Снеж

ПОПУТЧИК

Он был моим лучшим другом, если такое возможно между людьми с разницей в 5 лет. Учитывая, что феномен дружбы существует только в определенный момент человеческой жизни, такая разница весьма существенна. Мне было 17, а ему 22, или даже больше. Все начиналось постепенно, но фактическое начало произошло 8 марта. Я только что вернулся с дачи, еще не отдышался как следует и не остыл после катания на лыжах, а мама сообщает, что он приходил с приглашением в гости. Удивительно , но я не отказался. Обычно я медлю, упрямлюсь и отказываюсь даже от вещей приятных мне. Это какой-то комплекс, может обычная детская капризность. Удивительно также было и его приглашение, ведь до этого мы с ним редко контактировали.
Сейчас мне припоминается полутемная комната, освещенная настольной лампой под зеленым абажуром, люди, расположенные в разных местах этой комнаты, и он, по-турецки скрестивший ноги, сидящий под телевизором. Как обычно, на нем джинсы (самые простые потертые джинсы, кажется, еще из его пионерского детства. Хотя разве тогда были джинсы?), абсолютно домашний свитер, одетый на голое тело. Рукава закачены и, направив взгляд в сторону, он сопровождает свои необычные речи необычными, только ему одному свойственными жестами рук.
Он был поэтом. Лучшим поэтом из всех современных мне. По крайней мере – из тех, кого я знаю. Уж точно лучшим в нашем городе ( а это немало, учитывая, что мы – «культурный центр страны»). Вначале я вообще не понимал его стихов. Для меня это было нечто непостижимое и не запоминаемое. В душу запали только отдельные фразы и те интонации, с которыми он их произносил. Потом я вырос, а может быть выросли его стихи, но я помню, что он всегда выкладывался полностью, стараясь вложить в слова максимум эмоций. Одна из магнитофонных лент запечатлела его дикий крик при прочтении какого – то чересчур экспрессивного момента. Крик был не наигранный, не артистичный, обладающий непостижимой искренностью и честностью. Но честностью нездешних мест. Это было прикосновение к какому-то иному миру. А он был проводником. Он всегда был не отсюда. Так, кстати, он и подписывал свои редкие картины. Подпись переводилась как «чужестранец». Льстил ли он мне или пытался подбодрить, говоря, что мы с ним похожи? Если это так и было, то скорее всего именно в этом качестве: мы были изгоями. Не то, чтобы нам нечего было сказать или нам не была интересна беседа окружающим, но всегда, когда мысли вырывались наружу к людям, они облекались в странную форму. У него это принимало вид некоего отчужденного монолога, высказанного в полуофициальной манере, но тем парадоксальней звучали из его уст шокирующие откровения и глубокое проникновение в психологию человеческих взаимоотношений. Он всегда был откровенен. Может, это была одна из причин его непохожести на других. Ведь многие воспринимали это как грубость или бестактность. Хотя это всегда была только правда. Можно вспомнить разные высказывания его друзей и знакомых о нем и его характере. В них контрастировали удивление его резкостью и почти умиление его детской мягкостью и непосредственностью. И всегда неотъемлемой добавкой была многозначительная улыбка и фраза: «Ну, это же он!»
И конечно же незабываемы те вечера, когда я просиживал у него дома. Вначале, начиная с того 8 марта, я был одним из гостей. То были дни рождения, отмечания покупки новой стереосистемы, просто беспричинные гулянки. Несколько раз я приходил к нему со свои братом и его первой женой. Затем присутствие посторонних стало меня отягощать. Я всегда терял нить беседы, терялся контакт и нарушалось взаимопонимание. Только вдвоем, наедине друг с другом происходило волшебство. Наверняка так чувствовал только я. Я, для которого эти встречи стали единственной подпиткой моих жизненных сил. И хотя брат недвусмысленно подшучивал над моими визитами туда, но ничто не заряжало меня такой энергией и оптимизмом, как вечера в обществе этого необычного человека.
Обычно мы сидели в гостиной. Я – на диване, он – на стуле, или садился прямо на пол напротив меня. Его крохотная кухня тоже стала символическим местом. Почему-то именно там мне удавалось сказать наиболее важные вещи так, чтобы он меня понял. Мы пили чай и слушали музыку. Кстати, как и ко всему, к музыке у него было тоже особое отношение. Его фонотека уже на то время вмещала более 400 кассет. И, выбирая одну из записей, мы готовились то, что называется «вкусить», а не просто создать музыкальный фон. Слушая и слыша все звуки, все настроения, весь немыслимый запас непередаваемых чувств, рожденных мастерством странных групп, я понимал, что нигде больше, даже взяв эту кассету домой, я не услышу и не почувствую такого. Только здесь, в этой комнате со спокойным светом, всегда пахнущую неизвестным мне ароматом.
Да, он любил музыку. И она стала его «единственным другом», как пел Моррисон. Наверное, только там он находил тот мир, к которому стремился, который чувствовал и созерцал в своих снах. Неудивительно, что скоро мой запас музыки стал пополняться ( помню, он еще возмущался, что я начал с Pink Floyd), и я всерьез стал считать себя коллекционером. Я действительно верил в это. Как верил в него, в его взгляд на жизнь, в его правоту и проницательность. Конечно, я подражал ему. Кажется, у меня даже непроизвольно проявлялись его жесты, движения, его способ складывать пальцы и касаться ними вещей. Впрочем, я был большим снобом, чтобы признать это. Или даже чтобы поддаться желанию быть как он. В этом, наверное, единственный плюс снобизма – он заставляет человека сохранять свою индивидуальность. И не раствориться в толпе, массе или в судьбе другого человека.
Это банальная история, но 2 года я жил от встречи до встречи. Это почти как любовь, правда? Но на тот момент потребности души отодвигали на задний план все остальное. И хотя тема любви и секса конечно же попадала в наш разговор, но волновала меня не так сильно, как рассказы о магических путешествиях, о судьбе, о Загадке. О музыке ( «Рок-музыка – это оргазм.» ). Я и вообразить не мог, что бы такое могло случится, чтобы я перестал ходить к нему. И тем не менее, незаметно и постепенно, наши встречи стали случаться все реже. Я встал на свои ноги и стал пробовать передвигаться самостоятельно. Затем появилась Наташка и внимание еще больше ушло в сторону. Вместе со взрослением, я все больше ощущал, что теперь прихожу к нему как равный к равному. Ситуация «учитель-ученик» постепенно смесилась на «два независимых человека». Два человека со своими путями, проблемами, ошибками и достижениями, которые теперь могут смотреть на жизнь с одного уровня, пусть и под разными углами. Он, со своей проницательностью, предвещал однажды такую ситуацию, но я, конечно же, не верил ему. Я не знал как все закончится, и даже не хотел об этом думать. Но, как и все в жизни, это произошло плавно, а потому незаметно. Мои кассеты постепенно припали пылью, вместо умных книг появился простой и добротный секс, и вот уже мое время я делю с другим человеком. Теперь это девушка. Она по своему интересна. Играет на пианино, рисует замечательную графику, тоже читает кое-какими книги, не говоря уже о том, чем вообще обладает привлекательная девушка.  И, вплавляясь в ее судьбу, теперь я использую ее фразы и интонации, перенимаю ее вкусы, люблю те же песни, что и она. и, кажется, даже копирую ее жесты. Все, как всегда, пока я не привыкну и не вспомню, что мой путь останется всегда только моим путем. Сколько бы попутчиков не шло в ту же сторону рядом со мной.