Мой внутренний капитан всегда мертвецки пьян! 

 

         Время - это какая-то загадка... Оно умеет то вдруг растянуться, а то и может вдруг сжаться без всякой логики. По ощущениям, конечно. То минута мучительно тянется, а то 5 часов проскакивают! Иногда, за одну или две минуты происходит сразу много событий. Ты успеваешь прибежать куда-то, что-то купить, заказать или сделать, а иногда - наоборот. Проходит много времени, а событие всё длится – ты всё сидишь, ждёшь чего-то или куда-то едешь, а дорога никак не заканчивается, ты всё думаешь о чём-то, крутишь в голове множество дум… и вот, иду я куда-то. Прошёлся пешком до остановки, вошёл в троллейбус, вышел у метро, проехал под землёй, сделал пересадку, поехал дальше, вышел, сел в автобус, и это всё может произойти за 15 минут, а, может быть, и за полтора часа добираюсь! Один и тот же путь! Вот такой феномен. Причина того, чем вызвано это растяжение и сжатие времени, мне не ясна. Или, например, мой возраст, моё самоощущение. Я застрял в 90-х. Причём, тогда мне было уже больше 20-ти, причём, хорошо за 20-ть. В 99-м уже 30-ть, но я считаю себя именно «ребёнком 90-х». У меня в самосознании отложилось то, что мне тогда было лет 14-ть, если на пару-тройку лет не меньше!..

 

Юность моей матери попала на Сталинские времена. Она рассказала о том, что после ареста родителей, ей снилось, что она стоит в толпе голых женщин перед зеркалом. Их, худых и грустных, видит, а себя, молодую и красивую, никак не находит среди множества лиц. Её там, как бы, нет. Этот навязчивый сон всё повторялся.

Мама вышла за отца замуж лет через 10 после освобождения. Отец был вдовцом и старше её более, чем на 25-ть лет, а я родился уже в 69-м. Родители души во мне не чаяли, но постоянно водили по докторам и лечили, неизвестно, от чего.

Третьим и самым сильным горем в моей жизни была смерть моего старенького папы, когда я был уже подростком. Я и до этого-то был не в себе, а в глухой апатии, а уж после смерти папочки и вовсе отстранился от внешнего мира, и голова моя напрочь отказалась работать. Мы с 58-милетней мамой стали жить совсем бедно в нашей убогой пятиэтажке. И прожили здесь вдвоём много лет. Учёбу в школе я забросил окончательно. Патологическая лень навалилась на меня, сковав члены и голову. Жизнь моя состояла из сплошных стрессов, так как меня третировали все, кому не лень.

Отдушиной стали для меня занятия в детской изостудии при доме пионеров у спившегося художника. С открытым ртом слушал его артистично поданные рассказы об известных художниках, о том, как он «воевал в Испании и дружил с Гарсиа Лоркой». Это сейчас я знаю о том, что этот старый неудачник не написал ни одной картины, не воевал и ни разу не выезжал из страны. В студии у меня неважно получалось рисовать, но я верил в то, что у меня талант, и любил там находиться. Помню вкус самой дешёвой карамели да печенья к чаю, который мы пили после занятий, всех ребят оттуда. Вспоминаю их с тёплым чувством, хотя они и подтрунивали надо мной. В 1984-м году, когда мне было 15 лет, пошёл в ПТУ. Выбора не было. Мать вытерла мне платком нос, поправила кудряшки, воротничок, одёрнула курточку, и я вошёл на собеседование. После собеседования я подслушал, как они говорят маме: «Он не сможет этому научиться! Ему бы что попроще…» Когда мать вышла, заметил следы слёз на её лице. Меня, всё-таки, приняли, и начались занятия.

Среди хихикающих ребят, увидел девицу на костылях, без ноги. У меня стало сухо во рту. Потом я узнал о том, что, когда она была маленькой, пьяный отец в зоопарке, поставив на парапет, не удержал и уронил её в вольер к белому медведю. Прежде, чем ребёнка удалось оттуда выхватить, медведь этот успел оторвать ей ножку.

Я учился плохо. Всё та же лень, придавливающая к дивану. Нахватал двоек. Меня не уважали, но мне хотелось общения, и приходилось глотать насмешки.

