Уезжаю в Севастополь до 27 августа.
Не скучать.
(:

Музыка в наушниках завихрялась, проникая в уши, в голову, и стремительно уносилась вверх, в небо, поднимая волосы; ключ приложен к небольшому кратеру на двери и слышится противный писк, слышится всем, кроме неё, той, чьи наушники пропускают кучу переведённых в формат mp3 звуков, электронных, пропускают прямиком в голову, а дальше она просачивается через глаза, через самые зрачки и упирается в небо. Дверь открывается, и ветер проникает на улицу, из самых глубин, с лестницы, из-за поворота коридора, из лифта, сквозь чуть приоткрытое окно. Хотя для неё сейчас не существует ничего кроме музыки, никаких звуков, ничего кроме музыки и...
Она садится на жёсткое сидение с неудобно выгнутой спинкой, будто бы специально изобретённое для сколиозных школьников. Сумку на колени, руки - на сумку, голову чуть вниз, глаза закрыть, слушать, слушать, утопать, утонуть. Жгучая, ничего не значащая, захватывающая и вытряхивающая всё остальное боль, подступала к горлу исподтишка, заглядывала в глаза, заставляя их слезиться, дёргала мочки ушей и дула в ноздри, чтобы заставить чихать, щекотала кончики пальцев, чтоб зудели, и щипала за бока, чтобы внутри делалось горько; а главное - вливалась с воздухом в лёгкие, принуждая их судорожно сокращаться, вбирать воздух и тут же, не дотянув до конца, выпускать с лёгким оханьем, оседала неприятным комом в горле и проникала в желудок огненным шаром, спалив всё на своём пути, ничего кроме себя не оставив. Даже кончики пальцев от такого нервно подрагивали и не хотели ничего ощущать. Она сидела и дрожащими руками тёрла запястья, пытаясь проникнуть в музыку, пытаясь в ней утонуть, закрывала глаза, чтобы не закатывать их вверх, отчего слёзы, против детского убеждения, не закатывались обратно, а только растекались, как спицы зонтика по всему лицу, разделяя его на неравные части.
Взгляд тёмно-голубых глаз блуждал по лицам пассажиров, скользил, сквозь полуприкрытые веки видно было мерцание страз на дешёвой одежде, сумках, босоножках, мерцание, которое резало глаза, приводило в панику и заставляло убежать далеко-далеко и замкнуться в себе, уйти от этого глупого искусственного мира. Ничего настоящего, ничего натурального, ничего, даже чувств, ничего, но даже боли настоящей не было, даже горечи - хоть сколько-нибудь притворной, покрытой толстым слоем деланной весёлости. Этого ничего, на удивление, не было, вот уж чего он не ожидал.
Девушка напротив, сидела. Непринуждённо сложив руки на сумке, чуть опустив голову, чуть мерцая в темноте тоннеля, чуть подрагивая - не то в такт музыке, не то ещё из-за чего-то; девушка, пустая - полная, но полная пустоты, невидимой, бесцветной, куда-то улетала, вверх, ввысь, там, где ветер танцует с волосами, в небо, где нету изощрённых способов подделать драгоценные камни и создать искусственные слёзы, приклеив пару капель лака на матовые пурпурные щёки.
Да нет, она плакала. По всем законам жанра терпела боль, неизвестно почему свалившуюся на её плечи, плечи, которые, надо сказать, не дрогнули ни разу. Чуть опустив голову, так, что волосы закрывали лицо по бокам, она не могла остановить слёзы, но не запрокидывала голову, упрямо закусив губу, как маленький ребёнок, глядя в покатый потолок, полагая, что так слёзы могут попасть обратно в глаза и ненужная вода больше не хлынет злыми ручьями. Да ей и не надо было - музыка закружила, музыка была там, где были её мысли, её желание избавиться от боли или хотя бы пережить.
И ей, надо сказать, удалось. Она не знает как, но внезапно, когда тёмный тесный вагон вырвался на мост, соединяющий два берега реки, за спиной сияло солнце, отражённое в стекле спереди. Тёмно-голубые глаза не дрогнули, когда она заглянула в них и вновь закрыла свои. Отпустило. И вытолкнуло. Неведомо как, но музыка, шумящая, бряцающая и ударяющая по барабанным перепонкам, наконец подхватила её и взвила волосы, а боль - непритворная и жгучая осталась...
Но она не осталась; он просто подобрал её. Он прикрыл глаза, поезд качнулся и снова поехал. Когда он открыл глаза, её не было. Быть может, почудилось? Быть может, и не было её никогда, плачущей девушки с болью в душе? Быть может, нет у неё имени, которое он уже успел ей придумать. Быть может, быть может?..

Настроение сейчас - ума не приложу, почему оно вообще написалось
В колонках играет - David & The Citizens - New Direction

А эта не так давно написана, но почему-то здесь не оказалась. Правда, туда ещё можно много чего понапихать, но... вот так, в общем)

