- Здравствуй, [...]

Звон колокольчика на двери, дымчатый стук шагов, вырывающееся дыхание, по которому стучат капли дождя и спутанные волосы.
- Ты слышишь, слышишь? Я взяла билет, я взяла этот единственный билет!..
Разворот и бегом по улице, нет, подожди, не убегай, я ведь так хотел ответить, а не смог...

"Здравствуй, мой дорогой друг. Что-то давненько от тебя ничего не слышно, а позвонишь - так либо провод у тебя разрублен (я знаю, что это никакая не кошка, кошки у тебя не было и никогда, никогда, читаешь?, никогда-никогда не будет), либо ты просто не походишь к телефону, к тебе-фону, хотя я знаю, что ты сидишь дома в этот промозглый дождливый день, а не, как ты меня уверял, бродишь по улице с наушниками в ушах, слушая твой замечательный..."

...А капли падают прямо на губы, чуть потрескавшиеся, сухие такие губы, что кажется, от них в этом холодном воздухе идёт пар. Конечно же играет музыка, и я засунул руки в карманы брюк, джинс - что там на мне в самом деле да не всё ли равно? Я только поднимаю голову и вижу невысокие дома, не пытающиеся сомкнуться над моей головой в мост, не создающие искусственное небо, как эти высотки; я только поднимаю голову и вижу хмурое небо, и на душе у меня хмуро, хотя никто этого никогда не заметит, и душа поёт, да никто не услышит, и слава богу...

- Закрой глаза. Пожалуйста... пожалуйста, закрой глаза.
И ты закрываешь.
- Что ты делаешь?
- Завязываю тебе глаза.
- Что будет?
- Я не знаю. Дай мне свои руки. Вот так. Ты чувствуешь? Я иду спиной.
- Я чувствую, что ты рядом.
- Я чувствую, что ты идёшь за мной.
- Я чувствую, что ты здесь. Держи меня крепче, не отпускай.

Она останавливается в нескольких метрах от подъезда и долго-долго всматривается в чистое лазурно-синее небо над головой и глядит на ярко сияющий фонарь, а за ним - ещё один, и ещё, и - поворот. И сияют окна, странными правильными квадратами, и если бы я сейчас подошёл к ней, у неё в глазах отражались бы эти странные квадраты - изогнутыми прямоугольниками, если бы я сейчас подошёл к ней, я знаю, что она заплакала бы. Она подносит ладонь правой руки к губам и касается их указательным пальцем, а затем чертит в воздухе невидимые никому, кроме неё линии, соединяющие эти сияющие квадраты. Я знаю, что она знает, что я смотрю на неё в этот момент из окна.

Шлепки обуви по глубоким лужам, а обувь - совсем тонкая.
- Ну посмотри же на меня, ну посмотри!
Всхлип.
- Ну пожалуйста, посмотри на меня, скажи что-нибудь.

Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь...

- Где мы?
- А ты умеешь определять по солнцу?
- Конечно.
- Тогда его здесь нет, и мы оба заблудились.
- Нет солнца?
- Да. Оно спряталось за тучами.
- Я ничего не вижу.
- Верно. У тебя на глазах повязка.

Пой. Пой, и может быть, я тебя услышу. Может быть, он тебя услышит, может быть, она тебя услышит. Пой, и заголосит дождь, стучащий по её рукам, по его щекам и по крышам, ведь дождь объединяет всё. Город не спит ночью, а поёт вместе дождём симфонию немытыми красками, стекающими по стеклу чьего-то окна, пока она соединяет их своими поцелуями.
В колонках играет - Enya

Маленькая фотосказка без сути, смысла и конца.
[cразу хочу сказать, что все заинтересованные лица получат всё, что надо. То бишь, Аська, тебя тоже ждёт небольшой подарок (: ]



Настроение сейчас - волшебное!)

