Сначала тебе шесть, восемь, девять, и ты гордо заявляешь: я не такая, как все!
И в твоём исполнении это означает — я не ношу каблуков, не крашусь и не хочу краситься, не стараюсь быть взрослой (в ту эпоху я действительно считала, что ребёнком быть лучше) и вообще люблю читать больше, чем гулять на улице.
И ты принципиально ненавидишь покемонов просто за то, что их любят все, и запоем читаешь Хоббита.
Потом тебе четырнадцать. И ты с подачи виртуального круга общения смеёшься над „не такими, как все”. Думаешь: какие же вы все одинаковые в своей уникальности. Думаешь: а кто, собственно, такие эти ваши „все” и чем вы-то от них отличаетесь?
Потом тебе становится пятнадцать, семнадцать, двадцать. И в какой-то момент ты оглядываешься и понимаешь, насколько привычным стал употребляемый в отношении тебя эпитет „странная”. И остаёшься в каком-то замешательстве, потому что с одной стороны — меняться так, чтобы странной не быть, придётся много и долго, да и не хочется. А с другой — иногда вдруг оказывается, что с этим очень-очень трудно. Что есть немало вещей, которые тебе просто недоступны, и людей, которым с тобой не по пути — даже если вам обоим хочется быть рядом.

Она считает, что когда две девочки любят друг друга — это плохо.
Мне кажется, что гомофобия — это плохо, и тотальный контроль над жизнью совершеннолетнего человека — тоже.
Я не знаю точно, кто из нас прав.