После смерти Андрея Вознесенского его вдова Зоя Богуславская избегает встреч с журналистами.

“Никогда не любила говорить о личном. Оба не любили”.

Об этом запрете — во всех прежних материалах. Иду и судорожно думаю: какой бы вопрос ей задать, чтобы не сделать случайно больно. Ведь о чем ни спрашивай, выходит, все о личном. О ней, о нем.

…Получилось почти без комментариев.

“Очень сложно подобрать слова… Всего четыре месяца прошло, — обреченно: — Ну ладно: спрашивайте о чем хотите…”

Она присаживается напротив на кожаный диван в высотном деловом центре, где расположен ее офис. До кончиков платочка, изящного, шелкового, повязанного вокруг шеи, — женщина. А еще писатель, эссеист, драматург, автор проекта и художественный руководитель фонда “Триумф” — независимой премии высших достижений литературы и искусства. Облетела весь мир. В сборниках “Великие женщины России” о ней пишут как о “триумфальной женщине”.

После того как узнают, что почти час простояла одна ночью под ножом троих грабителей в Переделкине, о ней скажут по ТВ: “Самая мужественная женщина года”. Молчала, чтобы муж не спустился со второго этажа и не сцепился с бандитами. Муза поэта.

“Дура рисковая”, — написал когда-то сам Вознесенский в поэме “Оза”.

Прожили вместе 46 лет.

Когда он уже тяжело болел и потом, после кончины, появились домыслы о диагнозах, похоронах. Спрашивали, почему Вознесенского положили на Новодевичьем, а не в Переделкине, возле храма. Якобы он так хотел…

— Господи, ничего он этого не хотел… Никогда не говорил о смерти, не писал завещаний, он хотел только одного — чтобы не ушли стихи. Вот в стихах у него о смерти очень много — “Благодарю, что не умер вчера”. Почти накануне кончины: “Мы уплывем вместе, обняв мой крест”.

А в связи с местом его захоронения, почему Новодевичье, расскажу такой случай. Я никому об этом прежде не рассказывала. На дворе 10 марта 1982 года. Андрей — в Берлине, предстоит творческий вечер. Звонит телефон, слышу сдавленный голос его сестры Наташи: “…Зоя, только что скончалась мама!” Антонина Сергеевна сидела у телевизора, на экране — Расул Гамзатов, она вскрикнула и затихла.

Едва успеваю осознать услышанное, перебивает междугородняя: “Вас вызывает Берлин”. В полном смятении говорю: “Андрюша, слышишь меня? Скорей вылетай в Москву. Антонине Сергеевне плохо”. Раздается торопливое: “Милая, звоню накоротке, поднимаюсь на сцену. Вылечу сразу же”.

Он прибыл первым утренним рейсом (пилоты взяли в кабину). Дома сажаю в удобное кресло, прячу в руке валидол: “Андрюша… Держись. Мамы больше нет. Похороны через два часа. Мы еще успеваем”.

На грузовом такси добираемся до Донского кладбища к старому крематорию, видим среди скорбных процессий гроб с Антониной Сергеевной. Следующий на кремацию. Лицо Андрея белеет, он отчаянно кричит: “Я не дам ее сжигать!” И, не обращая внимания на окружающих и близких, вместе с водителем стаскивает гроб с катафалка и погружает в такси. Толпа замирает. У Андрея ошалелые глаза человека, который сойдет с ума, если ему не позволят сделать по-своему… Думаю, в истории захоронений это был единственный случай, когда гроб похитили на глазах скорбящих.

Два дня как в бреду Андрей добивался у чиновников Моссовета, чтобы мать лежала на Новодевичьем рядом с отцом. Андрей Николаевич был известным ученым, директором Института океанологии…

С захоронением самого Андрея все тоже оказалось непросто. Естественно, он хотел лежать с родителями. Мой сын Леонид после ходатайств и хождения по инстанциям звонит мне: “Хоронить на Новодевичьем не разрешают”. Вечером того же дня сотрудница Моссовета сообщает мне об этом официально. Довольно путано пытаюсь объяснить ей, что могила родителей Вознесенского как раз на Новодевичьем, рассказываю, как Андрей сам ее обустраивал, заказывал памятник. Сотрудница выговаривает: “Что ж вы раньше не заявили, что на Новодевичьем у вас уже есть одна могила?” Через час она сообщила: “Разрешение получено”. Так мы с Леонидом выполнили волю Вознесенского.

