Автор: count

Я-МЫ

Они копают ее с десяти утра.
Я посмотрел на часы: без пятнадцати два. Через десять минут нас позовут на обед. Кормят здесь вкусно. Что же подадут сегодня? Я попытался угадать. Наверное, зеленый борщ, картофельное пюре с рыбной котлетой, а на третье чай с пирожными. Или с плюшками? Лучше бы с пирожными. Я обожаю сладкое, с детства. Но зачем они копают? Подойти спросить? Нет, не буду. У них вид заговорщиков, готовящих побег. Старики мне ничего не скажут. Лучше узнаю у санитара. Но как назло ни одного поблизости нет.

Нас зовут обедать. Старики кладут лопаты и бредут в сторону столовой. Я иду за ними.
Мой прогноз оправдался только в одном: был зеленый борщ. Остальное я не угадал. На второе дали макароны с тефтелями, а на третье компот с ватрушкой. И еще – плитку шо-колада. Ее я отдам Евгении.
Закончив обед, мы разбредаемся по палатам. Послеобеденный отдых – Правило Учре-ждения. Можно сидеть у себя в палате, или в комнате отдыха, у телевизора. На остальной территории в ближайший час находиться запрещается.
Я беру недоеденную ватрушку и ухожу в свою палату. Ложусь на кровать и начинаю вспоминать свою жизнь до Учреждения.
От воспоминаний меня отрывает Мария. Он спрашивает, есть ли у меня иголка. Ты же знаешь, что держать иголку воспрещается Правилами, - говорю я. - Если тебе надо что – то зашить, спроси у медсестры, может она тебе даст. Он уходит. Через минуту возвраща-ется, держа в руке толстую иглу. Мне надо ушить свое вечернее платье, - говорит Мария и хихикает. Мария понимает, что над ним снова будут смеяться старики, но ничего с собой поделать не может. Любовь к платьям пересиливает всё. Время от времени Мария заказы-вает родственникам привезти новый наряд, в котором он будет щеголять перед нами во время очередного праздника. Родственники привозят. Праздников в Учреждении всего четыре. Самым важным из них считается Новый Год.
Старики добродушно подсмеиваются над Марией. Он всегда главный объект шуток. Но пока эти шутки беззлобны, Мария их терпит, а иногда даже сам подтрунивает над собой. Но среди нас есть те, кто люто ненавидит Марию. Один из них поляк Кайнович. Этот ста-рый ворчун никогда не упускает случая, чтобы поддеть Марию. В такие моменты его гла-за горят яростью. Почему люди такие злые? – спрашивает меня потом Мария, и я не знаю, что ему на это ответить. Мы молчим, а затем он едва слышно произносит: тяжело быть геем в 73 года; и на его морщинистом лице появляется улыбка.
Мария голубой. Это первая причина его прозвища. А вторая – это любовь к немецкому писателю Эриху Мария Ремарку.
- Никогда не обижай голубых и птиц, - сказал как-то раз мне Профессор. Я следую его совету.
Надеваю очки для чтения и думаю, что бы мне почитать. На выбор: вчерашняя газета, переданная контрабандой одному из пациентов навестившим его родственником, роман Эмиля Золя "Деньги", взятый до следующего понедельника у Евгении, и атлас мира, соб-ственный. Выбираю третье. Раскрываю наугад и оказываюсь на странице 67 – 68 Финлян-дия, Швеция, Норвегия. Взгляд падает на шведский город Каресуандо, рядом с границей с Суоми. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, чем заняты в этот момент люди в маленьком славном северном городке Каресуандо. Рыбак чинит порвавшуюся сеть. (Какой еще рыбак, вдалеке от моря? Или он речной рыбак? Там есть река?) Он ду-мает о том, что вчера его молодая жена изменила ему с продавцом в табачной лавке. (Что делала молодая некурящая женщина в табачной лавке?) По суровому борода-тому лицу викинга текут слезы. Суровый северный ветер срывает их и уносит в Стокгольм. Последний раз рыбак плакал, когда пребольно расшиб коленку, сва-лившись с велосипеда. Сколько ему тогда было? Пять? Шесть? Его отец сказал, - мужчины не плачут, вставай. И он перестал плакать. И не плакал 29 лет. А теперь плачет, потому что его молодая жена изменила ему с продавцом в табачной лавке. От этого рыбаку в пять раз больнее, чем в тот день, когда он расшиб коленку. Сын рыбака в это время гоняет птиц на главной площади города. (Я не знаю, живут ли на севере Швеции голуби, поэтому говорю птицы, а подразумеваю голубей.) Птицы взлетают вверх, но как только мальчишка чуть – чуть от них отдаляется, они вновь садятся на то же самое место. И все повторяется заново. – Сын рыбака сгоняет, пти-цы взлетают, он отходит, они совершают посадку. А молодая жена рыбака, в то са-мое время, как ее муж чинит сеть, а сын гоняет голубей, готовит обед и думает, под каким предлогом ей ускользнуть из дома, чтобы ничего не заподозрили мать и сест-ра рыбака. Она хочет вновь пойти в табачную лавку к продавцу. Продавец отпуска-ет товар мужу сестры рыбака, и, заворачивая покупку в грубую шершавую бумагу, размышляет о том, как бы избавится от жены рыбака, которая совсем потеряла го-лову, и приходит к нему каждый день, о чем уже знает весь маленький город Каресу-андо, и если муж ее узнает (а он наверняка узнает), то пристрелит его, продавца в та-бачной лавке, как бешеную собаку. В это же самое время, Освальд Питерсон, 43-ёх лет, вернувшись с похорон лучшего друга, вычеркивает его фамилию из своей за-писной книжки. (Кстати, последний фрагмент я уже где – то видел.)
Нет, определенно атлас интересней вчерашней газеты и романа Золя.

