Однажды я нахожу в правом кармане пальто серебряное кольцо с вырезанными на нём символами - оно твоё. Я точно знаю, потому что у меня на пальце точно такое же, только размером или двумя меньше. Абсолютно одинаковые знаки, одинаковая толщина, одинаково тускло блестит серебро - или какой-то другой неизвестный металл, я в них не разбираюсь, а вот ты бы, пожалуй, смог определить и докопаться до истины. Потом, через несколько дней, я нахожу в шкафу футболку. Размер "эм" - не мой, мой - "эска". Футболка мне велика, хотя можно с лёгкостью спать в ней или ходить по дому, чувствуя себя под чьей-то защитой, будто бы в доспехах и в доме, охраняемом драконом, этакая принцесса в башне. Принцесса в футболке с силуэтом человека, который стоит под дождём, а капли скатываются по куполу зонта прямо силуэту под ноги. Я натягиваю футболку на голое тело и смотрюсь в зеркало: мне идёт серый цвет и голубой тоже, а футболка как раз серая, с голубыми каплями дождя. Вот бы увидеть лицо человека, чей силуэт отпечатан на ней; мне кажется, глаза у него - жемчужно-серые. Кого он ждёт? Тебя? За окном идёт влажный дождь, я снимаю футболку, аккуратно складываю её и кладу на место, на полку в шкафу, где она обнаружилась - я не боюсь, что она пропадёт, такие вещи никогда не исчезают, ведь они - твои, а ты совершенно точно существуешь. Где-то. Как-то. Существуешь.

- Один круассан, пожалуйста, и половину макового рулета с лимоном! 
Пекарь улыбнулся мне из-за прилавка, из-за нагромождений булок, батонов и маленьких фруктовых тарталеток, попавших сюда будто бы из сказочной страны фей, которые едят только яркое и сладкое. Он зашуршал полосатым бумажным пакетом, взял огромные щипцы и подцепил ими шоколадный круассан с витрины, ловко сунул его в пакет и уже было отложил щипцы, как вдруг задумался на мгновение, пронзительно посмотрел на меня серо-карими глазами и вдруг спросил:
- А может быть, два? А третий - в подарок.
Я пристально посмотрела на него, старушка в очереди за мной едва заметно улыбнулась и покачала головой, глянув на меня.
- А давайте!
Пекарь лукаво улыбнулся, положил в пакет ещё два круассана, отрезал маковый рулет, сложил всё в бумажный кулёк побольше и протянул мне, держа его обеими руками. Длинные пальцы были закованы в широкие простые кольца, на некоторых их был по несколько штук сразу, все серые, будто стальные, кое-какие были украшены незамысловатыми витыми узорами. Руки его были загорелыми, даже ладони, чистыми, с коротко остриженными ногтями, сильными, будто бы он действительно весь день крутился у противня, месил тесто, доставал из огромной печи готовые булки и хлеб. Я взяла пакет и встретилась с ним взглядом. Он улыбался мне той улыбкой, которой обычно улыбаются, когда вот-вот должно случиться что-то из ряда вон выходящее, но строго спланированное с участием этого самого человека; другими словами - по-детски открыто и дружелюбно, с ноткой незамысловатой хитрости и "уж я-то всё про вас знаю, даже то, с каким чаем вы будете есть этот маковый рулет нынче вечером". "Ну и ну!" - подумала я и улыбнулась в ответ, а вслух сказала: - Спасибо вам.
- Хорошего вам вечера. - ответил он мне на прощание.

Через несколько минут после того, как закрылась дверь и ключ в замке повернулся, надёжно запирая помещение казалось бы от всех невзгод, дверца одного из кухонных шкафов кофейни осторожно приоткрылась и оттуда высунулся самый кончик чьего-то носа. Через несколько мгновений показалась растрёпанная голова, а через минуту дверца наконец раскрылась полностью и из шкафа вышел крылатый Ангел, убедившись, что в помещении больше никого не осталось. С минуту он напряжённо вслушивался в тишину помещения, тиканье часов на стене и капанье воды из крана в туалете. Потом вздохнул с облегчением и прошёл к прилавку, сняв попутно с вешалки чей-то фартук с рюшами и надев его на себя. Свет в кофейне на ночь оставляли включённым, поэтому Ангелу оставалось только оживить кассовый аппарат, засыпать зёрен в кофемашину и проверить десерты на витрине.
Первый посетитель появился глубоко заполночь. Полупрозрачный, он плавно и не спеша подошёл к прилавку и негромко прочистил горло. Ангел, задремавший было на высоком стуле, подпрыгнул от неожиданности и проснулся, а увидев гостя улыбнулся, пожелал доброй ночи и спросил, чего изволит достопочтенный призрак.
Каждую ночь в кофейне с окнами во всю стену, выходящими на пустынную широкую улицу, собирались попить кофе призраки города, которых, к слову сказать, хватало: незанятых столиков обычно не было. Ангел суетился за прилавком, вскрывая всё новые пачки кофе, изводя остатки сливок и подметая крошки от десертов, рисовал на молочной пенке созвездия, экзотические цветы, редких птиц и рыб, странные мистические символы и даже музыкальные партии - нотами, а призраки негромко разговаривали, разрабатывали планы ночных прогулок, обменивались потусторонним опытом, играли в поддавки и шашки, бросали кости. В углу кофейни обычно сидели три призрачных музыканта - скрипач, виолончелист и тромбонист - экспериментируя на ходу, импровизируя на полную катушку, музыка их неслась за пределы кофейни, бежала по ночным улицам, залетала в приоткрытые форточки, проникала в уши спящим, а людям из-за этого снились необычные музыкальные сны с призраками умерших.

Пекарь оставался в булочной до самого закрытия - у него были ключи от всех дверей, которые он должен был крепко-накрепко закрыть на ночь, чтобы ни один ночной вор, ни даже мышь не проникли внутрь. Утром он появлялся в пекарне раньше всех, никто никогда не видел его опоздавшим: все работники приходили уже когда он вытаскивал первую партию свежайших и нежнейших круассанов из печи. Вечером же, когда все уходили, пекарь закрывал двери, подсчитывал выручку, непроданные, но всё ещё свежие булки собирал в бумажный конверт, выключал везде свет и уходил на кухню, к печи. Положив конверт с выпечкой прямо в самое жерло уже почти остывшей печки, пекарь снимал рабочий фартук, а затем как ни в чём не бывало сбрасывал человеческую личину и оказывалось, что это самый настоящий Дракон. Когтистые пальцы его всё также были усеяны разномастными кольцами, а серо-карие глаза лучились изнутри каким-то магическим золотым сиянием. Дракон залезал прямо в жерло печи, аккуратно брал острыми как бритва зубами промаслившийся к тому времени бумажный конверт и ловко забирался в печную трубу, а по ней - на самый верх, до чердака.