Маленький трубочист вздохнул и поплотнее закутался в небесного цвета плащ с высоким воротом. Из его рта вырвалось белесое облачко пара. Внутри, на душе скребли кошки и всё ныло, как будто внутренние органы решили разом выйти на утреннюю пробежку, а после - простудились и вот-вот собирались разорвать столь недолгосрочный контракт с самим маленьким трубочистом. Дескать, и без нас как-нибудь обойдёшься, не маленький. Трубочист вдруг понял, что уже долго и вполне бессмысленно смотрит куда-то в сгущающуюся под тенью деревьев внизу темноту, и поспешно заморгал, так, что крохотные льдинки с ресниц, образовавшиеся от его тёплого дыхания, весело разлетелись в разные стороны. Он помотал головой, словно выкидывая неприятные мысли, и взглянул на небо. Оно было такого странного цвета: будто в тёмные синие чернила налили молока да хорошенько размешали. Сверкали звёзды - чистые-чистые, можно было даже на мгновение ослепнуть от их блеска.
Трубочист снова вздохнул - который раз за этот вечер - и подумал, что надо было всё-таки взять с собой флягу и пару бутербродов. Он совсем окоченел, сидя на крыше, да и плащ его не был предназначен для долгого сидения на прохладном ночном воздухе. Однако же он не спешил уходить. И опять взглянул на небо.
Там - что-то великое и грандиозное, могучее и непостижимое, синее с разводами из молока и вкраплениями мерцающих звёзд, творилось. Будто бы вихрь поднимался из глубины, разрывая всё и вся со стремительной болью и пронзительным криком; вот только небо молчало, но торжественно, словно бы готово было отдать маленькому трубочисту в синей шляпе и синем плаще каплю себя - вязкую, полупрозрачную, но несомненно волшебную. Будто в котле, перемешивались на тёмном небосводе облака, млечный путь проливался на деревья таинственным светом, сияя на листьях, отчего они казались изумрудно-синими.
Готовое вот-вот вылиться через край, небо сгустилось, и маленький трубочист с восхищением расширил глаза и даже приоткрыл рот: что-то необычное происходило этой ночью. Воздух потеплел, а звёзды уже готовы были посыпаться на асфальт, прикинуться перламутровыми стразами да камнями. Трубочист ещё плотнее закутался в плащ и подался чуть вперёд, шляпа чуть не слетала с головы от ветерка, и вдруг он почувствовал, что мокрая вязкая капля чего-то непонятного упала прямо за шиворот. Он тихонько ойкнул и услышал мягкий тихий шорох у себя над головой, не то шелест, не то перешёптывание. Он попытался смахнуть каплю, но она уже успела впитаться в ткань его синего плаща.
А небо над его головой продолжало тихонько посмеиваться.

В парке работал Сторож. Он был невысок и сед, по утрам мёл мусор и опавшие листья с дорожек парка, сдувал звёздную пыль со скамеек, налипшую за ночь, подстригал кусты, а вечером обходил весь парк, важно позвякивая связкой ключей на боку, смотрел, чтобы никого в парке не осталось, потому что, рассказывают, творились там странные вещи, а местной ребятне дай только волю - перелезут через забор ночью, спрячутся в кустах, описаются от страха, а потом спать не могут, увидев такое. Такое? Какое такое - никто знать не знал, но все чуяли, что в парк ночью лучше не ходить, вот и сидели себе спокойно по домам, пили чай с кизиловым и крыжововым вареньем да кутались в пледы поздней осенью, засыпая в тёплых уютных креслах, не успев погасить абажуры, затушить свечи или выключить телевизор, с кошками на коленях или книжкам, со съехавшими на нос и чуть в бок очками и вовсе без подушки.
А ещё Сторож каждый вечер закрывал ворота парка. Это было, в общем-то, совершенно бессмысленно - ночью все спали, даже самые непоседливые; и лишь те, чьи души светились ночью нежным голубоватым светом, бодрствовали, да и то предпочитали не выходить на улицы, а сидеть на подоконниках, почти что бессмысленно глядя куда-то в свою даль. Сторож называл таких "трубочистами". По его личному убеждению, трубочист - далеко не профессия, а состояние души, как раз такое, какое излучает этот волшебный свет. Без него, говорил он, перестанет всходить луна, да и утро не будет спешить освещать улицы солнечным светом, пропадут стихи и музыка. А ещё он иногда шёпотом добавлял, что такие люди никогда не стареют, а если и стареют, то исключительно по собственной рассеянности. Так и живут. Вечно, стало быть.
А рядом с парком, окнами прямо на главную аллею парка, жила забавная старушка - тоненькая, низенькая, седовласая, всегда собирала волосы в пучок, из которого выбивались длинные пряди. На её лице практически не было морщин, и она часто улыбалась. Улыбка её, надо сказать, - нечто невообразимое и замечательное! Казалось, от неё исходит такое же сказочное голубоватое сияние, как от душ тех трубочистов. Но когда ей это говорили, она только закрывала глаза, махала рукой - легко, словно гладя невидимые облачка слов, - и смеялась. Смех у неё был очень мягкий и щекотный: казалось, он задевал чувствительные стенки гортани и живота и заставлял смеяться вместе с её хозяйкой. Ручной такой смех был у неё, очень добрый.
Она слыла сказочницей и умела так лихо сплетать нити повествования, связывая одну сказку с другой, переплывая в третью, что казалось, будто рассказывает она уже вечность и сказка её никогда не закончится - всё длится, и длится, и длится...
Поздно вечером, когда все уже сидели по домам, заваривали чай, зашторивали окна и зажигали лампы, Сторож не спеша обходил все дорожки парка, вслух еле слышно разговаривал не то с быстро темнеющим небом, не то сам с собой, позвякивал связкой ключей и запирал ворота на замок старинным тяжёлым бронзовым ключом. А затем отходил на пару шагов, окидывая взглядом громадные ворота и притихший парк за ними.
В полночь большое окно под самой крышей в том доме, где жила старушка-сказочница, открывалось нараспашку: два человека, чьи души сияли невероятно красивыми цветами - золотистым и голубым - садились на подоконник по обе стороны широкого подоконника, и женский голос начинал напевать сначала едва уловимую лунную мелодию. Чуть позже к мелодии песни присоединялась тихая ненавязчивая скрипка: силуэт справа приобретал очертания музыканта, играющего на скрипке.
Голос Сказочницы и музыка Сторожа приобретали очертания шёлковых лент или дыма, а может быть и утреннего тумана; сплетались, проникали друг в друга, становились одним целым, танцевали при лунном свете, отбрасывая причудливые тени на дорожки парка, залетая обрывками лёгких хлопьев в окна тех, чьи души тоже сияли, тех, кто сидел на подоконниках, раскрыв окна, тех, кто не спал и прислушивался; и каждый из них слышал что-то своё, но вместе они слышали одно - невероятную, завораживающую музыку и песню, которые пробуждали странную магию старого парка, никому не известную и оттого немного страшную и таинственную.
А в старом парке всего лишь позабытые тени танцевали при свете фонарей под скрипичную музыку и сказочный голос.