— Вы можете сказать, от чего Андрей Андреевич все-таки умер?

— Мне не свойственно обсуждать мифы о личной жизни известных людей. Но считаю очень важным то, как человек уходит из жизни. Есть биография поэта, его судьба. Она мне не принадлежит, поэтому постараюсь быть документально точной.

Скажу сразу: у Вознесенского не было  н и  о д н о г о  инсульта или инфаркта. Никогда! Страшный, безнадежный диагноз был поставлен 15 лет назад в клинике Бурденко. Атипичный Паркинсон. И все эти годы поиски лучших консультантов в международных центрах Паркинсона, доставание редких лекарств, опытных массажистов, строгая диета, сильные болеутоляющие (читайте стихи “Боль”). Этот проклятый Паркинсон забрал сначала голос Андрея (читайте стихи “Теряю голос”), затем стали слабеть мышцы горла, конечностей…

Он скончался на моих руках от интоксикации, непроходимости кишечника. За 15 минут до смерти шептал стихи.

 * * *

“Я — Гойя!/Глазницы воронок мне выклевал ворон,/слетая на поле нагое”.

“Антимиры”, “Миллион алых роз”, “Юнона” и “Авось” — это все Вознесенский.

Бессмертные “Я тебя никогда не забуду…”.

Богуславская говорит, что не спала ни одной ночи десять дней после его смерти, вообще не понимала, что это такое — сон.

— Начались галлюцинации. Я осознавала, что это полубред, что я заболеваю всерьез. Сын Леонид увез меня на пять дней из дома…

До сих пор сон нарушен. Я засыпаю где-то в полтретьего-полчетвертого утра. Но сейчас я хотя бы снова начала работать. А в те бессонные ночи спасение было в одном. Противостоять своим переживаниям, отдавать их бумаге. Я решила, что поможет диктофон. У меня лежит 5 кассет, которые я записала тогда. Я записывала все буквально.

Я пыталась вспомнить все подробно, каждый день его последнего месяца. Как мы были в Германии, весной, лечение шло успешно, мы много смеялись, гуляли по парку, натуральные продукты в изобилии подавались на стол, казалось — дело идет на поправку. И вдруг — абсолютно неожиданно — Андрей поперхнулся.

Созвали консилиум, сказали — необходимо ставить гастроному в желудок. Как же отчаянно я сопротивлялась этому, предвидя Андрюшины страдания! Ни запаха, ни вкуса пищи. Врачи настояли: мышцы горла не действуют, он задохнется во время приема еды.

* * *

— Откуда же взялся этот Паркинсон? Кто-то в его семье болел? Генетика?

— Мое мнение, отнюдь не профессиональное: истоки его болезни в жестоких стрессах, которые он пережил. В первый раз во время широко известной встречи Хрущева с интеллигенцией 8 марта 1963 года. Когда глава страны, прервав выступление молодого Вознесенского, после его слов: “…я не член партии” — обрушился на него: “Вон из Советского Союза, господин Вознесенский!”

Долгие месяцы Андрей выкарабкивался из нервного шока: рвота, неудержимая потеря веса.

…Спустя годы он гулял по переделкинскому полю часов в 6 утра. Всегда говорил: “Я пишу стихи ногами”. Стая диких собак повалила с ног. Лишь счастливый случай спас — на поле копался дачник, он прогнал собак. Последствия: 36 глубоких укусов, два месяца инъекций от бешенства.

А вскоре еще одно испытание — автомобильная авария. Такси, в котором Андрей возвращался домой, сплющило встречным грузовиком. Андрея с трудом извлекли из груды металла. Придя в сознание, он отказался от госпитализации, потребовал везти его к профессору Левону Бадаляну — нашему другу, тому самому, который реанимировал Высоцкого. “Зоя, — позвонил Бадалян мне сразу же, — все очень серьезно. Постельный режим не менее трех недель”. Не вылежал Андрей. Через неделю помчался в издательство.

