Очень понравился этот чудесный, теплый, буквально хватающий за душу рассказ Натальи Твердохлеб !




— Я тебя чем-то обидела?
— Не-е-ет.
— Но я же вижу, что ты недоволен.
— А я вижу, что ты опять занята.
— Да, мне надо...
— Знаю я, знаю, срочно закончить статью.
— Скажи, что ты хочешь?
— Бабушку хочу! Нормальную! С палочкой!



Таким был разговор с внуком. Вначале я немного обиделась, полдня мы друг на друга дулись. Потом вспомнила — стало горько, и я поняла, что малыш прав. Мы решаем «глобальные» вопросы, спорим, раз и навсегда убежденные в собственной правоте. Так незаметно, среди сегодняшних насущных проблем, сдобренных технологиями и неудержимым ритмом жизни, куда-то подевались еврейские бабушки — настоящие, «нормальные», как сказал мой внук. У меня и у моих друзей были такие бабушки, а у него — нет. Кто виноват? Время? Нет у меня ответа.

Там, в детстве, где жили «нормальные» бабушки, каждый месяц имел свой цвет, или запах, или и то и другое вместе — совсем как арбаа миним. Август, например, был лиловым и пахнул сливовым повидлом. Такое повидло могла сварить только «та» бабушка, из настоящих. Один раз в году откуда-то с антресоли она доставала огромный таз, который занимал всю плиту, и начинала священнодействовать. Чтобы повидло получилось правильным, его нужно было при варке постоянно помешивать. Действо это длилось часами, с переходом на следующие сутки после ночного перерыва и еще раз — на следующие. Зато зимой мы ели не просто повидло, а настоящий сливовый мармелад. Это лакомство «без добавок и консервантов» быстро заканчивалось, потому что каждый день я отрезала по кусочку и относила в школу одноклассникам.

Я начала свой рассказ с повидла, наверное, потому, что приготовление шедевров, подчас из очень скудного набора продуктов, занимало часть жизни моих бабушек. Их, бабушек, у меня было много. Две мои родные, Хава и Фаня, жили с нами. Их подруга Роза, у которой, кроме нашей семьи, никого на этом свете не было, почти все время проводила у нас. Еще одна подруга, Берта, тоже приходила каждый день. «На каком языке вы разговариваете?» — спрашивала я бабушек. «На французском», — быстро отвечала Хава. «Да-да, на французском», — подхватывала Фаня.

— Не морочьте голову, француженки нашлись, — тут же вмешивалась Роза. — Язык называется идиш, детка. Я тебя научу.
— Что ты несешь? — возмущалась Хава.
— Ребенку это не надо, — добавляла Фаня.
— Вот это ей действительно не надо, — парировала Роза, отодвигая от моей тарелки несколько дополнительных приборов. — Ты сама хоть понимаешь, зачем девочке три ножа и три вилки? А зачем нужны две ложки? Чтобы поесть один суп? И не рассказывай мне ничего про этикет, а то я сейчас тебе скажу... по-французски.

«Сказать» Роза могла. Ее негодование по любому поводу обычно сопровождалось такими перлами русского языка, что радости дворовых мальчишек не было предела. Они заглядывали ей в рот в восторженном ожидании, если Роза с кем-то из соседей выясняла отношения. С «русского» она переходила на обычный идиш. Но обитатели нашего двора были абсолютно уверены, что «шлимазл» и «мишигине коп» — это страшные еврейские ругательства, поэтому употребляли их вдохновенно и с выражением. Откуда Роза почерпнула этот лексикон, сегодня я могу только догадываться. Через ее судьбу колючей проволокой прошло гетто, в войну погибли все родные. Чем только Роза ни занималась в своей жизни: играла в театре, мела улицы, пела в ресторане, работала фотографом и даже руководила небольшим ателье по пошиву одежды. Неродная по крови, она была моей любимой бабушкой — самой доброй и понимающей. Чего только стоила история с рейтузами.

Дело в том, что без теплых рейтуз бабушки не выпускали меня зимой из дома. Можете представить рейтузы под мини-юбкой? Как только за мной закрывалась дверь, тут же, на лестничной клетке, я их стягивала и прятала глубоко на дно портфеля. Однажды за этим занятием меня застала Роза.

— Мейделе, так и будешь в портфеле носить? А если мальчики увидят?

Я сразу же представила, как Боря, который всегда провожал меня из школы и нес мой портфель, случайно заглянет в него.

— Что же делать, Роза?
— Давай мне, сберегу в целости и сохранности. Забежишь после школы. У тебя там хоть что-то поддето? — проверила Роза вполне достойный оставшийся на мне зимний набор.

Каждый день после школы я заходила к Розе, надевала рейтузы и дворами бежала домой. Минут через двадцать после меня у нас появлялась Роза и здоровалась со мной как ни в чем не бывало. Чуть позже приходила Берта, и разговор начинал вертеться вокруг одной и той же темы: какая она несчастная мать, ведь ее сын женился на гойке. «Гойку» звали Лора, она работала кассиром в кинотеатре, танцевала в ансамбле, была веселой, очень красивой, и мы все ее любили. Мне кажется, что Берта тоже ее любила. Иногда, забыв про свое «несчастье» и про «неужели еврейской девушки не нашлось для такого золота, как мой Изя», она рассказывала: «Захожу я в кинотеатр, а там наша Лора в кассе сидит — красавица, что картина в раме».

