Алеся Петровна Казанцева, известный блогер, родилась в Барнауле. Окончила факультет журналистики Алтайского государственного университета. Лауреат премии «Золотое перо» Алтайского края. В 20 лет пере­ехала в Москву. Работала в журнале «Индустрия рекламы», в кинокомпании «Базелевс». С 2007 года — фрилансер и второй режиссер на съемках рекламных роликов, фильмов, сериалов.

 

Женька

У нас не такой уж большой офис. Нет, не очень большой, хоть и двухэтажный. Раньше здесь был детский сад. По утрам, наверное, пахло кашей, брякали крышками мятые алюминиевые кастрюли. На них еще красной краской писали «БОРЩ», но варили почему-то кашу.

А мамы приводили детей. Особенно зимой интересно было. Воздух еще синий, звезды выключились, морозно, а тебя везут на санках за веревочку. Мама загораживает весь обзор, зато можно есть снег. Потом двери садика открываются, и в нос бьет резкий горячий запах гороховой каши. Даже задыхаешься сперва. И сразу хочется домой. Домой, домой, домой... И глаза начинает щипать. Стоишь посреди раздевалки крестиком. Потому что столько шуб надето, аж руки в стороны. Тебя в двери мама боком занесла. Она, конечно, торопится на работу. И?глаза от этого еще больше щиплет. Мама, возьми меня с собой... Она, естественно, сделает вид, что не слышит. Потому что растит тебя одна, без мужа, но ты еще не понимаешь, что в этом такого. Поцелует вспотевший лобик с отпечатанной шапкой и как-нибудь так некрасиво пригладит волосы, что сразу хочется отправить ее на работу. Иди уже, иди, предательница...

Когда я была маленькая, все говорили: «Так нельзя, ну ты же уже взрослая!» А когда выросла, то они пошли на попятную, наверное. Потому что говорили: «Так нельзя, ты же еще маленькая».

На обед в садике давали очень вкусное: селедку с картошкой. Селедку я ела долго. Смаковала. Облизывала плавники, выедала из головы все мясо, до глаз. Хорошо, если достанется хвост. Там мяса больше и плавник большой торчит, можно много соленого сока ссосать. Ради этого надо было первой помыть руки, чтобы успеть сесть к хвосту. Нам так и давали — голова или хвост. Я до школы думала, что селедка именно такая — голова и сразу хвост. Очень компактная рыба, ничего лишнего. А что у нее туловище есть — это только поварам было известно. Может быть, они делились этим секретом с заведующей.

Потом ждешь маму. На площадке пасутся две группы — старшая и младшая. А ты голову в заборе между прутьями просунешь и торчишь так. Мимо проходят чужие взрослые, явно не мамы из вашего садика. А ты торчишь жалобно, и, наверное, тебя так и хочется взять. Потому что такой ребенок замечательный торчит, любо-дорого смотреть. В шапке торчит, в варежках, ангиной ни за что не заболеет.

Даже если будет идти сто взрослых, маму можно различить быстро. Ее сразу видно, хоть она, конечно, не станет бежать и торопиться. От нее не дождешься такого. Обычно будет идти как нормальная взрослая. Наверное, думает в этот момент: «Как же мне хочется скорее забрать своего ребенка, вот так бы и побежала! Но что я, маленькая, что ли? Пусть все думают, что я каждый день ребенка забираю и ничего особенного в этом нет».

Вечером мама начнет рано укладывать спать. Ох, как же не хочется спать вечером... И тогда она станет петь колыбельные. Мама ложилась рядом и говорила, чтобы я закрыла глаза, а я ложилась на спину и смот­рела в потолок.

Лично моя мама не пела «не ложися на краю». Я была уже слишком взрослой для такой ерунды. Она пела, что «стоит средь лесов деревенька, жила там когда-то давне-е-енько, жила-а-а там когда-а-а-то давне-е-енько девчо-о-онка по имени Женька». Дальше слов не помню, но смысл такой, что потом началась война и Женька ушла в партизаны. «В секрете была и в засаде, ее уважали в отряде, её-о-о уважали в отря-а-аде, хотели приставить к награде».

А потом мама замолкала на секунду, и, когда я ее толкала в бок, пела дальше, что «висит фотография в школе, шешнадцать ей было, не боле, шешнадцать ей было, не боле...» Дальше я не помню, потому что на этом месте у меня слезы заливались в уши. Капли холодные, уши полные, и слезы через них уже, наверное, внутрь головы заливаются. А сопли в нос втягивать нельзя — потому что боишься маму разбудить. Я в такой момент представляла, что бегу по лесу с винтовкой и стреляю в фашистов. Они меня, конечно, тоже убьют, как Женьку. Но я буду еще долго ползти и задыхаться. И поскольку был полный нос соплей, то я отчетливо представляла, как именно стану это делать. А потом я уже так умирала, что даже немножко отодвигалась от мамы — не запачкать бы ее кровью. Хотя, может, немцы и не убили Женьку. Могла же выйти ошибка! Просто она ушла в соседний лес, и зря фашисты понадеялись, что все теперь будет хорошо. Даже портрет в ее школе повесили на всякий случай. Очень напрасно, на мой взгляд.

Утром мама будет долго будить. Ей-то хорошо, она спала, пока ты полночи умирала в лесу с винтовкой. А еще просыпаться утром так холодно, это ужас. Мама станет натягивать колготки прямо под одеялом. Самое ужасное, что родная мама может сделать утром, — повязать шарф. И тогда шею вообще не согнешь, так и будет голова всю дорогу торчать. Надо примерно пять шей, чтобы выдержать такой шарф.