Настроение сейчас - тоже всяко
В колонках играет - столько всякого разного, что я уже не помню (%

Возможно, это всё действительно когда-то было. Мы ходили по книжным и петляли замысловатыми переулками, а слова на футболках прохожих и наших случайных попутчиков сами собой складывались в причудливые фразы. В пыльных букинистических магазинах мы находили нечто волшебное для нас, мы находили какое-то странное и смутно знакомое всем чувство - будто что-то упустили, не можем вспомнить сон, и вот он теперь лежит перед нами, как книга, к которой не подступишься и не знаешь, как её открыть. Мы оставляли глубокие следы на пыльной поверхности ветхих сборников фантастики, нюхали корешки детских сказок и зачарованно листали толстенные собрания невероятных рассказов, увлекающих с первых строк в неведомый мир. Кто знает, хотели бы мы туда попасть или нет... скорее нет, чем да. Нам просто нравилось вот так проводить время: окунаться в чужие тайны и миры, не выходя за пределы себя и даже не переступая порога лавки.
Мы, взявшись за руки, сплетя пальцы, толкали стеклянные или деревянные двери, таинственно и весело звеня смехом. Он у тебя был рыжий, как веснушки на носу, и ты всегда первая бежала в самый тёмный и зловещий угол книжной лавки. А мне оставалось подойти к удивлённому и завороженному твоим поведением продавцу и спрашивать у него, как дела, кто заходил и что у него есть самого старенкого - на наш прихотливый вкус. Сутки напролёт мы могли бы так засиживаться, но всегда наступал поздний вечер и продавец выразительно постукивал длинным сухим по дужке, соединяющей два кольца со стёклами у себя на переносице, включал или, наоборот, выключал лампу, громко звенел связкой ключей, и нам ничего другого не оставалось, кроме как покинуть приют чтецов. Но мы не расстраивались, а снова брались за руки и всё с тем же выражением готовности к загадкам на лице ныряли в первый же слабо освещённый переулок или подвернувшуюся под левую руку арку.
Впрочем, с тем же успехом можно предположить, что это был он, а не она, и (чем чёрт не шутит!), может, у него действительно были чёрные волосы - прямо как у моей выдумки...

Настроение сейчас - печальное...
В колонках играет - Muse - Unintended

Я подхожу к своему дому, к подъезду. Почти плыву в парном молоке воздуха - он как море рано утром, обволакивает и течёт, не ерошит волосы, а лишь пробегает лёгким ветерком по макушке. Я иду, широко шагаю, заложив руки за спину, сумка несильно бьёт по бедру.
Подхожу к покосившемуся железному заборчику почти в самого подъезда, скрытого кустами, сквозь которые пробивается свет ламп. Там уже сидит и ждёт меня один из прекраснейших призраков прошлого. Поднимает голову, улыбается, закрывает книгу и суёт в сумку. Сидит.
- Здравствуй, - говорю. И сажусь рядом.
- Вечер добрый.
Улыбка призрака подобна звёздному небу у нас над головой - сверкает и дарит что-то таинственное каждому разглядевшему, даёт некий шанс на то, что в будущем нас ждёт что-то кроме напряжённой тишины на двух концах длинного телефонного провода. Забегая вперёд, созвездия на небосводе, лукаво улыбаясь, качают головами: не любите вы говорить по телефону, да и молчание у вас лёгкое. Будто ангел пролетел.
- Что ты здесь делаешь? - сколько раз был задан мной этот пустой, в сущности, вопрос, сколько раз я получала на него один и тот же ответ, и тем не менее каждый раз я сажусь на это место и с улыбкой легкомысленно спрашиваю его: что ты здесь делаешь? Иногда мне кажется, что он надеется на другой ответ, но отвечает всегда одинаково.
- Жду тебя.
И вновь улыбка, го-ло-во-кру-жи-тель-на-я улыбка у моего личного призрака, надо сказать. В наказание он мне послан, что ли, - пленять её и без того отданное сердце, каждый тёплый летний вечер, изо дня в день, что бы ни случилось? Я не знаю, что с ним происходит, когда я не прохожу мимо - сижу, к примеру, дома или остаюсь ночевать в неведомых "гостях"; да и надо ли? Зачем интересоваться делами призрака, если мы, люди, толком-то и в своих разобраться не можем.
Я пожимаю плечами и тихонько смеюсь. Он сидит и всё также молча улыбается.
- Зачем?
Какая разница зачем? Главное, что он, этот призрак, приходит сюда каждый вечер, и я могу заглянуть в его глаза, услышать тихий шероховатый и чуть шершавый голос, будто бы специально приспособленный для того, чтобы шептать "тш-ш-ш", приложив призрачный свой палец к не менее призрачным, но таким живым, губам. А всё остальное - так, vanitas vanitatum est omnia vanitas, не более чем прах мыслей, развеянный на холодном осеннем ветру.
- Зачем? - он удивлённо и очень забавно пожимает плечами, так, что я снова тихонько смеюсь. - Просто так.
- Просто так? - я удивлённо восхищаюсь постановке слов: "так" да ещё и "просто"! Что бы это могло всё значить? И смеюсь про себя и уже вслух.
Тёплый ветер едва колышет листву, окна домов мерцают таинственным и уютным светом, а я уже чувствую, что воздух вот-вот зазвенит, заиграет какой-то неслыханной музыкой, волшебной, загадочной, и тогда...
Я обращаю лицо к невообразимо звёздному небу у нас над головами и на мгновение восхищённо застываю, широко распахнув и глаза, и рот. А потом глубоко вздыхаю и произношу:
- Небо, дай мне сил!..