Мы с однокурсниками вечерами устраивали, так называемые, «тематические чаепития». Отметил их интеллигентность и начитанность. Лариса, долговязая, носатая девушка, со стрижкой каре, очень хорошо рассказала нам о фотографии начала ХХ века, о Родченко. Для меня это было недосягаемо, так как моя «неразвитость» была предметом шуток. Однажды решил поумничать, понёс чушь, и воцарилось неловкое молчание. В тот неудачный вечер, мне нагрубили. Чтобы скрыть, как у меня затряслись губы, пошёл разыскивать куртку, завешенную чужой одеждой, никак не мог снять её с вешалки, так как мои руки тряслись от обиды. Уронил чужую куртку, девчонка расстроилась тем, что её светлая куртка упала, и попеняла мне за неловкость. Жила она в сельском доме пригорода, без водопровода, и для неё стирка была проблемой. Она, как вспоминаю, не злобно это сказала, но я, уже обиженный до этого, и на её слова окрысился. Потом ребята, шептались, меня отогнали. Обидевшись вконец, уехал, а дома сорвался на маме. Меня расстраивало и то, что я не находился, что ответить на выпады в мой адрес, краснея до слёз, дурацки улыбалась и, молча, глотал хамство. Тем более, что мне делали замечания тогда, когда я действительно допускал «косяки». Досадуя на свою неловкость, пытался исправить ситуацию, но выходило ещё хуже. Что ни скажу, ни сделаю - всё мимо да невпопад.

На защите дипломных работ я выступил плохо. Место распределения меня вынудили искать самому, так как не хотели «за меня краснеть». Работать не хотелось, но мы с матерью обивали пороги, пока, наконец-таки, не нашли место, куда, никто идти не хотел. И не мудрено...

Мы приехали туда в автобусе по окраинной, ещё сельской улице. Нужная остановка была конечной. Это была небольшая площадь перед железнодорожной станцией. Вокруг размещались какие-то бараки, вагончики. Неподалёку шло строительство, вырыли большой котлован. Было жарко, шумно грохотала стройка. Шарахаясь от пыли, поднимаемой проезжающими самосвалами, мы с мамой подошли к нужному строению, и она вытерла мне платочком нос, губы, поправила волосы, воротник, заправила мою рубашку в брюки, внимательно меня осмотрела, и я вошёл в обшарпанную дверь. Бригадирша оказалась похожей на бульдога, приземистой, с приплюснутым носом, маленькими глазками и неправильным прикусом. Выглядела лет на пятьдесят, хотя ей не было сорока. Противным голосом она спросила: «Ты мальчик или девочка?» и грубо заржала, когда я, почему-то, неуверенно ответил: «Я - мужчина…» Когда она выдавала мне аванс, нахамила: «Не сбежишь с деньгами-то?» Меня взяли в бригаду маляром-живописцем (была в советское время такая специальность). Платили мало, работать надо было много и хорошо. На следующий день я должен был выйти на работу, поэтому последний день свободы провёл с друзьями на пляже у карьера. Мы купались, загорали, пили пиво и лениво болтали, навсегда прощаясь с беззаботной юностью.

Утром вставать не хотелось, так как я слышал шум дождя, и в комнате было темно. Понимал, что надо поесть, но не смог. Взяв с собой «харчик», я выдвинулся на работу, про себя отчаянно матеря весь мир и весь свет. Похолодало. Я ехал на работу в набитом автобусе по вчерашнему маршруту, но уже один, без матери.

Автобус, резко развернувшись и обдав людей на остановке грязью из многочисленных луж, остановился и начал высаживать пассажиров, что бы запустить новых. Я выпал из автобуса, попав в лужу по самые щиколотки. От холода и отвращения лицо моё скривилось. Мне там сразу же не понравилось всё. От названия улицы до запаха в помещении и сотрудников. Район был освещён отвратительно, повсюду воняет, все курят… люди здесь хмурые, какие-то не красивые, лица усталые. Сразу вспомнил о том, как знакомая моей матери вернулась из Италии и рассказывала: «Итальяшки все загорелые, горластые, жестикулируют, вертятся, громко болтают, постоянно смеясь. И бабы средних лет и те, кому давно за 50-т, у них весёлые, а на наших женщин без слёз не взглянешь, и молодые-то часто бывают злые, раздражённые или в депрессии, а уж те, кто подходит под хамское обращение: «Женщина!», вообще, настолько хмурые и угрюмые, что имеют вид схоронивших всех родственников!»