Мама будет идти впереди медленно, потащит санки одной рукой. От этого они едут немножко кособоко. Не так быстро, как если бы их вез папа. И уж совсем стыдно, когда тебя обгоняют одногруппники. Это позор, и ты отводишь глаза в сторону, вроде бы не замечаешь, как они проплывают рядом. Зато можно спокойно есть снег и пялиться по сторонам. Воздух еще синий, звезды выключились, и морозно. Хочется домой... Домой, домой, домой! Это ужасно, когда тебя везут в садик. Это невыносимо. Это совершенно безысходная ситуация! И чем ближе, тем больше хочется спрыгнуть! Убежать в лес к фашистам! Лучше уж к фашистам, чем так. Печь картошку и есть ее без селедки. Можно ведь даже селедкой пожертвовать ради такого случая!..

...Но вот в нос уже ударил запах горячей гороховой каши, с тебя сняли шарф, и защипали опухшие от Женькиных слез глаза. Она, наверное, в садик не ходила, не ревела. А сразу в школу пошла. Потому что смышленая была девчонка. Точно. Иначе никак.

Заяц с ветвистым хвостом

Я в детстве ела крайне плохо. Вернее, мне казалось, что вполне нормально питаюсь, а мама переживала. У меня в родственницах была Маринка — она старше на год, и ее бабушка вязала ужасные рукавицы для всех. У меня этих рукавиц было сто. Потому что она их дарила на все праздники. Даже летом. Мы их складывали в шкаф, а мама все время говорила: «На вырост».

Вот Маринка очень хорошо ела, ее в пример все родственники ставили. Она была с чернявыми волосами и белой кожей. Вся гладкая и крепкая, а губы красные-красные. Родственники ее считали красивой. А?я была белая, прозрачная и с венками на лбу. А лоб у меня высокий. Целая ладонь в ширину поместится запросто. Маринка спокойно лезла ко всем взрослым на колени, разрешала себя целовать и заплетать черные косички. А я совсем другая. Я взрослых больше всего не люблю. Потому что когда они целуются, то норовят в губы. Как прихватят двумя губами сверху и снизу, а потом от них остаются слюни и пахнут. Я это ненавидела ужасно. Вот Маринку — ее хоть оближи, ей нипочем. А меня всю перекашивало прям. Я вообще росла крайне нелюдимой и дикой. Любила только маму, и то потому, что она была лично знакома с зайчиком, мишкой и курочкой. А так бы ни за что не полюбила.

Я в детстве ела крайне плохо. И вообще ни за что бы не ела, если бы не зайчик, мишка и курочка. Мама наливает борщ и говорит: «Ешь». А я пялюсь на плавающую картошку и придумываю, что ее не люблю. Тогда мама говорит: «Это же курочка принесла. Они с мишкой в саду вырастили и просили, чтобы я тебе передала».

Зайчик, мишка и курочка жили в одном месте. Судя по рассказам мамы, это был огород с домиком. Курочка была самая старшая и белая. Утром она выходила на крыльцо, умывалась из алюминиевой лейки и звала всех к завтраку. А на завтрак у них были оладушки. Я эти оладьи терпеть ненавидела, но раз уж они их принесли...

«А когда, когда принесли-то?» — спрашивала я маму.

«Ты еще спала, а они пришли. Вот, говорят, оладушки для Алеси».

«А зайчик их ел?» — подозревала я.

«Конечно! Зайчик ел больше всех».

«А мишка?» — жевала я оладь.

«А мишка вообще две порции.еще хочешь?»

К слову сказать, мишка меня мало впечатлял. Он был хоть и большим, с тугими круглыми лапами, но каким-то не активным, вялым. Меня отвращало в нем то, что он ел все. И пельмени ел, и даже кашу. Зайчик в основном специализировался по овощам. Капуста там, морковка. Иногда свеклу приносил.

Про зайчика — тут вообще отдельная история. Я спрашиваю маму: «А зайчик какой?» Она подносит ложку с лапшой: «А зайчик с длинными ушками и ветвистым хвостом». Я не знаю, почему она так говорила. Я?сейчас представить не могу, как это так — ветвистый хвост. И в детстве не представляла, но почему-то молчала. Надо было расспросить маму, что да как. Ветвистый — ударение на вторую «в». По крайней мере, так она говорила.

И вот я представляла, как они живут. Как мишка копает землю большой лопатой, курочка кладет туда зернышки, а зайчик прыгает вокруг и веселится. Мне казалось, что он никогда не помогал и был как я.

Единственное, что меня огорчало, — мишка, курочка и зайчик приходили только тогда, когда меня не было дома. А я их мечтала увидеть больше всего в жизни. Нет, ну конечно, при первой встрече я застесняюсь и много разговаривать не стану. Покажу им комнату, игрушки. Я даже прятала плохие игрушки, чтобы показать только хорошие. И комнату убирала. Мама говорит, что завтра зайчик зайдет — я сразу комнату всю уберу.