Богуславская не сдерживает слез. Но не отворачивается, чтоб я их не видела, не вытирает. Слегка поднимает голову вверх, пытаясь их остановить, чтоб против всех законов физики слезы затекли обратно.

Поговорим о чем-то другом?

* * *

Но, если расспрашивать ее обо всем, я прекрасно понимаю это, понадобятся годы для того, чтобы закончить повествование.

Девятиклассницей в Томске в эвакуации работала ночной медсестрой в госпитале для тяжелораненых, закончила ГИТИС, защитила кандидатскую. С 26 лет одной из первых женщин в Москве сама водила машину — по тем временам постовые отдавали ей честь.

Падала, да так и не упала вместе с самолетом в Америке в середине восьмидесятых, там снимали телефильм по ее книге “Американки”.

Накануне творческого вечера Вознесенского в Софии в нее стрелял болгарский поэт Божидар Бажилов, из игрушечного пистолета, но парафиновая пуля пробила бедро.

Как-то в Каннах Богуславскую сбил на пешеходной дорожке юный мотоциклист — она направлялась на церемонию вручения во Дворец фестивалей. И все же дошла, присутствовала на показе фильма “Юнона” и “Авось”.

— Уже сравнительно недавно, в Лондоне, я прибыла в отель “Хилтон”, и в первую же ночь объявляют срочную эвакуацию всех гостей в связи со звонком о заложенной бомбе. Я вспоминаю, как сотня полураздетых людей безмолвно стояла в вестибюле отеля, пока сигнал опасности не был отменен.

…Опять обошлось.

Каждая отдельная сюжетная линия ее судьбы — как ветка дерева, переплетенная с другими судьбами-ветками в огромный лес без конца и без края.

В ее невымышленных рассказах — портреты знаменитых современников: Любимова, Высоцкого, Табакова. Ей принадлежат эксклюзивные интервью с такими знаковыми личностями ХХ века, как Марк Шагал, Артур Миллер.

Первое в Советском Союзе интервью с Брижит Бардо. Полосы в “Литературке”, культурный шок. Во Франции эта беседа стоила бы 250 тысяч франков — Богуславской Брижит его подарила. А еще свою кассету и фотографию с автографом, которые тут же в Москве и сперли.

“Мне было интересно говорить с людьми, кто не имел ничего общего ни с моей профессией, ни с моим бытием. О них — в моих сочинениях. Долго не соглашалась писать книгу об американках, полагая, что буду дилетанткой, повествующей о том, что плохо знаю. Но именно благодаря этим встречам мне довелось познакомиться с женщинами разного общественного положения и уровня (от жен американских президентов до пожизненной заключенной женской тюрьмы). Благодаря их исповедям я прожила десятки других жизней”.

* * *

Богуславская размышляет о том, как много лет назад хотела написать статью о неотправленных письмах.

Это письма, которые ты хотел написать другу, но все откладывал на потом, было некогда, не хотелось, не находил нужных слов. И вдруг адресата уже нет на этом свете. И значит, писать некому.

Вся наша жизнь состоит из таких вот данных да так и невыполненных обещаний.

— А в вашей жизни было что-то, о чем вы жалели? Вы как-то упоминали, что в школе поссорились с мальчиком, который вскоре ушел на войну и погиб. И вы до сих пор не можете простить себе то, что не успели с ним помириться.

— Мы дружили вчетвером. Двое ребят, две девочки. Его звали Леня, Леонид. Сегодняшняя девчонка, если она отшила какого-то хахаля, никаких особых угрызений по этому поводу не испытывает. Но тогда мы жили под девизом “с кем можно пойти в разведку”. Верность отношениям была основополагающей. Мальчишки нашего класса все ушли на войну, вернулись двое — калеками. От них много лет спустя я узнала о гибели Леонида. Когда он приходил прощаться, мне из-за глупой ссоры не захотелось его увидеть. Он погиб, я долго не находила себе места. Это одно мое неотправленное письмо.

…Когда в Москву прилетела Хиллари Клинтон, тогда еще жена президента США, по ее просьбе собрали российских женщин, успешных в своей профессии. Меня посадили в первом ряду с Галиной Старовойтовой. После официальной встречи, за ужином, мои соседки заговорили об американцах. Галина Старовойтова заметила: “Зоя, а ведь у меня нет ваших “Американок”! Завтра я уезжаю в Петербург, если б вы сегодня мне книгу подкинули, было бы что почитать в дороге”.