Настроение сейчас - такое,как там, в рассказе, только печальное...
В колонках играет - Enya - Listen to the rain; Poeta Magica - Soleil (part I & II)

Я знаю - какие облака. Конечно, это каждый может о себе заявить, дескать, белые, пушистые, а иногда и розово-мглистые бывают, слоистые, пуховые, перьевые, как подушки... так-так да не так. Понять, какие облака, можно только бродя пустынными переулками в десять вечера летом, в окраинах центра, там, где погибают разрушенные дома и где от них остаются только фундамент и ограждение, да стылая память с остатками отпечатков их силуэтов на стенах соседних домов; там, где фонари не зажигаются, когда вода уже перестаёт отражать дневное светило, а лишь раздумывают и ближе к полуночи нерешительно начинает подрагивать неяркий свет, льющийся, как и положено всему водянистому, снизу вверх; там, где мысли путаются в бесконечных импровизациях музыки и где на парапете у набережной всё ещё остаются следы прошлогодних рисунков - солнышки и надпись "здесь, там, тут, всегда, везде и всюду..." и неразборчивая подпись. Там-то облака совсем другие, розовые с фиолетовым и разбавленные жёлтой краской, не яичным желтком, а русыми волосами, лучами солнца. Там облака торжественные и молченосные; вглядываясь в небесную твердь (почему бы не небесную жижу?), хочется молчать, хочется и вовсе стать одним из таких облачков и всё время меняться, всё время куда-то плыть, унося за собой чужие тревоги, волнения, чужую любовь и чужое счастье, и никогда ничего своего, потому что у облаков просто-напросто ничего нет. Ни рук, ни ног, ни то, чем они могут видеть, слышать или даже разговаривать, поэтому облака - это вечное молчание.
И когда насмотришься, насытишься вдоволь этим зрелищем, тогда глаза засверкают нежно фиолетовым цветом, и ты поймёшь, что на самом деле облака - восторженные, как дети, и печальные, как многомудрые старцы. Восторженно-печальные, плывут по небу и... это их нормальное состояние. Им ведь ни до чего нет дела, в системе "координат" облаков существует только три простых вещи: восторженная печаль, облако и тот, кто на него смотрит - и именно в таком порядке! Впрочем, скорее всего последнее - как раз не "тот", а просто взгляд. Просто взгляд на облако. В данную конкретную минуту облако существует для того, чтобы ему было испытывать свою восторженную печаль и ловить на себе взгляд одного-единственного человека. Ведь другой видит это облако по-другому, с другой точки и вообразить форму облака может совершенно другую. Глаз слону не там посадить или увидеть тигра без уха - всякое с облаками случается, по-всякому их могут увидеть. И поэтому они должны быть печальны - чтобы особо не расстраиваться, потому что люди, в конце концов, мелочны: им бы дай только увидеть в облаке жирафа и ничего больше - и восторженны, чтобы ими мог восхититься один-единственный зритель за всю их недолгую жизнь.
Ведь облака всё время пропадают.

Настроение сейчас - восторженно-печальное

Вообще, по идее, это относится к этому вот рассказу.

Мы просыпаемся порознь, но одновременно. Мы - открываем глаза и бредём, в ванную в душ, спрятаться от солнечных лучей, бьющих нам в глаза. Мы бродим, сонные и потерянные, по нашим с тобою квартирам и шарахаемся от призраков-теней, думая, что они нам только мерещатся в рассветной дымке тишины и покоя и тикающих часов. Мы думаем, что их можно обмануть, не заметив, сделав вид, что их на самом деле нет. Мы в ужасе отпрянем к стене, если заметим, что мимолётная, почти невидимая глазу тень, просто, казалось бы, воздух, чуть плотнее, чем надо, проскользнёт мимо нас, а быть может и окинет нас туманным острым взглядом.
И тут мы поймём, что они-то как раз и есть на самом деле, это мы - их тени. Ты видел панический ужас в моих глазах, ты заметил, какое бледное у меня лицо? А я видела страх на дне твоих и кровеносные сосуды, проступающие сквозь призрачную кожу.
- Мне кажется, когда-нибудь они сведут меня с ума, - говорю я тебе, пока мои пальцы выписывают невообразимые кренделя над клавиатурой. - Мне кажется, когда-то они сведут меня с ума...
Помнишь тот двор-полуколодец? Тот двор, в котором странная полу лестница жёлтого дома с не менее странными округлыми окнами и грязно-розовым домом напротив; они почти замыкаются. Закрой глаза, прошу я,  закрой и вспомни тот снег, который сыпался на наши головы этой зимой, ровнёхонько в начале января, когда всё уже затихло и нигде не было слышно людского дыхания, скрипа шагов или шороха одежды. Он величественно, кружась, опускался на ресницы, таял в жарком дыхании, превращаясь в воду и замерзая снова, на пути к земле. Ты помнишь, мы стояли там, лицом к лицу и глядели на небо, снег и друга на друга, будто в первый раз увидели... ладно себя, будто бы увидели только что этот мир, этот снег и это такое пронзительно голубое небо над нашими головами. Я так и не поняла, откуда он сыпался, этот странный, искрящеся чистый снег. Я помню твои голубые глаза, такие же пронзительные как небо, говоришь ты. Я помню, как снежинки падали на твои волосы, прячась в коротких прядях, я помню облачка пара, которые вырывались из твоего рта, когда ты смеялась - тихо, беззвучно, только для меня, понимаешь? Только я слышал этот смех, потому что больше не было звуков, я уверен.
Знаешь, наверное, в этот момент я поняла, что там стояли не мы, там стояли они - те двое, чьи тени преследовали нас в том переулке, позапрошлой зимой, чьё присутствие мы незримо ощутили и потому повернулись одновременно на шум проезжающей машины, хотя никакой машины там и в помине не было. Были только две тени, шептавшие, удивлённо, стихотворение Лорки:
- Когда я умру,
стану флюгером я, на крыше,
на ветру
Ведь мне не примерещилось?
И мне кажется, что те двое действительно сводят меня с ума, потому что я не знаю, были ли они там, в том дворе, или то были действительно мы? Или же мы - снова их тени...

А двое всё также стояли под кружащимся над их головами снегом, в том дворе-полуколодце; и от её смеха в воздухе появлялись облачка пара, а от его улыбки трескался лёд. Они, глядя друг на друга пронзительно голубыми и глубоко чёрными глазами, шептали стихотворение...