Кстати, когда они придут, то в основном с ними будет разговаривать мама, она-то уже привыкла. Мама, естественно, начнет жаловаться, что я плохо ем... и тогда мне просто придется провалиться под землю. Потому что курочке сразу станет грустно, а зайчик перестанет прыгать по комнате и посмотрит на меня внимательно, с огорчением. Что станет делать в этот момент медведь, было непонятно. Мне казалось, что он бы стоял и улыбался. Ему-то что. Он медведь. Он пойдет и еще сто раз землю вскопает. Или там съест много каши. Такие люди меня мало волновали. Тем более мишка не любил мороженое, а такие для меня вообще не существуют.

Я спрашиваю вечером: «Мама, а когда зайчик приходил?» — «Днем был. Я открываю, а он стоит. Принес тебе котлет. Ешь, не разговаривай». В принципе уже тогда у меня закрались сомнения: а что мама делает днем дома, если она говорит, что на работе? То есть дочку в садик, а сама домой? Телевизор смотреть? И постепенно история с курочкой и зайчиком начинала меня раздражать.

Мне исполнилось года четыре, я повзрослела и не понимала, почему эти животные приносят то, что я реально не люблю. Ведь никогда, ни-ког-да не принесут сахарной ваты или леденец. Потому что сами едят, да? Почему этот дурацкий заяц со своим непонятным хвостом прискакивает только днем? Что за манера приходить, когда меня нет дома? Я говорю: «Мама, ты передай им, что днем я в са-ди-ке. Пусть туда на крайний случай приходят. И еще передай, что я хочу мороженого». Она им передаст, а они все равно, ну будто глухие — либо когда я сплю, либо днем. Стоит уйти гулять — опять приходили. То морковку, то огурцы. Ну, в крайнем случае яблоко принесут. Ну не идиоты ли?

Я злилась на них ужасно. Они назло это, что ли, делают? Этот медведь еще... Взял бы эту курицу, оторвал бы ее от плиты и молча принес. Боится он ее, что ли?

Заяц этот скачет еще... Да они меня бесили просто! Но призрачная возможность увидеть зайчика (а мама обещала вот-вот) сдерживала меня от того, чтобы отказаться от услуг всего этого зоопарка.

И вот однажды у них появился шанс реабилитироваться. Мама сказала, что мы едем к бабушке на поезде. А я к бабушке не хотела. Потому что вот она-то как вцепится, чтобы поцеловать, — и пиши пропало. Вся буду в ее слюнях, и ведь не отвяжешься до конца дня. Кроме того, а как же курица и заяц? Куда им теперь ходить? А мама говорит, что мы как раз поедем мимо их домика. Он стоит в лесу, и мама договорилась, что поезд поедет, а они выйдут и помашут мне.

О-о-о, я неделю не спала. Ждала. Ну когда же мы поедем! Ну когда же... Теперь-то они, родненькие, никуда не денутся. Дом стоит на земле, и его не сдвинуть. Поезд поедет точно мимо него. Я даже представляла, какие у курочки занавески висят — белые, внизу с кружевами. Я им тоже помашу рукой! А то, что мы на поезде мимо проедем, то это даже хорошо! Потому что мне тогда не придется с ними разговаривать и стесняться.

И вот мы поехали. Я почему-то решила, что домик будет со стороны коридора, и я весь день торчала там. Лес начался довольно быстро, мы проезжали сто домиков. Я сразу определяла — занавески не висят, значит, не их дом. Я спрашиваю маму: «А чей?» Она подумала и говорит: «Лося». Как?! Еще и лось? А он к нам не приходил? Нет, говорит, не приходил. Это чужой лось.

Мы так долго ехали, весь день. Проехали еще пять домиков лосей, ежей и даже носорогов. Мама говорила, что зайчик и курочка живут дальше. Я поняла, что это их наверняка медведь так далеко утащил. Сколотил избушку из толстых бревен и поставил забор. И уж конечно из такой глуши пока допрешься... Я когда их увижу, то курочке и зайчику помашу, а медведю не буду. Хотя нет, буду, но не сильно.

А когда я проснулась, то бабушка зашла в купе и начала целовать слюнями. Я спрашиваю маму: «А где домик курочки и зайчика?» А мама говорит: «Мы их ночью проезжали. Ты спала, я им помахала».

Как же горько мне было тогда, это ужас. Мне даже было все равно, что бабушка меня кормит картошкой с мясом и с луком. Я жевала, а все было такое безвкусное, как сейчас помню. Потому что как же так... Они всю ночь стояли ждали, а я проспала!..

И мама даже плохо ела. А бабушка ей вдруг сказала: «Люда, ты почему так мало ешь? Все на диетах. А эту картошку, между прочим, зайчик приносил с ветвистым хвостом, помнишь такого?» И они обе засмеялись.

Я даже с картошкой во рту так и застыла. То есть выходило, что зайчика знала даже бабушка! И когда мама была маленькая, то он к ней тоже приходил! И она его тоже не видела и была как я. А потом выросла, но зайчик приходить не перестал, надо же им было куда-то морковку девать.

И я была уверена, что, когда вырасту, он тоже мне принесет. Потому что а как иначе? Еще как принесет! И курочку я тоже увижу. Спрошу ее: «Ну как там мишка?»

И мы сядем на кухне и будем пить чай, как взрослые, из больших кружек и причмокивать.

Когда у меня родится ребенок, то чувствую, что курочка обязательно придет.

Так уж и быть, медведя тоже пущу. Я ему давно все простила. Мороженое — это не так уж и вкусно.

Курочка

Моя бабушка жила в райцентре Шипуново, что в Алтайском крае. Она жила на улице Садовой, 14. Небольшой дом. Совершенно белый, утопающий в разноцветных георгинах. Цветы размером с мою нынешнюю голову. И ростом с меня сегодняшнюю. Не дом, а сон. Сказка.