В колонках играет - Theory Of A Deadman - Since You've Been Gone

Каждую ночь, ровно посередине, я просыпаюсь в чужой постели. Чужие простыни отливают холодным голубоватым сиянием, чужое дерево непонятного инструмента блестит в углу; вроде бы, гитара. Чужой стол хранит на себе прикосновения сотен чужих рук, а чужие шторы колышутся от едва знакомого ночного ветра. В комнате пахнет кожей и сгоревшим кофе. Чужая кружка с бледно-коричневой жижей на дне стоит на столе. Почерк у меня сегодня острый, бойкий и понятый. Кто же я?
Я встаю и босиком шлёпаю по чужой каменной плитке на кухню. К чужому холодильнику, чашке и пакету сока. Краем глаза замечаю в корзине на полке причудливую бутыль коньяка и тянусь, а ней: в апельсиновый сок пара капель - что надо. Возвращаюсь в комнату я уже в тапках: они обнаружились под одним из стульев. Кажется, в квартире (чужой мне квартире, квартире, в которой я даже никогда не была, и не дай бог выяснится, что я здесь не одна: как тогда буду объясняться с жильцами?) несколько комнат. В любом случае, двери остальных поглотила тьма.
Вернувшись я скидываю тапки (возможно, даже не мои; чужие, чужие тапки) и, вскарабкавшись на тумбочку у окна, сажусь на подоконник. В руке стакан, в стакане - огненно-янтарная жидкость: сок с коньяком. Я смотрю в даль, сквозь скованное временем и холодом стекло. Если бы стекло умело пить, мой напиток расплавил бы его до песка и воды. Или до прозрачной слюды. Я пытаюсь увидеть там, вдалеке далёкие огни, но не вижу их. Я уже сравнительно давно их не вижу, с тех пор, как стала просыпаться в чужих квартирах. Или раньше?
Через пару глотков сок становится ананасовым, а узоры на шторах складываются в Млечный путь, и я начинаю понимать, что эта ужасная, отвратительная рыжая погремушка на лампе - ничто иное, как мой ловец снов, бесформенная тряпка на полке - моя шляпа, а шкура змеи, свернувшаяся и выглядывающая из ящика - обычные полосатые гольфы. Мои.
Вот чёрт. Я опять ошиблась квартирой.

Настроение сейчас - загадочное
В колонках играет - Within Temptation - Mother Earth

- Ты спишь?
- Нет.
Молчание.
- А ты?
Тихий смех.
- Нет.
И чуть погодя:
- Я хочу пить.
- Чай?
- Нет.
- Мм... Кофе?
Смех.
- Нет. Воды.
- Хочешь? - удивлённо.
- Хочу. Но я боюсь: там темно и ждут они.
Задумчивость. Шорох простыней и лёгкое "пф-ф-ф" в подушку, за спиной. Волосы на наволочке, и я прямо таки чувствую, как они цепляются за шероховатую поверхность постельного белья, эти твои волосы. И сам ты весь словно пожимаешь плечами и обнимаешь крепче, будто говоришь: "Вода. Вот ещё глупости, зачем нам эта вода? Зачем тебе эта вода?" И правда, думаю я, на кой мне эта вода. И гляжу в темноту комнаты, не мигая. А ты успокоился и не двигаешься. Лежишь. Обнимаешь. Но я-то знаю, что на самом деле ты меня немо спрашиваешь: "Ну что? Придумала, зачем тебе эта вода?" Ведь тебе же уже не терпится, тебе же уже ужасно - до зуда в пятках - самому хочется выскочить из постели и, сверкая, прости-меня-пожалуйста, плавками, умчаться сквозь темноту на кухню. Но я тебя не пущу одного, не-ет. Потому что там они.
Они - всегда наблюдают за нами оттуда. Это я точно знаю, с тех пор, как договорилась с темнотой. Но в ней-то как раз остались они. Когда я прохожу мимо шкафа-купе в коридоре, заворачиваю за тёмные углы, бросаю косые мимолётные взгляды за двери, где толпятся одинокие швабры, я кожей чую, как они наблюдают за мной, за каждым вздохом, шагом, движением, даже за тем, как я моргаю. Может быть, они там просто так сидят и наблюдают, не двигаются, а может, выжидают момент, чтобы утащить, заглотить, похитить - в темноту. Они сидят в любой домашней тьме, сидят с того момента, когда темнота становится для человека чем-то обязательным, почти упоительным, необходимым для существования, а не просто явлением, в котором только чужой храп различим да подрагивание ресниц.
И вот, наконец, мы встаём и, босые, держась крепко за руки, идём по длинному-длинному, тёмному-тёмному коридору.

Настроение сейчас - задавленное

В колонках играет - тишина

Посреди ночи, посреди тихих перешёптываний и объятий она внезапно вскакивала, брала в руки гитару и опускала на голые колени, прижимая её тело к длинной белой футболке без швов, потому что терпеть не могла спать в одежде, которая пестрела стыками ткани. Она отворачивалась от стены, от вроде бы любимого человека, который недоумённо лежал и глядел в темноту, на её спину, не понимая, что случилось. Она немигающим взглядом смотрела за окно, куда-то вдаль, словно бы прошивая миры и глядя в никуда; пальцы скакали по струнам, мягко задевая их, заставляя издавать вибрирующие звуки, волшебные звуки. И вот так однажды ночью она подобрала мелодию из четырёх нот, которая выражала её, которая была ей - от самого начала до чуткого конца, конца, которого не было в музыке, потому что эта мелодия была бесконечной - бесконечная, сказочная, волшебная, невообразимая, вибрирующая, льющаяся, беспрекословная серенада. Она выливалась в окно, растворялась в воздухе и пронзала миры, пропадая, исчезая, впитываясь в кожу и забираясь под ногти. Она пробирала до корня волос и заставляла трепетать лёгкие, сжимала сердце тёплой вкрадчивой рукой и лизала веки, закрывала глаза, растворяла, уносила...
Чем дольше она играла, тем прозрачнее становились пальцы, затем плечи, ключицы, шея, лицо, грудь, живот и спина и вот уже гитара тихонько опускается на кровать, а любимый человек всё также глядит и не понимает, слушает, но не чувствует и вообще - и вообще пальцы его не могут ощутить музыку и вибрацию струн и её вибрацию - той, которая исчезла.
А она - она уже бежит в темноте по улице, освещённой фонарями, а за ней тянется-вьётся её колыбельная, бесконечная серенада, вплетающаяся в музыку её шагов, гулко звучащих в переулке, отзвуком ударяющих по барабанным перепонкам, устремляющихся вверх, к ночному небу, к погасшим окнам с раскрытыми ставнями, баюкающая мелодия, волшебная, летящая, подхватывающая и вновь срывающаяся, в сердце, с ритмом, в стук, в движения пальцев, в дыхание, во взмахи век и колыхание волос, во взгляд и шёпот, в шелест и  мягкий стук... Она бежала по улице, и юбка её колыхалась, развевались полы пальто и в волосах струился ветер, а глаза - глаза закрыты, крепко-накрепко, и изо рта пар; она бежала и растворялась, бежала и зудело в солнечном сплетении, бежала, всё легче касаясь земли, бежала и исчезала...