Но я замоталась с заболевшим родственником и, подписав книгу, решила отправить ее Галине Васильевне на следующий день. А следующего не было. По радио передали, что в Петербурге Старовойтову убили. Ужасное ощущение трагедии... Еще одно невыполненное обещание.

Мои как бы “неотправленные письма” живут во мне. Вина, которую уже нельзя исправить. Жизнь, как известно, не имеет черновиков, она пишется набело.

 * * *

— У вас была еще одна жизнь — вместе с Вознесенским — одна на двоих.

— В предыдущие годы Андрей — это фейерверк фантазии, сгусток энергии. Он был человеком своей славы, любил публику, аплодисменты. Он всегда осознавал себя избранником своей судьбы. Он был соткан из одного куска предназначенности поэзии. Что касается обыденной жизни, он бывал абсолютно неуправляемым. В осуществлении своего поэтического эго Андрей не знал никаких преград. Мог лететь на Северный полюс или в пекло ташкентского землетрясения, чтобы пережитое отозвалось в стихах. Помню, как сильно на него обиделась, когда он хотел сорвать свой вечер в Большом зале консерватории и прислал мне из Ялты телеграмму: “Милая, приехать не могу. Цветет миндаль”. У меня был шок, настолько мне казалось это наглым. Я по телефону высказала свое мнение. Он прилетел…

Там, в консерватории, впервые была прочитана поэма “Оза”, посвященная Зое.

Оза — перевернутая “Зоя”.

“От утра ли до вечера,/в шумном счастье заверчена,/до утра? По утру ли? —/за секунду от пули…

Много лет спустя Андрей пенял жене: “Из-за твоей чрезмерной ответственности перед публикой я потерял последнюю главу поэмы”.

 * * *

— Вторая половина нашей жизни началась с 1995 года. Мы на Кипре. Андрей уплыл в море, я застряла на берегу, пытаясь булавкой закрепить порвавшуюся бретельку купальника. Вдруг ко мне бегут отдыхающие, кричат: “Ваш муж тонет!” Бросаюсь в море, вижу — Андрей не может справиться со своим телом, вертится, как жук с порванным крылом. С трудом вытаскиваю его на берег, толпа любопытствующих ждет, мы улыбаемся, мол, свело ногу в воде, бывает, все образуется. Но ничего не образовалось.

И началась ежедневная наша борьба за каждый участок его организма.

Никогда он не мог смириться с физической неполноценностью, немощью. С необыкновенным мужеством преодолевая страдания, ненавидя свою слабость и немощь. Я никогда не слышала его жалоб на жизнь, у него не бывало депрессий, капризов. В последние годы он свято верил в то, что я найду выход, сумею ему помочь и станет легче. У него была психологическая иллюзия, что когда я рядом — ничего плохого не случится.

— Можно только представить себе ад того, кто всегда был рупором эпохи, ее голосом — и вдруг не мог больше говорить, с трудом двигался. Как вы сами пережили это?

— Я научилась всему, чтобы только ему было легче. Укутывала, втирала мази в больные места, обмывала. У меня как-то получалось забирать его боль. Пригодились старые навыки госпитальной медсестры. Ограниченность его существования в физическом плане дала такие продолжительные, такие долгие исповедальные наши беседы, где мы друг перед другом раскрывали то, что никогда бы не сказали раньше... В последний месяц жизни Андрюши я звонила домой с работы каждые два часа, чтобы узнать, как он. Подходила сиделка Леночка: “А мы только что собирались вас набирать!” Андрей Андреич просит: “Узнай у Зоечки, вдруг она уже едет?” Я приду, у него разламывается спина, укутаю его, прислоню к себе, спрошу — болит? Он улыбается. Я мало куда выходила. И всюду, где мне необходимо было присутствовать, я смотрела только самое необходимое, что выдвигалось на премию “Триумф”. Знала: если он вечером с сиделкой останется один дома, ему будет плохо. Я старалась устраивать ему праздники, чтобы он не чувствовал себя оторванным от мира. Я перечитала все о его болезни, пытаясь облегчить его жизнь, “хоть секундочку без обезболивающего”. Я все надеялась, что откроют новые методы лечения, волшебные лекарства... В апреле, как я говорила, была сделана операция в Германии.