Бабушка готовила удивительную еду, самую удивительную: утку с картошкой. Или борщ она еще интересно делала. Все сложит в чугунок, все продукты сразу — и в русскую печку. И оно там не варится, а томится. Но утка с картошкой... Это было нечто. Я больше никогда, никогда-никогда-никогда не попробую ту еду. Бабушка умерла. Правда, предварительно запилась и говорила, что я ей не родная.

Но были у нас с ней хорошие моменты. Да, были.

Например, как-то я приехала к ней летом, а куры как раз родились  из яиц. Одна цыпушка вывелась совсем слабой, и я ее от нечего делать начала выхаживать. Из пипетки поила, пшено ей в клюв сыпала. Гулять носила на траву. Спать с собой не клала, боялась придавить. Сделала коробку, выстелила мягко, и там она у меня жила.

Как же плакала, когда расставаться пришлось! Ну куда я с курицей в город? Рыдала — не то слово. Мы же с ней дружили. Вместе засыпали, вместе просыпались.

И я регулярно потом бабушку по телефону спрашивала: «Ну, как она там? Как она там?»

И бабушка отвечала таинственное «несется».

Почему-то я это воспринимала немного как предательство. Моя чистая и белая курочка отдалась какому-то грязному петуху... Но я скучала по ней. Да, скучала... Все ж таки ей спасла жизнь, не чужой же она мне человек.

Под Новый год бабушка всегда привозила подарки. Например, огромные колючие рукавицы. Поэтому я особенно не радовалась. И тут она мне говорит, что приедет не одна, а с курочкой! Хоть и неудобно в такую даль везти, но внучке приятное сделать надо.

И привозит она ее уже ощипанную. Только пеньки от перьев торчат.

Что со мной было...

А бабушка не понимает. Мама то на балкон курицу спрячет, то в холодильник, места ей найти не может, я ору благим матом. Папа сразу напился, пока мама куру по квартире ныкала.

Я рыдала до икоты, до красной, больной головы. До жара и до тошноты. Бабушка даже обиделась. Сказала: «Вот я умру — ты так плакать не будешь». Ей-то запросто назвать поросенка Васькой, кормить его год, за ухом чесать, а потом — молотком в лоб и сало на базар. Она ж из лучших побуждений, мол, внучка выходила курицу, вот ей теперь и подарок. Зря старалась, что ли?

Мама и папа пообещали, что они ее завтра снесут на улицу и похоронят. В смысле курицу.

Я уж не помню, как там случилось дальше. И можно было даже написать, что наутро у нас была прекрасная куриная лапша. Но я не помню. честно, не помню.

Лёльчик

Когда мы с Олей учились в шестом классе, то четко решили, за кого не выйдем замуж.

Она сказала, что никогда не женится на мужчине, если его будут звать Вадим или Валерий. Потому что это «фу какие имена». А я сказала, что никогда даже встречаться не буду с человеком, которого зовут Владимир. Что за имя такое — Володя, Вова... Не современно. Даже в тетрадку это записали, поклялись на бумаге в клеточку, что ни-ког-да. И твердо запомнили уговор на всю жизнь. А клятвы мы никогда не нарушали.

Сейчас мы с Олей живем в разных городах. Ее мужа зовут Вадим Валерьевич. А моего Владимир Владимирович. Честное слово.

Вообще-то Олю зовут Лёльчиком. Она жутко не любит, когда так говорят, но ее никто особо и не спрашивает. Бывает такой секрет, который ни маме не расскажешь, ни мужу. А Лёльчику можно все-все рассказать. Совсем все. И про маму, и про мужа. На то она и единственный друг. Лёльчик внимательно выслушает, ничего не поймет из моих россказней, но сокрушенно вздохнет: «Ох, Алёдоньки...»

Это она меня так в школе называла — Алёдоньки. А я ее — Олёхоньки.

Между собой мы были Алёха и Олёда.

Я отбила ее во втором классе. Когда класс вели в филармонию, мне всегда категорически не хватало пары. Мы с Таней перетягивали Олёду за руки из стороны в сторону: «Она со мной пойдет! Я первая ее увидела!» — «Нет, со мной! Зато я первая подошла!» Олёда совершенно безразлично болталась и тихо покрякивала.

Я не говорила, что ее фамилия Селезнева? За это я ее любовно называла Уткой. Как-то первого сентября нам раздали учебники, все, как водится, принялись их срочно листать. Вижу, Лёльчик покраснела и надулась. «Чё такое?» — «Алёха, когда будем проходить вот этот параграф, я на урок не пойду». — «Почему?» Она пальцем тычет в картинку, а там нарисована жирная утка с открытым клювом, из кустов торчит ружье и подписано: «Охота на селезня». А девочка по фамилии Дроздова сказала, что тоже не пойдет на один урок. Потому что в учебнике была нарисована мушка-дрозофила. Хотя мы потом все равно эту девочку до конца школы называли дроздофилкой.

Так вот, как я отбила Лёльчика...

Лёльчик круглолицая, с большими глазами и длиннющими ресницами. У нее была трогательная любовь с Женей Черепановым. Сначала они вместе ходили в садик, судьба развела их по параллельным группам. Переглядывались на прогулках через сетку рабицу, а однажды он увидел, как ее обижает мальчик, перелез через забор и устроил драку. Каково же было разочарование Олёды, когда в школе судьба-злодейка определила Женю в параллельный класс.