Настроение сейчас - такое же

В колонках играет - Бесконечная серенада

Вообще-то, на чердаке было пыльно. Толстым слоем на полу лежал птичий помёт, посеревший и покрытый пылью, сквозь приоткрытое слегка окно падал свет, освещая пустое пространство. Пахло подгнившим деревом и летом. Раз в неделю дверь на чердак дома со скрипом открывалась и в полумраке появлялся молодой человек с газетным кульком в руках. Ближе к вечеру он открывал окно и садился на узкий подоконник, свесив ноги вниз и глядя поверх крыш домов, туда, где за круглый горизонт садилось солнце. Разворачивал газету и кормил сидящих на карнизе и подоконнике красивых декоративных голубей. Белые, серые, с пушком на лапках и роскошными хвостами, мягкой белоснежной грудкой или необычным клювом... Много их, очень много. Они всегда собираются здесь, а он приходит раз в неделю, чтобы их покормить.
На пыльном и загаженном полу оставались глубокие его следы, каждый раз он наступал точно на них, идя по солнечной линии к окну.
Раз в неделю он шёл за солнцем по освещённой дорожке.
Раз в неделю он раскрывал окно и садился на подоконник, дожидаясь, пока сядет солнце.
Раз в неделю за четверть часа до того, как зажгутся фонари и сразу после захода яркого светила, он садился на узкую деревянную раму, как на жердь, выжидал несколько долгих секунд и отталкивался
разгибая суставы, расправляя руки, в мгновение ока покрывающиеся длинными серо-бурыми перьями
расправляя позвоночник
прогибаясь и откидывая голову, падал
и воздушный поток подхватывал его, и крылья резко уносили его вверх
и разлетаясь, голубиная стая трепетала крылами, уносясь в разные стороны от распахнутого окна, вздымая внутри чердака клубы пыли
а он летел
В колонках играет - Frida Hyvonen - I Drive My Friend

Представь, что меня нет, что меня не существовало. Что всё, что было с нами, тебе приснилось.
Представь, что бы было, если бы меня не было. Да кого я обманываю - меня и нет, а всё, что с нами было, тебе действительно приснилось жаркой майской ночью, когда окно нараспашку и гудят первые шмели, шуршит молодая листва и даже второй этаж кажется та-ак высоко, что можно выпасть из окна и разбиться насмерть. Потому-то мы и не выпадали, что были друг для друга снами: ты - моим, а я - твоим. Просто в какой-то момент наши сны пересеклись и, мне кажется, мы встретились наяву, на пару секунд, пару мгновений дымилась кожа от наших взглядов и стекленели глаза, а дыхание от бури эмоций испугалось и сбежало. И время, нетерпеливо переминающееся, схватило меня за руку, дёрнуло и потащило дальше, а тебя - в другую сторону, и жизнь завертелась вокруг нас, и больше мы не...
Мы не. Увы, мы только снились друг другу.

Ах, прости, что я только приснилась тебе, прости, что я не сумела задержаться в твоих снах, в то время как ты всё ещё приходишь в мои и напрасно ищешь там меня - меня уже нет, меня уже никогда не будет, а возможно и не было. И тебя не было - мы всего лишь сны, которым снятся сны, что они друг у друга есть. Мы с тобой сны, которые растают в утренней дымке, когда кто-нибудь откроет глаза и потянется, и удивится, какой длинный и необычный сон ему или ей приснился. А лучше - мы просто ничьи. Знаешь, эта рассказанная шёпотом история о ничьих снах становится похожей на реальность, и я уже хочу вскочить на подоконник и обнаружить, что под нами не второй, а девятый, десятый, двадцать второй этаж и шумит листва и не держит ничто, потому что мы не боимся и знаем, что всё равно пропадём с первой дрожью ресниц.
Прости, что не снилась тебе дольше, но ты напрасно меня ищешь. И я напрасно ищу тебя, потому что мы уже перестали быть