Настроение сейчас - дымчатое
В колонках играет - Белая Гвардия - Белая Гвардия

- Я тебя дождался.
- Да.
- И почему я знал, что ты здесь сегодня будешь?
- Не знаю. Тс-с... Слышишь? Город дремлет...
- Да...
- И воздух - тёплый.
- И радиопомехами шуршит... лёгкий треск - и... и листья.
- Ага. Летящие в небо.
Только почему-то листья в небо не летели, а висели, тихо трепеща, на ветках, окутанные сумраком и тёплыми потоками воздуха. Почему-то листья не шевелились и не шуршали.
- А за сеткой, что в окне, стекают последние капли... чего-то.
- У меня свечка горит. Я пойду?
- Иди, лови огонь.
- Доброй ночи.
- Ловец Огней.
Тихий сумрак, загораются окна в домах, да вот только ветер куда-то ушёл, покинул эту улицу, этот город и вообще, кажется, этот мир. Ушёл, убежал, испарился, потому что боялся зажечься и сгореть вместе с её волосами.
- Спасибо, что дождался.
- Я без тебя никак - дождусь и еще.
Хлоп-хлоп, и я без тебя. И я без тебя - вопит, вопит в сумеречном воздухе, вопит в крике пролетевшей птицы, вопит в звуке падения, вопит в воде, неслышным ручейком стекающей в канализацию, вопит в серой сфере луны и в круглых, таких чёрных и искрящихся зрачках. Хлоп-хлоп, и я без тебя. Тише; слышишь, пролетает мотылёк? Он развеивает кисельный, густой и неподвижный воздух своими крыльями, пытаясь поймать ветер. Он - и ещё тысячи таких же в этой ночи, и птицы, и насекомые, и люди. Хлоп-хлоп. Ты слышишь, как он стоит на краю крыши и светит своим огромным фонарём на облака? Хлоп-хлоп, слышишь, как щёлкает где-то зажигалка, слышишь чей-то смех? Хлоп-хлоп - дзен для комаров, хлопок одной рукой.
Хлоп-хлоп.
- И я без тебя.

Получилось так, что я совершенно (ну просто совершенно) внезапно сорвалась и поехала с Музыкойветра и Радужной Овцой на Пустые Холмы (на 10-11 июня)... вот такая история)

Мне снятся её медовые волосы, тяжёлые и тягучие, как мёд. Мне снится, что она говорит мне своим мягким, глубоким голосом. Ещё одна сероглазая богиня с широкой искренней улыбкой и перьями в волосах. Мне снится, как она берёт меня за руки и отходит назад - шаг, ещё шаг, и тьма, мягкая и зыбучая, сотканная из тысячи искрящихся, кажется, тёмно-синих песчинок, поглощает её, вернее, она проваливается в неё, и вот я уже вижу только её улыбку, руки и кончики медовых волос. И в голове настойчиво, но мягко стучит голос: "Пойдём, пойдём..." Я делаю шаг, чтобы пролезь вслед за её очертаниями, чуть светящимися в темноте, точнее не в темноте, а в этой странной подвижной, живучей синей светящейся субстанции, в которой скрылась она. Я делаю шаг и - начинаю медленно, как в съёмках кино, кадр за кадром падать. Мне не страшно: я всё ещё чувствую свои руки в её руках, я уже не вижу, синяя тьма уже стала моим взглядом, моими глазами, выела мои зрачки и теперь смотрит ими на мой мир, который так стремительно исчезает, летит вверх вместе со мной, падающей вниз. Шаг, ещё шаг, чтобы упасть глубже и чтобы мир и её голос взлетели вверх, и я уже сама взлетаю, не известно куда, потому что не вижу и уже почти не слышу: синяя тьма слышит и видит за меня, она постепенно обволакивает всё внутри меня и хочет стать мной, остаться там, внизу, мерцать и переливаться моими глазами, дышать и вдыхать свой собственный воздух моим носом, прикрывать мои же веки своими синими переливчатыми песчинками и улавливать звуки так, как могла уловить их только я, чтобы поглотить опять же в своей же синеве... Я взлетаю, и чувствую, как синяя тьма дарует мне сумрачные, едва уловимые в очертаниях и в весе крылья, чтобы увидеть наконец ту, которой принадлежат медовые волосы и медовый же, глубокий, полный необычайной силы голос, чьи пальцы касаются моих ладоней, чтобы я не потерялась в густом вязком колодце, цвета всеобщего страха, цвета сумеречного неба - цвета индиго. И всё - всё! - летит в тартарары, потому что будет свет, потому что я вижу её улыбку и в висках мягко и размеренно стучит её голос: с днём Рождения тебя...
И я просыпаюсь, с глазами цвета васильков, с липкими от мёда пальцами. И просыпаясь я шепчу её голосом её же слова, пока глаза не станут вновь серого цвета, а зрачки снова не увидят мир в ночных сумерках таинственным и немного опасным; я шепчу, не узнавая свой голос: ...и пусть в твоих глазах тонут лишь те, кто не боится приобретать, теряя, и отпускать, приобретая...

Настроение сейчас - дымчато-сумеречное

В каждом весной тихонечко звенит его маленькая и хрупкая, не хрустальная, а деревянная или металлическая, пусть даже ярко-оранжевая пластиковая "музыка ветра". Звенит в небе, звенит в скрипе сгибающихся под ветром ветвей, звенит на хвосте у пролетающего над головой самолёта, звенит в рыжих кошачьих глаза и бубенчиком - на хвосте, звенит в талой воде и солнечном свете, звенит в ушах, черноте зрачков и в улыбке. Тихой-тихой волшебной музыкой переливается весна в человеческих душах, радугой сверкая в мыслях, разрезая золотым крылом со стальными перьями реальность, и этот треск - тоже звон.
Пылинка, осевшая на тонёхонькой нити, отзывается шелестом, неведомой музыкой в ушах, завораживает, уводит...
Знаете, откуда она берётся, эта музыка ветра? Ветер, думаеете. в

так и не могу дописать, хотя черновая запись хранится аж с 21 марта. продолжите кто-нибудь за меня, а?

