Записки военного врача
Анна Григорьевна Павлушкина (1917-?) — военный врач. В июне 1941 года окончила Военно-морскую медицинскую академию, в годы войны служила в частях КБФ. Вниманию читателей предлагаются два фрагмента из неопубликованных Записок военного врача, хранящихся в РДФ ГММОБЛ.
11 декабря 1941 года
При смене часовых на одном из постов на Елагином острове был обнаружен мертвый боец. Это вызвало переполох среди старшего командования Ленинградской военно-морской базой и тем более среди начальства нашего 59-го стрелкового батальона. Комбат и комиссар неоднократно вызывали меня и буквально допрашивали, почему умер боец? Чем он был болен? Я отвечала, что у бойца за время службы в батальоне никаких заболеваний не было выявлено и в прошлом он ничем не болел. При построении на развод в этот день боец ни на что не жаловался. Причина смерти оставалась неясной, ждали результата заключения патологоанатома.
При вскрытии умершего причин внезапной смерти обнаружено не было, не выявлено никаких заболеваний, эксперт вынес предположительное заключение, что смерть наступила от резкого охлаждения. После этого командир и комиссар батальона откомандировали на точку роту бойцов и организовали на месте жилье и питание. <...>
Почти целыми днями я принимала больных краснофлотцев. Все они жаловались на слабость и утомляемость. У многих появились поносы и отеки на ногах. Внешне все больные были похожи друг на друга худобой, вялостью, заторможенностью. Слабых я клала в лазарет на стационарное лечение. Палаты пришлось увеличить.
На еженедельном докладе командир спрашивал меня: «Доктор, что вы в батальоне госпиталь открыли? Всех кладете в лазарет, все болеют, на посты некого выставлять, скоро мы с комиссаром сами будем ходить в караул». Я ответила командиру, что бойцы болеют от голода и плохо выздоравливают.
«Мы все голодные, так что же, нам всем ложиться в лазарет, а кто же воевать будет? — возражал командир. — Посмотрите на себя, от вас осталась половина, вы тоже голодная, однако же вы со своей работой справляетесь и работаете и за себя, и за весь штат. Сами скоро свалитесь с ног, кто тогда будет лечить?»
19 декабря [1941 года]
У моего кабинета стояла группа больных. У самой двери я при-метила худенького бледного человека, внешне похожего на мальчика. Когда мы вошли в кабинет, он протянул руку и гордо представился «Я скрипач Ленинградского радио, моя фамилия Кац, будем знакомы». Внимательно всматриваясь в его лицо, я поняла, что передо мной стоит мужчина средних лет.
— Доктор, я пришел вас просить о переводе меня в военный ансамбль, там работает моя жена, она певица, хочу с ней вместе работать.
— Товарищ Кац, вопрос о переводе в другие части решает командование. Меня интересует ваше здоровье, скажите, как вы [себя] чувствуете.
— Доктор, я чувствую себя очень плохо, у меня нет сил стоять часами на посту с винтовкой в руках. Я с детских лет играю на скрипке, я всегда берег руки, кроме смычка, в них ничего не держал. Физически я никогда не работал, я музыкант, скрипач.
Раздетый, он напоминал подростка, грудь его была узкая, впалая, мышцы не развиты, выступали ребра, обтянутые кожей. Я внимательно осмотрела и прослушала его и никаких болезней, кроме истощения, не нашла.
23 декабря [1941 года]
Ночью меня вызвал дежурный по батальону, в казарме умер боец. Лежал он в нижнем ряду двухъярусной койки. Я подошла к койке и взяла его руку — пульса нет, тело холодное. Подняла руку, она упала как плеть. Тоны сердца не прослушивались, зрачки на свет не реагировали. Смерть, по-видимому, наступила несколько часов назад. Я знала этого бойца в лицо. Спокойный, молчаливый мужчина лет пятидесяти, никогда мне на свое здоровье не жаловался, службу нес исправно.
Я тщательно осмотрела труп, но никаких следов насилия не обнаружила. <...>
Комиссар был мрачен и строго спросил у меня: «Почему умер боец?» «Его смерть мне непонятна», — ответила я.
— Что значит непонятна? Он лечился у вас?
— Нет.
— Он болел?
— Нет, — отвечала я.
— Как могло случиться, человек не болел и умер? Быть того не может. Значит, он болел, был болен, а вы его не лечили? Это чрезвычайное происшествие, вы будете отвечать, я вызову комиссию, и вас за это дело передадут в трибунал.