- Не тычь ты пальцем! - Шикает на Анку мама. Анка замирает и приоткрыв рот испуганно смотрит на бабульку, та беззубо скалится. Щурится, замотанная в платки, в полушубке, смеётся и манит её. Анка заревела, мама дёрнула нерадивого ребёнка за руку и пошла по улице. Старушка улыбалась им вслед какой-то своей мистической улыбкой, хитро прищурившись, подобно кошке. Дескать, знаю я, где вы сметану прячете. Сидела себе на лавке, перебирала что-то в руках - не то кофейные зёрна, не то рисовые семечки.
- Чего она на нас постоянно смотрит? - Недовольно спрашивала подруга Анку, когда она выходила во двор поиграть.
- Да пёс её знает. Всю жизнь тут, наверное, сидит, беззубая, щурится, старая карга, - отвечала та, брезгливо и негодующе отводя взгляд. - Пошли отсюда, нас ребята уже ждут.
А старушенция всё также сидела и всё также улыбалась. Иногда исчезала за стеклянными дверями супермаркета, чтобы купить хлеба и яиц и пару сосисок для чёрной дворовой кошки Мурки. К лету она снимала яркий платок с головы и тогда всеобщему обозрению представлялась лохматая и совершенно седая макушка. А волосы, казалось, сотканы из пуха - лёгкие, мягкие, воздушные. И нелепые морщины на лице, да короткие пальцы с грязными ногтями, вечно что-то ловко перебирающие. Пухлое тёмно-серое пальто и деревянная трость. Все дворовые дети её боялись и обходили стороной и никогда не здоровались. Да и взрослые не то просто не замечали, не то недолюбливали старушку. Кто-то говорил, что она ума лишилась, когда её дочь сбила машина, а кто-то что она просто глухонемая. Жила она в сорок пятой квартире на четвёртом этаже, там лестница ещё нехорошая такая была, вечно батарея текла, и было холодно зимой. Мамаши с детьми предпочитали на лифтах подниматься и спускаться, нечего лишний раз мимо её двери ходить, сглазит ещё, нелепая бабулька с небесно-голубыми очами, будто бы слепыми.
- Давай не здесь, - тихо сказала Анка Матвею, косясь на старушенцию, когда они остановились у её подъезда и обнялись на прощание.
Тот недоумённо глянул на бабульку, зорко глядящую на них, и пожал плечами.
- Странная она какая-то, - вздохнула Анка и отвела взгляд.
Беззубая старушка рассмеялась и покачала головой, глянула в небо, где кружилась стая ворон. Анка вздрогнула и прижалась к Матвею.

Как-то вечером Анка возвращалась домой из института. Свернув на тропинку, ведущую к её подъезду, она внезапно увидела седовласую старушку, согнувшуюся пополам. Она еле-еле опиралась на трость и не то кашляла, не то ворчала, не то плакала. Анка замерла, как вкопанная, судорожно смяв какую-то бумажку в руке, то ли чек, то ли трамвайный билет, а несколько минут спустя нерешительно шагнула к старушке. И всё-таки близко подойти к ней не решилась - испугалась. Внезапно бабулька подняла голову и Анка увидела хитрющий взгляд сощуренных глаз и кривившийся в усмешке рот; лицо седовласой на миг скрутила судорога, она рассмеялась и протянула руку к Анке, глядя на неё неожиданно чистым и ясным взглядом. Девушка в ужасе отшатнулась и побежала, на бегу оборачиваясь. Старуха так и стояла с протянутой к ней рукой и безумной улыбкой на губах. На секунду Анке показалось, что за спиной у несчастной колыхнулись огромные белоснежные крылья...

На следующий день она узнала, что старушка умерла. Не то от сердечного приступа, не то от кровоизлияния, не то ещё из-за чего-то. В тот день, когда она возвращалась домой, с неба посыпалась мелкая крошка - снег. Пара маленьких пушистых перьев упала на её плечи; она остановилась у подъезда, внезапно почувствовав, что рюкзак за плечами стал будто бы немного тяжелее. Она резко вдохнула, и холодный воздух вскружил ей голову - всё равно что вина глотнула, искрами разлетелись мысли, она скинула рюкзак с плеч, распахнула полы пальто, взмахнула крыльями и... взлетела

Настроение сейчас - настроенческое

В колонках играет - Antiques - Fire Away

Ночью припекло взять в руки карандаш и блокнот, которые давно валялись без дела.

