Когда листаешь православный календарь, все время натыкаешься на одни и те же даты. Обычно 250, 285 или 304 год. Поначалу не обращаешь на это особого внимания, а со временем удивляешься однообразию и узнаешь, что это времена сильнейших гонений на христиан. 80 процентов мучеников приняли мучения именно в эти три года. Начинаешь думать и понимаешь, что христиан к тому времени было уже ОЧЕНЬ МНОГО, а погибла, по сути, небольшая горсточка. А почему же погибли? И как?
И представляется...
В приморском городке Х. суета. На главной площади, где обычно проходят только елки, предвыборные мероприятия и демонстрации ко дню незалежности от всех незалежных, стоят две шеренги солдат местного легиона. Солдаты раскормленные, ленивые, потому что легион из местных уроженцев. Дети моря и солнца, живущие не трудом, а торговлей, продажей сувениров, сдачей квартир отдыхающим и доходами таможни. На случай войны у империи уже есть легионы китайцев. Они и будут умирать. А эти привыкли, что можно на службу приходить дважды в неделю + в день раздачи жалования, а тут на тебе: три дня на ногах и в нагрудники пришлось втискиваться. Солдаты раздражены и про себя тихо ругают нового императора. Вслух никто не рискует – нарвешься еще. Император понятно, где-то там, далеко, в Риме, за месяц не доскачешь, но всегда найдутся доброхоты и на месте.
Тут же на площади стоит торопливо покрашенный эмалевой краской «Зебра» (ушло две банки) языческий идол, о котором не вспоминали уже лет тридцать и который до этого стоял в гортеатре за кассами.
На трибуне мэр (незлой суетливый человек лет пятидесяти, озабоченный своими финансовыми махинациями, выборами и тем, чтобы жена не узнала про секретаршу Пульпию, которая по характеру даже хуже жены, но на тридцать лет моложе). Рядом с мэром тощенький, нервный человечек с красными глазками – доверенное лицо императора, который лично должен доложить ему, как прошла зачистка христиан в городе X. Он-то и есть главный дирижер этого действа. После города Х. он поедет в город А, оттуда в город С. и дальше, как дорога петляет.
Напротив трибуны между шеренгами солдат, перед идолом, стоит языческий алтарь, а на нем мертвый белый бык, возле которого переминаются два жреца Зевса. Всем жителям города предстоит пройти мимо этого алтаря (желательно побыстрее, потому что народу толпы) и хоть мельком, но ему поклониться, а сонный жрец окропит тебя бычьей кровью и топай себе дальше. Хочешь дальше в своего распятого Бога верь, хочешь в носу ковыряй.
Тут же, слева от жрецов, для устрашения - деревянная колода и палач, мрачный детина, которого доверенное лицо императора привез с собой. Про этого палача известно, что он зверь, сдирает кожу с живых как перчатку и вообще раньше работал на бойне, откуда его уволили за жестокое обращение с животными.
На местного палача, хотя он и полагается по штату, надежды нет. В городке сроду никого не казнили, тут и преступлений особых нет – только кражи и драки по пьяному делу.
Толпа стоит и ожидает сигнала, чтобы начинать проходить мимо идола. Все очень строго. Все РЭО и полиция по прописке должны обеспечить явку всех жителей на площадь. Остальным, кто сам ходить не может (старикам, больным и т.д.), переносную копию идола должны на раздолбанном Уазике привести домой, чтобы он дома волеизъявился.
Весь город обклеен наспех отпечатанными в типографии № 1 афишами:
Приказ императора Дуракабамы! Кто не придет поклониться нашему великому и мудрому Зевсу с 9.00 до 12.00 по адресу Театральная площадь, д.1 – смертная казнь.
И все знают, что это не шутки, у всех телевизеры есть, приемники и вообще голубиная почта хорошо работает. Столицу уже зачистили, а теперь вот и до провинций добираются.
И вот девять утра. Пускают зеленую ракету. Колонны начинают двигаться мимо алтаря. Жэковцы поспешно отмечают в списках, кто прошел, проверяют паспорт и делают фотографию на память, на всякий случай, чтобы не было обмана.
Большинство жителей проходит мимо идола торопливо и целеустремленно. Колонна Горгаза, колонна электросети, колонна БТИ, горбанка, горводопровода, горобразования. Народ серьезный. Им на эти деревяшки и дохлого быка смотреть некогда: надо работать, детей кормить, платить кредиты и т.д. Достали уже все императорские фокусы, но чиновники есть чиновники, люди подневольные.
Прочие проходят хмуро, головами дергают раздраженно, стараются, чтобы бычья кровь не очень их испачкала. Еще не отстирается потом, фиг ее знает. В Зевса никто уже давно не верит. Времена язычества прошли. Половина города крещена во младенчестве, а остальные «сочувствующие».
Местные христиане в тревоге и страхе. Они-то понимают, что идти нельзя, но и не идти страшно. А ну как, и правда, казнят? Жены ревут, дергают за рукава и мужики идут как дети, убеждая себя, что от капли крови дохлого быка ничего не будет да и пьяный жрец не заколдует. Ну а перед Богом потом и оправдаться можно. Сказать: «Господи, ну струсил я, ну так и у меня ж дети... Апостол Петр вот тоже струсил – ты же его простил? Ну и меня прости!»
Самые хитрые соображают, как бы так исхитриться и достать бумажку такого содержания, что вот я очень рвался на площадь кланяться идолам, но сильно расслабился животом (справка прилагается), а когда домой пришлют с переносным идолом, так сунул триста рубасов – и все дела, потому как ходить-то будут уже свои, городские, которым тоже на идола начхать, а вот триста рублей никогда не лишние. Столичный-то гость не разорвется сразу на тысячу частей, чтобы все проверить. Да и вон он какой квелый, синенький, с мешками под глазами...