— Вот видишь, чего жаловаться, — отвечала Фаня. — Хорошая женщина. И сына твоего любит. Что тебе еще нужно?
— Бывает, — вздыхала Хава.
— Хватит вам, — ставила точку над i Роза, — Лора памятник при жизни заслужила за то, что такую свекровь терпит. Внук уже вырос, правнуков ждать пора, а ты все девочку хаешь.

Обычно беседа прерывалась с появлением моих подруг. Бабушки начинали суетиться, ставить чайник, извлекать из холодильника угощения. Дом наш был открытым, кормили у нас всех. Особенно почему-то славился среди моих одноклассников «паштет из селедки». Форшмак в доме был всегда. Лоточки с этим вкуснейшим незатейливым блюдом стояли в ряд в холодильнике на специально выделенной полке. Семейный рецепт назывался «форшмак от Блюмы Моисеевны». По рассказам Хавы, эта Блюма Моисеевна была дальней родственницей моей прабабушки и ее форшмак славился на весь город. Как бы то ни было, наверное, сегодня душа Хавы не находит покоя, когда я с помощью блендера за десять минут готовлю жалкое подобие нашего «паштета из селедки» и называю его «форшмак от Блюмы Моисеевны». Собственно, именно Хава была в семье главной кулинаркой. У меня до сих пор хранится ее записная книжка в черном кожаном переплете, где каждому рецепту присвоено имя того, кто им когда-то поделился. Там есть «печенье от Софьи Марковны», «рогалики от Муси», «мясной рулет от Симы», «торт-сметанник от Фиры Львовны» и так далее. Но больше всего в этой книжечке рецептов «от мамы» — от моей прабабушки.

Те одноклассники, с которыми я поддерживаю связь, до сих пор помнят наш дом и моих бабушек. «Даже если у тебя ничего не будет в холодильнике, но к тебе в дом зашел гость, уж кусок хлеба с маслом и чай ты должна для него найти», — учила меня Фаня. Именно от нее, от Фани, впервые в жизни я услышала слова на совершенно незнакомом языке. «Шма Исраэль», — шептала она, когда я пошла на поправку после тяжелой болезни. Так и запомнилось все: руки Фани, протягивающие мне чашку с горячим бульоном, слезы в ее глазах и музыкой звучащее «Адонай Элохейну».

— Что ты говоришь, бабушка?
— Я? Так, ничего, не обращай внимания…

После болезни мой выход из детской в гостиную был обставлен почти с королевской торжественностью. Все четыре бабушки в ряд сидели на диване. Стол они накрыли всякими семейными вкусностями, включая пирожки с разными начинками, фаршированную куриную шейку, мой любимый салат из гусиных шкварок, кисло-сладкий гуляш из телятины и многое другое. В сторонке на маленьком столике стоял торт — наш удивительный и неповторимый «Наполеон». Об этом «Наполеоне» стоит рассказать отдельно.

В бабушкиной тетрадке он записан как «Наполеон от бабушки», то есть рецепт остался от моей прапрабабки. Процесс приготовления трудоемкий и длительный, но результат того стоит. В отличие от многих современных «Наполеонов», для нашего торта делают всего четыре коржа. Но каких! Готовые, они слоятся, а «Наполеон» получается высоким и необыкновенно вкусным за счет этих тающих во рту коржей и специально сваренного, взбитого с маслом крема. Чтобы изготовить такое чудо, каждый корж раскатывают очень тонко, смазывают маслом, сворачивают в трубочку, трубочку — в «улитку», а потом кладут в морозилку. И так много раз по кругу для каждого коржа. С каждым разом замерзший корж раскатывать все труднее. Когда я, хоть и редко, но повторяла этот семейный подвиг, плечи и спина болели, как после первой тренировки в фитнес-клубе.

Тот самый «Наполеон» стоял на журнальном столике и наполнял пространство чудным ароматом, когда я, зеленая после болезни, почти выползла в гостиную.

— Вы думаете, я все это съем?
— Помогут, — ворчливо ответила Фаня и посмотрела на часы. — Уроки в школе закончились, прибегут скоро твои...
— Идут уже, — выглянула в окно Хава.

Последний раз Хава приготовила наш «Наполеон», когда ей исполнилось 87 лет. Она собрала всех на семейный обед, а на следующий день ушла в другой мир. Хава была замечательной. Все мои бабушки были чудные. Фаня, Хава, Роза, Берта, что я могу сделать сегодня для ваших душ? Ну, хотите, чтобы вам было там спокойнее, я испеку вашему правнуку этот торт: раскатать, масло, трубочка, улитка, в морозилку — и так по кругу, по кругу?..

Фаня, Хава, Роза, Берта, мне горько, что я не похожа на вас. У меня и у моих друзей были настоящие бабушки, а у моего внука — нет. Кто виноват? Время? Нет у меня ответа.


Наталья Твердохлеб

________________
взято здесь