьютере… - Фримен провел ладошкой по серебристому краю монитора, стоявшего на столе Ио, - я бы подсказал вам… и показал… в окрестностях Чернобыля, знаете ли… есть очень занимательная область…

     Ладони Ио замерли. По ним как будто прихлопнули еще одной такой же столешницей, по которой бегали пальцы Ио.

     - И еще… может получиться так… что вашу Брешь… заметет неожиданный циклончик… радиационный этакий … - Фримен небрежным движением сложенных в трубочку губ сдул с кончиков пальцев несуществующие пылинки. – А еще Сергей Маврин… в последнее время уж слишком неразлучен стал с зеленым змием… окутает его змий, так того и гляди черных коней Апокалипсиса проспит, обкуренный зельями… Обойдет свою Брешь стороной… А Брайан Мэй… замучают его треклятые сновидения, ох замучают… Я прямо даже не знаю… Закружит его взгляд звездная пыль и засосет в воронку… где уж ему будет Брешь найти… Замотаетесь вы с ними, бедный, зря только время потратите… эх, что и говорить…

     Фримен деланно поджал губы, слегка покачивая головой.

     - Я поступаю так, как считаю нужным, - безжизненным, но удивительно твердым голосом сказал Ио.

     - Безусловно, безусловно…, - с печальной улыбкой шепотом проговорил Фримен, - только… осмелюсь напомнить…, - он сморщился по подобию печеного яблока, заметив на мониторе ярлык Fire Fox, - обстоятельства сейчас в нашей… гм… Вселенной… форс… нет! Фокс-мажорные, хе-хех… Ну-ну, это я иногда люблю пошутить просто… Обстоятельства, значит, такие, что… мудрая жизненная философия, которую вы так любите брать на вооружение, здесь вас не спасет…

     - Я поступлю так, как считаю нужным, - твердо сказал Ио.

     - А у вас уши порыжели… ой, и, кажется, они начинают вытягиваться… Ооо… - напустив на себя глубоко озабоченный вид, прошептал Фримен. – Ну, до свиданья…

     Дверь аккуратно и вкрадчиво закрылась за Фрименом.

     Еще одно небольшое авторское отступление, значит… Все знаете, стало быть, мистер…

     Ио вяло теребил в негнущихся пальцах конвертик с мятыми уголками. Оглянувшись по сторонам, он двумя пальцами вытащил диск на свет, казалось, еще божий… Обычный диск, стоит, наверно, рублей тридцать… На розовой маркированной стороне корявенько выведено черным стрельчатым почерком слово Apocalypse…  

     «Какой-то эмо-гламур», - вскользь подумал Ио с легкой дрожью отвращения.

     Дисковод с легкостью сжевал диск. Из глубин процессора послышалось довольное утробное бормотание.

     В считанные секунды Ио добрался до установочного файла. Часто кликающая клавиша мыши как-то резко осеклась… Ио в мрачном замешательстве смотрел на значок программы. Он являл собой игрушечную девушку, похожую на куклу Барби, с длинными блондинистыми волосами и огромными томными ресницами, наполовину прикрывающими глаза. Внизу картинки располагалась виньеточка с надписью “bye-bye”. Ио навел курсор на значок. Install_Apocalypse.exe. Как все просто…

     Ио дважды щелкнул по картинке. Синие квадратики моментально начали выстраиваться в безупречно прямую линию. Еще… еще чуть-чуть… два квадратика… один…

     Им овладело странное бессильное равнодушие. Мы выработали один, общий для всех элемент условности. Один множитель для любого индекса IQ, один общий для всех знак равенства. Было наивностью полагать, что наши потрясающе удобные выкладки неуязвимы… защищены от внешних влияний… ха…

     …Когда последний синий квадратик реагента заполнил пробирку, в качестве побочного продукта реакции вверху окошечка появился забавный белый щенок, прохаживающийся по дорожке, выложенной веселыми розовыми цветочками. Под каждым цветком стояли числа по нарастающей – слева направо. Под цветочками стояла подпись «Мой пес умер 2 года 8 месяцев 23 дня», и в уголке – “Romantic Collection”.

     «Гениально», успел подумать Ио. Слишком контрастная по идейной наполненности визуальная информация вызывала странный трагикомический эффект.

     «Театр абсурда какой-то», продолжал успевать думать Ио, «…какой-то прием в литературе… когда определенный эффект достигается использованием противоположных по эмоциональному содержанию выразительных средств… Чудненько… Прелесть… но как же он называется…», - мысли пробегали как бы между делом, с таким видом, что «могли бы и не пробежать, но так получилось»…

     Белый песик сделал еще несколько шагов, и вдруг на окошко налез мигающий красный кружок с черным восклицательным знаком.  Песик с цветочками резво убежал, и на его место вылезла надпись FATAL ERROR.

     Fatal?.. Ио показалось, что он упал в обморок от сильного внезапного удара по голове. И вот через секунду – возвращение к реальности. Тет-а-тет с монитором и… Что означает эта угрожающая подергивающаяся надпись?!

     Окошко свернулось в свиток. Небо… Куда же девалось небо?!

     Откуда-то наползла удушающая тишина. Вероятно, она была в кабинете и раньше, просто Ио по своему человеческому обыкновению не заметил ее. А теперь он вдруг так явственно ощутил ее, и это чувство было преподнесено как ее приход…

     “Apocalypse” has been successfully installed.

     Эта надпись маячила поверх скрученных в свиток окон, неба… Просто как факт. Непререкаемый, готовый отдаться прямо в руки и не требующий погони за собой. Все вам преподнесено, как видите. На блюдечке с черной креповой каемочкой. Хе-хех… По кабинету, в котором совершенно внезапно наступили сумерки, пронеслось отдаленное эхо смешков Фримена. 

     Мышь не действовала, дисковод, перезагрузка – все отказало. Кнопочки отказали. Ио на каком-то подсознательном режиме выстукивал на столе пальцами мелодию «Последнего заката». Верить в чудо никогда не поздно… Его взгляд бросался наугад по бумажкам, сложенным стопками на столе, вдруг упал на одинокий листочек – «Выходя из кабинета, выключайте компьютеры». Как чертовски глупо. «Соблюдайте правила техники безопасности»… Соблюдайте, да. Не участвуйте в реализации теории неестественного отбора. Вот как это называется.

     Все равно это случилось бы. Все чувствуют, все знают. Но почему программа. Почему именно я.

     Ио взял пару цветных стикеров и написал на них следующее:

     «Система временно используется всем человечеством. Вход посторонним запрещен. Возможные профилактические работы окончатся в 10:40 по Москве. День будет уточнен позже».

     Наклеил на краешек монитора, который все еще нес на себе отпечатки пальцев Фримена. Вышел из-за стола. Сколько же он здесь просидел. Наверно, долго. Нестерпимо долго.

     Посмотрел на часики, сковавшие одеревеневшее запястье. Пять двадцать. Ага, все нормально. Я даже опоздал на выход с работы…

(с) Quinta

9

 

      …Время исподволь продолжало свой путь. Никто не знал, когда главные режиссеры скажут «стоп, снято», и каждый день часы и даже будильники заводились вновь и вновь. Это отчеканенное постоянство было на руку тем, кто привык существовать в красивом, грациозном синхроне с обстоятельствами. Все продолжали подчиняться условному распорядку мелких событий, на которые беспощадно кромсался каждый день.

      «Заведите будильник на конец света», - шептали про себя слабые душой, устремив остановившийся взгляд в неизвестном направлении. Их мольба вместе с капельками дыхания оседала на ближних, разнося меланхолию и новую породу в энный раз мутированного гриппа.

      Их мирки были обиты мягким, уютным велюром. В уголке мирка, на месте подписи художника, стояла чашка горячего кофе. Ласкающийся к рукам и сердцу велюр и чашка кофе со сливками были ключевыми элементами в типичном квартирном натюрморте. Но иногда этот не произносимый вслух, но популярный слоган тех дней… «заведите… будильник…» (можно было затыкать уши – смысл бил на поражение изнутри, и продолжение было уже знакомо)… этот слоган… вдруг запрыгивал в сознание из какой-то мимо пробегающей мысли и прямо с порога выкрикивал свою суть в самое ухо - изнутри. Изнутри – в этом была самая подлость. Рамка сваливалась. Чудесная  акварель летела на пол. Чашка разбивалась. Кофе заливало прекрасный велюр…    

      Они просили завести будильник на конец света. Скажите, как угодно. Например… 10:40 по Москве: Апокалипсис. Лучше заснуть до…

      Они боялись встретить апокалипсис в кажущейся бессознательности сна. Они сомневались в чудодейственной силе Бреши.

      …Время звало на исповедь и толкало на поиски. Те, кто от страха не прятал часы-будильник, заворачивая их в три одеяла, вынюхивали запахи ветра и следов на ледяном полу мостовых, как только принимали в подкорку дозу импульса осознания. Некоторые совершенно внезапно переезжали в другие районы, города и даже страны. Одни уезжали в сельскую местность, где была полузаброшенная дачка с засохшей яблоней в садике, и начинали наводить подобие порядка, строя заборчик и вскапывая мерзлую землю. Они понимали, что придут сюда. Тогда. Потом. Придут сюда… 

      Другие останавливались у какого-нибудь фонаря, уголка здания или зазубрины в мостовой, мимо которых каждый день пролетали, не замечая их и краем глаза. Останавливались и непроизвольным усилием краеугольного инстинкта понимали, что… что… ( ).

      …Время летело. Ноябрь пришел откуда-то со стороны того серого склепа в захолустном краю города, где Ио нашел Лету. Золотые афишки осени, растянутые над проспектами еще в солнечном сентябре, наскоро сдергивались морозными дождями и пронзительным ветром.

      …Время бежало, ни на секунду не переходя на шаг. Ах, как неуютно было сворачивать с цикла на прямую!.. Прямая бежала быстрей, и не было на ней ни одного благословенного кусочка спирали, на котором можно было бы притормозить, слегка свернув вправо… или влево...      

      …Время вынуждено было двигаться по прямой, никуда не сворачивая. Время бежало по сухому, теплому асфальту, желтым листьям, лужам, взболтанной грязи, голому льду… Скорость его бега не менялась от вещества беговой дорожки, и сила трения во всех случаях равнялась всегда одному и тому же числу.

      Всеобщее историческое время двигалось равномерно и прямолинейно. Это время было равнодушно к приборам с цифрами, в которые люди вживляли какие-то игрушечные колокольчики и называли часами.