На третий день окончательно убедился в том, что работа мне не нравится, я ничего не умею и не хочу этим заниматься. Тоска! Стук от забиваемых свай на стройке не прекращался весь день: «Бах! бах! бах!». Начальница кошмарит прилюдно. Я не сказал ей: «Не смейте орать!!!», а трусливо молчал. Работа эта забрала все силы, была неинтересная, очень тяжелая. Я сказал об этом маме, но та рассердилась и сказала, что не может больше выводить в люди здоровенного балбеса. «В жизни существует много того, что нам не нравится, но ничего не поделаешь, приходится в этом жить, и с этим мириться! - говорила она, - Другую работу найти будет трудно, и пока ты не найдёшь её, с этой службы уходить не смей! На моей шее сидеть хватит!»

Каждое буднее утро со вздохом вставал и, матерясь про себя, ехал на чёртову работу. Шли дни, недели, месяцы, годы. Работу эту проклятую я, конечно, ненавидел по-прежнему, но смог-таки понять, хоть и витал в облаках, то, что такому, как я, найти что-нибудь более не пыльное - из области фантастики. «Нас ждут великие дела!» - говорила бригадирша бодрым голосом каждое утро. В ней было столько энергии, что мне б хоть четверть! Меня тошнило от этой жирной ж..., в которой постоянно торчало шило, от этой неутомимости, бодрого тарахтения с раннего утра. Я-то утром хмурый, разговоров не выношу. Ненавидел там всех и всё!!! Промозглое утро, особенно понедельника, краски, вонь, грохот и физический труд. Когда болел, фашистка не давала долечиться и сразу нагружала работой, словно бы задалась целью если не сжить меня со свету, то искалечить, подорвав мне здоровье. За минутные опоздание, задержку в туалете или на обеде, меня ждала «конкретная выволочка» в присутствии большого количества публики, только что билеты не продали! До сих пор без мата не вспоминаю всё это.

Я стал пить много пива, как и вся молодёжь лихих 90-х. Тогда пиво продавалось повсюду и круглосуточно. Его пили у метро, на детских площадках и на работе, везде. При этом, все и повсюду курили. Со старыми друзьями встречались мы недалеко от станции Белорусская, в районе Большой Грузинской улицы, там находилась знаменитая в те годы точка, где продавалось в разлив Бадаевское пиво. Да и баночное тоже в конце 90-х сметалось с восторгом, как и отрава-спирт Royal, маргарин Rama, непортящиеся рулеты и прочие шедевры промышленности, что появлялось в продаже.

Работать, как каторжный, да ещё и в таких условиях, когда к тебе нет уважения и тебя считают маргиналом, было невозможно. Сказать, что страдал от неуважительного к себе отношения, значит, не сказать ничего! Был постоянно оскорблён смертельно! Один вид бригадирши и звук её голоса, выводили меня из равновесия, вгоняя в тоску. Со мной она совсем распоясалась, безобразно визжала, орала, замахивалась на меня и топала ногами даже тогда, когда провинятся другие, но им она почти не хамила. Меня же считала козлом отпущения. В голове застревают злые слова, вызывают ярость, и без бухла не успокоиться. Перестал крепко спать, от чего не высыпался, настроение всегда было плохое. В этом серпентарии работало много грубых, бестактных, но с сознанием своей правоты, палец им в рот не клади. Не умеют разговаривать с людьми, работать в коллективе, устраивают склоки, мешают работать, говорят гадости, издеваются. Я же во всех своих делах сомневался, а неуверенных в себе не заклюёт только ленивый.

Прошло без малого пятнадцать лучших лет моей жизни, как я работал маляром-живописцем, а, точнее, уже просто живописцем по росписи стен и потолков. Заказов стало много и разных. В каких только местах не довелось работать нашей бригаде! Бригадирша считала меня обязанным ей в том, что она «выучила меня профессиональным навыкам», как она говорила. Считала, что я должен был ей по гроб жизни быть теперь благодарен! Может быть, и правда то, что это так, только все эти годы, между прочим, лучшие годы молодости, я не жил, а бесконечно страдал. За это время в стране сменился строй, власть, и сама страна стала другой, а в мире сменился не только век, но и тысячелетие! Начались респектабельные «нулевые». Работа была, её было много, деньги платили неплохие, но я стал думать о том, как бы пуститься в свободное плавание или сменить работу, на которой ежедневно испытываешь такой прессинг. Знакомые обзавелись семьями, родили детей, либо разбогатели, либо уехали из страны. Я же оставался в своей двушке в пятиэтажке со старенькой мамой. Моя мама из красивой женщины, какой смотрелась долго, превратилась в сухонькую старушку. В своей комнате писал свои депрессивные нетленки, где преобладала чёрная краска. И даже несколько раз выставил их в разных залах. Удалось вступить в Союз, несмотря на то, что формально был дилетантом-недоучкой. Чудом помогли знакомые. Воспользовались неразберихой 90-х, и я смог проскочить туда, куда, фактически, было не попасть. На работу продолжал ходить с отвращением. Все эти годы я терпел регулярные тычки, пинки да издевательства. Худо-бедно освоил профессию мозаичиста и научился пользоваться аэрографом. Мы заканчивали очередную отделку, как всегда, гнали, так как не успевали, и начальство торопило нас, злилась бригадирша. Приходилось оставаться на работе допоздна, приезжать на работу в выходные, ночевать и даже жить на работе. Я смертельно устал, и уже был на грани. За эти годы я не получил ни одного полноценного отпуска. Но всему приходит конец.