Ангел закрывал смену около трёх часов ночи, подсчитывал выручку, сметал последние крошки и мыл посуду, затем аккуратно вешал фартук обратно на вешалку, забирался в шкаф, задняя стенка которого служила дверью в потайной лаз, сквозь который по лестнице на стене можно было забраться на самый чердак дома. Об этом лазе знали только двое - он сам и Дракон.

Забравшись на чердак Дракон заваривал себе чаю в большом стеклянном чайнике, который выдул в печке сам, выкладывал на большое блюдо выпечку, доставал с полки в старинном буфете банку малинового варенья и садился напротив единственного окна и долго-долго смотрел на засыпающий город. Он очень любил наблюдать, как гаснут один за другим огни домов, как загораются огоньки в небе, он знал каждое созвездие по имени и переговаривался со звёздами, рассказывал им, как живётся на земле, а они отвечали ему рассказами о жизни в небе, о ярких и быстрых хвостатых непоседливых кометах, об астероидной пыли и красных гигантах, о далёкой жизни в других галактиках. Дракон вздыхал, дул на чай в блюдце и с улыбкой мечтал о том, что когда-нибудь он улетит путешествовать от галактики к галактике и своими глазами посмотрит на все эти невиданные чудеса и небылицы.

В темноте Ангел не видел деревянного люка на полу чердака, поэтому постоянно стукался об него головой, ойкал и потирал лохматую макушку, когда забирался по лестнице вверх. Дракон услышав знакомые звуки добродушно усмехался и помогал Ангелу выбраться из чёрной бездны тайного лаза. Чуть погодя они садились пить чай и смотреть на звёзды до самого утра, пока Дракону не надо было спускаться вниз и печь первый хлеб. Дракон-пекарь рассказывал Ангелу, кого он встретил в пекарне за день и удались ли сегодня шоколадные круассаны и клубничные тарталетки и вкусным ли был горячий шоколад, а Ангел делился новостями из мира призраков и духов и вслух рассуждал, что снилось тем, кто нечаянно услышал музыку призрачных музыкантов, потом снова ойкал и хлопал себя по лбу, потому что вспоминал, что принёс с собой новых вкусных кофейных зёрен, бросал чай, недогрызенный рулет, включал допотопную конфорку и ставил на неё древнюю как мир турку, приговаривая какой вкусный кофе он сейчас сварит, уж Дракону-то обязательно должно понравиться, а Дракон только улыбался своей хитрой и дружелюбной улыбкой и придумывал новые рецепты вкусного хлеба и пирогов.

Под утро Ангел засыпал, свернувшись калачиком на стареньком матрасе посреди чердака. Первые лучи солнца падали на его белоснежные крылья, пыль медленно сверкала в воздухе и оседала на пол. Лицо Ангела было безмятежным и доверчивым - как у маленького ребёнка, который только что заснул и ещё не подозревает о том, что принесёт ему грядущий день, в какую сказку он попадёт, когда проснётся, и будут ли крылья за его спиной. Дракон аккуратно ставил чашку с блюдцем на столешницу буфета, несколько мгновений смотрел на Ангела, накрывал его пёстрым одеялом, сшитым из кусочков разномастной ткани, гладил по лохматой голове и тихонько - насколько это возможно для такого существа! - спускался по печной трубе вниз, в пекарню, чтобы замесить первое тесто и испечь первый хлеб нового дня.

Ранним утром, когда солнце уже позолотило верхушки деревьев, но ещё не доползло до зенита, выжигая всё добела на своём незамысловатом пути в лодке бога Ра, а небо - чистое, ровное, цвета свежей изумрудной глазури, которой человек на лестнице, чинящий провода, прислонив лестницу к стене дома, покрасил его: на карманах его рабочей куртки видны следы краски того же цвета, тогда сны, которые мы видим, те самые, что запоминаются последними и бывают самыми фантастическими, самыми сказочными и яркими, самыми страшными и прекрасными, дурацкими и волшебными, тогда эти сны, хрупкие и прозрачные как самый чистый горный хрусталь, истончаются настолько, что почти прозрачной плёнкой прилипают к нёбу и языку спящего. Первые сказанные утром слова горчат - а у кого-то наоборот, сладкие, как сахарная вата на празднике. Чужой сон можно попробовать украсть, поцеловав спящего человека в губы, тогда, возможно, если не раскрывать рта и закрыть глаза, можно увидеть его сон - мимолётно, будто краем глаза, увидеть и тут же забыть, будто ничего и не было, будто всё - приснилось.

Музыкант собирал свои сны в аккуратную стопку на тумбочку у кровати. Тонкие листы снов были перевязаны прочной лохматой бечёвкой, которую он потихоньку воровал в порту у моряков - им вроде и не нужна, а ему пригодится, тем более что укротить непокорные сны можно только чем-то, что способно справиться с солёным бушующем морем, поэтому бечёвка лучше всего подходила для этого. По вечерам при свете масляной лампы сны тихонько шелестели, будто ветер перебирал страницы, если замолчать и хорошенько прислушаться, можно было услышать, как они поют о других мирах, людях, чьих-то приключениях и путешествиях, о том, как здорово летать среди облаков, обгоняя птиц, как трепетно и немного страшно гладить шкуру красного, словно кровь, дракона высоко в остроконечных багряных горах под перламутровым небом, как сказочно плыть наперегонки с русалками, опускаясь всё дальше на дно бирюзового океана, путаясь в лабиринтах кораллов и глубоководных рифов, разглядывать причудливых разноцветных рыб необычной формы. По утру Музыкант, только размежив веки, тонкими пальцами аккуратно снимал с языка очередной сон, неглядя разглаживал его на коленях и добавлял к уже имеющейся стопке. Раз в месяц один из его снов крала немая черноволосая, черноокая цыганка, что продавала специи в лавке на другом краю города: рано-рано утром, ещё когда солнце даже не думало показываться над горизонтом, а воздух настолько прозрачен и свеж, что, казалось, звенит от восхищения окружающим миром, когда утренние сумерки только-только начинали заниматься и ветер засыпал на ветвях дубовых деревьев на аллеях города, она забиралась в распахнутое окно квартиры Музыканта, который жил на первом этаже старого кирпичного дома, садилась на подоконник и молча смотрела на него, воображая, должно быть, какие сны он сейчас видит. Ходили слухи, что лучшие, самые острые свои специи она делала как раз из чужих снов, каждую ночь воруя один сон у кого-то из жителей, но на самом деле крала сны она только у Музыканта - такие они были волшебные, красочные и сладкозвучные. Когда ветер лениво сползал с ветки в ближайшем парке, цыганка тихонько садилась на край постели Музыканта, ласково проводила рукой по его волосам, осторожно наклонялась и касалась губами его губ - ненадолго, но достаточно, чтобы унести тайну его сна с собой. Музыкант не просыпался, но ворочался в своём сне, едва хмурился и пытался ухватить сон, удержать его, но тот словно песок просачивался сквозь его пальцы. У окна цыганка оборачивалась и едва заметно улыбалась, глядя на спящего, а потом исчезала, уходила так же как и пришла. Наутро Музыкант ничего не помнил, лишь сидел растерянно на кровати, задумчиво проводил рукой по пересохшим губам и глядел, как ловкий ветер качает ставни раскрытого окна.