 

_______________________

 

      В утро воскресенья, где-то в середине ноября, Ио проснулся от того, что с него грубо сорвали одеяло. От такой беззастенчивой неожиданности он привскочил с кровати резким, почти конвульсивным  движением и проскреб локтем по жесткой льняной простыне.  У сонного  локтя вовремя не сработал рефлекс опоры, и теперь он бесславно кровоточил.

      Ио смотрел на ссадину, которой его ни за что ни про что наградил случай.  Возможно, это был вовсе не случай, а самая что ни на есть закономерность; но грань между правилом и исключением была самым условным понятием в те дни… Ио провел по кровянистым бороздкам другой рукой и теперь смотрел, как в желобки трех росчерков на мякоти ладони втекала красная влага.

      Только слизнув кровь с ладони и почувствовав, как его начинает пробирать холод, он огляделся. Около кровати сидела Лета. У самого кончика ее острой мордочки торчал кончик одеяла.

      - Вот это «с добрым утром» называется… - беззлобно пробурчал он. Ему было до сих пор не по себе от драматичности его пробуждения в святой воскресный день. 

      Частицы изумрудной лазури лисьих глаз перекатывалась вокруг зрачков, как шарики ртути. Взгляд Леты скользил то к глазам Ио, то к его раненому локтю – но выражал мысль о чем-то еще. Третьем.

      Лета подобралась к Ио, положила передние лапы ему на колени и заглянула поверх устремленного на нее взгляда куда-то в самую глубь его глаз. Ио как-то внезапно забыл о нелепо ссаженном локте и с удивлением для себя почувствовал легкое смущение от лисьего взгляда, ступающего по дну его души. Лете не были страшны ни подводные камни, ни зыбучие пески этого дна. Ио знал об этом и держал ракушки с жемчужинками открытыми – своей Лете он доверял полностью.

      - Брось, брось это… - невнятно пробормотал он. – Только и знаешь, что беситься… Хватит…

      Однако Ио понимал, что из-за одного желания поиграть лиса не решилась бы на такой дерзкий поступок. Он взял ее на руки. Лета лизнула его в шею и потерлась меховым лобиком о его подбородок. Подняв мордочку к самому уху Ио, она задела его мочку своим мокрым носом.

      - Рррр, - мягко, но настойчиво выдохнула Лета.

      Ио вздрогнул от легкой, пушистой вибрации, прошедшей по виску и всему левому полушарию.

      - Рррррррр… - повторила Лета тише, но протяжнее. Это был новый повтор… Нет, это было эхо первого раската… Это было – эхо океана в левом полушарии Земли и человеческого мозга.

      Ио вскочил с постели и начал проворно натягивать джинсы, свитер… Рука с расческой разогналась, приготовившись парой стремительных движений расчесать волосы, но промахнулась, и маленькие металлические спицы прошлись по щеке. Алюминиевые тычинки скользнули в нескольких миллиметрах от левого глаза.

      - Да что такое! – наполовину в испуге, наполовину в раздражении как будто спросил Ио у зеркала. Оно смотрело на него, как на человека, совершившего какой-то неудобный, неуклюжий поступок, бесстрастно и немного свысока, его же собственными глазами, как будто хотело этим взглядом посадить его в лужу…  

      «Крови», - подумал Ио, косясь на вспухшие, розовые дорожки вдоль щеки. Ирония в его словах отдавала горечью.

      День без бухгалтерш и их глючной программы 1С. День без дураков, дур, дурок, придурков, дурачащихся и дурнушек. Выходной день. И у меня важные дела. У меня Брайан. И Сергей. И Бреши. Десять сорок по Москве будет ровно в десять сорок… вся неловкость лишь в том, что наступить оно может в любой  момент…

      Ограничились всего лишь одной точкой отсчета, и то обрекли ее на статус абстрактного символа… Ну да ладно, ладно… Я-то ведь не сплю… Одеяло, значит, даже забрали… Я ищу, да… Только не ходите за мной по пятам! Я знаю, знаю! Я сам все знаю!.. Да понял я все… Поторопиться надо…

      Ио разговаривал с собой, Летой, зеркалом, силами, которые, проносясь мимо, оставляли следы в виде ссадин. Разговаривал, возясь с завтраком для себя и своей рыжей дозорной. Пролив кипяток из чайника, Ио понял, что из дома надо выбраться как можно скорее.

      Он наскоро зашнуровал боты, нацепил ошейник на Лету, и они выбежали из подъезда в пасмурный день. По цвету день напоминал серый бетон в том склепе…

      - Черт, поводок забыл! – с досадой сказал Ио.

      Возвращаться – плохая примета. Ио за целое слово, а то и фразу сторонился любых суеверий, но возвращаться не стал. Он высвободил шнурки из ботинок, и, связав их в одно, привязал к ошейнику Леты. Свои боты застегнул на запасной вариант крошечной сломанной молнии.

      Посмотрел на бетонные стены серого дня, бетонный потолок серого неба. Рыжая Лета пламенела маленьким комочком на пасмурном сером асфальте, покрытом серыми лужами и серой грязью, похожей опять же на жидкий бетон…   

      - Ну что… Пошли в Хо, что ли…

 

______________________

 

      Старый склеп отчасти любил Ио  - за верность традициям сталкеров и неординарный склад ума, который был выполнен по спецпроекту писателей модерна, научной фантастики и современного соцреализма, пространно философствующего с сигаретой в руке о смысле контрастов в объективной действительности. Да, когда объективность находилась с насущной реальностью в соотношении один к одному, можно было со спокойной совестью, например, идти на работу – этот масштаб был наиболее оптимальным при раскладе вещей в свете обычного, будничного дня.

      Но сейчас разум был предоставлен самому себе. Никто не несся на всех парах и не втыкал слету в хаотичный порядок вполне полезных конструктивных мыслей какую-нибудь флешку с ненужными файлами, зараженными до вульгарности депрессивной дурью и бестолочью. Сейчас можно было не только стать вещью в себе, но и полностью ощутить это состояние на вкус, запах, цвет и изменчивость.

      У сознания Ио был отличный иммунитет. Он укреплял его различными информационными прививками, которые сам же для себя и разрабатывал. Часто ему в этом помогали его сородичи и близкие по духу существа. Ио  никогда не высчитывал соотношение бактерий и прочих веществ в необходимой вакцине. Он просто чуял нужную пропорцию элементов, как только предполагаемая опасность начинала выглядывать из какого-нибудь совсем еще далекого угла. Его инстинкты самосохранения (а у него их было несколько, на каждый тип опасности и каждый – при своей антивирусной примочке) были прекрасно осведомлены об этом. Они были хорошо выдрессированы и поэтому были всегда готовы встать на задние лапки.

      С другой стороны, склеп недолюбливал Ио за некоторый искусственный оптимизм, тот, который не был заложен в Ио природой и попыткой перебороть последствия печальных обстоятельств его жизни. Ио просто брал его из ниоткуда и запихивал во все уголки и прорехи существования, из которых потенциально могли набежать дурка и депресняк. Нет, по большому счету Ио не относился к клану шестнадцати тысяч… хотя одним из первых притягивал оптимизм за уши. В любой ситуации. Просто надевал ему на уши прищепки и тянул к себе, без всяких лишних разговоров. Именно за это склеп и относился к Ио с немалой толикой подозрительности. Ведь, как никак, склеп был склепом, и не любил в своих стенах праздно шатающейся жизнерадостности.

      Однако сейчас, на пороге события, которое тысячелетиями откладывалось по разным предвзятым и, честно говоря, глупым причинам типа случайного миротворческого порыва в какой-нибудь азиатской стране или проекта дамб для Тихого океана с целью ликвидации последствий глобального потепления, склеп стал все чаще пожимать плечами и нахохливаться. Склеп стоял в задумчивости, и уже не придирался к эмоциям сталкеров и случайных обывателей, которые наведывались в его недра  за разным сверхъестественным добром.

      …Когда тусклый огонечек солнца, похожий на догорающую свечу у постели умирающего, прожег в непроницаемом сером саване неба крохотную дырочку, Ио внезапно почувствовал, что мир не один. Нет, до того, как солнце вырвалось из мутного тошнотворного мракобесия облаков, ему вовсе не казалось, что он, не осознавая того, делит с миром его одиночество. Просто не ощущал этого. И не думал об этом. Теперь он понял. Некоторые вещи своим внезапным рождением заставали врасплох…  

      Ио с лисой подошли к громадной пасмурной коробке. Пустоты на месте наружных стен сияли, как обычно, приятным нездешним светом. Склеп исподлобья посмотрел на непривычно задумчивое лицо Ио и не стал на этот раз задерживать его на пороге. Он поднял невидимые железные решетки на пустых глазницах и перекинул к ногам Ио ступенчатый подвесной мост. Ио и Лета прошли над пропастью, на дне которой лежали души художников-сюрреалистов. Ио никогда не заглядывал за край моста. Он не любил сюрреализм… 

      Они ступили в гулкую пустошь, поросшую многочисленными следами украдкой забегающих сюда любителей. Ио был профессионалом и не чурался всякий раз предлагаемой ему возможности стать прозрачнее. Внезапно его краски начали растворяться в пространстве, как будто его окунали в воду. Эта визуальная метаморфоза никак не отразилась на его человеческом существе. Даже чуткая Лета не обратила на нее внимания.       

      Лиса настороженно поводила ушами – она боялась склепа, в котором была убита ее мать. Она встала на задние лапы и начала скрести Ио за джинсу на коленке; белый кончик ее хвоста был весь в серой пыли и жалобно подрагивал.

      Ио наклонился над рыжим тельцем Леты и провел по ее дрожащей спинке ладонью. По лисьей шерсти прошла невидимая волна, и она стала покрываться от корней к кончикам бело-серебристым колером. Тонкие черты Летиной мордочки поползли вширь и начали грубеть. Волшебные мозаичные глаза заплыли холодной коричневатой серостью.

      Ио стоял, скрестив руки на груди, и держал глаза Леты на поводке своего взгляда. Внезапно он ощерился и, резко выбросив руки с растопыренными пальцами вперед, зарычал по-волчьи. Все его лицо посуровело, скулы раздулись, брови насупились и стали срастаться на переносице. Лета невольно  попятилась назад, замерла, но через несколько секунд оскалилась в ответ.

      - Ну вот. Побудешь пока волком, - проговорил Ио, тяжело выдохнув.