Послеобеденный час отдыха закончен. Можно выйти в сад. Там всё те же четыре стари-ка с лопатами. Они продолжают копать яму. Отдых пошел им на пользу. В глубину яма уже больше метра. Половина пациентов Учреждения собралась в саду посмотреть на ра-ботающих. Расходитесь, расходитесь, нечего толпиться, - разгоняет стариков двухметро-вый лысый санитар, - Правила Учреждения запрещают несанкционированные массовые скопления пациентов. Те медленно расползаются по дозволенной для перемещения терри-тории, проклиная Учреждения и ее Правила. "Несанкционированные? – бурчит Мария. – Так давайте санкционируем". Но санкции получать не у кого. Главврач уехал сегодня ут-ром, в половину десятого, на ежегодный съезд психиатров. Мы видели, как он садился в такси, а двое санитаров укладывали в багажник два больших чемодана и спортивную сум-ку. Зачем столько вещей? Что он везет с собой? Случайно не пару пациентов, в качестве наглядного пособия для коллег?
Я возвращаюсь в палату.

Учреждение.
Это что – то среднее между домом для престарелых и психиатрической лечебницей. Заве-дение частное, проживание стоит здесь недешево, и далеко не каждой семье по карману. Заботливые родственники каждые три месяца вносят плату за старикашек, лишь бы те жили долго и счастливо, и подальше от них, родственников. Старикашки конечно же по-нимают, что делается это им во благо, но почему – то некоторые всё равно недовольны, называют Учреждение тюрьмой, и мечтают бежать отсюда. Вся жизнь в Учреждении под-чиняется Правилам, которые лично придумывает главный врач по фамилии Бужелович. Их много, они нигде не записаны, некоторые из них умирают, не прожив и дня, другие остаются навсегда. Легенда гласит, что первое правило, провозглашенное Бужеловичем, - никаких женщин-пациенток. Поэтому в Учреждении только мужское отделение. Но это всего лишь легенда. Однако, почему отсутствует женское отделение неизвестно. Может быть, так захотел Хозяин Учреждения. Хозяин – мифическая личность. Его никто никогда здесь не видел. Ходят слухи, что это очень богатый человек, иранец по происхождению, сколотивший состояние на торговле драгоценными камнями. Говорят, что ему 102 года, у него 3 жены, 34 Роллс-Ройса, две шикарные яхты, и он безумно любит пинг-понг. Поэто-му у нас в Учреждении, стоят 9 теннисных столов, которыми никто, кроме нескольких са-нитаров, не пользуется по назначению. Всё это слухи, передающиеся из года в год старо-жилами Учреждения новоприбывшим пациентам.