Последний день моего там пребывания выглядел так: был понедельник, я устал уже с утра и работал, считая минуты до обеда. Кроме того, был зол. Мне не выплатили премию, а всем остальным её дали. Голова так и раскалывалась. Бригадирша сделала мне замечание, а я, будучи раздражён, ей грубо ответил. И тут она, считавшая меня неблагодарной за её благодеяния, тварью, побагровела и завизжала до звона в ушах: «Дерьмо!!! Пошёл вон!!! Ты уволен без выходного пособия!!! Вон отсюда, свинья!!!» - орала она. В заключение припадка, она сказала: «Что бы максимум через полчаса духу твоего здесь не было!» Глядя ей в глаза, ответил с расстановкой: «Да пошла ты!..», повернулся и ушёл прочь навсегда из этой шарашки, где проработал столько лет!.. «Позади хамские рожи! Впредь никому не позволю над собой издеваться!» - думал я, идя по посёлку на станцию, глотая холодное пиво из банки, купленной по дороге в тонаре (тогда это было в порядке вещей), потом, задумавшись, ехал домой, а дома бросился в объятия мамы: «Уволили…» Та привычно вытерла мне нос и бороду салфеткой, зажатой в слабеющей сухонькой ручке, и поправила мне волосы.

И вот, я зажил «на вольных хлебах». Меня не обманул только ленивый. Один заказал эскиз костюма и грима ведуньи по имени «Вилена». Они думали, что «Вилена» - это исконно русское имя, а на самом деле это имя, придуманное в начале ХХ века, сокращённо: «В. И. Ленин». Я сделал им эскиз и попросил аванс, а они мало того, что не заплатили, так ещё и нахамили мне и маме, которая вмешалась в разговор, за меня заступаясь. Потратил время, труд, а ничего не получил. И такой случай был не один.

Но были и удачные заработки. Я всё больше уходил в живопись. Стал писать картины на продажу и активно выставлять их. Где-то до 2015-го года продавать картины было вполне реально, хотя и цены на них здорово упали, и я несколько лет почти не выходил из дома, продавая картины и выполняя заказы. Мои картинки находились на всех точках Москвы, начиная с Арбата, заканчивая Измайлово. На заказ я делал портреты с фотографий и прочее, что народу надо.

Был даже период, когда я попробовал уйти от мамы и пожить взрослой жизнью. Имея нетрадиционную ориентацию, я никогда не связывался с женщинами, да и они не больно-то меня ждали. И вот, с начала 2000-х годов в моей жизни появился весёлый и остроумный фотограф Шурик. Он был красавцем, но ключевое его определение было: «отрицательное обаяние». Этим сказано всё.

Солгав маме о том, что у меня появилась женщина, чтобы её не травмировать, собрал вещи. Старушка, как обычно, достала носовой платочек и, несмотря на моё недовольное: «Ну мам!», привычным движением вытерла мне нос, заправила за уши мои кудри, поправила шейный платок, подарок Шурика, и, поцеловав, наконец, отпустила. Так, впервые в жизни, поселился я вне дома и за это получил. Все мои заработанные деньги ушли на то, чтобы помочь Шурику купить автомобиль. У него не хватало, и я добавил. Денег после этого у меня не было совсем. Получается, я только на чужую железяку работал несколько лет. Ничего не смог отложить и скопить для себя. Сам виноват, не надо было связываться, не пойми, с кем. Этот Шурик любил шумные компании, кутежи, много пил. В квартире невозможно было находиться - постоянно пьянки-гулянки, орёт музыка. Не отдохнуть, не почитать... какие-то пьяные люди шастают по квартире да галдят… Ссоры между нами стали вспыхивать часто, и мы были на грани разрыва. В конце концов, он спустил меня с лестницы, со словами: «Вон пошёл!». Так закончилась моя любовь. Вернулся я в хрущёвку к старенькой маме, она вытерла мне нос, кровь и слёзы кусочком туалетной бумажки, и я уже от неё никуда не уходил. Был 2011-й год. И мы остались одни в целом свете, если не считать нескольких «добрых ангелов», благодаря которым, я не умер после того, как через два года произошло четвёртое и самое большое в моей жизни, горе. Вот, как это было.