      Они скрылись за выступившей из серых коридоров полумглой…

     

 

10

     

     Двадцать четвертого ноября Лондон был одет в туман по самую макушку Тауэра. Холодная духота набивалась в легкие вместе с грязью воздуха. Темные фигурки с неровными краями пальто и дипломатов и не пытались сплюнуть ее. Они бежали до дома, до офиса, до кофейни –  поставить горлу горячий чайный компресс, сглотнуть пепел цивилизации в надежде, что он перестанет застревать между хрящей гортани.

     Улицы дымились клубами белого морока. Несметные толпы были отчасти рады этому, теперь каждый мог проскользнуть мимо вчерашнего прохожего, и позавчерашнего, и третьего дня, и прошлой пятницы… и не увидеть в стомиллионный раз равнодушное, просто до ненависти равнодушное изображение лица, постоянно, неизменно, денно и нощно толпящегося в пространстве.

     Под сводами тумана из вспоротого города текли бескрайние массы. Они были твердыми телами за бумажными стенами учреждений, своих домов, которые они считали крепостью. Когда они выходили на улицы, они безоговорочно превращались в жидкость. Их составные частицы, перехваченные обручами молекулярных связей, начинали бегать быстрее. Этот бег подзуживал шестеренки скелетов толпы, которые пускались рысью, переходящей в галоп при взгляде на часы, которые никуда не спешили и не замедляли шаг. Часы могли позволить себе быть самими собой, они знали, что в местах, где мало солнца… где оно почти никогда не играет на лицах… они оставались единственной вещью, по ценности равной только самой себе. Люди придавали такое значение этим, казалось бы, бесхитростным приборам.

     Часики на башенке Вестминстера иронично улыбнулись стрелками, глядя сверху на стеклянные пробирки улиц, в которых проводился химический эксперимент. Взгляда часов никто не заметил – белый морок еще не рассеялся.

     Вы знаете… вам осталось так немного до перехода в газообразное состояние… На облаке вы подниметесь высоко… далеко за пределы самой высокой башни туманной громады…

 

___________________________

 

 

     В этот день Брайан с самого утра мечтал только о том, чтобы поскорее вернуться домой. Как только он вышел на крыльцо своей обители, его сразу же начало тянуть сквозняком за рукав, обратно, в еще не успевшие захлопнуться двери. Он поспешил укрыться за стеклянной дверцей своего авто.

     Машина легко скользила по белым улицам, прочерченным в стороне от транспортного гестапо столицы. Напоенное оксидами молоко тумана стояло в очередь за человеческим дыханием в других районах. В кварталах, прилегающих к окраинам, стояла нечасто испещренная призвуками тишина. Она могла укачать на руках до дремоты, но не давала уснуть.

     Брайан сидел на переднем сиденье, по-детски зажав холодные ладони между коленями.

     Я не вижу ничего справа… слева… только серую полоску впереди. Главное – проскользнуть по ней как можно быстрее. Не задерживаться, никаких остановок… Ни шага вправо, ни шага влево. И ни в коем случае не смотреть по сторонам…

     …На улице темными хлопьями вовсю падал вечер. Было промозгло. Ветви деревьев вздулись от сквозящей сырости. Оцепеневшие капельки боялись сорваться и изо всех сил держались за скользкую, всю в морщинках, кору. Скорей бы уже иней… Иней сковал бы лужи, и они перестали бы так чертовски походить  на зеркала…  

     Возможно, Брайан был бы доволен своей работой за то день, если бы знал, что стрелки часов никогда не доберутся до цифры «семь». Но он слишком хорошо знал, что стрелки найдут все и вся. И даже цифру «семь», с какими-то там минутами… Она настанет и пройдет, эта цифра. И вернется через год… Хотя…

     От порыва ветра тысяча капелек сорвалась с веток. Взгляд Брайана, прикованный к одной-единственной капле воды, смутился и прекратил это созерцание.

     Капельки. И все разом, да…

     Ассоциация прошла, как акробат, по хрупкой ниточке в его мозге. Ему вспомнились какие-то предсказания, которые он мельком прочитывал, роясь среди ученых томов. Ни одна версия не внушала ему доверия. Хотя… Нет, все-таки что-то странное происходит с сердцем…

     Брайан плотнее закутался в разноцветный шарф, прошел по склизкой дорожке мимо твердокаменной стены, напичканной сигнализациями.

     Он знал, что люди соберутся вечером у Доминион-Театр и Гарден-Лодж. Люди, которые тоже прекрасно предчувствовали цифру «семь», и знали то ее значение, которое не было учтено ни одной магической теорией.

     - В Кенсингтон, - попытался коротко бросить Брайан шоферу. Он не рассчитал, что засевшая в горле сырость может отозваться хрипотой.

     Брайан повторил название еще раз. Силы, которые он украдкой отбирал у кропотливой работы и так трепетно хранил до вечера, улетучились в одно мгновенье. Он вновь откинулся на спинку сиденья. Казалось, что тело тяжело набрякло кровью. Влажный продрогший воздух, захваченный еще на улице и не согревшийся в легких, обжигал грудь. Шерстинки шарфа блестели от жара и лезли в рот. Брайан смотрел на них, пока они не начали скатываться прямо на глазах. Он оттянул горячий шарф. Рука послушалась нехотя.

     На одной тихой улочке Брайан попросил остановить машину. Порывисто вышел, чуть не запнувшись. Ветер схватил его за концы цветастого шарфа и повел по сумеречному, слезящемуся коридору.

     Пройдя еще немного, Брайан очутился перед Гарден-Лодж. Он встал поодаль, под навес темноты, и всмотрелся в здание. Он не был здесь уже очень давно. Последний раз он проезжал мимо этого места года три назад и даже не обернулся. А может быть, тогда он и не вспомнил …

     Около маленькой зеленой дверки группками и по одному стояли люди. Они просто стояли на фоне серо-черной стены и изредка перешептывались. Некоторые молчали. Особенно те, кто стоял отдельно от каких-либо группок. Кто-то ведь считал, что два – это уже толпа…

     Они просто подходили к стене, к двери, ставили цветы, фотографии и отходили. Если даже кто-то плакал, Брайан не мог этого разглядеть.

      - Ну что ж… Иди…, - Брайан усмехнулся как-то обреченно, обращаясь к одному ему ведомому «ты». 

      Внутри него наступило странное затишье. Мертвое молчанье раздалось внезапно, и было настолько непривычным, что Брайан начал плотнее закутываться в шарф. Тяжелая тишь не переставала. Окоченевшими пальцами он попытался застегнуть какие-то пуговицы, но пальто было и так замуровано  наглухо.

      Он вцепился в концы разноцветного шарфа. Попытался усмехнуться, но вместо этого закашлялся. Было поздно. Слова обладали слишком неслыханной властью. Почувствовав на груди какое-то шевеленье, он забыл, как еще несколько секунд назад оборонялся пуговицами от цепкого морозного воздуха, и, что было силы, рванул пальто на груди. Пара пуговиц отлетела и шлепнулась в лужу. Брайан зажмурился до рези в глазах и выдохнул.

      Ему показалось, что вместе с горсткой утыканного иглами воздуха из его легких вырвалось какое-то старенькое, засиженное молью убеждение.

      - Ты уже и шарф мой начала грызть? – обратился он к какой-то плохо осознаваемой сущности, которая только что покинула его.

      Душа вытянулась вдоль шарфа. Потом медленно отделилась от ярких шерстяных полосок и повисла в темном, казавшемся сейчас непрозрачным,  воздухе.

      Брайан смотрел на нее, и вся космическая пыль, которой он нахватался по застенкам академий и лабораторий, начала высыпаться, выплетаться из бесконечных венков формул и уравнений.

      Душа. Я никогда не думал о ее значениях. У нас, в Европо-Америке, все было так просто. И слово «душа» казалось таким же однозначным, как слова «бэби» или «байк». Я не копал глубже. Мне хватало расхожих толкований.

      Другой мир. Слова были легковесны, и без труда ложились на аккорды. Никто не требовал быть ответственным за них. В западных песнях слова всегда играли вторую роль, особенно если речь шла о звездах мировой величины, вроде нас. Многие из нас не знали, чего на самом деле стоят слова. А кто-то всегда стоял рядом и записывал. И запоминал – тот, чьей памяти хватает на каждое вскользь плюнутое междометие, и даже на паузы… Иногда и пауза значит больше, чем  молитва целой толпы. Я не знал этого…

      Душа. Фредди завещал ее каждому камню, в котором эхом отдавались раскаты концертных стадионов. Ему больше просто ничего не оставалось на самом деле, как просто отдать ее. Куда бы он ее еще мог деть?..

      Фредди. Я разглядывал эту звезду не через телескоп, а сквозь пальцы. А после его смерти Солнце и прочие светила достали этот самый телескоп, и я… Они умели им пользоваться, а я… я подсказал им, с какого ракурса лучше смотреть. Слова имели слишком большую власть. Я не знал этого. У меня на руках были совершенно особенные карты, гадальные – со значком Queen Productions…

      Брайан неотрывно смотрел на колеблющуюся размытую во мраке фигурку души. Глаза слезились, но он не вытирал колючие капли, которые скользили по сухим морщинкам на щеках…

     Вдруг в сумерках замелькали огоньки. Светящиеся точки дрожали на ветру, и ладони ставились куполом над пламенем, чтобы свечи не погасли. Люди ставили их прямо на землю. Маленькие кусочки огня выхватывали из сумерек то лепесток цветка, то край фотографии, то обрывок мостовой.

     Он поднес часы к самым глазам, повернув циферблат в сторону огонечков у стены Меркьюри. Было без двадцати семь. Брайан резко дернул вниз рукав пальто, пряча ненавистные часы. Обхватив себя руками что было силы и сжавшись в комок, он быстро зашагал к машине.

     …Дома он размотал красный, воспаленный шарф, едва не запутавшись в нем. Бесшумно, чтобы избежать непонятных и ненужных расспросов, он прокрался к себе. Приоткрыл дверь своей темной комнаты, но не зашел в нее сразу. В изнеможении приложил лоб к косяку.

     По комнате с завязанными глазами бегало тиканье часов. Как только Брайан скрипнул дверью, тиканье повернулось к нему и, присмотревшись сквозь повязку, начало протягивать к нему руки, похожие на фигурные стрелки напыщенных антикварных часов, стоявших в углу комнаты.