Раньше сумерки другие были - мерцающие, яркие, таинственные. А теперь сухие какие-то. Как вино - порошковые, что ли? Один мой друг когда-то написал, что когда всё плохо, садится на подоконник и пьёт вино. И в моих руках сейчас стеклянный стакан и немного янтарно-красной жидкости, а на губах - сухая, пьянящая влага, и дышу я приоткрытым ртом: вдох-выдох, вдох-выдох, остекленевшими глазами в сухой потрескавшийся воздух. И на них играет улыбка, перебирая вкусовые и цветовые оттенки вина и ударяя по каплям - раз, два, три... Сплетение слов - это как сплетение молекул ДНК в вине, красивая загогулина-спираль, пляшущая на мокром, влажном от напитка языке.
Один мой друг писал мне, что пить вино надо, когда всё плохо. А мне хорошо - и оттого я пью, чтобы изменить структуру своего ДНК, и тогда, может быть, сумерки растворят меня в себе - или я растворюсь в них - приняв меня за свою... И тогда я стану призраком мерцающего красного цвета.
И вот когда я делаю первые три глотка обжигающей грудную клетку жидкости, ночь выплёскивается из меня, рисуя на стекле мягким карандашом мои инициалы на непонятном языке.
А следующие три глотка прозрачны и горьки, как проточная вода, и вот уже искрятся глаза у моего отражения, которое растворяется вместо меня в ночи - таинственной и лукавой, и вот первые искорки слетают с его глаз и зажигают тихие ночные сумерки.
В следующие три глотка терпкая горечь почти невыносима и вяжет язык, и я вижу всё отчётливее, ярче и яснее яркий оранжевые свет - на книгах, на лентах, на постельном белье, в свете и в ночном воздухе, а моё отражение давно ушло гулять по чужим снам, и если вы увидите в зеркале меня - знайте, что вы спите и вам снится моё отражение, лукавящее на ваш левый глаз и поднимающее правую руку же вслед за вами.
Последние три глотка тягучи, как мёд, и в то же время легки, как песня, и едкая острая пряность впивается в нижнюю часть языка и душит его, чтобы не мог произнести ни слова - спонтанная речь, всхлипы и вздохи убивают волшебное мерцание.
Выпьем ночь, как вино, за двенадцать глотков.

В колонках играет - Башня Rowan - Виноделие

Лязг закрывающейся двери, топот ботинок и шорох куртки, цоканье вешалки и скрип дверцы шкафа. Кашель.
В комнате на полу сидит девушка с гитарой, перебирает струны. Молодой человек заходит и садится на диван, подтянув ноги, смотрит в окно. Девушка играет какую-то инструментальную мелодию, запинается на одном из аккордов и слегка раздражённо дёргает струну, зажав её пальцем на одном из ладов.
- Ну что? - Обращается она к молодому человеку.
- Ага. - Кивок и молчание. Глядит в окно на падающий свет, который кажется нежно-рыжим в свете фонаря и через тюль.
Девушка ухмыляется, вздыхает, откладывает в сторону гитару, встаёт и в полутьме подходит к окну, отодвинув ткань.
- И что сегодня?
- Поскользнулась и чуть не попала под машину. Хотя та ехала медленно, но в снежной буре могла и не заметить.
- А что она?
- Странно... Упала и просто лежала

глядя вверх, на то, как снежинки - маленькие, крохотные, пушистые, словно перья с крыльев ангелов - падают, кружатся по какой-то немыслимой траектории, а под музыку в наушниках, будто танцуют и почти что поют. Просто не видно их глаз, не видно ног и рук, заплетённых в головокружительном танце. И всё это - на полотно чёрно-серого неба, в мерцании двух рыжих лун и одного далёкого и маленького солнца. И ветер в лицо, и хочется уйти, закружиться, забыться, и не слышать душераздирающего какого-то визга сбоку и сверху...

Девушка прикрыла глаза и дохнула на тёмное от ночи стекло. Нарисовала какие-то непонятные завитушки и поглядела на заснеженную улицу и на прохожую, спешащую куда-то в снежной буре, прикрыв лицо руками в варежках, ничего ни перед собой, ни позади не видящую.
Молодой человек тем временем неподвижно сидел на диване и даже сперва не заметил, как его подруга протягивала ему чашку с горячей жидкостью. Он повёл плечами и взял чашку в руки, не боясь обжечься, всё также глядя в окно. Девушка села рядом с ним и положила голову на плечо.
- А у тебя сегодня что? - Спросил он.
- А у меня... - она печально улыбнулась, глядя на гитару. - Ничего. У меня сегодня всё в порядке.
Они оба одновременно посмотрели на небо, откуда, кружась в сумасшедшем танце, летели на землю снежинки - пух с крыльев ангелов.