...держала в руках скомканную бумажку, на которой чёрными гелиевыми чернилами по белому был написан адрес: улица Сретенка, дом, этаж, квартира. Домофона нет, что странно и напоминало какую-то книжную историю.
Ещё бы: мне позвонили и предложили встретиться наконец-то, после такой долгой и зачем-то совершенно нужной погони за мной, хотя я ни от кого не скрывалась и не бегала.
- Это ты так думаешь, - сказал весёлый женский голос на том конце (начале?!) провода.
Ей около шестидесяти, а может и все семьдесят, и живёт она в Соединённых штатах, навещает изредка, без мужа, свою московскую квартиру на Сретенке... Она долго за мной гонялась - год или около того, но я это узнала только из недавнего письма-заметки, в котором мне сделали немыслимое, просто не-ве-ро-ят-но-е предложение. Просто-напросто исчезнуть. Пропасть внезапно для этого мира, города, для всех людей, которые знают меня и которых знаю я. Пропасть отовсюду, просто взять и испариться, разматериализоваться в воздухе, превратиться в нечто другое или просто переплыть в другое измерение. Какая, к чёрту, разница? Ведь такое предложение - один раз в жизни, ведь такого может больше не быть, и надо, стало быть, жертвовать, не думая ни о ком, ни о чём и в первую очередь - не думать о любимых людях и о себе, не думать о дверях, которые меняют своё местоположение в городе, потому что двери эти с момента отказа или приятия - исчезнут. Заманчиво, не правда ли?
Странная женщина с ангельским голосом, гривой непокорных серебристых седых волос и глубокими завораживающими серыми глазами. Я не знаю, откуда это вязалось, про глаза, но это совершенно точно правда. Она позвонила мне накануне и сказала, что хочется меня - 19-летнюю девушку, которая в последнее время абсолютно перестала что-либо понимать в устройстве мира и человеческих отношениях, - наконец увидеть, потому что "ну не дело это!" и вообще "тут такое предложение!.." Действительно - такое раз в жизни бывает.
Исключительно с такими, как я, да!
Не знаю, что мне там надо было делать; я знала лишь то, что у неё во время её приездов собирается куча народу, знакомые, друзья... но я совершенно не понимала, зачем ей я. Стояла у дома, разглядывала небо, бумажку, небо... ну так, что делать?

Я постояла немного в размышлениях на границе света и тени, комкая бумажку с адресом, глядя на распахнутую дверь подъезда, и с надеждой заглядывала в полутёмные окна дома. Я смяла бумажку, вздохнула, моргнула, как бы прогоняя морок и мысли, сунула её в карман куртки, медленно, но решительно развернулась и ушла

Смяв бумажку в мокрой ладони, я глубоко вздохнула, исподлобья  глянула на светящиеся весёлым светом окна дома и решительным шагом направилась к двери внутрь дома Прохлада и прозрачная полутьма подъезда поглотили меня практически мгновенно... Такая возможность - лишь один раз в жизни

В колонках играет - Animal Джаz - Как Дым

На самом деле была написана в ночь с 1 на 2 мая... последняя - потому что у меня сейчас нет никаких душевных сил писать. Не знаю... слишком уж душа измочалилась.

Для кого-то она будет последней, для кого-то -  первой. Ведь это же всё зависит от того, какой рассказ читать или какую сказку рассказывать.
Жила-была девушка-птица. У неё была тонкая чуть сероватая прозрачная кожа и волосы, чуть поддёрнутые сединой, так что казалось, будто у неё в волосах запутались птичьи перья. А глаза у неё были глубоко серые, как мокрый асфальт, вода то и дело бежала по её ресницам, скатываясь по щекам, словно слёзы, падая на перья, которых у неё вроде бы не было... Она носила простое тёмно-серое с синим отливом платье до пят, пушистую серую шаль, и многие издалека принимали её за большую грациозную птицу - ходила она словно по воздуху, чуть пританцовывала и взмахивала руками, в такт пляшущему ветру, так, что вздрагивала и взвивалась юбка и платок порхал за её спиной, напевая что-то себе под нос, едва прикрыв глаза. Чем-то она была похожа на цыганку.
Там, где она жила, часто говорили о том, что по ночам она превращается в большую чёрную птицу, взмывает к небесам и там танцует свой неистовый танец наедине с луной и звёздами,  выливаясь вся до конца в Млечный путь и блистая потухшей искоркой и сизой  дымкой среди тёмных облаков и сияющих созвездий. Кто-то говорил, что без неё  никогда не придёт ночь, потому что она закрывает своими крылами небосвод и поэтому становится   темно. А она никогда не печалилась и почти не разговаривала, но если приходилось - голос её звенел под небесным сводом подобно сотне серебряных колокольчиков.
Пернатая. По ночам она обращалась птицей. Она никогда не спала и ничего не ела, пила молоко Звёздного пути и разгорячёнными в танце руками, пальцами гасила своими жаркими прикосновениями звёзды, а из её cлёз рождались новые, яркие, разноцветные, но чаще - сверкающие серебряные.
И вот однажды она обернулась сизой птицей и улетела, слилась, должно быть, с небом, звёздами и утонула в Млечном пути или стала одной из звёзд своих новых созвездий.
Вот только ночь никогда больше не наступала.
И пусть каждый для себя сам решает - успел он обернуться птицей или остался в вечном дне.