     Брайан, не отрывая лба от косяка, спокойно смотрел на бесноватое тиканье, домогавшееся его сознания. В какой-то момент он презрительно и даже брезгливо поджал губы. Повернул взгляд на безучастное дерево косяка, рассматривая виточки древесины, которые то сходились, то расходились, играя со зрачками в косоглазие.

     Семь. Или, сколько там вы сказали? Тринадцать?..

     Брайан неверной походкой прошел к часам, на ощупь нашел их позвоночник. Перед тем, как переломить его, он несколько секунд гладил прихотливые изразцы хрящей. Только когда механизм покорно хрустнул, Брайан разрешил себе оглянуться назад. Как он и ожидал, тиканья там он больше не увидел. Только черная повязка валялась на полу, непостижимым образом выделяясь на темном ковре разорванной мертвой петлей.

     Теперь можно было зажечь свет. Брайан включил маленький светильник рядом с крошечным диванчиком-канапе – он никого не хотел спугнуть слишком ярким светом. Остановленные стрелки застыли, показывая десять минут девятого.

     Вот пусть так и будет. Тише, тише… Тссс…

     Он подошел к полкам, которые громоздились вдоль стены до самого потолка на манер вавилонской башни. Астрономия, физика, математика, ни много, ни мало – книжка про Большой Взрыв, происхождение Вселенной…  Тут же был какой-то толстенный том, на корешке которого красовался Джимми Хендрикс, «1984» Оруэлла…

     Из угла полки Брайан вытащил старый, залатанный альбом. Бережно донес его на руках до своего скромного вечернего света и начал расправлять ему листья. Посыпались кадры запечатленной в веках бумажной памяти…  

     Вдруг его глаза зацепило яркое, желтое пятнышко. Это была фотография Фредди из клипа “Headlong”. Брайан подхватил ее за истертый край и поставил на стол рядом с пресс-папье. Из нижнего ящика стола он извлек завалявшуюся маленькую свечечку, зажег ее и поставил рядом с фотографией.

     Да, Утиный домик стоял потом на бензоколонке, а потом…

     Ну да, возможно небо зальет нефтью, свернет свитком и сожжет ядерной энергией…

     Так что же было потом?.. Главное, что сейчас домик остался на обложке “Made In Heaven”…

     Фредди на фото, в желтой кофте под цвет свечи, не мог дать Брайану никакого ответа. Он просто держал в руках микрофонную стойку и прятал боль под белилами на щеках.

     Сколько! Сколько можно!

     Внезапно Брайану дико захотелось поднести фото к огню священной свечи и сжечь дотла это невыносимое напоминание. Он сжал изображение пальцами так, что побелевшая кожа на них чуть не лопнула. Как, как уничтожить этот порыв, который его самого привел бы в ужас, если бы не…

     Брайан медленно смял фотографию. Стиснул в кулаке бумажный комочек с острыми уголками. Моментально задул едва начавшую оплавляться свечечку. Еле дойдя до кровати, он упал лицом на слишком жесткое покрывало и забылся тяжелым сном, так и не разжав кулак с искаженными чертами смятого лица.

     …In the quiet of the night let our candle always burn… Let us never lose the lessons we have learnt…

(с) Quinta

6

 

     Часов в девять утра Брайан надорвал веками бежевую кромку беспокойной дремоты. Солнце как-то уж слишком безжалостно ударило по покрасневшим глазам. Брайан быстро захлопнул слезящееся зеркало души.

     Последний раз он просыпался накануне рассвета. Ему снилось, что Пол подставил ему микрофонную стойку под колени, когда он брал разбег по сцене с гитарой наперевес. Улыбка Роджерса внезапно показалась Брайану чудовищным оскалом, короткая щетинка на подбородке напомнила… Нет! Брайан со всей силой сонного сознания отрекся от внезапно вспомнившегося, прямо во сне, апокалипсического комикса, но не успел отпрыгнуть от холодного, горизонтально проложенного блеска растопыренной у подножия стойки. Кроссовки неуклюже шаркнули по полу, и этот скрипящий звук, казалось, заглушил звуки We are the champions…

     Брайан споткнулся, чтобы упасть. В последний момент какая-то упругая сила резко дернула его за рубаху на спине. Он почувствовал себя войлочной куклой, но не подал виду. Выпрямился и по инерции поправил осанку. Та же самая сила легонько пихнула его под левую лопатку. Хотя толчок был несильным, сердце покрылось капельками кровавого пота, а потом похолодело. “Cause we are the champions of the world”…  Red Special на руках молчала. Все молчало.

     Он обернулся, хотя он и так уже знал, кто потянул его назад. Фредди, вот такой, каким он был в последнем концертном 1986 году, стоял к нему боком, и искоса поглядывал на него.

     «И чего это вы нарисовали на обложке No-one but you? М?.. Забыл?», - Фредди хитро ухмыльнулся.

     Брайан и так уже знал. Просто начал чувствовать с недавних пор, и все.

     Вдруг Фредди покрылся белыми и черными ромбиками, превращаясь в Арлекина давних-давних дней. Потом внезапно ромбы перешились в белый костюм из Bohemian Rhapsody. Печаль обвела глаза Фредди черной тушью. Но Пьеро не заплакал.

     Брайан инстинктивно сжимал гитару, пытаясь ухватиться хоть за какой-нибудь кусочек реальности. На кончиках его длинных тонких пальцев сосредоточились влажные электрические разряды.

     Хамелеон, по самую душу влюбленный в переодевания, растворился.

     Чемпионы давно знали, с каким счетом выиграли. Бесконечное множество Queen против нолика всех остальных. Queen были абсолютной единицей в своей непревзойденной уникальности. Но были обведены нолем нашумевшей смерти и последующих игр в возрождение.

     …Насквозь промокшая белая рубаха колола пронизывающим холодом. Мокрые кудри облепили лицо, которое он хотел спрятать, спрятать ото всех…    

     Брайан проснулся. Увидел невзрачный предрассветный полумрак, уснул еще, но без сновидений  - часов до девяти.

     …Глаза надо было открыть. Брайан выглянул из-под уставших век на улицу за окном. Любимые звезды угасли, и теперь на пасмурные лондонские крыши накрапывали скудные лучи. На улице было очень прохладно, и даже крепкие стены Логан-Плейс слегка подрагивали.  Брайан судорожно поежился, вылезая из-под одеяла, хотя в доме было тепло. Он быстро вскочил, извлек из шкафов теплый свитер и мигом в него облачился.

     Какой Роджерс? С чего?.. Мы ведь уже не…

     - Анита, помоги мне найти мои теплые штаны. Пожалуйста.

     Анита, которая в последнее время спала в соседней комнате, с удивлением воззрилась на мужа, появившегося на пороге ее комнаты в свитере и трусах с такой непривычной просьбой.

     - Что случилось, дорогой? – спросила она, с тревогой взглянув на его будто постаревшее лицо.

     На него внезапно накатила ярость. Дверь истерично захлопнулась.

     - Кэти! Где ты, черт подери?! Кэти!!!

     Испуганная горничная выскочила из каких-то боковых дверей.

     - Доброе утро, мистер Мэй…

     - Я хочу знать, где мои теплые штаны, - внезапный порыв схлынул так же мгновенно, как и накрыл голову Брайана. Его голос расслабился и как-то завял.

     - Они были в стирке. Я сейчас их принесу, - взгляд Кэти поспешно убежал от воспаленных каштановых глаз Брайана.

     Он внезапно понял, в каком виде стоял посреди коридора. Не успел он вернуться в свою комнату, как в дверь раздался стук. Брайан открыл дверь, забрал штаны и быстро, как будто опасаясь быть замеченным, натянул их на себя. Усевшись в кресло, он поджал под себя ноги.

     Сердце как-то неудобно торчало в грудной клетке. Брайан попытался стряхнуть неприятное ощущение и шевельнул плечом, от чего пульсирующий комок жизни вытянулся как по струнке. Он поморщился, осторожно переводя дыхание. Струнка ослабла, и беспокойные стрелки пошли дальше ровнее.

     В последнее время его все чаще тянуло побыть наедине с самим собой. Но поток людей никак не иссякал, людей, бегающих со своими фотоаппаратами вокруг арены, по которой он ходил во фраке волшебника и в профессорской шапочке с кисточкой вместо цилиндра. Досужие толпы людей и мыслей как-то неловко толкали его в левый бок, как будто намекая на что-то. Намеки эти становились все грубее, но смысл их не начинал казаться более явным. От этих костлявых локтей невозможно было скрыться ни за какими стенами, не говоря уже о снах, которые были вечно раскрыты нараспашку всем ветрам.

     Новый альбом… О нет… Избавьте, избавьте меня от намеков!.. Вам не был ясен намек 1991-го?.. Вам его не хватило?

     Он вел диалог с какой-то нематериальной субстанцией, инстинктивно отбрыкиваясь от ее цепких лапок. В роли извечного собеседника могло выступить что угодно, все, что не являлось самим Брайаном.

     Я не могу этот альбом… Там есть пара мотивов, которые уже были. Даже если те, в фэн-зоне, притворятся, что забыли их… Тот, кто записывает каждое слово, каждую паузу… Он не притворится. Не сделает вид. Подойдет и скажет. В лицо. А кто-то возьмет и фотоаппарат достанет в этот момент…

     Легкое раздраженье торчало, как заноза. Брайан сжал тонкие губы, глубоко надавливая, медленно проскреб ногтями по ворсистой обшивке кресла, как будто хотел пустить ему кровь. Заноза противно зудела в самых зарослях  вороха неоконченных мелодий. Она зудела и мешала пестрым гитарным лоскуткам срастаться в одно.

     Сегодня надо прослушать, как вчера записали бэк-вокал… И все-таки пересмотреть концовку, все-таки, все-таки поработать с ритм-секцией на том отрывке…

     Брайан надевал ошейник на свое сознание, но все время терял поводок. Он знал, что ночной сюжет вернется еще не раз. У этого сюжета были тысячи многоликих вариаций. Он был так же разнообразен, как и его герой.

 

     7

  

     Лучи катились по стеклам, карнизам, и падали прямо к ногам Ио вместе с потоками синевы и желтыми листьями. Ио знал, где находились окна квартиры Сергея Маврина, и теперь смотрел на них, не отрываясь, как будто собирался загипнотизировать их или внушить им какую-то мысль.  