Настроение сейчас - заснеженное

В колонках играет - Vespercellos - Эксперимент

Она любила гулять в дождь. Или вечером, когда уже темно и холод начинает заглядывать под куртки и пальто, морозит кончики пальцев и дует в спину. Особенно по Большому Черкасскому переулку, в темноте. Идёшь себе, стучат каблуки ботинок, темнота и только на проводе посреди узкой проезжей части висят старые плоские, будто блин, фонари. Насыщенный, густой оранжевый свет падает ровными кружками на белые полосы. Этакая нота "до" получается. Но лучше всего идти по почти всегда сухому тротуару, прижавшись к стене старого дома, почти слившись с тенью, со мраком и темнотой, если ты одет в чёрное. И есть в конце улицы одна арка, которая ведёт в совсем крошечный двор-колодец. А сама арка широкая и длинная - в такой очень хорошо прятаться от дождя.
Этот переулок всегда тихий. Там ходит мало народу, даже днём. А уж вечером если и попадаются прохожие, больше похожи на случайные тени, призраки, сгустки темноты, крадущиеся вдоль стен, сворачивающие в совсем уж тёмные подворотни. И как ей не страшно здесь ходить?
Но нет, она улыбается тихой, молчаливой улыбкой, глядя в кажущееся сферическим и не таким уж высоким небо, сплошь усеяное звёздами - почему так, не понятно, вроде бы софиты центра города буквально в ста метрах, а вот гляди... Темнота живая. Она оживает, как только девушка сворачивает в переулок, ластится к ногам и почти что урчит от удовольствия, что ей отдают тепло. На такую улицу не жалко тратить свою любовь - взамен получаешь столько тайности и сокровенности, мрачной радости и тёмного уюта, что сны снятся самые вкусные и тягучие.
Чёрное пальто, шарф, перчатки, сумка и сапоги без каблука - и вот уже сворачивает в любимый переулок, готовая к новой порции таинственной темноты. Чураются прохожие, поглядывают на горящие странным светом глаза и идут по тротуару: цок-цок, цок-цок... А она дышит, прикрывает глаза, улыбается и отдаётся вся этому переулку, вся без остатка, от макушки до пяток. И с каждым разом ей кажется, что переулок всё роднее, всё домашнее и всё уютнее. И вот однажды люди перестают её замечать, не слышат шороха шагов и не видят сияющих глаз, не поворачивают головы вслед, да и немыслимо больше жить без эха своего же дыхания и перешёптывания блинчатых фонарей, и всё прозрачнее, всё прозрачнее, всё легче...
И каждый вечер в пустом Большом Черкасском переулке слышен шорох шагов и звон молчаливой улыбки. Однажды вечером она не вернулась домой.

- Тш-ш...
- Что такое?
- Дома, мелодии улицы переплетены, словно нити бус.
- Словно неровные бусины с отражением огней в озёрной глади и отблеском старой луны?
- Да, да, именно так. Но слова застывают в недвижении, потому что отсутствует время, ты чувствуешь?
- Да, конечно. Не слышно ни шороха, а переходящий через порог дома застыл на месте и буквы его мыслей повисли в воздухе, и его левая рука спешит, а правая отстаёт.
- Вода... вода - она в небесной пене, а звёзды - лишь крупинки морской соли.
- Тогда небо - это огромное море с кальмарами, раковинами и моллюсками? Так вот что складывает созвездия! Сухая соль и трещины моря...
- Тише... Трёкот тишины, слышишь?
- Это мерное гудение и позвякивание? И дрожь воздуха у твоих ушей?
- Да. Видишь, на окнах? Прозрачная ткань спокойствия обнимает их...
- ...бережно, защищая от чужих взглядов, чтобы они не разбили хрупкое стекло.
- В чём отражается твоё стекло?
- В звоне и шорохе крыльев ночных стрекоз.
- А перламутровые стеклянные шары бус, те, что из улиц, домов и мелодий, слышишь? Они перемешались, причудливой канвой легли в основание города. Теперь всё будет иначе.
- Ночной двор... Наедине, с?..
- С самим собой...
- С самим тобой. Наедине с тобой! Ты слышишь, как тишина рушится под нашими шагами и наполняет наши следы сзади? Неумолимое!
- Время.
В колонках играет - жжужит системный блок