Лёльчик никогда не была красивой. А Женя, напротив, — курчавый блондин с голубыми глазами, ясной улыбкой и ямочками на щеках. Просто мечта!

Вот именно благодаря Жене я Лёльчика и заполучила в подруги. Помните, когда только начали появляться одноразовые шприцы, то мальчики приносили их в школу, чтобы на переменах стреляться водой. Шприцы считались большим дефицитом. Повезло, что моя мама работала врачом. Через нее я доставала шприцы и считалась в классе очень крутой. Лёльчик была рада угодить Жене по любому поводу. Я это смекнула и носила ей шприцы. Постепенно они начали общаться через меня, я стала их гонцом. Например, перед школой звонила Жене и говорила, что оставлю в кабинете литературы, в ножке последней парты, шприц, а он вместо него туда же положит любовную записку для Лёльчика.

Да, они очень любили друг друга. Лёльчик просто умирала по Жене, искала любой повод для встречи с ним, долго вычисляла, где он бегает на перемене, а когда видела, то пряталась в туалете. Один раз Лёльчик изъявила желание поцеловаться с Женей, и я задумалась, как это сделать. Женя сам нашел выход. Он сказал, что поцелует меня в щечку, а я ее. Так состоялся их первый поцелуй.

Ей так понравилось, что она захотела замуж. И я сказала, что так уж и быть, распишу их. Если нормальная невеста и жених ищут свидетелей, то здесь ситуация была обратной. Никаких свидетелей! Все тайно! Иначе узнает классная руководительница или, еще хуже, директор школы. Таинство было решено провести у меня дома. Я взяла на себя тщательную организацию стола, но в холодильнике из праздничного была только банка сайры. Лёльчик одела подвенечное платье, в котором она на Новом году была Мальвиной. Простынь, связанная пучком на макушке, служила ей фатой. Поскольку моя бабушка работала в гостинице «Сибирь», где все плохо лежало, фата была с синим штампом и надписью: «Наша цель — превзойти ваши ожидания».

Жених не явился в назначенное время, и работница загса побежала за ним домой. Если бы мне на голову посадили куклу, то я бы весьма напоминала свадебную машину. Женя вышел в трусах и сказал, что его мама не отпускает жениться. И поцеловал невесту посредством моей щеки.

Я не представляла, как сейчас явлюсь без жениха и посмотрю в глаза невесте, поэтому придумала такую штуку. Попросила Женю расписаться на тетрадном листе, потом обвела все красиво фломастерами и принесла Лёльчику: «Он не может сейчас прийти, делает уроки. Вот ваше свидетельство, распишись».

Это брачное свидетельство до сих пор лежит у меня дома. Лёльчик всегда боялась, что его найдет папа.

Лёльчик любила Женю всегда. И несмотря ни на что. А Женя ее тоже любил, ну конечно, любил, только у него катастрофически заканчивались то шприцы, то вкладыши от жвачки, то деньги. За одну записку он хотел уже три шприца. А они у меня кончались. И тогда я придумала, что Женю надо приворожить. Это делается просто. Берется сырое яйцо, обматывается нитками и со словами: «Суженый мой, ряженый, приди», — зарывается под окном любимого. Я сама рецепт придумала.

Женя жил на первом этаже, в окне все время торчала его бабушка. Она плохо ходила, поэтому гуляла так, с локтями на подоконнике. Мы не могли привораживать жениха на глазах старого человека, это как-то неприлично. Поэтому моей задачей было позвонить и убежать, а пока бабка идет до двери и обратно, Лёльчик должна быстро закопать яйцо и сказать заклинание. Главное, чтобы не глубоко закопать, иначе приворот начнет действовать не сразу.

Прошла неделя, а суженый так и не появился. И тогда я придумала, что яйца надо закапывать по десять штук каждый день. Это чтобы уж наверняка подействовало. Через несколько дней бабка начала сатанеть и звереть, она материлась на каждый дверной звонок, но шла.

Я не предусмотрела в рецепте приворота только одно: все ж таки яйца надо сварить. Потому что было лето и через неделю под окнами Жени стояла неимоверная вонь. Бедная бабка! Ей пришлось прекратить свои прогулки, она стала закрывать плотно окна, а мы еще несколько дней закапывали приворот, пока мама не выдрала Лёльчика за пропажу яиц.

Сегодня мне пришло от нее письмо: «А помнишь Женю Черепанова? Ну, я еще бегала за ним всю школу. Вчера встретила его на улице. Какой-то немытый и пьяный. Попросил сто рублей. Говорит, что зайдет в гости и отдаст».

Видимо, приворот все же действует. А какой мальчик был...

Первое свидание

Меня очень любил один мальчик. Его звали Женя Зубцов.

Мы жили в одном дворе. Его папа работал на продуктовой базе и носил ему деликатесы, например жевательную резинку «Donald». Диковинка в то время. Женя дарил мне целые блоки. Говорю же, что очень любил.

Я возвращалась из школы и шла мимо его подъезда. А он стоял и ждал. Потом я выводила собаку, а Женя подходил, и мы о чем-то болтали. Не было вечера, чтобы он не ждал у подъезда, не было дня, чтобы мы не разговаривали.

И мы бы так еще долго общались, пока Женя все сам не испортил.

Мы стояли на волейбольной площадке, разговаривали про школу и, кажется, про физкультуру. И тут Женя сказал: «Пойдем завтра в кино. На “Гремлинов”».