     Слышишь, Сергей… Ты должен найти эту Брешь… Она существует для каждого, понимаешь?.. Но не все смогут ее найти… А ты должен…

     В твоей жизни было столько свидетелей. Которые дадут самые разные показания. Там будет жесткая гонка за каждый черный или белый камушек. Эти и те, те и эти… Все будут пытаться добавить хоть миллиграмм к своей чашке весов. Поэтому мы… я… соберусь с силами, чтобы ты все-таки нашел эту лазейку…

     Изнутри окна безразлично подсвечивались сумраком. Сквозь несуществующие щели в рамах до Ио доносилась строгая, непривычная тишина.

     Ио привстал на цыпочки, потянувшись всей душой к этим окнам. Он насторожился, и в тот же самый момент почувствовал, как Лета, оставшаяся дома, навострила уши и начала царапать когтями ковер.

     Все в порядке. До него дошло. Он причастился таинства. Теперь остается наталкивать его сознание. Надо дать толчок, чтобы инерции хватило на бесконечное движение. Если понадобится, не один… И надо создать необходимую концентрацию усилия… И чтобы погрешность не шла дальше его темени… Надо, чтобы в самую точку…

     Маврик… ты слышишь меня?.. Я знаю, что тебе хочется побыть одному. Но ты должен послушать меня. Тсс… Я это говорю одному тебе только. Ради тебя и во имя тебя. Я был самым благодарным свидетелем твоей жизни. Да, я бы не сказал тебе этих слов, если бы не этот конец света… Но, как видишь…

     Ио ступил в пахнущий лисами подъезд. На стенах он увидел знакомые надписи, помеченные 2006-м и 2007-м годами от Рождества Христова. Вокруг также были небрежно разбросаны древние иероглифы и письмена новейшей истории. Почти все из них были знакомы Ио. Люди признавались в своей любви – невесомой, легковесной – у кого как… Они пытались замолвить за себя словечко перед самим маэстро, которого некоторые называли мессиром. И за Покаяние и Падшего они прощали ему многое. Они верили в то, что знают его, и бросали понимающие улыбки в его сторону. Но это было не так.

     Это была стена тех шестнадцати тысяч. Ну… примерно тех шестнадцати.

     Вместо точки Ио поставил улыбающийся смайл в конце ряда мыслей.  

     Он сел на первую попавшуюся ступеньку. Так получилось, что это была самая нижняя ступенька самой нижней лестницы.

     «Первая ступенька первой лестницы», - безотчетно поправил Ио оговорившуюся, на его взгляд, мысль.

     Он чуть-чуть затерялся среди трех стен и одной двери. Дверь в подъезд была открыта настежь, дверь в мозг Ио – тоже, и соринки беспрепятственно пролетали в текущий кадр сознания. Какие-то  нелепые мыслишки зарождались буквально на автопилоте. Никто никому не собирался давать в них отчет.

     Иногда одни вещи слишком недвусмысленно, слишком явно, откровенно и категорично напоминают о других вещах, никак не связанных с теми, первыми, вещами.

     «Ты ненавидишь эти  двери и ступени…». Ассоциации безошибочны по умолчанию. Но не всегда их можно разгадать. А неразгаданные ассоциации остаются всего лишь поверхностным эстетическим переживанием. Хотя… бывает… то, что ты чувствуешь, не дает тебе покоя…

     Когда-то Ио пел песни вот в этом самом подъезде со своей хорошей подругой Феликс… Когда-то было прошлое, да…

     Ио отвлекся от мыслей, ходящих вокруг да около Маврина. Тем более, что Сергей закрыл окно и опустил жалюзи своего сознания. Его мысли были заняты другим. Он все еще работал в студии.

     Ио лениво скользил взглядом по стенам, бессознательно надеясь наткнуться на какую-нибудь интересную породу бетона. Но здесь ничего не было. Толпы слизали все, а ничего другого не принесли… Ио задремал.

     Лета уже давно мирно спала. Даже ее слух спал.

     В какой-то момент холод лестницы покачнул завесу забвения. Ио встал со ступеньки и вышел под косые лучи собирающегося на запад солнца.

    

 

 

 

8

 

      Сергей сидел на низенькой табуретке, подперев кулаком измученную голову. Вокруг него в беспорядке валялись нотные листки, исписанные неразборчивой вязью. Вдохновенье давно перестало быть безотчетным, всепоглощающим стремлением, приходящим внезапно и бескорыстно отдающим себя. Вдохновение могло лишь согласиться за мелкую монету на быстрый секс в укромном уголке студии, но любви больше не было.

      В темной студии Маврику было разрешено не думать о жеманном изяществе жестов. Неяркий свет и отсутствие глаз, не чающих в нем души, разрешали свободу и естественность движений. В такие моменты можно было не работать моделью, курить и не думать о том, на какой цветок должны походить губы при очередной затяжке. Фанатов не было. Не было и их любопытных глаз, готовых обсудить траекторию движения дымной струйки от его сигареты.

      Сергей заставил себя подняться с табуретки, которая вот уже битых два часа удерживала его прозаической гравитацией от полетной творческой невесомости. Он прошел тяжелой походкой прямо по разбросанным листкам, мешая и без того спутанные аккорды. Дошел до диванчика и, спросив разрешения только у усталости, лег, повернувшись лицом к скрипящей ворсистой спинке.

      Те шестнадцать тысяч любили грешить притянутой за уши аксиомой о том, что Сергей Маврин не может плакать. Понабравшись раскопированных и непроверенных цитат о позитиве и смысле счастья, они исподволь уговаривали самих себя поклоняться этим универсалиям, которые никто не собирался подстраивать под их сокровенные изломы. Кроме того, шестнадцать тысяч обожали обрекать на эти непроверенные цитаты своих героев… Ведь можно было просто поставить неважно к кому относящийся значок (с), и ответственность за содеянные слова с вас автоматически снималась.

      Маврин не хотел сводить на нет аксиомы, которые люди с таким упорством высасывали из виртуального мира и любовно обводили в разноцветные рамочки. Но он любил быть исключением. Потому – что ему слишком часто просто приходилось быть исключением. Чтобы выжить. Иногда можно было позволить себе отойти от правил бессознательно…  

      Да, не просто мужчина, а рокер. Посланник, поборник, ученик и учитель от хеви-метала, если хотите. А словосочетание «хеви-метал» пишется через слово «мавринг», это исключение номер один. На одном из московских перекрестков, где-то у “Plan B” я поставил указатель со стрелкой на Город, стоящий у солнца. Кому надо, те увидели. Это два… И еще… еще в гитарах есть колокола… Это три… А все, что кроме этого, - то от лукавого…   

      Меня зовут… зовут… Нет, не так, как вы подумали. Не так, как вы думали, что знали. И не так, как вы знали, что думали. Меня зовут… неееет… догадайтесь же сами наконец, послушайте себя. Ведь вы же видели ту стрелку на перекрестке, я же вам показывал ее… Я же вам на ухо рассказал о ней, шепотом, чтобы никто другой не подслушал…

      Меня зовут…   

      Он плакал тихо-тихо, под большим секретом и под страхом смертной казни от рук оптимистичных любителей аксиом. Плакал совсем чуть-чуть.

      Да, у меня есть немного слез. И не закатывайте истерики. Ни одно указание, в какую бы оно ни было сторону, не дается просто так. Мы всегда в ответе за путь, который кому-то указали. И за тех, кому указали… 

      Сергей закрыл лицо от полумрака едко-рыжими прядями. Иногда слезы – это оттепель души, да… Он потерся мокрой щекой о твердую, жесткую подушку, и принялся водить пальцем по колючей ткани. Монотонное размеренное движение нарушало притихшую неподвижность и создавало иллюзию изменения состояния.

      Колокола… Сергею  смутно припомнилось ночное откровение Джексон. Он осторожно вобрал в себя тихого воздуха, чтобы выдохнуть из груди тайно  вкравшееся, но плохо осознаваемое предчувствие, которое суетливо заскребло коготками чуть повыше солнечного сплетения.

      Мучительный выдох. Искривленные губы. Щекочущее мельтешение не прекратилось и продолжало осаждать прутья грудной клетки.

      А у этого оптимизма ведь изрядно натертые уши… Его столько за них притягивали… к каждому маленькому бытию… каждой маленькой травинки… каждой маленькой букашки на травинке…

      Он перевернулся на живот и медленно потянулся, расправляя стиснутую слезами грудь. Вытянув затекшие руки, уцепился за диванный валик. Уперся в подушку подбородком, посмотрел на привычный, мутноватый полумрак, который теперь скрадывал сиротливо лежащие на полу листы, расчерченные частыми полосками по пять…

      Надо идти…  Как будто бы… Но куда?..

      В левое плечо подталкивал океанский прибой. Опять. Вечный и вездесущий, как душа и колокола. Океан просто упирался девятым валом в плечо, покрытое сиреневыми разводами, но не давал указаний по направлению движения…

      Что же это?.. Куда идти?..

      Надо спросить у Джексон.

      Маврин сполз с дивана и подошел к гитаре, которая скромно стояла у комбика и спокойно смотрела на него. Ее синяя вуаль была сегодня прозрачнее, чем обычно, и в какой-то момент Сергею показалось, что она почти подходит под цвет неба. Он испытующе посмотрел на загадочную гитару.

      - Что ты мне скажешь, Ли? – тихо спросил он, и почти не удивился тому, что вопрос прозвучал с утвердительной интонацией.

      С Джексон упало лазурное одеяние и вуаль. Сергей взял на руки свою обнаженную леди, обнял и прижался лбом к ее шее – на этот раз она не пробовала увернуться. Он долго слушал ее пронизанную колоколами тишь с закрытыми глазами. Вдруг медленно отстранил ее от себя и посмотрел на ее колки.

      - Туда идти?.. Значит, туда?..

      Маврин сгреб листки с пола и распихал их по карманам. Взял гитару и, не упаковывая ее в чехол, вышел на улицу. В машине он положил Джексон на заднее сиденье. В скучном, послезакатном сиянии ее королевский ультрамарин отливал серым.

      …Опасаясь теней, которые иногда дежурили в ожидании него под лестницей, Маврин попытался быстро проскочить по ней, но споткнулся уже на первой ступеньке, той, на которой еще несколько часов назад сидел Ио.

      «Наставили капканов. Мыслители… Тоже мне. Кузьмичу бы таких в ежовые рукавицы отдать», - с внезапной досадой подумал Маврин о своих фанатах, чье богатое воображение гнездилось по углам всех мест, где ему случалось проходить.