Линия прибоя да над головой высокое синее небо - будто сетка, а на пересечении линий светятся звёзды. Выше - ниже, мерцают, перемигиваются и иногда падают. И море лениво - по-другому и не скажешь - лижет берег изумрудной водой и белой пеной, переворачивает редкие камни и оставляет замысловатые знаки на песке, ведомые только самому морю; правда, к утру они совсем исчезают и кажется, будто это чьи-то следы. А может и правда следы: вон, в волнах под задумчивым светом луны, вдалеке, там, почти напротив домика, что жмётся к лесополосе и пытается укрыться в тени неба, почти не видный в темноте, там танцует тоненькая фигурка. Волны мерно качаются вокруг её ног, резво пляшущих и переступающих услужливые волны, разгоняя пену.
Рук обхватили невидимого партнёра по танцу (воображение подсказывает, будто бы он высок и прозрачен и похож на ветер) и мерно качаются на ночном бризе, глаза закрыты, а волосы взвиваются и опадают на плечи при каждом такте, каждом повороте, каждой новой ноте музыки, льющейся из наушников прямо в уши - и никто не слышит, кроме неё. Вот так она кружится под невидимую и неслышимую музыку, в волнах, под ночным небом, пригласила на танец саму себя и успешно выполняет обе роли.
А на веранде домика, что спрятался в тени, домика, почти вползшего между первых деревьев, низенького и явно рассчитанного на курортников, на веранде стоит кресло-шезлонг, на котором величественно и спокойно возлежит мужчина южного типа, с кустистыми бровями и круглым животом; ничуть не смущённый он накрыт одним лишь полотенцем и даже не замечает танцующую в волнах девушку: всё его внимание захватил привлёк ящик с антенной. Мужчина лениво щёлкает пультом и изредка вздыхает, улыбаясь неведомо чему.
Через некоторое время на веранду выходит высокий мальчишка, по лицу судя - лет тринадцати-четырнадцати. Садится в соседнее кресло у маленького столика и начинает сосредоточенно жевать печенье и что-то обсуждать с мужчиной, рассеянно глядящим в телевизор. В домике слышатся два женских голоса - оба низких - и звон посуды, бокалов, весёлый смех и суетливый шёпот.
Чуть погодя на пляже появляется ещё один персонаж. Он садится на песок вдали от домика, но так, что хорошо видно всё, что творится на веранде и в полосе прибоя. Садится и с улыбкой наблюдает за всем тем, что творится в эту ночь под нависшим синим небом - за мальчиком с мужчиной, за двумя женщинами в окне и за девушкой, танцующей в волнах.
В колонках играет - какие-то звуки дома

Настроение сейчас - фырр)

В колонках играет - The American Analog Set - The Green Green Grass

Жил-был Человек, собирающий судьбы. Ничем не примечательный, коротковолосый, сероглазый да штаны на завязках, а на поясе болтались холщовые мешки-мешочки с тугими ремешками. Больше всего Человек, собирающий судьбы был похож на бродяжку, странствующего по миру из города в город, из села в с село, из деревни в деревню. Не было у него ни заплечного мешка, ни палки-выручалки, ни пары запасных сапог, но и оборванцем он не был: холщовая рубаха, штаны, ботинки да мешки на поясе - вот весь его скарб немудрёный. И ветер за ушами, конечно же, нашёптывающий по вечерам небесные да водяные истории. Никто не знает, откуда он взялся, никто не знает, куда он идёт, да и ходят слухи, что это не человек вовсе, а оборотень или призрак, ворующий чужие души и продававших их за бесценок на заморских рынках.
Часто видели такую картину: Человек появлялся в городе, обходил все дома, трактиры да таверны, захаживал на постоялые дворы и походил в лесу к кострам охотников и простых путников, садился и просил рассказать историю. Какую - это пусть сам рассказчик и выбирает, никто лучше него его же историй ведь не знает, так что ему решать, где соврать, где приукрасить, а где и вовсе выдумку подсунуть. Но Человек всё слушал, тихо, молча, даже старался не шевелиться и дышать так, чтобы воздух лишний раз не колыхнулся. После чего получал приглашение к ужину и ночлегу, а наутро его уже и след простыл.
На самом же деле, Человек собирал чужие судьбы, сложенные в историях, рассказах, да и выдуманные судьбы тоже собирал - не зря ведь сказки пишут. Он знал, что всё что было и будет сказано, непременно имело место быть или же сбудется когда-нибудь. А на границе между "быть" и "когда-нибудь" нащупывал тонкую полупрозрачную нить, которую сворачивал в клубок и клал в один из мешков, затягивал потуже ремень и пускался на поиски новых судеб. Простому человеку от этого никакого урона - судьба-то ему не принадлежала ещё задолго до того, как он подумал о том, что будет рассказывать Человеку, собирающему судьбы. Но и прибыли, в общем-то, никакой.
И вот однажды Человек, собирающий судьбы, понял, что от чужих судеб ему никакого прока нет, таскает он их за собой зря: ни продать, ни обменять, ни вернуть он их уже не мог, потому что браться за чужую не понятную судьбу дураков нет. Человеку стало тяжело от своей ноши, которая и ему-то не принадлежала по большому счёту; было у него страстное желание избавиться от ненавистного груза и взмыть лёгким ветром в небо. Шагая по рыхлой чёрной земле, по примятой высокой траве мокрыми от росы ботинками, Человек сдирал с пояса мешки, срывал замки и ремни и клубки чужих судеб падали ему под ноги, путаясь, утекая, растворяясь, превращаясь в прозрачные лужицы, а он всё шагал и шагал, глядя вперёд, срывая мешки, раскидывая вокруг облачка судеб...

Никто никогда его больше не видел.