Накануне мы с матерью, как всегда, после вечернего чаепития, заснули каждый в своей комнате. Сон мне в эту ночь приснился настолько отвратительный, что я даже не смог его записать, хотел скорее забыть. Я принял душ, потом пил кофе, стоял за мольбертом, писал картину и удивлённо думал: «Как же долго сегодня спит мама!» Когда я, ближе к полудню, подошёл к кровати, на которой она лежала, какая-то зеленовато-бледная, дотронувшись до её руки, поразился тому, какая она стала холодная. Потому что она умерла. Во сне. Когда именно, не знал. Может быть, ещё вечером, а, может быть, ночью. Или утром уже…

И когда я осознал то, что мамы со мной больше никогда не будет, истошно закричал. Кричал долго и протяжно до тех пор, пока в дверь не вломились полицейские. Я почти не помню того, как хоронили мамочку, был в таком состоянии, что помню лишь снег на кладбище белый-пребелый и «со святыми упокой!...». И вот, я потом несколько лет просидел в квартире безвылазно. Что делал и как жил, не помню. Вероятно, за мной присматривали те самые наши друзья - «добрые ангелы».

Моя апатия тянулась долго, но времени я не замечал. Иногда, видел себя в зеркало, как прежде, молодым и красивым, а сейчас, на фото и видео не я, а какой-то мужик, гораздо старше, и некрасивый. Вот, мне сказали, что художник я гениальный, так я в это свято уверовал! И в то, что я внешне очень интересный и выгляжу гораздо моложе своих лет, тоже верил. А если вдруг мы выглядим в жизни не как в зеркале, не красивыми и на свой возраст… или... например, то, хорошо ли мы, на самом деле, работаем, мы тоже, как правило, не понимаем. Вот, у меня, например, сплошные косяки и в жизни. Может быть, поэтому у меня почти нет друзей, со мной никто не хочет общаться... или они просто заняты, у них нет времени, и они забыли про меня. Конечно! Я же так долго был в заточении! Прожил всё, что в доме было, съев всё, что только можно было съесть, ничем не интересовался кроме моей личной катастрофы, Великой Беды…

         Сидя в своей, заваленной холстами, квартире, я понял то, что природа меня обманула - моё время спёрли, так как беспощадно, неумолимо-быстро просвистела мимо жизнь, я уже не юноша, но ничего, что положено нормальному человеку, полноценному мужчине, сделать не успел. Не построил дом, не вырастил дерево и не воспитал сына. В этом-то и заключается суть моей Беды.

Впервые после длительного отшельничества, открыл занавески, и солнце, вдруг ворвавшись в запущенную комнату, ослепило меня. И я почувствовал не просто голод, который, обычно утолял, чем Бог пошлёт, а нечто конкретное. А именно, мне очень хотелось на свежем воздухе съесть горячую ногу курицы гриль и запить её тёмным пивом. И я посмотрел, сколько денег у меня в кошельке. Их почти не было, разве что, на дорогу… а куда?.. продуктов почти не осталось, надо было экономить. Тогда решил позавтракать тем, что было в холодильнике, и срочно искать работу. У меня закончились и все краски. Осталась только одна, чёрная. И пока я выдавал свои мрачные «нетленки» только ей, одной лишь чёрной краской, как углём. А теперь и она закончилась. Мне нужны деньги, чтобы купить ещё красок.

Масло оказалось прогорклым и дурно пахло. Я его выбросил и съел просто хлеб с ливерной колбасой. Попил чай из оставшихся трав, которые моя старенькая мама собирала за городом. Затем, не найдя ножниц, подпалил огнём бороду, а волосы, помыв под краном, высушил и убрал в конский хвост.