Настроение сейчас - утренний город

Гитарист в переулке упоительно наигрывает медленно-закатную волшебную мелодию, а парапеты невысоких домов с крохотными каменными львами отражаются вместе с небом, расцвеченным предзакатными красками и широкими мазками воздушных облаков, друг у друга в окнах. Выбеленное, будто прожжённое до белоснежного пепла-праха небо медленно, словно одеялом укрывается, натягивает на себя лёгкие невесомые светло-серые тучи, яркое солнце слепит глаза. Город лениво замер, выгнав всех расторопных и стремительных жителей за свои пределы; в нём остались только безумные лунатики-сновидцы, ослеплённые звуками музык и песен уличных музыкантов и предсмертным сиянием мира; они бродят не спеша по улицам, перебирая каблуками камни мостовых, подслеповато щурятся на солнечные блики, не в силах широко раскрыть глаза, потому что видят мир только при свете луны, сидя на крышах, задумавшись, ласкаемые лунным светом, над мирно спящим городом — по ночам. Кофе чашка за чашкой льётся внутрь, в их приоткрытые рты, но они всё никак не могут проснуться и летят вслед за музыкой, отрываясь от земли, заглядывая в раскрытые окна и форточки, отражаясь в стёклах витрин, летят в небо, на солнце, летят, бескрылые, к облакам, распахнув объятия, пересекая и перепутывая между собой тени фонарей где-то внизу — скоро над городом зажжётся круглая белая луна с кофейными пятнами кратеров и будет задумчиво поливать их лица и заглядывать во внезапно прозревшие глаза, когда они пустятся в пляс; скоро загорятся абрикосины ржавых фонарей и польют своим светом пустынные улицы; удивлённо глянут фонари в небо, приподняв шляпы, и увидят звёздный хоровод высоко над головами, и услышат музыку, заставляющую небо, луну и мир кружиться и вертеться в таинственном танце, они увидят лица сновидцев, осиянные волшебным светом, искры, рождающихся и умирающих галактик в их глазах. И этот танец будет длиться долго-долго, так долго, что мир, освещённый разноцветными огнями, устав вертеться и кружиться сделает напоследок красивый и немного усталый пируэт, вздохнёт и замрёт на мгновение, восхищённый пляской молчаливых небесных сновидцев, замрёт, чтобы снова через мгновение — и целую вечность — начать свой бесконечный танец.

На предпоследней неделе апреля будут в Севастополе, Одессе, скорее всего заеду в Кишинёв, до Львова доберусь вряд ли, хотя не исключаю, но скорее всего заеду ещё раз в Киев. А вообще посмотрим, может куда ещё занесёт по пути - чётких планов нет, по одному-два дня на город, а в голове полнейший ветер.
Посоветуйте, что посмотреть, куда сходить в Одессе и в Кишинёве? Если кто-то захочет встретиться, погулять, попить кофе - буду рада)