В колонках играет - МультFильмы - Бумага

А первый снег всё шёл и шёл. На окраине города стоял человек в чёрном пальто, чёрном цилиндре и с чёрной тростью. На плечи его уверенно ложился снег, белой вуалью покрывал цилиндр. А вокруг стояли деревья с жёлтыми и ещё зелёными листьями. Где-то каркнула ворона; чёрный человек поднял голову и глаза сразу залепило мокрым. Над ним, высоко над облаками пролетала стая ворон, больших и чёрных, летела она прямо на город, раскинувший свои улицы прямо перед человеком с тростью. "Вороны", - недовольно буркнул он и вздохнул. Пытаясь вглядеться в серо-белую даль, он поднялся на мыски и упёрся обеими руками в трость, пока не начал скользить на мокрой земле. Где-то там, на другой стороне города, на окраине стоял Четра, на плече которого сидел чёрный ворон, следивший, чтобы ни единая душа не покинула пределы.
Пока человек вглядывался, над степью, посреди которой стоял город, поднялась, будто из-под земли, тихая, едва уловимая мелодия. То заиграла дудочка, призывающая грустить всех и каждого, кто её услышит. Но у человека нет времени на грусть. Он опускается на всю стопу, взмахивает тростью, разгоняя пугливые снежинки, и вдруг резким движением отбрасывает её. Затем снимает с головы цилиндр, и налетевший снежный ураган взъерошивает светлые волосы, заставляет слезиться глаза и вызывает смех у него. Он закидывает цилиндр в крону ближайшего дерева, нетерпеливо стаскивает с рук перчатки, и, не расстёгивая пальто, рвёт одежду, рвёт, а снежинки касаются холодной бледной кожи и с тихим "ох" таят, без следа, без единой капли, будто и не было никогда ни одной снежинки на теле этого человека.
А он продолжает смеяться, громко, заливисто, тормошит подол рубашки, резким движением рвёт её, да так, что белые бусины пуговиц разлетаются в разные стороны, покрытые снегом, в плену первого небесного пуха, падают, оставляя глубокие ямки на земле. А человек решительно скидывает ботинки, снимает носки, раздевается догола и, раскинув руки, поднимает лицо к небу, туда, откуда прилетела стая ворон; а воздух всё ещё насыщен мелодией Четры, льющейся из его дудки; а человек смеётся, и руки его дрожат, а снег падает на грудь и тает, будто и не было его там никогда...

...Щёлкают фонари, и зажигается свет на улицах. Ворон на плече вздрагивает и моргает, будто проснулся после долгого сна, убаюканный музыкой. На голове у него намело снегу, который осыпался смешными хлопьями на плечи Четры. Дудка отправляется во внутренний карман куртки, а Четра вздыхает, поднимается с камня, согнав ворона с плеча, трёт глаза и невидящим взором глядит на город.
А там, на другом конце, в снегу лежит человек и смеётся.

В колонках играет - Interstate'76 - Track 2

Меня попросили написать про ярость и камыши.

На краю крыши. Старые проверенные кроссовки, считай, мысками уже в воздухе. Ты - распростёр руки.
А напротив тебя точно также - на краю и раскинув руки, грозно улыбаясь каждому последнему моменту - жёлтым кружевом порезано солнце, из которого вытекает ало-розовая закатная кровь. Но что тебе - твои глаза - два таких же жёлтых шара, посередине залитых алым заревом, которые вот-вот лопнут от жара и пульсирующей ярости. Быть может кровавая коса заката заденет за твой капюшон, и ты сорвёшься, летя - только вниз, а не подобно птице, ведь птицы никогда не умирают. Ты - маленькая божья коровка, которая не научилась летать, которая только и может трепетать сложенными крыльями, не понимая, что надо раскрыть панцирь, а цвет твой - цвет ярости, красный и с чёрными отметинами, подгнившими пятнами, настолько густо красными, что уже не виден этот благородный цвет. Раскинув руки - прозрачные крылышки, - ты вдруг осознаёшь, что никто так и не сподобился научить тебя летать, а жёлтое солнце, рассвеченное лиловыми струями неба, смеётся и нехорошим взглядом смотрит на тебя, не подставляя рук, не грея тебя свои угасшим светом. Что испытаешь ты, что ты вспомнишь, преодолевая расстояние, равно 70-ти метрам, пока ты летишь - относительно тех, кто падает в небо, вверх?
Ты вспомнишь болото недалеко от старого дома за городом. Болото, которое все называли прудом; вспомнишь вязкий, тихий и таинственный туман, ряску и кваканье лягушек, то расслабленное, то настороженное. Вспомнишь, как прислушивался к шорохам, к скрипу веток под ногами и бульканью воды. А ещё вспомнишь, как грациозно и изящно из камышей, из липкого тумана, за которым ничего нельзя было разглядеть, вышла красноногая цапля, и из клюва её торчали лапки лягушки. И тогда ты тоже испытал это чувство, которое залило красным - как её красные ноги - глаза. И тогда ты ловил божьих коровок, сидящих на камышах, перепачкавшись в их шоколадной пыли, божьих коровок, которые от своей красной ярости срывались с листьев и летели вниз. Ты ловил их.

В колонках играет - звуки рекламы с кухни (%

Простите за боль, простите и не расстраивайтесь.