Надев пуховик с засаленными рукавами и шерстяную шапочку, слившись с толпой невзрачных людей, выпал из подъезда впервые - на улицу и тут же, ослеплённый белизной раннего снега и остывая на, непривычном для начала ноября,  морозе, попал в чуждое мне пространство. Я, словно бы, оказался в другом государстве. Вместо моей школы теперь институт, во дворе которого курят студенты, одетые совсем по-другому, чем в начале 2010-х. Моды изменились до странности. Они что, зимой без носков?! Почему у них голые щиколотки?.. Здесь раньше не было автобусной остановки. Автомобилей-то сколько! Одни иномарки! И номера автобусов мне не знакомы… народу изрядно прибавилось. И я подумал: «Сколько ж говна!» «Постыдился бы!» - услышал сварливый старушечий голос и понял то, что сказал это вслух. Пока я отбывал добровольное заключение дома, у меня появилась привычка - разговаривать с собой. Я шёл и думал о том, что дальше. Давно уже при кинотеатрах нет ставки художника, который раз в неделю от руки рисует афиши. Черчёжник-копировщик – тоже во времена компьютеров давно уже не нужен, как не нужен художник-оформитель, ретушёр фотографий (от руки), ручной фазовщик в анимации, а что же я умею ещё?.. книги иллюстрировать сейчас у нас тоже от руки не получится. Программы надо знать. Бутафором в театр можно устроиться, если возьмут, преподавать изобразительное искусство, или…

У метро запутался среди палаток, магазинчиков и кофеен. Как же много кофеен! Чашка кофе 150-200 рублей! А вот и то, что мне нужно. Дама неопределённого возраста в такой же шапочке, как у меня, суёт мне в руки бесплатную газету вакансий, как во сне, повторяя: «Работа, работа, работа, бесплатная газета вакансий…»

Листая страницы, в конце нахожу: «Требуется разрисовщик (ёлочные игрушки)» и, понимая то, что работа сезонная, всё равно, иду. До нового года перекантуюсь. Спустился в метро, вошёл в поезд, а там - телевизор, схема линий - на мониторе, табло с бегущей строкой… давно же я не был в метро! Кстати, какая мне нужна станция? Как она называется? Надо же, забыл. Помню, что там что-то про бильярд. Бильярдная? Шаровая или Шариковая? Карамбольная? Дуплетная? Лузовая? Киксовая? Нет, там матом что-то. Вроде бы, как «Х*йская»… но едва ли. Не может быть такой станции. Значит, что в бильярде «х*й»? А! Там не про х*й, а про кий что-то! Где эта чёртова газета? Вот адрес шарашки! А вот - как доехать. Метро Киевская же! Ну конечно же! Доехав и побарахтавшись в сумасшедшем броуновском движении толпы, с глазами навыкате и ртом до ушей, я выбрался на Киевский вокзал. Помотавшись и там, как спущенная потоком воды, какашка в унитазе, сел, наконец, в электричку. Смотрю на людей, и они представляются мне в безобразном неглиже или совершенно голыми, с уродливыми телами. Или я представляю себе то, какой смертью каждый из них будет умирать…

Выхожу на станции и попадаю в проходную какого-то, почти что, заброшенного комбината… окна выбиты, дороги не расчищены, и я еле иду по сугробам. Бывшее предприятие стремительно зарастало лесом. Лишь в одном корпусе была жизнь.

И вот, у меня есть работа. Я сижу за столом и расписываю ёлочные игрушки. Работа сдельная, и я постоянно работаю, чтобы успеть заработать. Получив аванс, купил карту «Тройка» да трёхмесячный проезд, а потом - вожделенную куриную ногу, банку пива и употребил это на свежем воздухе.

Как ни странно, я не был уволен после нового года. Меня оставили на работе, и я расписывал разнообразные игрушки, сувениры, рисовал картинки на коробочках, мебели и посуде, а также, портреты с фотографий и прочую «изобразительную» продукцию. Я оплатил все задолженности по коммунальным платежам и членским взносам в союз, купил краски (не только чёрную), кистей, холстов, кое-что из одежды.

Заметил то, что поседел, и меня уже не воспринимают молодым. Зато меня стали принимать всерьёз, а раньше ни во что не ставили, теперь же, впервые в жизни - уважали! Я снова стал выставлять свои картины и общаться с художниками, отогреваясь в их компании. Разговоры их были, всё больше, художняцкие. Они постоянно болтали о красках, кистях, холстах и рамах, о живописи своей и чужой, о картинах, выставках... чёрной краски в моих работах стало гораздо меньше.

По-моему, ХУДОЖНИК - это не только профессия, но и мировоззрение, стиль жизни, или даже диагноз, короче - судьба.