Я вся обмерла. Знаете, человек в жизни испытывает много разных чувств, но одно из них по силе ощущения не сравнить ни с чем. Это когда ты списываешь или подглядываешь в шпаргалку, но тут подходит учительница и уличает тебя в этом. У меня в такие моменты случаются высокая температура и озноб одновременно. Они так и ходят по телу, сверху вниз: температура и озноб. Такими удушающими волнами. И еще нестерпимо начинает тошнить.

Это самое сильное ощущение, на мой взгляд, которое можно испытать в жизни. Оргазм на его фоне меркнет.

Примерно то же самое я почувствовала в отношении кино с Женей Зубцовым.

Конечно, я сказала «да».

Конечно, я сказала это, хотя весь мой организм затрясся от ужаса и, сказав «нет», сложил руки на груди и умер.

До сих пор это мой самый главный недостаток: я не умею говорить «нет».

Весь вечер не находила себе места, везде мерещился Женя. И гремлины по сравнению с ним казались не такими уж и страшными.

Нет, он мне нравился чисто теоретически, но чтобы вот так... Пригласить на свидание!..

Мама успокаивала и даже позвонила тете Гале, похвалиться, что Алесю пригласили на свидание.

Папа тоже запереживал. «Какой взрослой стала наша дочь...»

А я была в панике, в ужасе. Совершенно не знала, что делают на свиданиях! С каким лицом я выйду из подъезда и пойду к нему на встречу?!

Я была абсолютно дикой, ну совершенно. Мне тогда... лет пятнадцать уже исполнилось.

И даже принялась плакать. Мама сразу начала советы давать. Что одеть, как себя вести. А потом зашел папа, посмотрел на эту женскую истерию и сказал:

— Парень там, поди, медяки чистит, сам переживает, идрит твою мать.

И мама захохотала так, что даже до слез.

А папа постоял, помолчал и добавил. Вернее, он дал совет, который я не забуду никогда в жизни. Мой папа пил и не часто занимался моим воспитанием, но это его напутствие я буду помнить всегда. Папа подтянул штаны и сказал:

— Я так думаю, дочь. Самое главное, вот самое главное, что надо сделать, когда свидание, — это перед выходом из дома — пописай. А то если захочешь, то неудобно будет отпроситься. И ему бы тоже надо про это сказать.

Так состоялось мое знакомство с нелегкими отношениями между мужчиной и женщиной.

Олеся или Алеся?

Сегодня я познакомилась с человеком-французом. Его зовут по-ново­годнему — Оливье.

А его отца зовут Салат. Он тоже француз.

Семейка фирменная.

А еще я знаю человека по фамилии Косолапов. У его родителей прекрасное чувство юмора. Они назвали сына Мишей.

Теперь что касается меня. Вот многие спрашивают: «Ты Олеся или Алеся?» А я Алеся. И тогда многие спрашивают еще раз: «А почему? Принято “О”!» Я сразу начинаю опускать глаза и говорить, что, мол, секрет, не скажу, это личное, тайна, ну я не знаю... Короче, начинаю по-всякому кокетствовать и делать вид. При этом становлюсь вся загадочная и томная.

Иногда латентные националисты начинают предполагать, что Олеся — это украинское имя, а Алеся — белорусское. Оно так, но на самом деле я не белорусская. Я рубцовская — а это в Сибири, там тюрьма.

Ну и вот. Мои мама и папа договорились, что если родится девочка, то имя придумает папа, а если мальчик — то мама. Когда родилась я (девочка), то папа пошел топить горе. После того как он его утопил и передал маме в роддом игральные карты, а она просила кефир, папа пошел меня регистрировать. В бюро регистрации детей он сказал приемщице записать меня Алесей. Она ткнула папу в словарь имен людей и сказала, что такого не бывает, и стала писать меня через «О». Тогда он взял и ударил кулаком так, что подпрыгнули все письменные приборы. Короче, начал угрожать и дышать утопленным горем. Приемщица испугалась и записала меня через «А». С тех пор я «Алеся».

 

Нет

Когда учительница спросила: «Ребята, как вы считаете, кто из нашего класса недостоин стать октябренком?» — все замолчали.

У нас был классный час, и все знали, что чем меньше на нем выступаешь, тем быстрее отпустят домой. Но я так никогда не считала. Потому что готовилась стать настоящим октябренком. Я готовилась отдать сердце Ленину, очень серьезно к этому относилась. Поэтому подняла руку и сказала: «Я. Я недостойна стать октябренком». — «Как, Алеся? Почему?» — «Потому что я не люблю помогать маме по дому, не делаю уроки сама, а когда была еще в детском саду, то украла из аквариума рыбку».

Учительница посмотрела на меня внимательно и тут же поставила в пример всему классу. Вот, вот какой надо быть честной. Берите пример, будущие октябрята. Молодец, Алеся, садись!

На следующий день в октябрята меня не приняли.

Через полгода на внеочередном собрании меня объявили позором класса. «Во всех классах нет такого, чтобы ребята не стали октябрятами, а у нас вон она — сидит. Ее даже на физкультсоревнования не берут, потому что только октябрята могут быть смелыми и ловкими ребятами».

Меня и правда никуда не брали, я страдала жутко, потому что жизнь коллектива проходила мимо.