Учреждение – это маленькое государство. Правила – его законы. А законы, как извест-но, надо выполнять. За невыполнение следует наказание. Здесь есть даже что – то вроде карцера. – Одиночная палата без окон, без мебели, только койка и унитаз с рукомойником. Провинившегося запирают в темной комнате на срок от нескольких часов до двух дней, в зависимости от тяжести проступка. Свет поступает лишь через маленькое окошко в двери. Наказание одиночеством, что может быть хуже для старика? Только ты и твои мысли. Три раза в день санитар приносит еду. Раскрывается дверь и электрический свет заливает по-ловину палаты. Санитар молча протягивает тебе поднос и уходит. Дверь закрывается, и снова комната погружается в темноту. Чтобы поесть, ничего не разлив и не растеряв, при-ходится вместе с подносом подходить к маленькому окошку и при свете, пробивающимся сквозь не очень чистое стекло, стоя, приниматься за поглощение пищи. Этот процесс ужасно неудобен; в одной руке ты держишь ложку, а другой поддерживаешь поднос, прижатый грудью к двери. Конечно, было бы намного проще поставить поднос на пол, взять в руки одну тарелку и есть, а потом поставить обратно, и взять другую, но сущест-вует опасность, что потом ты не нащупаешь на полу тарелку или опрокинешь ее, ведь ру-ки у тебя уже не те, что в молодости, и зрение, и координация движений уже не та. По-этому многие, попавшие в изолятор, предпочитают прижимать поднос грудью к двери, чтобы слабые лучи электрического света попадали на пищу, и хоть чуть-чуть было видно, что ты ешь. Но всё равно, этот способ не дает стопроцентной гарантии, что ты ничего не уронишь и не прольешь. Есть на весу страшно неудобно, поднос с тарелками тяжелый, так и норовит выскочить из ненадежной конструкции грудь – дверь – рука снизу. И когда ему это удается, раздается кошмарный грохот падающей посуды, тарелки разбиваются, круж-ка тоже, извергая из себя на пол теплый чай или компот. Так ты остаешься без обеда, или завтрака, или ужина. Вскоре приходит санитар с метлой. Дверь широко открывается, об-нажая маленький беспорядок на полу, состоящий из разбросанной еды, разбитой посуды и заляпанного пластмассового подноса. Санитар, страшно ругаясь, и проклиная тебя и твое потомство до четвертого колена, принимается за уборку. Ты сидишь на кровати и сму-щенно улыбаешься. Теперь ты всегда делаешь так, когда тебя ругают. Дверь раскрыта на-стежь, чтобы пропустить в образовавшийся проем как можно больше света, необходимого для качественной уборки. Через пять минут, продолжая ругаться, но уже намного тише, санитар уходит, и ты вновь погружаешься в темноту. А иногда санитар не приходит, по-скольку он не слышит грохота упавшего подноса, и тогда всё остается лежать на полу до обеда, или ужина, или завтрака. Специально для изолятора неплохо бы Учреждению при-обрести небьющиеся алюминиевые миски и кружки, - грустно шутит Мария, побывавший там дважды. Учреждению же плевать на разбитую посуду. Плата, вносимая за содержание стариков, покрывает любые расходы. И вновь покупается новая партия тарелок и кружек, разбиваемая в темноте изолятора.