      Через десять минут он сидел на своей кухне, цедил крепкий чай и думал о том, что Джексон как всегда все-таки права.   

                      

События, описанные в этом фанфике, является вымыслом автора.

-----------

Все условно, потому что символично. Все символично, потому что условно.

 

Город, стоящий у Солнца

     

 

      Тихонько тикали часы, шуршали и скреблись секунды в часах. Время, времечко, дорогое, не уходи. Без тебя плохо, без тебя будет незнакомо и непонятно, страшно.

      Лучик сентябрьского солнца бесцеремонно отодвинул палевую шторку и скользнул на циферблат. Часы напыжились, недовольно надули циферки. Трык-трык, трык… Каждое мановение стрелки давалось все труднее – луч тормозил секундную. Еще несколько секунд и – тррррык – стрелка споткнулась и умолкла.

      Ио вздрогнул. В голове вылупились какие-то непривычные мысли, мысли, только прикидывающиеся знакомыми. Две ноты, на которых прыгало разлюбезное времечко, отдавались в мозге. Теперь ноты заглохли. Боль продолжала колупаться в мозге, боль заигрывала с ним… Скорлупа кровавая валяется, фу…  

      Перед глазами маячило сияние монитора. Рябил новым сообщением значок аськи. Ио слегка задремал перед компьютером, а теперь налетевшая после ухода стрелок тишина тряхнула его, тормошила и расклеивала ему слипавшиеся глаза. Наглый лучик рванул под ресницы.

      - Что за черт…, - Ио вспомнил вдруг, что никаких часов со стрелками в его комнате не было, были только электронные, вечно безмолвствующие. Он обернулся, глядя в ту сторону, откуда, как ему казалось, доносилось сквозь дремоту охрипшее тиканье часов. Ничего не было, кроме стайки лучей, кружащихся сквозь перелистываемое ветром дерево во дворе и колеблющуюся шторку.

      Ио совершенно точно знал, как это должно было произойти. На тот случай у него существовала своя собственная, славно прижившаяся в его голове теория. А запасной не было. И он даже не допускал и мысли о том, что могло быть иначе. Приходилось надеяться на то, что было, общаться с этой идеей и пить с ней вечерами чай, чтобы задобрить. Чтобы ночью и на порог сознания не смела ступить…

      Он подошел к окну. Все было, как и прежде. Воздух был очень теплым. Синева раскрывала глаза, мутные от обилия тепла, и смыкала их снова. Какие-то птицы топорщились быстрым полетом в неподвижном синем амфитеатре. Тиканья не было нигде.

      Случайно взгляд Ио упал на жирное пятно бензина на асфальте.

      «А вчера кто-то подумал, что небо вовсе не свернется свитком, а будет залито нефтью», - отметил он про себя чью-то мысль.  

 

1

 

      Ничего такого громкого не произошло, чтобы могло бы претендовать на роль вселенского сигнала. Радио и телевидение несло мешками ту же легковесную труху, что и всегда. Каждый должен был сам в определенный момент почувствовать приближение этого бесконечно оттягиваемого события. Никто не знал, в какой оно явится форме, и, в зависимости от склада щекотливой невесомости своего существа – души, или количества поворотов в извилинах серого вещества, оставленных энным количеством железа и гранита вещества информации, каждый ожидал столкнуться с импульсом, уколом, покалыванием в сердце, тошнотой, прозрением, вдохновением, одышкой, галлюцинацией, призраком в окошке, миражом или мыслью, насыщенной вполне однозначной ассоциацией с Армагеддоном.

      Ио верил в гибель мира от ядерного взрыва и в то, что повестка об этом явится в форме ощущения прибоя крови в сердце. Шум, волнение и соленые брызги – как у моря, только в герметичной оболочке тела.

      Когда импульс разгрызет ядра… когда с ядер свалится скорлупа и шелуха – когда зерна отделятся от плевел… и вырвутся лучики… пространство лопнет, не успев ослепнуть и оглохнуть… я должен находиться в эпицентре…

      Люди могли попытаться найти Брешь в пространстве и уйти сквозь порванную плаценту озона, духов и домыслов в безболезненное и пустынное никуда. Они получали это знание наряду с толчками или видениями о начале  конца. По сути, человек мало выигрывал – тот же уход, но более чистый и красивый из-за Той стороны, маячащей прозрачным баннером… В этом случае у людей оставалась иллюзия возможности повелевать своей судьбой. К тому же, найдя такую брешь раньше Конца, можно было скоротать мучительное ожидание. Да, можно было… Через озоновую дыру можно было перелезть через изгородь райского сада или… И ни один человек не знал, что для этого требуется, что необходимо сделать, чтобы встать в звездную воронку, вытягивающую душу за вихры в льдистый рассыпчатый холод космоса… или синеву с белыми колоннами?..

      Давно приготовив свою драгоценную невесомость к любым полетам, Ио все-таки хотел найти одну из Брешей, которые были разбросаны по всему балдахину токсичных летучих соединений, накрывающем материки.

      «Надо найти их», - думал Ио о своих героях, поглаживая лисицу Лету, лакающую молоко из блюдца. Лета почуяла дым его мыслей и уставилась на него встревоженными глазами. Она была еще совсем маленьким лисенком. Ее мать была убита ночью Ведуном, сторожем и Хароном заброшенного многоэтажного склепа на окраине города, в котором уже не хоронили, а только играли в кости. Лису убили за то, что рыжая. За то, что в темноте в таких местах не положены факелы… Откуда она взялась там, было непонятно. На следующий день Ио, занимаясь сталкингом  в тех местах и исследуя панельные ячейки на предмет бетонных пор, закупоренных внеземными сущностями, нашел мертвую лису в главном оссарии склепа и ее дочь, сидящую рядом.             

      Ио обожал лис. Он с нежностью смотрел на черные кончики ушей Леты, которыми она часто поводила. Лиса… лисичка моя рыжеволосая… ты еще сослужишь мне службу, мой друг коварный…

      Он провел пальцем против шерсти на голове Леты. Из подшерстка, как вши, бросились бежать рыжие искорки. Обугленные кончики ушей стояли торчком с царственной горделивостью. В глазах наросли кристаллы зеленого льда. Ио взял ее за шкирку и поднял к свету. Угольки на кончиках лисьих ушей вспыхнули, кристаллы в глазах заострились.

       - Ну-ну, детеныш… Ну как же с тобой не поцацкаться…, - игриво и заговорщически прошептал Ио, поворачивая пушистый комок с белоконечным хвостом и любуясь оттенками рыжего.

      Они не могли друг на друга насмотреться. Оба с лукавой улыбкой безжалостно сканировали взглядом донца душ друг друга, и, убедившись, что они схожи в главных вещах, исподтишка ухмылялись. В такие моменты картина их единения обретала свою золоченую экспонатную рамку. Ио взял лису на руки и принялся качать, как ребенка.

      - Я не могу пойти на поиски Бреши один… Я должен найти их, и проводить к ней… Возможно, они еще не почувствовали, еще ничего не знают…

      Лета пошевелила носом и, вырвавшись из его рук, уселась в позе сфинкса у дивана, приютив уши между старой бахромой.

      - Знаю, ты думаешь, они меня могут не понять… Но стоит попробовать. Кто знает, как могло измениться их сознание. Возможно, они переключились на режим апокалипсического синдрома, - Ио нервно захихикал, чтобы было ему не свойственно.

      Лета положила мордочку на передние лапы и смотрела на Ио сквозь щелочки глаз. Ио подошел к ней, слегка растянул мохнатые щеки, вновь всматриваясь в поросшие кристаллами пещерки ее глаз.

      Вдруг он побледнел. Кадры лисьей памяти, вываливавшиеся перед его взглядом, ударили его в солнечное сплетение и теперь давили до тошноты на виски. Это не было что-то конкретное, не было обрисовано материальными образами. Это были всего лишь зыбкие очертания, перетянутые абстрактными линиями, но эффект, который они производили на Ио, заставлял подозревать в этом гипнотизирующем шоке вполне осязаемую силу и преступную связь с необъяснимыми, но безошибочными ассоциациями, которыми он долгие годы познавал то, что казалось ему познаваемым.

      Ио подошел к окну и прижался лбом к открытой раме.

      - Я должен их найти, должен, должен, должен… Прийти с ними туда…    

      Внезапно он со всей силой стиснул край подоконника, так, что тот начал обламываться.

      - Они должны быть мне подвластны, хоть немного, совсем немного… Ведь я писал о них…

      В ушах мучительно отдавались застарелые мысли о… о чем – он никогда никому не говорил, да и сам себе мог признаться только в одиночной камере одинокой ночи.

 

2

 

      Тринадцать, тринадцать… номер трррринадцать…

      Жарко… Горячо… Жжет… Всепоглощающая лава…

      Трррринадцать… трр… тррррык. Вздрагивание и пробуждение пришлись на одну секунду. Брайан  споткнулся сознанием об углы внезапно оборвавшегося сна. Жадно захватил в легкие пинту душного пьяного воздуха. Сорвался с кровати. В оцепенении оглядел окружавшую его темноту.

      Тринадцать… тринадцать… Навязчивое воспоминание кололо его мудрую подкорку. С 24 ноября 1991 года, когда по верховному промыслу в дневнике Брайана была проведена черная траурная линия под последней записью, его осаждали следы тех событий. В жизни были толпы людей, которые не знали ничего, и которым надо было знать, во что бы то ни стало. Но узнать было неоткуда, и они придумывали, порой угадывая настоящее, но чаще всего ошибаясь.

      Брайан сидел на краю кровати. На мгновение ему показалось, что это край пропасти. Он медленно потер переносицу, надавливая на нее и морщась. Он как будто пытался додумать одну неприятную, но нужную мысль. В сонном омуте сознания их было множество. И, хотя они лежали по полкам, Брайан никогда не хотел стряхивать с них пыль, чтобы  не напороться на неприятности в отношениях с самим собой.

      Тринадцать. Если одного приговорило Провидение, то мой случай – это приговор сознания. В космосе – там пыль… облака пыли… А в наших песнях был кто-то еще. Какого черта эта дура написала эту книжку? Да еще и положила свой бред на музыку Фредди?