А она всё ждала, ждала, ждала... Терпкий и чуть горький вкус шоколада на губах, шоколада, который она никогда с них не облизывала, шоколада, который кружил ей голову и пьянил. Она ждала, сидя на окне вечность - на самом же деле всего лишь один вечер и целую ночь. Но ночь бесконечную. Сколько успело произойти за это время, а она одна оставалась неизменной. Луна прошлась по небу, не спеша шурша лунным светом по молодым листикам и почкам, ветер успел порезвиться в комнате и улететь странствовать дальше, облака уже давно куда-то уплыли, а свет фонарей настолько пресытился собственным упивающимся существованием, что разом вся улица потемнела, когда Луна встала в зенит. Окна домов то загорались, то гасли - мигали, единственные очаги света в этом вечно движущемся, постоянно меняющемся мире, а она - всё сидела и сидела, неподвижно, она улыбалась и ждала, обхватив ноги руками, пальцы которых крепко были сцеплены в замок, а шёлковые каштановые пряди падали на плечи, вздымаясь вместе с каждым вдохом. Она дышала ровно и размеренно.
Она ждала, видя, как темнеет небо, как кто-то небесный выливает с восточной стороны на голубой холст банку с синими чернилами, как гаснут давно взорвавшиеся и загораются новые звёзды, как рождаются вселенные и галактики; она успела бы пересчитать все созвездия на небе и, быть может, сказать точное число звёзд, видных днём из колодца... Сколько бы она всего смогла сделать за этот прекрасный вечер и не  менее прекрасную ночь!
Но она ждала...
Она ждала, в то время как открывались первые ночные цветы, в то время как ветер уже нашёптывал детям свои последние ночные и предутренние сказки, она ждала, пока солнце, превращаясь в ярко-жёлтый диск, неспешно подбиралось к Востоку, откуда должно было перевернуться и разлиться на этот мир и наполнить её глаза...
Но наутро она растаяла, подобно лёгкой, туманной, призрачной утренней дымке. Она так и не дождалась и растаяла...

upd: гхм, написала вот эту сказку-историю и теперь сижу думаю - интересно, а куда же она всё-таки растаяла, эта девушка?..

Настроение сейчас - ожидание
В колонках играет - тишина вечера...

Настроение сейчас - летуче-молочное
В колонках играет - Башаков - Светлый день

Давай, пока ты спишь, я налью себе горячего чаю и перед тем, как уйти, расскажу какую-нибудь историю? Прямо здесь, с ходу - чего размениваться на мелочи? Например... Например... Про город с дорогами.

Есть такой город - из одних дорог. Но это если из Космоса или откуда-то ещё со стороны смотреть. Переплетают планету или просто поверхность чего-то дымчатые, туманные нити... Тыщи, миллионы, да что там - бесконечное число дорог. Но с виду всё это обман, потому что на самом деле это никакие не дороги, а туманно-призрачные, словно сотканные из серебристых нитей, мосты. По которым мы вполне с тобой можем пройтись, однажды, почему бы и нет? Всё возможно в двух местах - во сне и в другом мире.
Так вот, этот город... Точнее даже не город - это такая планета. Или не планета, не знаю. Просто есть такой мир, в котором вода и много-много мостов - пересекающихся и бесконечных. Один мост - в другой, другой - в третий, третий в четвёртый и так... и так... и так до Края света, до горизонта, до того места, куда глазам уже становится больно всматриваться, туда, где соприкасается вода с небом, где она выливается через край... Ведь знаешь, небо - это та же вода, просто вверх ногами. Ну да, а мы смешные ходим по воде, не понимаем этого. Ты же уже чувствуешь скрип серо-туманных досок под ногами, мягкий шорох натянутых верёвок...
Но зачем мир, который из одних сооружений? Кому он нужен, если его никто не населяет?
Поэтому там живут ветра. Всякие, разные, прозрачные и лучистые, перламутровые, как жемчужины, серебристые и цвета топлёного молока. Всякие ветра и мелодии. Но мелодии почему-то грустные. Хотя нет, погоди, не грустные, а какие-то... тянучие, тягучие и совсем, совсем чуть-чуть поперчены тоской. Это потому что мир туманов, мир небольших сквозняков, которые - ты помнишь? - может оседлать только наблюдательный. А тоска эта мелодийная - мимолётная и почти бездыханная, тоска, похожая на дыхание спящего. Ровное и медленное, глубокое и едва-едва слышное. И эти ветра гуляют по мостам - кто вместе, взявшись за руки, кто по одиночке снуёт и прислушивается к мелодиям, а кто носит их в себе. И оттого кажется, что сами мосты немного тоскливые и дышат, и спят, и льётся из них тихая-тихая мелодия...
Представляешь, идёшь по такому мосту, а он едва заметно дышит и вздымается, совсем, как ты тогда - только зевнёшь... Ты тоже, получается, вроде как мостом был? Наверное. Наверное да, нет? - не знаю. Просто наверное.
Все мы - бесконечные пересекающиеся мосты, и на самом деле этот мир - если не наш, то очень на наш похож, и внутри нас звенят чуть грустные мелодии и гуляют ветра, рука об руку с нами, да только мы не всегда это чувствуем и слышим; точнее - почти никогда. А ведь стоит только закрыть глаза, ощутить на лице тёплый мягкий ветер, совсем лёгкий и едва заметный, стоит только вдохнуть обрывки тумана, взяться за туманное дерево или верёвку, покрытую капельками воды... и пуститься в путь по мостам, самому стать ветром, носящем внутри лёгкую призрачную тоску и мелодию. Сколько людей уже стали ветрами? Станем и мы с тобой...

аудиозапись (качество, достаточно хреновое, лучше самим читать под  то, что у меня "в колонках играет" /см.ниже/) - 4.09 Mb, mp3

Настроение сейчас - сказочно-мостовое
В колонках играет - The Album Leaf - Streamside + Moss Mountain Town

некоторые факты не схожи.