Он появился из-за пелены осеннего сумеречно-дымчатого тумана и мелко моросящего дождя, словно призрак, не до конца принявший видимый облик, стремительным шагом, держа над головой чёрный (а с изнанки изумрудно-синий) зонт он уверенно, но всё-таки не спеша прорезал плотный воздух, будто сбившийся комками под полями шляп, козырьками подъездов и крышами домов. Он шёл бесшумно, глядя прямо вперёд, и только редкие и одинокие прохожие в этот поздний час замечали его и коротко провожали изумлёнными взглядами, пока он, подсвеченный абрикосовым, расплывчатым светом фонарей, шагал будто по нарисованной акварелью улице, затем сворачивал на масляный бульвар, усыпанный золотыми, остроконечными, мокрыми листьями и залитый светом бледно-зелёных ламп, прячущихся в тени толстых стволов старых дубов и клёнов. Чёрное непромокаемое пальто, расстёгнутое, трепетало на осеннем ветру, блестящее, чёрный тёплый шарф развевался и чуть выбивался из-под зонта, так что концы его были такие мокрые - хоть выжимай. Сдвинутая чуть на затылок тёмно-серая шляпа в тонкую белую полоску, перетянутая куском из какой-то ветхой ткани, собирала под полями пар, вырывающийся из ноздрей, там же наверняка клубились бесчисленные, удивительные, невообразимые его мысли. В блестящих карих глазах, как в мокрых тёмных лужах, отражались блики фонарей и горящие разноцветными квадратами окна домов.
Он жил в доме в конце бульвара с зелёными фонарями, дубами и клёнами, в красивом кирпичном доме в три этажа с чердаком. Окна его квартиры выходили на этот самый бульвар и окно кухни - на обратную сторону дома, на стену тумана, за которой вставало бесконечное море, дымился холодным паром океан, туда, где рождались тысячехвостые ветра, где вспыхивали в предсмертной агонии звёзды, где появлялось всякое слово и где кончалось каждое предложение, утонув в бесчисленном море своих собратьев; говорят, где-то там, на зелёном острове, заросшем огромными папоротниками и плющом, далеко-далеко в океане, живут драконы, и иногда, если очень-очень долго и очень-очень пристально вглядываться, можно увидеть всполохи на горизонте: это драконы пышут огнём, глядя в небо и мечтая когда-нибудь в него подняться, ведь они - бескрылые, стерегут самые важные знания мира, собранные в Огненной Книге, которую им ни за что нельзя покидать.
Однако по эту сторону окна, в темноте поворачивается ключ и человек с удивительным зонтом, карими глазами и ветхой шляпой переступает порог; с рёбер зонта, полей шляпы, плеч и кончика его носа стекает по капелькам дождевая вода. В тишине квартиры он негромко прочищает горло, раскрывает зонт и вешает его на полку, стягивает мокрую обувь, снимает пальто и кладёт на тумбочку у двери шляпу, потом он идёт на кухню, откупоривает бутылку рома, достаёт из кухонного шкафа турку и зёрна кофе, кофемолку и специи. Пока варится кофе, сушатся единственные целые носки и нос приобретает свой нормальный оттенок, он потихоньку пьёт ром, рассеянно глядя в окно, то самое, кухонное, за которым стоит пелена тумана и никогда, никогда не видно океана. Зато слышен шум прибоя о берег, шорох гальки на берегу, ленивое перекатывание волн, шипение белой пены... Казалось бы - руку протяни, разгони туман и увидишь безбрежный простор, сколько хватит глаз... Но нет; туман никогда не рассеивается, его невозможно разогнать, поэтому только и остаётся что сидеть каждый вечер на кухне и травить душу звуками моря, мечтами о далёких странствиях, о безбрежном океане, о бесконечном небе над головой, о свежем, лихом ветре...
Когда кофе сварен, он наливает его в кружку, добавляет молока и идёт в комнату, распахивает большое окно, выходящее прямо на бульвар с зелёными фонарями, садится на подоконник и долго, почти бесконечно долго смотрит вдаль - не то на город, не то внутрь себя, пытаясь разыскать ответы на вопросы, которые никогда не будут заданы вслух - никогда и никому. Казалось бы, скоро должно начаться хмурое, пасмурное утро с низким небом и северным ветром, гнущим голые ветви деревьев и сметающим последние жёлтые листья с тротуара. Но утро медлит, робко заглядывает в город, но по-настоящему не наступает; оно не хочет появляться, пока кареглазый владелец зонта с изумрудно-синей изнанкой не ляжет спать или хотя бы не слезет с подоконника и не закроет окно - всё равно кофе уже остыл и допивать его дураков нет. Но сидящий на подоконнике человек будто и не замечает, что пора идти спать, что надо, в конце концов, дать городу проснуться, разогнать туманную ночную дымку и стереть налёт темноты с улиц и попробовать хотя бы ненадолго уговорить разойтись тяжёлые тучи, нависшие над крышами города. В конце концов кареглазый сбрасывает охватившее его странное, но такое привычное оцепенение, легко спрыгивает с подоконника, пересекает комнату и подойдя к письменному столу из тёмного дерева открывает один из его ящиков. Немного порывшись во всякой пустой ерунде, которая оказалась внутри (прошлогодние каштаны, шляпки от желудей, три непарные серебряные серёжки-колечки разного размера, пожелтевшие от времени письма, перьевые ручки и крохотные баночки с разноцветными чернилами, кипа старых конвертов и марок к ним, ивовый прут и треснувший самодельный ловец снов), он находит то, что искал - похожий на бронзовый, не очень большой, но и не маленький ключ. С виду ключ самый обыкновенный, потёртый от времени, будто латунный или бронзовый, когда-то он был блестящим, но эти времена давным-давно прошли. Закрыв ящик и сжав ключ в руке, он идёт в коридор, в самый его конец, где темно, где напротив входной двери стоит шкаф из светлого дерева. Он открывает шкаф, в котором, как и во всяком другом шкафу, висит одежда, раздвигает её и вот тут-то, за немногочисленной одеждой, на задней стенке шкафа поблёскивает ручка ещё одной двери, а прямо под ней - замочная скважина. Кареглазый вставляет ключ к скважину и медленно, с плавным щелчком поворачивает его в гнезде. Дверь чуть дёргается и из-под неё внезапно тянет прохладным ветром и пахнет чем-то солёным. Вздохнув, он осторожно распахивает дверь, за которой притаился его собственный океан.
Он стоит на краю резко уходящего вниз скалистого обрыва, а внизу неистово плещутся волны, из-за шума которых закладывает уши и ничего, ровным счётом ничего больше не слышно, кроме этих волн, кроме шипения пены и шороха гальки где-то там, далеко-далеко внизу, так далеко, что можно только упасть в объятия ветра и полететь. Солёные брызги долетают до его лица, оседают на губах и солёная вода щиплет потрескавшиеся уголки губ, но он всё равно улыбается. Он улыбается ветру, бесконечному небу и безграничному серебристо-синему океану, изумрудно-синему в глубине, как и изнанка его зонта.