Комиссар был в гневе, он не говорил, а почти орал на меня. Слова его до меня не доходили, и даже слово «трибунал» меня не испугало. Меня мучила одна мысль. Почему умер? Что за болезнь привела его к смерти? Вышла от комиссара отупелая, ноги мои подкашивались. Мне казалось, что все на меня смотрят и считают меня виновной. <...>
Вскоре нашу санчасть посетил Крупнин, заместитель начальника санитарного отдела Балтийского флота. Мы были хорошо знакомы по Военно-морской медицинской академии, где он был начальником нашего курса. Он был добрый и отзывчивый человек, и слушатели его глубоко уважали.
Я подробно рассказала о своей работе и своих нуждах. Он слушал меня внимательно и не перебивал. В конце беседы я спросила, почему у нас, не болея, умирают бойцы. Перед отбоем ходили, говорили, ни на что не жаловались, а утром их обнаруживали в кроватях мёртвыми? Что эта за болезнь? Такой мы в академии не изучали. В клиниках у профессора Лонга и Тушинского больных с такими заболеваниями не видали.
Крупнин тяжело вздохнул и сказал: ты права, Тоня, такие болезни мы не изучали и таких больных никто из нас не видел. Эта болезнь называется дистрофией, она делится на группы 1,2 и 3. Это заболевание вызвано голодом — это болезнь блокированного Ленинграда, а ваш батальон питается по второй категории, а не как на фронте. Норма питания ваших бойцов и командиров немногим отличается от гражданского населения, вот почему у вас участились случаи смерти от дистрофии, от голода. Эта смерть тихая, без страданий и наступает внезапно. Чаще умирают мужчины, особенно пожилые.
26 декабря [1941 года]
Во время тревоги спустилась в бомбоубежище. Там был весь личный состав батальона, находившийся на отдыхе от вахты. Я с трудом узнала скрипача Каца, он сильно похудел.
— Где же вы были, почему не приходили в санчасть? Я решила, что вас уже перевели в ансамбль.
— Благодарю вас, доктор, за внимание, что не забыли меня. Я был на задании, только что вернулся с группой бойцов.
По окончании тревоги я с Кацем поднялась в санчасть. В кабинете я осмотрела его, он так похудел, что были видны его кости, обтянутые кожей, — это был живой скелет. Я предложила ему лечь в госпиталь, но он категорически отказался.
Командир роты в отсутствие Каца стал жаловаться: «Он мне все нервы измотал. Ему скажешь одно, а он в ответ тебе другое. Он не может уяснить, что у нас главное — дисциплина, беспрекословное выполнение приказаний. Вы, доктор, не смотрите на него, что он такой худющий, он жилистый, охотник поговорить, много рассказывает анекдотов, в кубрике как начнет травить, все от смеха за животы хватаются». <...>
Я все-таки положила Каца в санчасть. После тщательной санобработки мы напоили его сладким чаем, я сделала ему укол глюкозы и от-дала свой кусочек сахара. Он заметно приободрился и стал весело переговариваться с товарищами на соседних койках.
При утреннем обходе я обнаружила, что все кашу съели, а Кац не дотронулся до миски. Отсутствие аппетита у больного дистрофией — нехороший признак, подумала я. <...>
Умер Кац во второй половине дня. Когда я после обеда пришла его проведать, он что-то бормотал путанно и бессвязно. Я не отходила от больного, наблюдая за изменением его состояния. Вдруг внезапно он умолк, закрыл глаза, резко побледнел. Введение сердечных средств и кислород улучшений не принесли. Искусственное дыхание и массаж области сердца не помогали. Наступила смерть.
Вернувшись в свой кабинет, я не смогла сдержать слез. Плакала от бессилия в борьбе со смертью. Мне было очень жаль Каца. Это был одаренный и влюбленный в музыку, эмоциональный, остроумный и непосредственный человек. После его ухода из жизни мне вспомнились слова профессора Тушинского: со смертью больного умирает и частица врача.
27 января 1944 года
Я вышла на набережную у моста Лейтенанта Шмидта. Впервые за тысячу дней в городе сняли светомаскировку, кое-где тускло светили окна домов и отдельные уличные светильники. Из репродукторов раздавался торжественный голос диктора, он зачитал поздравление ленинградцам с долгожданным праздником. Но вот радио умолкло, присутствующие притихли, и наступила тишина, все ждали торжественного салюта.
Вечернее небо осветилось вспышкой многоцветного фейерверка, и тут же раздался глухой артиллерийский залп. Высветились осунувшиеся лица ленинградцев. Они кричали «ура!» и были безмерно счастливы. Многие плакали от радости, от осознания того, что кончились блокадные страдания от голода, холода и артиллерийских обстрелов. Залпы салюта следовали один за другим, освещая набережные, израненные дома и тысячи счастливых ленинградцев. Салют закончился, но люди еще долго не расходились. <...>
Источник: ВОСПОМИНАНИЯ ВЕТЕРАНОВ