12 мая, за три недели до смерти, отпраздновали его день рождения. Столы были накрыты, понаехала масса народу: его редактор привезла только что вышедшую книгу стихов “Ямбы и блямбы”. Как же он радовался! Обещал гостям надписать, когда будет тираж. Все веселились, хвалили угощения. Только гости не видели, что именинник не ел ничего. Я заранее накормила его положенной при Паркинсоне размельченной пищей.

 * * *

Мне удивительно, что она говорит о Паркинсоне так, будто это не болезнь вовсе, а злой, желчный господин, “черный человек” Вознесенского.

У каждого поэта он свой — черный.

— Андрей Андреевич умер у вас на руках?

— 1 июня покормили как обычно. Почему-то ему плохо. На моих глазах становится все хуже. Вызываю реанимацию, врачи едут по пробкам, опаздывают, я не знаю, что делать. “Андрюша, как ты?” Он смотрит на меня очень пристально: “Не огорчайся. Все нормально. Ведь я — Гойя!” И пытается улыбнуться. У меня в ушах звучит музыка Шопена, это в музее Пастернака за забором музыканты вчера играли в честь годовщины смерти Пастернака.

Вдруг вижу, лицо Андрея странно окаменело, подношу зеркало — дыхания нет. Реанимация приехала вовремя, пыталась стимулировать дыхание и сердечную деятельность — ничего не помогло. Я никак не могла поверить, что все кончено, так долго он не остывал. Мне казалось, что я что-то упустила, не сделала... Но результаты вскрытия показали, что спасти Вознесенского было невозможно, у него произошла мгновенная интоксикация организма.

Богуславская отворачивается.

 * * *

И — выразительный взгляд на часы. Боже мой, мы проговорили почти час, для нее это непозволительно, просто непозволительно. Вечером еще встречи. “Мадемуазель, мне пора”.

Она уходит. Прямая спина. Я провожаю ее до лифта, на пути книжный киоск. Девочка-продавщица машет ей рукой, предлагает журнал “Караван историй”.

Жизнь продолжается…

Последний вопрос можно?

— Зоя Борисовна, а как Андрей Андреевич относился к вашему творчеству? Он — поэт, вы — прозаик. Наверное, он читал ваши “Защиту”, “Семьсот новыми”, “Веруню”, “Американки”, “Окнами на юг”, знаменитые “Невымышленные рассказы”?

Богуславская на секунду замолкает и отвечает предельно честно, как может ответить только настоящая женщина:

— Андрей всегда делал над собой усилие, чтобы прочитать что-то чужое. Конечно, кроме текстов, вызывавших у него личный, профессиональный интерес. Конечно, он читал все мое, потом для него важен был прежде всего успех — неуспех. Но, похоже, он был безразличен к чужому творчеству, часто оно ему внутренне мешало. Думаю, что и мое тоже.

Екатерина Сажнева

Опубликован в газете "Московский комсомолец" №25472 от 11 октября 2010

 САГА

Ты меня на рассвете разбудишь,
проводить необутая выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь.
Ты меня никогда не увидишь.

Заслонивши тебя от простуды,
я подумаю: "Боже всевышний!
Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу".

Эту воду в мурашках запруды,
это Адмиралтейство и Биржу
я уже никогда не забуду
и уже никогда не увижу.

Не мигают, слезятся от ветра
безнадежные карие вишни.
Возвращаться — плохая примета.
Я тебя никогда не увижу.

Даже если на землю вернемся
мы вторично, согласно Гафизу,
мы, конечно, с тобой разминемся.
Я тебя никогда не увижу.

И окажется так минимальным
наше непониманье с тобою
перед будущим непониманьем
двух живых с пустотой неживою.

И качнется бессмысленной высью
пара фраз, залетевших отсюда:

"Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу".

Андрей Вознесенский. Не отрекусь.
Избранная лирика.
Минск, "БелАДИ", 1996

СТИХИ А. Вознесенского