      Да, он часто вспоминал Фредди. И очень редко – эту неправдоподобную книжку о нем, которую написала некая экзальтированная злобная госпожа из далекой страны. Редко, но вспоминал – вдруг просыпаясь среди ночи от игр, которые сны устраивали в голове. Вся эта чушь - несерьезна… но… почти вся… Что-то мешало, застревало и начинало воспаляться. Что-то было правдой, хоть и плохо сказанной.

      Тринадцать. Не было. Не было, не было, не было никакого умысла! Это был конец, а дальше – небеса, которые сделали свое дело – сделали Фредди и его смерть. Название – условно, как правило – говорится номер: трэк номер тринадцать.

      Тринадцать. Лицо Фредди могло проскользнуть перед глазами в окне, за резко распахнутой дверью и в небе, заселенном облаками пыли, которую Брайан растирал в формулах, как в ладонях. Изогнутые стеклышки… в которых можно рассмотреть всю косметику вселенной. Они не отражали ни души. Но иногда… когда облачка пыли сгущались…

      Тринадцать. Не надо было ничего говорить. Вообще не надо было говорить. После него. О Фредди ничего не надо было говорить. Ничего не надо о Фредди было говорить. Говорить ничего о Фредди было не надо. Не надо о Фредди было чего говорить не… Нет… нет… Голова – это не космос, потому что в голове нет порядка. Но если в космосе есть пыль… и в голове на полках… то стало быть…

      Он присел на подоконник и посмотрел в окно на вселенную, которую днем скрадывало солнце. Шестьдесят с лишним. А может, не суждено стать даже облаком пыли… В мире останутся ноты, слова, ноты слов и слова нот. А может… Что-то подкрадывалось к сердцу с другой стороны, откуда Фредди почти не приходил.

      Тринадцать. Часы пробили тринадцать.

3

 

      Ветер гулял на воле. Ветер распинывал импульсы, которые приземлялись на людей то касанием птичьего пера о висок, то ударом кирпича по темени. Сновидения были  - на перине и на тюремной койке. И всем братьям и сестрам – обухом по сновиденью. …А может – если предчувствовать, то не придется чувствовать?

      Ветер посвистывал на воле. Ветер освистывал человеческую дрожь. Он отнесет на руках любое облако, любых веществ, в любую точку нижнего слоя атмосферы. Прикроет собой от духоты. Закроет тебе уши, чтобы ты ничего не слышал. Развеет по вселенной и ее окрестностям частицы Армагеддона. Развеет память о тебе.

      Настороженно понюхав себя, ветерок прыгнул на подоконник открытого окна, о стекла которого импульсы шлепались как-то монотонно и обреченно. Уронил вазу с клобуком ромашек, который веселые фанаты принесли третьего дня на концерт... Потянул слегка забитым с холоду носом вялый стоячий запах комнаты, а через минуту снова изготовился к прыжку и выбросился в окно. Он не решился порвать дымные разводы, накрученные в воздухе кухонного оазиса.

      …Распластанная по столу пепельница, загнувшиеся окурки, почти пустая бутылка водки. Рядом стоял ноутбук. Голубое дрожание на черном дисплее заслоняло теперь страницу ВКонтакте, обладатель которой имел больше шестнадцати тысяч друзей.

      Стрелки часов не были пьяны, они шатались от усталости. Неровно тикали часы, неровно стучало сердце.

      Сергей Маврин не обратил никакого внимания на падение ромашек. Он сидел на табуретке, прислонившись спиной к стене. Медленно подносил сигарету к губам и так же медленно отводил руку. Усталый, отсутствующий взгляд чаще всего был сосредоточен на кончике сигареты. Он смотрел на пепел сквозь щелочки глаз, и ему было лень отвести от него взгляд.

      Он курил, лениво и царственно растекаясь по табуретке. Придя домой в депрессии, надвинутой на глаза на манер вездесущей кепки, он не почувствовал ни малейшего желания освободиться от покрытого клепками ремня и стянуть с себя две штанины безупречно разодранной  джинсы.     

      Распущенные волосы сочились жирным блеском хны. Он взял в щепотку  обсеченную прядь и начал слегка покусывать  подпушенные кончики… 

      Лиловатое узорочье извивалось по его похудевшему телу, впиваясь в плечи и грудь. Самый верхний заостренный штрих торчал в шее. Письмена и росписи на теле были его страстью, и татуировщики изрядно черкались на нем…

      В пальцах суставы были – не промерзшие, не каменные, а хуже – не его. Безжалостно болела нудная косточка под разлапистым металлическим кольцом.

      В этот день недосочиненные риффы снова убежали от него и злобно посмеивались из угла над медиатором, который Маврик в сердцах отшвырнул за непослушание пальцам.

      В последнее время гитара перестала хотеть его. Почувствовав ее отчужденность, он тоже перестал становиться перед ней на колено и целовать ее руку. Неправдоподобный факт был налицо – они перестали быть любовниками.

      Надо сказать, что леди Джексон никогда не отличалась покладистым характером, а после того, как скалопировали ее гриф, она стала ставить подножки пальцам Сергея дома и на репетициях. Иногда она сама спотыкалась на концертах, увлекшись поддразниванием Маврина. Он подозревал, что она делает это нарочно, поэтому из всех своих гитар чаще всего брал на руки именно ее, когда репетировал свои соло. Джексон млела от них. Маврин знал эту ее слабую струнку…и пытался ублажить ее капризное кокетство тем, что доверял ей самые родные ему гармонии. И если она вела себя, как и подобает истинной леди гитариста, то всего лишь одно соло могло заменить все партии всех возможных инструментов в красивом, уютном мирке мавринских импровизаций. В такие моменты она приседала в благодарном реверансе, слегка запутываясь от смущения в своем синем кринолине.

      В течение многих лет она хранила верность его рукам. Она знала каждую вновь появляющуюся на них морщинку. Каждый день эти руки возвращали ее к жизни из безмолвия,  подобного забвению. А сейчас… Сейчас с ней случилось что-то… ранее не случавшееся… определенно…

      Сергей осторожно коснулся ее изгиба кончиком пальца. Джексон выгнулась еще сильнее и напрягла струны, внезапно став похожей на сердитую кошку. Маврин с удивлением отдернул руку. Он принял этот жест за внезапно проснувшиеся нежные чувства. Последние несколько месяцев любимой гитаре были чужды какие-либо проявления чувственной эмоциональности. Изящно очерченные губы Сергея слегка закрасились подобием улыбки.

      - Что? Что ты сказала, Ли?.. – он приблизил к ней внимательный темный взгляд и попытался приспустить с нее холодную синюю вуаль. Вдруг гитару потряс молниеносный разряд. Она конвульсивно сжалась в болезненном напряжении. Пафосный дурман дремоты окончательно вытряхнул Маврина из своих туманных простыней.      

      - Что с тобой, Ли? – эти слова беззвучно выговорил его сжатый ноющими висками мозг. Он протянул к ней ладони, как к огню, с благоговением и опаской, но не коснулся.

      Джексон слегка шевельнулась, пытаясь перевалиться на бок. Ультрамарин ее тела начал клубиться. Лазурные частицы передвигались беспорядочно, как под напором некой движущей силы, и выстраивались в растекающиеся завитки, которые, закручиваясь, плыли дальше.

      В какой-то момент струны начали тихо гудеть, как колокола. Сергей остолбенел на несколько секунд. Резко размотав последнюю дымчато-лиловую простынь, он начал выпытывать у гитары источник звона.

       С замирающим сердцем, сжав зубы и зажмурившись, он провел влажными от волнения ладонями по частым синим волнам. Колокольное гудение нарастало, как жар, и отдавалось в его пальцах. Ему, оглохшему от беспокойства, сообщались раскаты звучания. Он вспомнил, как втыкал под гитарные струны спички, чтобы  воскресить вечные, вечные колокола… как она выплевывала эти маленькие деревянные щепочки, но потом сдавалась.

      Теперь она сама разродилась звоном. Дон, дон, доннн…

      Своды какого-то храма внезапно надвинулись Сергею на темя, впитывая куполами его сознание, которое синие колокола обволокли медовой поволокой. У внутреннего  собора хорошая акустика, да… Все слышно…

      Ассонанс успокаивающегося стука в левой половинке тела внезапно увел единственную осознаваемую мысль Маврина в свой придел – сердце резонировало в тон с колоколами, взлетая над хорами и целясь каким-то неосознанным порывом в главный купол. Тело было всего лишь картинкой, изображением в ткани воздуха - чтобы не было страшно с непривычки. Разбег… взлет… Сергей не успел испугаться удара о вышнюю точку купола – купол раскрылся сам, как бутон тюльпана.

      Рядом падали звезды. Вдруг прокатился шелест, похожий на бумажный, и звезды на черном застелило синевой. С обветшавшего синего краешка посыпались какие-то картонные фигурки, напоминающие саранчу, лошадей, львов… Потом вывалились какие-то люди в белом, снежно-белые камни, похожие на обломки разрушенной стены, выпорхнул белый голубь с засохшим листком в клюве. Наконец, вылилось немного воды, отдающей застоявшимися микроэлементами, и синий свиток с шумом свернулся. Полуистлевшая веревочка с сургучом, свисавшая с синевы, была оборвана в черных пределах новой падающей звездой.

 

___________________

 

 

      …Потрясенные морщинки на лбу Маврина сочились каплями пота. Дышалось как-то особенно глубоко и горячо, как после обморока. Тише… тише… Колокольчики перестали… купола унеслись вверх… в большом океане начался отлив, со дна встали красные и белые звезды, которые лежали на шельфовой отмели вперемежку с розовыми жемчужинками…

      Взгляд падал на большой темный камень, острым выступом пускающий кровь великому океану. В этот раз вода не успела сглотнуть собственную кровь и чистой унеслась кланяться луне… Красноватая жидкость лохмотьями висела на черных зубцах камня. Взгляд различал наслоившиеся пластинки неизвестной породы, тесно громоздящиеся одна над другой и разноцветные камушки, сдавленные между ними.

      Выше… Покрытые солью водоросли вились по темным клеткам каменного массива, оплетая темные кристалловидные отростки, то и дело выныривающие из темноты и иногда прорывающие незадачливые водоросли насквозь.

      Выше… Кровь воды, свисающая лоскутками и просто нитками, гирляндой вилась вокруг пластин и кристаллов.

      Выше, выше… Темнота, уже почти ничего не различить. Темнота… и на черном – очертания, похожие на каемку шерсти. Выше. Хвост. Взгляд скользит неотрывно… Проступающий костяными изразцами позвоночник… Выше, выше… Короткая щетинка на подбородке, печальная, понимающая улыбка… Выше… Глаза.