Он любил летать по ночам.
Каждую ночь в город ненадолго обязательно заглядывало лето. В полночь он пролетал над крышами домов и разрезал облака, с радостным возгласом уносясь всё выше и выше, пока, наверное, не достигал самых звёзд. Его седая голова была вся усыпана звёздным серебром, а в волосах застревали клочки облаков, а в удивительно прозрачных голубых глазах, кажется, отражалось само небо, с любопытством разглядывая мир, который ходит под ним. Часто в час ночи, когда он выходил на прогулку, можно было заметить его, делающим круг вокруг шпиля самого высокого дома в городе. Иногда он садился на толстые верхние ветви деревьев-долгожителей и сидел там, с улыбкой разглядывая звёздные созвездия над головами жителей, что-то тихо шептал, будто общаясь со звёздами, а то и с самой луной. Мягкий шелест листьев и трепетание перьев на тихом ночном ветру, двигаясь от дома к дому, от улицы к улице, с одного конца города до другого, приносили известия тем, кто не спал, о близости рассвета, о температуре воздуха и погоде, о новостях, в этот слишком поздний или, наоборот, слишком ранний час, ещё не долетавших до города.
Он любил низко пролетать над улицами города, засматриваясь на одинокие, горящие разноцветными огоньками окна домов, встречать случайных прохожих и шелестящим смехом смеяться у них за плечами, так и не дав им понять, что произошло. Под утро он часто прилетал к Почтовому дереву и сидел на его ветвях, нашёптывая истории дремлющим письмам, чтобы они раньше созрели, и рассказывал им об их адресатах, поэтому почта никогда не ошибалась и доставляла письма точно по адресу: они сами знали, к кому и когда должны попасть, а уж письма-то на этом не проведёшь. Но больше всего он любил просто бродить по городу по ночам, заглядывать в молчаливые и немного пугающие витрины крохотных лавок, раскиданных по городу, и залезать на верхушки деревьев, чтобы любоваться оттуда бесконечной дымкой моря с одной стороны и могучими остроконечными горами с другой. Больше всего он любил сидеть на шпиле собора на площади и, подперев голову рукой, немного устало сложив крылья, смотреть, как из-за дымки приходит самый главный и пока что единственный корабль, после ушедшего в неведомые земли давным-давно деревянного галеона, - корабль рассвета. С замиранием сердца он смотрел, как раздувает свои паруса ранняя заря, как окрашиваются в разные цвета радуги обтёсанные тысячами бурь бока величественного судна.
Он был немолод и серьёзен в это молчаливое время, морщины избороздили его лицо от виска до виска, и лишь замершая на лице, годами настоянная улыбка говорила о том, что жизнь всё ещё поражает его своей необычностью и неизведанностью и никогда, никогда не наскучит, что бы ни случилось. В уголках его глаз светилось крохотными угольками самое настоящее волшебство, вот почему, когда он смеялся, казалось, что из глаз его сыплются искры, заражая людей вокруг смешным настроением.
После рассвета, когда солнце лениво выползало из колыбели поугасших парусов и освещало всё вокруг, заглядывая в самые потаённые уголки города и людских душ, чаще всего шёл невидимый снег. Невидимым его прозвали горожане, потому что к открытию самой первой утренней лавки он исчезал. Не таял, не испарялся, а просто исчезал, будто и не было его никогда и никогда не будет, будто всё это только приснилось тем, кто не спал, будто бы и он сами приснились тем, кто смотрел сны по ночам. В это время он спускался со шпиля - просто прыгал вниз, расправляя крылья, поток свежего воздуха подхватывал его, и он плавно опускался на площадь, сложив пару белых, с серой сединой, крыльев, на которые, медленно кружась в пронизанном ленивыми солнечными лучами солца воздухе, опускались пушистые прохладные снежинки. Он сворачивал во второй направо переулок, потом ещё и ещё, пока не подходил к деревянной двери с врезанными в неё разноцветными стёклами - это была его лавка, наступала его дневная смена. Он отряхивал снег с взъерошенной головы, плеч и крыльев, глубоко вдыхал колкий прозрачный воздух, улыбался, последний раз за утро смотрел на бесконечную дымку моря и распахивал дверь. В глубине лавки звенел весёлый колокольчик, и он переступал порог.

Давайте я вам напишу письмо? Настоящее, на шуршащей бумаге, чернилами, карандашом или пастой, положу туда горстку хорошего настроения или поймаю за хвост чуть-чуть волшебства, и будет у нас с вами Волшебная зима.

Адреса можно в личку или в комментарии (они скрыты).

По вечерам она сидела на широких качелях во внутреннем дворе дома, откуда в маленькую и неприметную арку была видна улица и кусок вечно туманной набережной. Во дворе на жёлтые листья часто падали лучи солнца, пронизывая плотные серо-сизые дождевые тучи, как бы вздыхающие, подобно океану, проплывая над крышами города, туманом, кронами высоких деревьев, трубами и людскими головами. Качели были беззвучными и эхо во дворе не шепталось с листьями, но это всех устраивало: в соседнем доме, окнами всё в тот же внутренний парк, жил пианист, любивший играть на фортепьяно на чердаке, открыв окна нараспашку, так что мелодия выливалась и смешивалась с водой на набережной, вплеталась в косые полосы тумана и спускалась вниз по редким солнечным лучам, выбивая из разноцветных листьев тихие шепотливые мелодии или сбрасывая в пожухшую траву прозрачные и звонкие капли дождя. В траве, собирая росу, по утрам ползали смешные ежи, прячась в листьях и шевеля опавшие листья, фыркали, шуршали и пили молоко, оставленное в блюдце ровно в полночь одной из жительниц дома.
За час до полуночи у набережной слышался на удивление тихий, почти урчащий шум мотора, затем шаги и тихое насвистывание. Она вставала с качелей или спускалась из своей квартиры почти под самой крышей, выбегала в арку и, чуть пританцовывая, подметая юбкой пыль на дороге, туман да осенние листья с желудями, шла к мотоциклу. И его обладателю, который ждал её у перил набережной, смутно улыбаясь в окутывавшей его полутьме, в слабом-слабом свете фонарей. Она обнимала его и вместе они седлали железного коня, надев сверкающие шлемы, будто туманные рыцари, собравшиеся в неведомое путешествие, и мчались вдоль набережной в город, в порт, в парк, на площадь - куда пожелает сердце, подскажет случайное сиюминутное желание или нечаянная прихоть. Всю ночь они колесили по городу, иногда останавливались и заходили в кофейни, выпивали по чашке горячего шоколада, кофе или чая, съедали что-нибудь сладкое, он любил разглядывать город из окон ночных кафе, чем и занимался, пока она писала письма на чуть желтоватых листах бумаги, складывала их в конверты и подписывала именами тех, кому они адресованы - старому часовщику с окраины города, улыбчивой и молчаливой скрипачке, что любит играть на центральной площади в первые две пятницы каждого месяца, пианисту с чердака, полосатой кошке из бакалеи на крохотном перекрёстке у причала...
Под утро они вновь неслись по тихим сумрачным и уже едва светлым пустынным улицам, иногда весело смеясь, иногда таинственно и заговорщически улыбаясь друг другу и окнам проносящихся мимо домов, в которых трепетали занавески и обитали уж очень любопытные сны их обитателей, а чаще всего просто смотря прямо вперёд, рассекая булыжные улицы, кирпичные дома, осенние желтолистные парки, позеленевшие памятники, выхватывая мелодии отдельной жизни в отражениях чужих окон, прислушиваясь к скрипу дверей в домах и шороху листьев да паутины на чердаках, к скрипу половиц и черепиц на крышах. На своём мотоцикле они мчались к городской стене, минуя ворота, выезжали на немощёную дорогу, поднимая клубы прохладной пыли да мелких камешков, и наконец, оставив мотоцикл у одного высокого холма, они взбирались на него и некоторое время любовались высоким пышным деревом с рыже-зелёными листьями и плодами, похожими одновременно на большие жёлуди и переспелые абрикосы. Корни дерева были густо усыпаны такого же цвета листьями, будто ковёр лежал на остывшей за ночь земле. Прозрачное серо-голубое небо, казалось, наблюдало за тем, что происходит сейчас в городе и его окрестностях, а воздух в этот предрассветный час звенел он чистоты, но в то же время создавалось впечатление, что вот-вот должна опуститься ночь и на небе засияют необычными созвездиями звёзды, а ниже, в городе, зажгутся фонари, освещая неровные переплетения улиц и переулков, площадей и набережных.
А потом она подходила к дереву, доставала из маленькой кожаной сумки кипу конвертов и тонкой, но прочной бечёвкой привязывала каждый к ветке Конвертового Дерева. Закончив эту нехитрую работу, она подходила к ночному водителю и ещё пару минут они глядели на город, плотную стену тумана, встававшую сразу за набережной, бросали последний, чуть хитрый взгляд на Дерево и, в который раз оседлав мотоцикл, с еле различимым шумом мотора, мурлычущим словно кошка, уносились к городским воротам. И растворялись в городе.