Или – прикидывают – нельзя ли нанять пьяницу Генку Вадихина, чтобы он раз пять прошел. И за себя, и за меня… Ан, нет! Паспорт же! Ну так в паспорт можно те же триста рубасов сунуть - там уж сообразят, как их потерять.
Настроение улучшается. Выход найти всегда можно, был бы ум.
Проходит час, другой. Город послушно топает мимо трибун, солдаты легиона зевают и переминаются. Все уже устали и ждут, пока весь этот цирк закончится.
Мэр постепенно успокаивается, начинает улыбаться, осторожно поглядывает на «доверенное лицо», пытается шутить. «Доверенное лицо» не отзывается. Смотрит тускло и страшно. На подбородке у него случайно брызнувшая капля бычьей крови.
Мэр пыхтит. Ему хочется, чтобы все прошло тихо и без эксцессов. Чтобы отчет был хороший, чтобы в столице были им довольны и вообще никакого шума. А то останешься без кресла, стерва Пульпия сразу уйдет к его заместителю и вообще голову отмахнуть могут.
Не успевает мэр порадоваться, что большая часть колонн уже прошла, как в толпе рядом с идолом слышится шум, крики. Доверенное лицо императора вскидывает голову. Четверо полицейских бросаются в толпу.
Жрец показывает на какую-то женщину и кричит, что вот она только что плюнула на идола и толкнула его ногой. Женщина стоит бледная, скрестив на груди руки. Толпа раздвигается в разные стороны, подальше от нее.
- Правда, плюнула? – строго спрашивают у нее.
Женщина, дрожа, отвечает, что правда. Ее хватают, тащат. Пока волокут, в женщине узнают местную блудницу Аньку, которая приклеивается к отдыхающим молодым людям, потом к следующим и к следующим и так до конца курортного сезона.
Ее отводят в здание театра, закрывают двери (чтобы с улицы не видно) и начинают уговаривать. Напуганный мэр чуть ли не на коленях стоит. Ему страшно, что могут испортиться показатели, снимут и т.д. Да и вообще он человек не злой. Шепчет:
- Слышь! Тебе на Зевса плевать – и мне плевать! Ну охота тебе, дуре, чтобы голову отрубили? Ты же, дура, и в храм никогда не ходила!
- Нет, ходила!
- Да куда ты, дура, ходила!
- Куличи святить!
- У-у, дура! Все ходили куличи святить! Кто ж мог знать, что так повернется? Ну скажи, зачем тебе это надо? Тебе что, польза какая? Или жить надоело?
- Надо и надо!
- Объясни хоть зачем?
Молчит. Мэр взрывается.
- Да чтоб тебя! В общем, слушай: скажешь, что плюнула случайно! Слюнотечение у тебя! Вот Петр Максимыч справку подпишет, что ты психическая! Только молчи!
Петр Максимыч, главный врач горбольницы, упрямится, боится, как бы что не вышло, но справку подписывает. Мэр вздыхает с облегчением. Аньку вместе со справкой волокут обратно к быку.
Анька замолкает было, ведет себя вменяемо, но рядом с быком опять выбрасывает фортель. Справку рвет, жреца кусает, а великого императора называет дрыщом.
Мэр испуганно отходит. Надо же: и императора впутала! Стерва она стерва и есть! Тут уже все, помочь никак нельзя!
Посланец императора, дергая ртом, подает знак. Аньку бросают на дубовую колоду, заламывают руки. Палач, не меняясь в лице, опускает топор, отделяя голову одним ударом. Умелец!
В толпе начинаются крики. Две или три женщины падают в обморок. Других торопливо начинают гнать мимо идола, чтобы поскорее все закончить. Но механизм уже разладился. Что-то произошло. В следующие полчаса еще два человека плюют на идола, а один дает жрецу в морду.
Их хватают. Город в недоумении. Все поражены тем, что среди тех, кто внезапно отказался кланяться, оказались люди от которых ну никак не ожидали. Дьякон местной Николаевской церкви еще понятно. (Священника арестовали на прошлой неделе. У него язва, матушка носит ему сырники в городскую тюрьму.) Но прочие один другого лучше! Местный пьяница Генка Вадихин, вороватый гаишник Остапенко по прозвищу «Дядь Вов - дай хоть что-то!» и в последний момент откуда-то выскакивает еще городкой ди-джей Пельмень, который без травки никогда в жизни кнопку «плэй» не нажимал.
Мэр уже никого не защищает. Он в ужасе и на все махнул рукой. Палач работает топором как машина – мощно, бесстрастно. Его помощникам из местных полицейских, которые должны держать казнимых, периодически становятся плохо. Их тошнит и приходится заменять их на новых.
У посланца императора начинается странный приступ. Он корчится, пускает изо рта пену и кричит что-то нечленораздельное. Его уносят. Петр Максимыч торопливо объясняет всем желающим, что у него эпилепсия, малоизвестная науке болезнь, и прописывает лекарство на бесплатном бланке для пенсионеров. Один из полицейских на мотоцикле с мигалкой летит в аптеку, давя детей и собак.
В отсутствие посланца императора городская комиссия быстренько сворачивает все действо. Последнюю партию горожан прогоняют уже без окропления бычьей кровью. Около всех фамилий торопливо ставятся плюсики.
Палача ведут в кафе и наливают ему два стакана водки. Палач пьет и не пьянеет, только крякает. Тела казненных торопливо грузят в первую попавшуюся «Газель» и увозят хоронить, чтобы не было суеты и ажиотажа. Кровь замывают спешно вызванной пожарной машиной.
Народ шумит, но постепенно расходится. Местный легион тащится в казармы. Через два часа на площади города пустынно. Как ни в чем не бывало светит солнышко.