Вечером я сижу на скамейке у фонаря и жду, пока придёт Фонарщик, зажечь этот фонарь. Я знаю, что он обязательно найдёт пару минут, чтобы рассказать мне одну из своих пыльных историй, чуть отдающих прелыми листьями. На мне как обычно вельветовое пальто, и в кармане наверняка найдётся пара конфет для этого неутомимого сказочника.
И вот я уже слышу мягкий стук каблуков его ботинок у себя за спиной, я встаю, снимаю шляпу и описываю ей в воздухе плавный полукруг, приглашая его к беседе. Прежде чем сесть подле меня на лавку, он прислоняет свою лестницу к фонарю, осторожно поднимается по ней, и вот уже загорелось весёлое уютное пламя. И Фонарщик готов поведать мне что-то очень сказочное и таинственное, судя по тому, как лукаво он  сегодня улыбается и как легка его походка. Он ставит лестницу, садится на скамейку, кладёт ногу на ногу, складывает руки в белоснежных перчатках на колене, вздыхает, широко улыбается и, прикрыв глаза, начинает рассказывать...
- Знаешь, в голове у каждого есть свой неповторимый маленький и уютный мирок, точнее - своя комнатка. Ведь каждый ребёнок, если он только не растёт без братика или сестрёнки, мечтает о своей собственной. В этом и заключается непосредственная детскость в человеке. Просто не каждый готов открыть двери в эту комнату. Но сегодня я расскажу тебе об одной очень даже определённой комнате.
Я вся обратилась в слух и практически пожираю глазами Фонарщика, даром что не откусываю от него по кусочку.
- В этой комнате живут... хотя нет, "живут" - это неверное определение. Скажем так, существуют, а лучше - просто есть три человека. У всех есть своё место в комнате - у первого это подоконник. Он всегда сидит там, но ни разу ещё никому не сказал, что там, за окном.
- А разве хозяин комнаты не знает, что там?
- В том-то и дело, что всё не так просто, - чуть погрустнел Фонарщик, но оттого заулыбался ещё шире и загадочнее. - Хозяин комнаты и есть этот человек на подоконнике. А ещё - два других.
- Не понимаю, - качаю головой и пытливо вглядываюсь в профиль собеседника.
- Ничего, - усмехается он, - это поправимо. Слушай лучше дальше.
Так вот, этот первый всё время проводит на подоконнике, вглядываясь в заоконную даль. Никто не знает, что он там нашёл, а также - какая погода, время суток или года.
Второй всегда сидит в углу комнаты, самом тёмном и невзрачном. Наверное, всё там заросло паутиной, да вот только никто пока не осмелился проверить. В общем, тёмная личность там обитает, что и говорить. Он любит делать всё исподтишка и творить дикие вещи. Да и появляется обычно в самый неподходящий момент.
- Появляется где? - недоумеваю я, но Фонарщик будто бы меня не слышит.
- А есть ещё третий - ему, правда, всё равно, где находиться, с кем разговаривать и кого из своих "сокомнатников" поддерживать. Как это сейчас говорится? Пофигист, вот. Наверное, он всё время слоняется по комнате, из угла к подоконнику, пытаясь завести разговор хоть с одним из двух первых, а может, просто всегда молчит, кто его разберёт, - он делает неоднозначный жест и невесело усмехается.
Пара минут проходит в молчании, Фонарщик будто бы во всех деталях ещё раз представляет себе комнату, а я не отрываясь гляжу в звёздное небо над нашими головами.
- Бывает так, - внезапно продолжил он, - что люди влюбляются...
Я непонимающе на него гляжу.
- ...но никто не знает, что происходит с теми тремя, что живут у всякого в голове, когда у кого-то загорается сердце. Или почти никто? Неизвестно, люди ведь такие разные.
Однажды Человек-из-угла влюбился в одну девушку, которая никак не хотела обратить на него своё внимание, что он только ни вытворял. И писал мелом у её дома, и краской, дарил цветы, и признавался в любви... Нет, ничто не действовало. Смирился ли он? Я не знаю, - Фонарщик пожал плечами. - Дело в том, что чуть погодя Человек-с-подоконника тоже влюбился. Но в совершенно другую девушку. Как раз к тому времени, как страсть первого поостыла...
- Скажи, - спрашиваю я, - а никто никогда не пытался узнать, что же там, за окном?
- Почему же, пытался, - отвечает Фонарщик. И многозначительно молчит. Через несколько минут, сопровождаемых тресканьем свечи в фонаре, он продолжил: 
- Третий ни в кого не влюбился, потому что ему то ли всё равно, а то ли он просто нерешительный... кто его разберёт? И вот произошло невероятное - Человек-из-угла снова воспрял духом, потому что любимая наконец ответила на его ухаживания, сказала, что любит и жить не может, что глупенькая была и... ну, что обычно в таких случаях говорят? Но беда была в том, что С-подоконника ни в коем разе не разлюбил ту... быть может, ту, которая за окном? Не знаю, - уголки его губ чуть дрогнули, но его лицо скоро снова озарила тёплая улыбка. - Третьему же было всё равно. Он был ни за кого-то, ни против кого-то; он просто был, и его (и всех, надо сказать) это вполне устраивало. А теперь представь: что если всё это творится в голове одного человека? Что если ключа от комнаты нет ни у кого, да и двери тоже нет, а выход из окна - не выход вовсе. И Из-угла и С-подоконника сидят по своим местам, расставлены, словно шахматные фигуры, и не могут решить - кого выбрать? Потому что оба - часть одного человека и любят одинаково сильно.
- А что делает Третий? - после недолгих раздумий спрашиваю я.
- Он подбрасывает монетку - орёл или решка. И монетка всегда застревает в паркете ребром, - вздыхает Фонарщик. - А ещё он задаётся вопросом: а что в полёте? - орёл или решка?
- И... и как же им быть?
Мой вопрос остаётся без ответа.
Фонарщик любит такие истории, не дающие почти надежды на хороший исход, вообще на какой-нибудь исход, истории, из которых практически нет выхода.
Через некоторое время он встаёт со скамьи, берёт лестницу под мышку и я протягиваю ему пару конфет. Он шутливо козырнул мне, взял одну и медленно ушёл во тьму аллеи, цокая своими каблуками. А по небу прокатилась падающая звезда.
А что бы вы сделали?..

Настроение сейчас - свет-лое фонарное
В колонках играет - С.Бабкин - Забери