Письма на Почтовом дереве висели свой срок. Каждое, скрытое от глаз густой листвой, на время будто бы превращалось в лист, рыжий, тёмно-коричневый или зелёный, а через некоторое время конверт с "дозревшим" письмом высовывался из густой кроны дерева. Ранним утром к Дереву приходил почтальон, и всё что ему надо было сделать - собрать готовые письма. Письма, готовые быть полученными.

Вечером я сяду варить кофе на кухне, горький и густой, как горячий шоколад. Варить его я буду медленно, не спеша помешивая пенящуюся жидкость в турке ложкой с длинной ручкой, вдыхать плавный, медленный и наполненный множеством смыслов и намёков аромат, а затем, сняв с плиты, выждав положенные несколько минут и добавив ложку холодной воды, аккуратно сняв пенку, перелью его в чашку и разбавлю молоком и, глядя, как две жидкости в керамической чашке перемешиваются причудливым узором, буду тянуть его, цедить сквозь зубы, играть с ним, перекатывая его во рту языком, медленно выпивая, глоток за глотком, нёбом чувствуя его шероховатую шелковистость и удивительный мягкий, ночной вкус.
Я буду пить его, сидя на подоконнике в одной из комнат, в пустой квартире, где окна открыты нараспашку и свежий ночной высотный ветер врывается прямо в помещение, прямо из-под неба, неся на себе пыль самых настоящих звёзд и отражения созвездий, клочки ночных облаков и шум города, раскинувшегося далеко внизу. Подо мной будет гудеть этот город, полный светящихся абрикосовым и лиловым светом фонарей, полный кафе и кофеен, ресторанов и булочных, полный полуподвальных магазинчиков, запрятанных в переулки, и модных ресторанов с большими витринами, полный людей и полный размеренной, но суматошной ночной жизни, над нами молчаливый небосвод, под ним - запутанный клубок противоречий.
Когда кофе кончится, я встану с подоконника и, обувшись, выйду из дома, держа в руке только связку ключей, которые, впрочем, незамедлительно выкину в окошко на лестничной клетке, и пару помятых бумажек и монет - деньги на проезд; спущусь в ночной город, искупаюсь в нежном ночном воздухе, похожим на парное молоко, вдохну его полной грудью, до самого предела, расправив плечи и поднявшись на мыски, запрокинув голову, упрусь взглядом в чёрное ночное небо, полное звёзд, и Млечный Путь прочертит невероятную тропу, по которой пройдёт лишь не задумывающийся ни о чём чудак, вроде Шута.
Ночью 31 июня я буду ждать тебя на почти пустой станции метро, где пересекаются все ветки...

Спасибо вам за, мне очень приятно )
День Р прошёл вполне бездарно и даже где-то немного грустно, но на следующий день солнце грело спину, а сам город подарил букет маленьких жёлтых с красной каёмкой роз)

картинки

По утрам они сбегали в город. Надо было выйти сразу, как кончались предрассветные сумерки, а туман ещё с полчаса висел над городом, и они бегали в нём, словно запутавшиеся в лабиринте дворов дети, хохотали, и хохот этот, усиленный стенами домов и смягчённый ватой плотного тумана, звенел в переулках на другом конце города, залетал в окна и навеивал разноцветные сны всем спящим. Когда туман рассеивался и дул лёгкий бриз с набережной, а на другом её конце виднелся Памятник, они ловили друг друга и, смеясь и выплёвывая клочки тумана из глоток, глубоко дышали свежим солёным воздухом, который резал лёгкие, заставлял волосы виться, а радужку глаз - блистать невиданной лазурью или глубоким тёмным кобальтом.
Затем они шли по набережной до самого Памятника, где уже сидели одинокие рыбаки и мечтательно и немного грустно смотрели вдаль, вспоминая или мучительно забывая свои воспоминания, а кто-то просто безмятежно удил рыбу, думая о своём. Чуть позже на набережную приходили мальчишки, пускали в море сложенные из плотной белой бумаги корабли и долго смотрели им вслед, пока те не исчезали в дымке за туманом, нависающим над морем, словно небо. После они бежали в бакалею и покупали там слоёные конвертики, жевали их на ходу и скрывались во многочисленных переулках Города, теряясь во дворах, играя в салки и прятки, ища и находя клады, но мысли их были устремлены к морю, солёному, как рыба, и безмятежному, как сон мудрого старца в сединах.
Взявшись за руки, они бродили по переулкам города, стремительным шагом пересекали улицы и скрывались в новых тупиках и узких улочках, иногда выходили на бульвары и скверы, а раз в месяц случайно набредали на Площадь, где проходила ярмарка и толпился народ, и над всем этим нависали яркие флажки и покачивались старые, тяжёлые и пыльные фонари. Утром, когда все ещё спят или уже спешат куда-то по делам, открывают ставни и стряхивают пыль с подоконника, кормят кошек или зубрят гранит такой странной науки, они терялись в переплетениях дорог, но к полудню или около того всегда выходили на речную набережную, пробегали мимо пары переулков (из одного дуло прохладным и немного затхлым ветром и в нём всегда было безлюдно, а из другого часто доносились звуки скрипки, будто бы вполне материальные, мелодия вилась над набережной и уходила всё в тот же туман над морем, чтобы пропасть там, возможно навсегда), заглядывали в старый магазин без вывески, брали чай, кофе, хлеб, сахар, молоко - что ещё обычно берут двое, чтобы скоротать время, прогнать его побыстрее, чтобы не задерживалось?
В квартире-студии, где жила она, была только большая комната, маленькая уютная кухня, кладовка да уборная, а больше и не требовалось, разве что пара метров тёмного коридора, от которого мурашки по коже бежали даже в светлое время суток. Где жил он, никто не знал, но часто приходил к ней, особенно по вечерам, совсем поздно, когда прочие люди ложились спать и читали сказки на ночь. Через час после ухода засидевшихся в сумерках рыбаков, он обычно появлялся, мягко перешагнув порог её жилища, из ниоткуда. Возможно, днём, проводив её и выпив чаю на кухне, сидя на скрипучем стуле и глядя, как она гладит ветер, сидя на подоконнике, он и исчезал в никуда - а что, с него бы сталось, думала она иногда.
У неё было умопомрачительное вязаное зелёное платье-свитер до колен и лёгкая походка, она любила забираться на стул, поджав под себя ноги, и слушать его с удивлённым и задумчивым взглядом, а он рассказывал и рассказывал, говорил, иногда нараспев, иногда шёпотом, иногда придумывал на ходу очередную сказку, и тогда ей хотелось провалиться в неё, как в колодец. Но она вставала и подходила к окну, открывала его, и они садились на широкий подоконник и глядели на Город и слушали.