В Учреждении, за исключением главврача Бужеловича, нет сумасшедших. Есть "стран-ные", но сумасшедших нет. Многих из нас считают психами, но поверьте, мы не сума-сшедшие, мы просто старики с причудами. Но всё дело в том, что большинству людей вы-годно считать нас умалишенными. Выгодно врачам, держащих нас здесь, выгодно Хозяи-ну, потому что он получает прибыль с Учреждения, выгодно родственникам, упрятавшим нас сюда. Некоторые из них лишь делают вид, что верят в то, что мы сумасшедшие, дру-гие верят всерьез. И кто более сумасшедший – по эту сторону стены или по ту, мы здесь или они там? - Это старый вопрос, задаваемый пациентами всех психиатрических клиник мира. Но Учреждение не психиатрическая клиника. Впрочем, я об этом уже говорил.

В палате никого нет. Мои соседи где – то прогуливаются. Мария, Профессор, Лужин, - три моих соседа с тех самых пор, как я попал в Учреждение. Я ложусь на кровать и вновь открываю атлас мира. На этот раз взгляд цепляет город Лас – Флорес, Аргентина. Жара. Я вижу жителей города, прячущихся от полуденного зноя (неужели в Арген-тине уже полдень?) в магазинах, кафе и собственных домах. Там, где есть кондицио-неры, можно легко дышать, наслаждаясь временной прохладой; там, где их нет, единственным средством от жары остается мате и холодный душ, смывающий лип-кий пот с тела утомленного солнцем аргентинца. Хосе и Мага живут в старом трех-этажном многоквартирном доме на окраине города. Хосе безработный, Мага работа-ет по вечерам официанткой в кафе. Они лежат в постели. Мага пьет мате, Хосе ку-рит сигарету. Каждый из супругов думает об одном и том же. Этот человек стоит в книжном магазине около полки классиков аргентинской литературы, листает Бор-хеса. Великий библиотекарь недружелюбно улыбается ему с обложки. Вам чем-нибудь помочь? – спрашивает подошедший продавец. Нет, спасибо, пока не надо; ну и жара сегодня; и не говорите; даже асфальт плавится; да, конечно; если вам что-нибудь понадобиться, зовите меня, я буду рядом; хорошо, спасибо. Продавец отходит, а человек продолжает листать книгу Борхеса в маленьком магазине на площади Сан-Мартина. (А есть ли в Лас – Флоресе площадь Сан-Мартина? Должна быть.) Аргентина, Лас – Флорес, до Залива 175 километров, мате теплый, пей Хосе, пей, - говорит Мага, отнимая у него сигарету.

Старики пахнут смертью, - говорит новенький санитар своему коллеге. Он еще не знает, что стены на этом этаже очень тонкие, а у меня слишком хороший слух для семидесятиче-тырехлетнего. Тишшше, - шипит на него другой санитар. – Пациенты услышат.
Старики пахнут смертью? Никогда не замечал. Но может оттого, что сам старик? Я разде-ваюсь догола и пытаюсь обнюхать себя. Нюхаю руки, ноги, подмышки. С трудом, но мне это удается. Как пахнет смерть, я не знаю. Но от меня ничем необычным не пахнет. Мой нос улавливает запах табака, зеленки, которой помазана моя правая рука и запах пота под мышками. Ноги пахнут по-разному. Левая нога пахнет яблоками, а правая прокисшей ка-пустой.
За этим занятием меня застает медсестра, принесшая мне лекарства. Что вы делаете, Ар-кадиус? – восклицает она. Нюхаю, - отвечаю я. – От меня ничем необычным не пахнет? Нет, - говорит она и требует, чтобы я немедленно оделся. Я подчиняюсь ее воле. Это моя любимая медсестра. Её зовут Евгения. Евгения самая молодая медсестра нашего Учреж-дения. Ей всего 19. Она всегда вежлива со мной и приветлива. Я сделаю всё, что она ска-жет. И Евгения это знает.
Сейчас она хмурится. Я не люблю, когда хмурятся молоденькие девушки. Поспешно натя-гиваю на себя трусы, штаны и рубашку. Я принесла вам лекарства, - говорит Евгения и протягивает мне две таблетки и стакан воды. Я глотаю таблетки и запиваю их водой. Вы молодец, - хвалит меня медсестра. Я натягиваю носки. Сегодня у меня ночное дежурство, - сообщает Евгения. Это значит, что мы поговорим. Евгения позволяет мне сидеть около себя после отбоя. Мне и больше никому. Я очень горжусь этой привилегией. Отбой в де-сять тридцать. В десять пятьдесят дежурный врач с санитаром обходят палаты. Убедив-шись, что всё в порядке и все старики улеглись спать, они уходят в кабинет, где до утра играют в карты. Евгения остается одна дежурить на этаже. В случае необходимости она может вызвать врача и санитара, нажав кнопку звонка. Но такая необходимость случается нечасто. Буйных у нас нет. А умирают старики тихо, во сне. В одиннадцать пятнадцать я прихожу к Евгении и мы разговариваем. В половину второго она отправляет меня спать. Как бы не хотелось мне посидеть с ней еще, я всегда подчиняюсь.