Октябрята поставили вопрос ребром: либо мы, либо она. Меня приняли, и я довольно быстро пошла по карьерной лестнице. Просто все одноклассники уже целых полгода были октябрятами, а я только начинала. Им надоело, они расслабились, запустили общественную работу, и стенгазета выходила не регулярно.

Я же взялась за дело рьяно. На классных собраниях торчала только моя рука, я готовила политминутки, клеймила двоечников и честно сдавала тех, кто не моет руки перед столовой. Меня мечтал побить весь класс. И видимо, когда учительница поняла, что скоро я доберусь и до нее, то поручила руководить целой октябрятской звездочкой. Она правильно рассчитала, что теперь я брошу все силы на организаторскую работу. Помните, в каждой звездочке был свой вожак, своя санитарка, дежурный по переменам (он должен следить, чтобы никто не бегал), механик и т.д.

Всего в классе было несколько звездочек, и они дежурили по неделям. Механиком обычно становился мальчик. Когда звездочка дежурила, он всю неделю носил молоток и отвертку. Вроде как если парта сломается или доска покосится, то он ловко устранит неполадку.

В моей звездочке санитаркой была Таня Петрова. Однажды во время дежурной недели она пришла без косынки и сумочки: забыла дома. А у санитарки просто обязана быть сумочка — белая, из хлопчатобумажной ткани, с красным крестом. Внутри зеленка и бинт. Если кто-нибудь из ребят поранится и станет истекать кровью, то санитарка обязана оказать первую помощь. И вот как-то Таня забыла сумочку дома... Я помню, что кричала: «Ты бы еще голову забыла!» Ведь так всегда говорили учителя, когда учащиеся забывали дома учебник или картон для урока труда. Таня ревела, а я трясла ее за октябрятский значок: «А если сегодня разобьется кто-нибудь, упадет на перемене, пробьет себе голову?! Что, что мы будем делать?!»

Школьный медпункт или городскую службу «скорой помощи» я никогда не брала в расчет. Потому что октябрята сами должны справляться с трудностями. На следующий день Танина мама позвонила моей маме и извиняющимся тоном говорила, что Таня, конечно, была не права и ей даже всыпали за это дома, но можно, Алеся будет чуть помягче...

Бедная Таня... Еще каждая санитарка должна была проверять у всего класса руки перед столовой. Когда была наша неделя, то Таня, как правило, оставалась без обеда. Потому что это только моя звездочка ходила даже в туалет строем. А весь остальной класс было трудно призвать к дисциплине. Когда начиналась большая перемена с обедом, то ребята нашего класса приходили в столовую не собранно, а сбредались медленно, минут пятнадцать. Таня стояла у дверей, проверяла руки и видела, как я, дожевывая котлету, слежу за ней. Когда в столовую забегал наш двоечник Бутузов, давали звонок на урок, и Таня оставалась без обеда. Конечно, я понимала, что каждый октябренок обязан правильно питаться, и ситуация с Таней меня не устраивала. Я понимала, что ей надо помочь. И поэтому на внеочередном классном собрании, которые во время дежурства нашей звездочки я устраивала каждый день, я клеймила позором неорганизованных ребят и показывала на Таню, которая была белая, как ее хлопчатобумажная сумка. И я считала, что это самый действенный метод.

Таню спасло то, что потом нас приняли в пионеры.

Когда учительница спросила: «Ребята, как вы считаете, кто из нашего класса недостоин стать пионером?» — все замолчали.

Хотя на этот раз они уже точно знали, кто не то чтобы недостоин, а кого ни в коем случае брать не надо. Но у нас был классный час, и все знали, что чем меньше на нем выступаешь, тем быстрее отпустят домой. Но я так никогда не считала. Потому что готовилась стать настоящим пионером. Я готовилась еще раз отдать сердце Ленину, очень серьезно к этому относилась. Поэтому подняла руку, а учительница внимательно посмотрела на нее, не заметила и сказала: «Завтра сбор в девять».

Просто по моей руке, взметнувшейся в воздух, она, наверное, поняла, что я сейчас предложу сжечь себя на пионерском костре на глазах всей школы, а может быть, даже внесу предложение об исключении из партии самой учительницы.

Это был 1989 год. Как в каждой нормальной школе, у нас было свое знамя. На торжественных сборах завуч с эхом говорила в микрофон: «Знамя... школы... внести!» О-о-о, это было невозможно... Все пионеры салютовали и под барабаны в спортзал вносили знамя. Это была целая процессия: впереди шла девочка со вскинутой ко лбу рукой, за ней два барабанщика, которые четко отбивали ритм, и только потом, через три шага, несли его — знамя. За знаменем шли еще две девочки и подмигивали старшеклассникам. В свое время я очень жалела, что в пионеры не принимают так, как в солдаты. Солдаты на присяге встают на колено и целуют знамя. И я бы сто раз его поцеловала при вступлении в пионерию, если бы того требовал протокол.

Знаете, все изменилось в один день. Я пришла первого сентября в шестой класс и вдруг увидела, как у девочек выросли титьки. Это сломало меня. Дело в том, что я никогда не подозревала, что такое может произойти с пионерами. Ведь у меня тоже выросло. Этому, кстати, удивился весь класс: у меня было больше всех, а этого точно никто не ожидал. Я думаю, что даже Ленин, которому я два раза пыталась втюхать сердце, тоже бы удивился. Он бы, наверное, лукаво прищурился (так по-доброму, как на картинке в букваре), погладил себя мягкой ладонью по лысине и от смущения сказал: «Что ж вы так, батенька...» А потом бы еще раз смутился, все ж таки перед ним бы стояла я — будущая женщина, и Ленин, наверное, попробовал бы исправить неловкую ситуацию, многозначительно сказав: «Архиважная деталь, архиважная...»