Сутками идёт дождь. Скоро асфальт весь закроет водой и, возможно, там, в толстом слое чистой серой небесной воды, такой же грустной, как и облака, будут плавать грустные рыбы фарфоровой расцветки. Дождь идёт уже которые сутки, и гитары совсем расстроились и сидят у окна с обвисшими струнами, печально смотрят на серое небо и дуют на горячий чай в кружках, замотав грифы в изящные шарфы ручной вязки, поигрывают каподастрами и изредка тренькают, безбожно перевирая мелодии, путая ноты и теряя мотивы. В посеревших окнах отражаются тёмные тени деревьев, голые ветви которых, словно сцепившиеся пальцы, собирают воду, проливая её потом на землю и на редкие одинаковые зонты, плывущие по воздуху. Листы бумаги, сложенные в самолётики, меланхолично застыли под потолком, отражающим неспешные и задумчивые облака, зависшие над городом, и над всем миром. Белые крылья самолётиков изредка подрагивают, а сами они осторожно крутятся вокруг своей оси, будто бы подвешенные на невидимые нити к потолку.
Дождь идёт который день, и всё обращается в полутона и чёрно-белые фотографии, карандашную графику, линии, тишину и шорох воды за окном. Вода поднялась уже до подоконника первого этажа и залила все цветы в горшках, а те обрадованно пустили корни-ноги и ушли по воде, виться по телефонным столбам и ластиться к своим холодным и пока ещё мёртвым родичам, рассказывая, как тяжело живётся в неволе и даже ещё не осознавая, что в просторе жить ещё сложнее, потому что - птицы, кошки, собаки, другие деревья, выхлопные газы и люди, все куда-то притесняют, и уже совсем не остаётся места, как жить и чем дышать - непонятно. Птицы меж тем заняли верхние хрупкие ветки и считают капли, падающие им на головы, ловят ещё не спрятавшихся по глупости мошек и хохлятся на телефонных проводах, пытаясь согреться и ворча наперебой. Впрочем, и их голоса замолкают вместе со скрипом недовольных деревьев, когда вода поднимается ещё чуть выше, наполняя первые этажи домов, превращая их в пресноводные аквариумы; размокающие ковры, словно медузы, поднимаются с паркетных полов и, перевалив за подоконники, медленно и задумчиво уплывают за горизонт, а мягкие диваны в вельветовой обивке пускают фонтанчики, будто ленивые киты, выпущенные на волю. Платья из шкафов, брюки и нижнее бельё, разноцветные куртки, носки, шарфы и шляпы - всё постепенно, в медленном водяном танце выплывает из окон в подводную стихию, выруливая немыслимые пируэты и распугивая глазастых фарфоровых рыб; чайники и чашки, сахарницы и молочницы, шторы, скатерти и блюдца с засохшим вареньем превращаются в ракушки и кораллы, гроты, пещеры и тину, затопленные внезапным дождевым наводнением и вынужденные приспосабливаться в новой среде среди причудливых рыб, пузырей и немого шёпота дождя откуда-то сверху. Рыбы не подозревают о существовании неба, а предметы только мыслью о нём и живут.
Вскоре дождевая вода затапливает квартиры до потолка, вымывает шкафы и люстры, унося с собой в открытый дождевой океан случайно завалившиеся под кровать тапочки, срывает с насестов бумажные самолётики. Серо-голубая и чуть мутная вода неба преобразует действительность, превращая её в мир воды, солёной воды, капающей с неба - то плакали от смеха ангелы, глядя вниз, на расстилающуюся под ними землю и причудливых людей, которые теперь столпились на крышах домов и кто восторженно, а кто испуганно, кто спокойно, а кто взволнованно смотрели в небо, вглядывались в даль и держались за руки, ожидая, когда дождь перестанет идти, тучи рассеются, а на небе засияет солнце, освещая этот огромный мир, полный воды.