В палату входят Лужин, Профессор и Мария.
- Гуляли? – интересуюсь я.
- Смотрели телевизор, - отвечает Мария. – Фильм про животных.
На удивление, смотреть телевизор в Учреждении не запрещено. В других лечебницах по-добного типа считают, что телевидение несет отрицательные эмоции и дурно влияет на психическое здоровье пациентов. Бужелович так не считает, и поэтому в комнате отдыха стоит большой, 19-ти дюймовый Сони Тринитрон, возле которого коротают свое свобод-ное время старики.
Сыграем? – предлагает Лужин. Сыграем, - говорю я и достаю из тумбочки шахматы. Мы расставляем фигуры и погружаемся в игру.

Лужин.
Действительно ли его зовут Лужин, я не знаю. Но все его называют так, и он откликается на это имя. Как и тот Лужин, он великолепно играет в шахматы, и никто из пациентов и персонала Учреждения не может у него выиграть. Я, тоже считающийся в Учреждении сильным игроком, играл с ним не раз, но максимум чего я достиг, так это трех ничьих. Лужин высок и худ. Нелепость его фигуры подчеркивает старая фетровая шляпа, с кото-рой он не расстается ни на минуту. Лужин неразговорчивый человек. Он односложно от-вечает на вопросы и редко заговаривает первым. Его интересуют только три вещи: шахма-ты, политика и прогноз погоды на завтра. Можно подумать, что он собирается на пикник, и всё ждет хорошей погоды. А может действительно собирается, кто его знает. Он здесь уже два года, но за это время подходящей для его пикника погоды еще не было.

Профессор.
Он всегда читает одну и ту же книгу. У нее синяя обложка и толщина в три моих пальца. Профессор таскает ее всегда с собой, как Лужин фетровую шляпу. Закончив читать книгу, он открывает ее вновь на первой странице и начинает всё заново. Книга старая. Обложка протерлась, и название прочитать невозможно. Я долго ломал голову над тем, что это за книга. Спрашивать Профессора напрямую мне не хотелось. Сначала я думал, что это Биб-лия. Но я ошибался. Однажды Профессора срочно вызвали к главврачу. Он ушел, впервые оставив книгу на кровати. Я не вытерпел и раскрыл ее. Оказалось, что это сказки. Сборник русских, японских, арабских и шведских народных сказок. Позже, когда мы сдружились с Профессором, он рассказал мне, что эта книга подарок дедушки на его восьмилетие. В сказках вся мудрость мира, - говорит Профессор. – Их можно читать бесконечно, с каж-дым разом открывая для себя что – то новое.

- Ну, кто кого? – интересуется Профессор.
- Как всегда. Я проигрываю, - отвечаю я.
Через несколько ходов партия заканчивается победой Лужина.
- Он снова победил, - констатирую я факт.