Если бы не отменили коммунизм, то я бы стала комсомолкой. Конечно, иначе никак. Я бы и в третий раз отдала свое сердце, даже не задумываясь. Была бы партийной, ходила на собрания. Но нет, не изобличала бы, как прежде, нет. Просто титьки сделали меня человеком. Женщиной. А женщина должна быть доброй. Состоя в партийной ячейке, я бы занималась тем, что укрывала людей от коммунизма. Прятала бы их, что ли, не знаю, как сказать. Я бы предпочла строить коммунизм в одиночестве, не затрудняя никого, не заставляя, например, женщин замешивать бетон, и всех бы отпускала бы пораньше с работы.

Я до сих пор очень люблю все, что связано с теми временами. И бывает искренне жаль, что родилась слишком поздно, что не жила, когда был 1960 год. Мне сейчас станет стыдно, но я плохо знаю историю. Я не знаю, что было в 1960 году, но, кажется, было очень хорошо.

Я хотела бы увидеть собственными глазами, как тогда одевались женщины, что шло по телевизору, что продавали в магазинах и особенно что не продавали. Я люблю старые советские фильмы. Причем чем хуже они сделаны, чем откровеннее они бездарны и фальшивы, тем лучше. На словах главного героя: «Как Швачкин так мог поступить? Он же коммунист!» — я готова разрыдаться.

Я бы все отдала за треугольный журнальный столик, который показывают в старых фильмах. Это вытянутый треугольник неправильной формы, под закругленными углами три ножки. Они прямые и чуть расставлены в стороны. Нигде не могу такой найти.

Однажды я поняла, почему так люблю ВДНХ. Знаете, это ведь декорация. Большая декорация, которая осталась после глобальных съемок кино. Наверное, впопыхах забыли разобрать — очень торопились свернуть производство картины. Или специально оставили — если вдруг вторую серию снимать придется. А пока запустили туда другую съемочную группу. Бразильцев, наверное. Или мексиканцев. Потому что в основном все смуглые. Вероятно, новый режиссер хочет сериал.

Я люблю ВДНХ за увядающую роскошь и за упрямое «НЕТ!». За поблекшую позолоченную мозаику, за обтертые величественные колонны, за безрукие бетонные статуи. Если им даже ноги оторвать, они все равно сохранят достоинство и будут кричать «НЕТ!».

Нет, нас не сломишь. В жизни есть главное и не главное. Вы можете сделать здесь базар, устроить парк аттракционов или настроить ларьков. Но нас здесь строили одновременно со светлым будущим. Вы в нем уже сомневаетесь? Нет! Мы говорим — НЕТ! Потому что оно будет.

Когда наступает зима, павильоны торжественно одевают белое. Аллеи застилаются мягкими паласами, и тогда ходишь там как по коридорам государственного чиновничьего учреждения с тяжелыми деревянными дверьми и массивными ручками. Каблуки глухо вязнут в снежном ворсе, и от этого еще больше боишься нашуметь.

Я люблю ходить на ВДНХ. И сожалею, что больше никогда здесь не будет выставки достижений народного хозяйства в прямом смысле этого слова. Тем более сейчас это ВВЦ — всероссийский выставочный центр. Знаете, по сравнению с крепкими достижениями народного хозяйства, по сравнению с визжащими розовыми поросятами и огромными пятнистыми коровами, которых привозили на выставку колхозы, Россия выставляется крайне аляповато.

И вот однажды...

И вот однажды мне надо было на ВДНХ не просто погулять, а по работе. Для фильма в архиве требовалось найти чертежи некоторых объектов, располагающихся на территории ВДНХ. Мы планировали их смоделировать с помощью компьютерной графики, а потом разрушить к чертовой матери ударной волной.

ВДНХ хранит свое достоинство. У нее есть несколько входов, которые обозначаются сторонами света — южный, северный...

— А где у вас тут, — спрашиваю милиционеров, — архив?

— Это вам к северному входу.

— А дальше?

— А дальше до здания администрации, увидите там его, оно серенькое, дальше пройдете павильон, потом по аллее до большой клумбы, оборачиваете ее справа, идете до кирпичного здания, дальше доходите до кафе, поворачиваете, и там вам дальше расскажут.

Когда говорят, что надо что-нибудь обернуть справа, то я сразу кисну. Потому что теперь точно потеряюсь, право и лево я не различаю категорически.

На ВДНХ зима... Такое ощущение, что зимой ВДНХ люди оставляют в покое. Она спит. Я иду по белому снежному ворсу, и так мне хорошо здесь, что даже щекочет глаза. Я иду почему-то след в след — кто-то прошел раньше меня, и я очень боюсь наследить помимо этого, натоптать своими лапами.

На ВДНХ у меня всегда случается тихий восторг. Может быть, в прошлой жизни я была колхозницей и гордилась здесь поросятами, которых принесла моя Нюша? Потому что если бы я действительно была колхозницей, то вырастила бы самую жирную, ушастую свинью, которую бы звали Нюшей.

Архив ВДНХ — это двухэтажное здание с одной дверью. Ее можно определить только по тоненькой дорожке следов. Такое ощущение, что сюда тоже ходят след в след. Я не одна боюсь натоптать.