Звонок в дверь, и через несколько минут она уже открыта, а на пороге стоит человек в шляпе, высокий и, кажется, нескладный. Но как только он начинает двигаться, переступает на коврик у двери, снимает пальто и складывает перчатки на полку, он сразу превращается в пантеру, чьей ловкости можно только позавидовать, а изяществом - любоваться. 
Следом за мной он проходит на кухню, где ему достаётся чашка с каким-то напитком. Я теперь редко запоминаю, запутавшись в холодных, словно паутина, мыслях, что я готовлю, варю или делаю. Он кладёт свою шляпу на стол и делает пару глотков, пару мгновений, пока я пялюсь за окно, смотрю сквозь холодную, мокрую осеннюю жижу воздуха, он думает, затем аккуратно, почти без шума, ставит чашку и едва слышно спрашивает, почему с тех пор, как мы познакомились, я так редко выхожу на улицу и вообще редко чем занимаюсь, совсем не пишу, совсем не читаю, не рисую и даже не хожу в магазин. Он окидывает взглядом кухню и полки, на которых уже заметна сплетённая старательными маленькими паучками паутина, открытую и пустую хлебницу и полуприкрытую дверь неработающего холодильника; выразительно смотрит на меня, дескать, что скажешь в своё оправдание? 
Я хмурюсь, втягиваю шею в плечи, наклоняю голову и вожу мокрым от чая или кофе пальцем по крышке стола, упорно молчу. Он вздыхает, берёт со стола чёрную в серую клетку шляпу и надевает её, а потом вдруг проводит по волосам рукой, так что шляпа соскальзывает и падает на пол, за спинку стула, но тут же, едва коснувшись пола, превращается сначала в непонятную бурую кляксу, а затем и вовсе в тень шляпы. Раз - и не было ничего.
С тех пор, как мы познакомились, отвечаю я через несколько томительных, наполненных непонятным глухим шумом с соседней улицы минут, многое изменилось. Например, говорю я, листья по осени перестали падать вниз. Ты замечал, спрашиваю я, резким порывом подавшись к окну, как в холодном, прозрачном, звенящем воздухе, они летят вверх? Медленно кружатся и оседают на крыши. А потом дворникам приходится туда забираться, под самый верх, наступать на черепицы и смахивать эти яркие обрывки хрупкой деревянной нашей реальности обратно; но они продолжают лететь вверх, где и исчезают. Это ты как объяснишь? Я вопросительно поднимаю брови и исподлобья гляжу на своего гостя. Тень шляпы скачет по стене, как кошка, заигравшаяся с клубком, а он пожимает плечами и молчит.
А как ты, спрашиваю я, оправдаешь лужи, которые ведут себя чересчур странно с некоторых - с тех самых, с которых мы с тобой знаем друг друга - пор: вода из них не брызгает, они теперь словно покрыты толстым слоем льда, и любой дурак может гулять по ним, словно по ровной поверхности, не замочив ботинок и не забрызгав брюки или подол юбки. А как ты объяснишь, что ветер теперь дует только из открытых окон? Откуда он берётся в духоте квартиры, на кухне, где каждая домохозяйка кочегарит котлеты или бекон каждое утро? Где он прячется, за чьей запазухой и куда уходит потом, если уж на то пошло? Или почему звёзд на небе больше нет, как все они попали в колодец, объясни-ка мне лучше это! Откуда я знаю, спрашиваю я, я знаю, потому что мальчишки из соседней бакалеи бегали к ручью и домам на окраине города и заглядывали в колодец, бросая туда монетки и загадывая желания.
И вот тут он усмехается. Он усмехается и, внезапно вскочив, срывает со стола скатерть и запрыгивает на стол, да так что я падаю вместе со стулом и, оказавшись на полу, в недоумении смотрю на этого человека, в сером в синюю крупную клетку строгом костюме, жилете с часами и галстуке, который вскочил на мой стол, вскочил на него в ботинках, не потрудившись даже снять их или по крайней мере приманить свою шляпу обратно. А он смеётся, не раскрывая рта, и внезапно появляется ветер, распахивая окно, откуда-то из глубины квартиры, из комнат, ванной и коридора летят осенние листья, коричневые, совсем старые и жёлтые с красными и зелёными прожилками, ещё совсем живые. Что за чёрт думаю я, а он уже шагнул на подоконник и прыгнул в распахнутое окно и, смеясь, полетел в вихре листьев и завитков тумана, спрятавшихся под ветками вишни за окном. 
Долго ещё я смотрела ему вслед и улыбалась, даже когда окно само собой затворилось, а тень шляпы скользнула на стол и тихонько заурчала, потёршись об мою руку.

Настроение сейчас - свежее

Картинка бесспросу потырена у Гленке_Тавал

В каждом городе живут драконы. Самые настоящие и невыдуманные (надо же где-то и невыдуманным драконам обитать), крылатые, рогатые, когтистые, пышущие жаром по ночам и царапающие оцинкованные крыши города. Если заполночь, когда небо чистое и на тёмно-синем небе сияет луна, выйти в город и пойти прямо в самый его центр, на старинных крышах домов можно увидеть их задумчивые силуэты, надо только хорошо вглядываться, потому что драконы часто задумываются, а когда задумываются почти что превращаются в камень: не двигаются и даже почти не дышат. Увидеть полёт дракона можно только забравшись той же ночью на крышу какого-нибудь невысокого здания в центре. Когда открываешь скрипучую дверь, ведущую из чердака на крышу дома, её звук пронзает тихую ночь и спугивает задумавшихся драконов, заставляя перелететь на другую крышу. Увы, поймать дракона таким образом нельзя: люди всё время производят какие-то шумы, которые им самим постоянно мешают.
Днём драконы прячутся в водосточных трубах, иногда выглядывая из них ненадолго, и тогда их глаза сверкают в темноте трубы, а людям кажется, что кто-то раскидал монеты по земле. Когда в городе зима, драконы любят грызть сосульки, а иногда сбрасывают их с крыш, хохоча и прячась за кирпичными трубами. Иногда драконы забираются в трубы, дымоходы и вентиляционные шахты и подглядывают за людьми, издают странные шорохи и пугают взрослых, которые убеждают себя, что никаких драконов не существует. Вечерами драконы иногда пролетают мимо окон, в которых горит свет, и задевают стекло крылом, а люди, выглядывающие вслед пролетевшему дракону, думают, что это снег с крыши упал или голуби хотели переночевать. А ещё драконы любят спать, свернувшись клубком у батареи центрального отопления в подъезде, или за печкой, или у тёплой стены квартиры, или даже на балконе (поэтому с утра, когда выходишь на балкон, лучше смотреть под ноги и поверить под нижними полками, иначе дракон может в шутку укусить).
С кошками у драконов особые отношения. По ночам они вместе весело скачут по крышам, а иногда драконы даже катают пушистых урчащих кошек на своих спинах, пролетая над городом и любуясь огнями. Мышей кошки ловят для драконов: те дают им сыру и уносят в поля, где маленькие серые мыши находят норки меж теплых корней. Но днём кошки усиленно делают вид, что с драконами не водятся и вообще даже не подозревают об их существовании. Даже когда драконы выглядывают из сточных труб, кошки фыркают, облизываются, взмахивают хвостом и проходят мимо. Но драконы не обижаются: где это видано вообще, обижаться на кошек.

Настроение сейчас - драконовое

 
Музыкаветра и гость из Воронежа Добрый_Пёс 

балбесы)

Настроение сейчас - улыбательное