      Глаза. Что? Что? Чьи?!

      Это были такие знакомые, самые знакомые, знакомые дальше некуда, добрые, каштановые глаза! Нет!

      Сергей неимоверным усилием реальности схватил за угол голубой морок и сдернул с себя. Скрипя зубами, скомкал в кулаке. Трясущимися руками достал зажигалку, медленно, чтобы точно попасть на кончик пламени, он поднес угол голубой простыни к огню, и сжег ее до последнего волокна.

      Зажег сигарету. Сел на табуретку. Надо завести будильник. Завтра репетиция.

      …Все вокруг искрилось, слезилось, капало… Во вселенной стояла оттепель.

 

4

 

      Ио проснулся от полосок света, гуляющих по лицу. Едва открыв глаза, он по своему обыкновению чуть было не улыбнулся.

      Он всегда улыбался лучам. Улыбался, даже заходя в болотную трясину по самое сердце. Ведь с незапамятных времен самой дорогой вещью на свете была утренняя игра солнца на лице. Она стоила случая, который каждый день выдергивал из рядов потенциальных смертников, выпихивал депрессию загорать на солнышке и следил, как обретенные лучи щекочут нос новоявленного спасшегося.

      Но в то солнечное субботнее утро к мыслям не мог воззвать даже безупречный Мистер Фримен, который вместо галстука повязал себе на шею стереотип, но до сих пор так и не заметил этого. В то утро мыслям полагалось быть суровыми, размашистыми, не наносить макияж и быть одетыми под цвет небольшой тревоги. Мыслям разрешалось поиграть со своим припрятанным заячьим хвостом…

      Внезапно инерция взяла свое – Ио не смог сдержать улыбку, наблюдая за Летой. Она прыгала по полу за солнечным зайчиком, отбрасываемым сияющей на солнце пластинкой, которая свисала со старого фонаря на улице и болталась на ветру. Лиса гоняла зайчика из угла в угол. Когда сверкающий клубок выныривал из-под ее лап, чтобы укатиться, она подскакивала с каким-то вздрагиванием и кубарем неслась за ним.

       Наигравшись со своей иллюзией, Лета устроилась на диване подле ноутбука Ио. Рядом с ним сидела игрушечная кошка со свалявшейся шерстью и огромными, оплывшими глазами. Лиса боялась этой кошки, а Ио любил ее. Лета отвернулась. От этого взгляда на ее лисьей душе скребли хозяин не знает какие кошки…

       Пятнистая штора, бросающаяся на Лету своими светотенями, делала ее похожей на маленького леопарда. Пятнышки кружились по ее спине. Свет приносил тепло, радость и изменение состояния.

      Ио улыбался. Вдруг он вспомнил – дневничок-то идет на убыль, да… А в голове три тысячи мыслей и полторы тысячи идей… А в книжке оборванные на полуслове судьбы. А надо бы дописать… Ведь я их приручил… А они такие доверчивые…

      Он вновь с нежностью подумал о своих героях, которые слонялись по просторам книги в ожидании его – единственного человека, у которого был настоящий, не игрушечный компас. Кроме того, герои знали, что только у Ио были настоящие часы на солнечных батарейках. Эти часы обычно подзаряжались ультрафиолетом, но - Ио не зря двенадцать лет проходил теорию чародейства у великих волшебников всея Вселенной – английской группы Queen. Он мог не только безошибочно определить на глаз количество карат в каждом драгоценном луче, но еще и выжать фотоны для своих часиков из рыжего, пахнущего хной сияния волос Сер…

      - Серьезно? Тсс…

      Ио снова рассматривал глаза Леты. Их кристаллы впивались в зеленый океан виточков Летиного разума.

      - Ну и загнала же ты их!.. Носятся как молекулы… - с усмешкой прокомментировал он беснующиеся картинки.

      - Только не говори никому. У меня самого мысли чуть не оговорились…

      Внезапно он недовольно поморщился.

      Картиночки накрашенные. Как я от вас устал. Вы бы в виде единиц и нолей ну хотя бы только хранились, что ли – запихнул бы я вас в программку, и дело с концом. А то целая галерея картинная. А картины теперь на реставрацию не носят. Некуда. Главный мастер-то вовсе и не мастером оказался, а только ткнул на меня пальцем и ушел…  

      Далеко не все я рисовал сам, кстати говоря. Многое наляпали художники-самозванцы, которые кисточку в руках держать не умеют. А кто-то пальцами рисовал, сволочи… И сбежали же все, сбежали! Когда пришел экскурсовод… Ха-хааа!..

      Воспоминание об экскурсоводе изрядно позабавило Ио. Это маленькое, черно-белое существо, похожее на набросок, прыгало на тонких, кривых ножках и прохаживалось на них по ужасно общим местам, когда читало свои мертвые искусствоведческие лекции. Излишне общим. Отвратительно общим. Просто по-уборному общим. Эти места не имели абсолютно ничего общего с индивидуальностью Ио, которая как и у всех людей была благородно-уникальной, а потому – одинокой. Сейчас экскурсовод топтался на одном месте. Ему было жаль покидать галерею. С другой стороны, он понимал, что сейчас он не нужен больше, чем когда-либо.

      Разыскать их. Вот что бы то ни стало.

      Вдруг на порог ступил вопрос «а что я им скажу?», но сразу осекся. Ведь все условно. Все всегда было условно. А сейчас тем более. И Армагеддон – это тоже всего лишь программа. А единички будут нам крестами. А нолики – нимбами.

      Ио вырвался на улицу, перескакивая через две ступеньки. Споткнулся по пути три раза. «Бог любит Троицу», - промелькнуло в его голове. – «Бог… А Бог – он равен единице… Или?..». Или – были еще ноли…

      Он окунулся в московский сентябрь и поплыл. Хотя почему-то хотелось взлететь.

 

 

 

 

5

 

      Улицы с легкостью вытекали одна из другой. Следствия плавно отталкивались от причин и неслись вперед, и смешивались со следствиями совсем других причин. И с каждым кварталом химическая формула все усложнялась, обрастая новыми молекулами.   

      Прозрачные волны сентябрьских мостовых поспешно расступались перед Ио. В этот день упругие гребни не чинили препятствий, а, наоборот, мягко подталкивали его и тут же передавали следующему валу с рук на руки. Грести самому почти совсем не приходилось. Свобода выходного дня давалась так легко, так естественно плыла раскованным потоком в выспавшемся мозге Ио и – прямо перед ним, рефлексом, следующим параллельно полуденному колыханию отдохнувших мыслей…

      Бррр… Тринадцать, тррринадцать же… Неловкая иррациональность корявого числа полоснула по лбу, вынырнув из какого-то левого проулка, врезанного со стороны сердца в главный поток. Вопреки безотчетной, пьянящей свободе движения, непреложное знание давало о себе знать. За сутки с момента его появления Ио еще не совсем свыкся с ним, хотя давно уже все обдумал.

      Все равно, все равно вариант один. Я только постепенно буду сдирать ценники… Назвав вещи бесценными, мы перестали уметь их ценить. Мы назвали их бесценными, и успокоились на этом. А они тем временем стали терять свое значение. Они просто ушли с молотка за копейки. Люди ловили их растопыренными пальцами и наскоро распихивали по карманам.

      А мы продолжали считать их бесценными. Потому что слишком идеализировали понятие абсолютной ценности, лишив его возможности помериться силами с чем бы то ни было. Все познается в контрасте, или, по крайней мере, в обычном объективном сравнении… Кто сказал, что есть бесценные вещи? Ха. Таких нет. Если бы они были бесценными, кто бы тогда знал, как правильно их ценить?.. Их просто не продать и не купить, но цена у них есть. И это вовсе не деньги… Бесценный – даже если вы не можете найти ему эквивалентов – этот тот, который дороже всего.

      Последним я сдеру ярлычок с игры солнца на лице… Безусловно… А чего стоит она? Единственная вещь, которая стоит только самой себя, пожалуй… Хм… Ну да, ну да…

      Волны бесшумно перекатывались по тротуарам. Только изредка шуршала асфальтовая и булыжная галька. Ио нырнул ближе ко дну. Увидел аморфные ласты черных носатых ботинок и туфель неопределенного цвета на шпильках. Не подпускайте мне шпильки, мадам. С вас ценник был сорван раньше всех…

      Дно отдавало куцей, бесплодной серостью.

      Ага, жемчуг уже весь собрали. А может, свиньи сожрали весь. Разбрасываются тут некоторые.

      …Она бросила в него горстью слез и убегает, убегает восвояси… А он думает «Уф, ну и слава богу», смахивает с воротника жалобные, наивные перлы ее слез. Перлы падают на черные носатые ботинки. Он достает крем для чистки обуви, и перлы моментально зачищены под асфальт… А чье-то рыло сейчас подойдет и сожрет.

      Ио знал этот замороченный, обывательский бред наизусть. Сторонясь перловых плевков, он быстро проплыл пошловатую территорию с изрядно утоптанным дном. Здесь было совсем неглубоко и порядком скучно.

     У какого-то перекрестка Ио вынырнул и дальше шел уже по сухой дорожке. В небе гордо раздавалось сияние только что послеполуденного солнца. Ио поднял голову. В вышине вихрились желтые листья. Тонкие ветки деревьев корнями уходили в синеву. А у их подножий, прямо на земле, отражалось небо.   

     Он не слишком думал о том, куда направляется. Он знал, что сейчас все было уже слишком условно.

     Ио остановился и понюхал воздух. Листья, осень, асфальт, лиса, пепел, гитара. Все в порядке. Условно.

     Он стоял перед тем самым домом на Каширском шоссе.

 

 

Мне опять сегодня приснился Эддичка *не знаю уж какой смайл тут поставить*. Снится стабильно этак раз в месяц, в два. Внешности -любой, как будто наугад взятой сном, а наутро помнится только нечто смазанное... Всегда какая-то печаль и сказка. Таинственность... И всегда мне смутно очень жаль, что я так и не встретилась со своим героем. Все равно приходит. Ио. Который был моим героем...

 

 

 

 

ну вот, я дописала наконец этот фанфик!!!)))) хыхыхыхыхы))) но что мне делать с этим маленьким слэшевым эпизодом, а?? как давать маме читать?) ведь она первая читает все мои творения, всегда первая... ыыыы.... убрать его нафик что ль, а???!!!! %%%