На полдник подают кефир с булочкой. Каждый день в Учреждении на полдник кефир. Наверно, это тоже Правило. Какая гадость, - морщится Профессор, но пьет. Кефир поле-зен для здоровья, - говорит Мария и пьет. Лужин молчит и не пьет.
Закончив с полдником, мы все вместе возвращаемся в палату.
- А эти, из четвертой палаты опять копают, - говорит Мария.
- Зачем это им надо? – удивляюсь я.
- Сбрендили старики совсем, - высказывает свою версию Лужин.
- Если хотят, то пусть копают, это их дело, - говорит Профессор.
Мы садимся с Лужиным вновь играть в шахматы. Профессор погружается в чтение своих любимых сказок. Мария просто сидит на кровати и разглядывает стену.
Несмотря на все мои усилия, я снова проигрываю. Когда отрываю взгляд от доски, то ви-жу, что Мария лежит на полу и улыбается.
- Что ты там делаешь? – удивляюсь я.
- Лежу, - говорит Мария. – Я упал, и вот уже десять минут лежу на животе, а вы меня не замечаете.
Профессор, оторвавшись от книги, с изумлением смотрит на Марию. Лужин тоже смот-рит, но без удивления.
- А мы ничего не слышали, - говорю я.
-…
- Давай я тебе помогу подняться, - я встаю с кровати и направляюсь к Марии. – Ты не ушибся?
- Нет, спасибо, я еще полежу, - заявляет Мария. – Так здорово лежать на полу, поднимать-ся совсем не хочется.
- Чем же здорово? – спрашивает Профессор.
- Присоединяйтесь ко мне, узнаете, - предлагает Мария.
- Хм, - говорю я и ложусь на пол.
- Ну как? – спрашивает меня Профессор через минуту.
- Весьма неплохо!
Профессор присоединяется к нам. Теперь мы лежим на полу втроем.
- Ложись тоже, - предлагает Мария Лужину.
- Вот еще, - бурчит тот, и выходит из палаты.
- И правда здорово! – говорит Профессор. – Лежать бы так и лежать.
- Сто лет не лежал на полу, - говорю я.
- Смотрите, а вон там, за тумбочкой валяется календарик с кошкой, - показывает Мария. – Тот самый, что я потерял три недели назад.
- Лежа на полу проясняется голова, - говорит Профессор.
- Лежа на полу смотришь на все вещи иначе, - говорю я.
- Лежа на полу слышишь биение собственного сердца, - говорит Профессор.
- Лежа на полу видишь потерянные вещи и пыль под кроватью, - говорит Мария.
- Лежа на полу лучше понимаешь собак, - говорю я.
- Лежа на полу лучше понимаешь себя, - говорит Профессор.
- Лежа на полу становишься ближе к природе, - говорит Мария.
- Лежа на полу мыслишь иначе, - подвожу я итог.
Мы лежим на животе, прижав ухо к полу, и слушаем шаги, раздающиеся в коридоре. Шаги, как голоса людей, различаются друг от друга. Быстрые, медленные, уверенные, робкие, старческие, молодые. У каждых шагов свой голос, свой звук. Мы слушаем. Мимо проходят пациенты и персонал лечебницы.
Слышны уверенные, неторопливые шаги. Они приближаются. Затихают у двери в нашу палату. Затем дверь открывается, мы поднимаем головы и видим санитара.
- Вы зачем на пол улеглись? – спрашивает санитар, и, не дожидаясь ответа, командует, - вставайте, быстро, вставайте!
Мы неохотно поднимаемся с пола. Садимся на кровати. Санитар смотрит на нас как на ненормальных, качает головой и уходит.
- Совсем психи, - слышим мы слова удаляющегося санитара.
- Сам псих, - говорит Мария, но так, чтобы не услышал санитар.
- Нет такого правила, чтобы на полу нельзя было лежать, - говорит Профессор.

Во время ужина завязывается жаркий спор о падении бутербродов.
Бутерброд падает маслом вниз, - говорит Профессор.
Бутерброд, - падает маслом вверх, - возражает Петровик из восьмой палаты.
Стихийно образуются две группы поддержки, одна поддерживает Профессора, другая Петровика.
Давайте проведем эксперимент, - предлагает Мария.
Идея находит одобрение в массах. Бросать доверено главным спорщикам, по очереди. Первым бросает кусок черного хлеба густо намазанный маслом Петровик. Бутерброд па-дает маслом вниз.
- Ага! – ликует Профессор и в свою очередь бросает кусок хлеба.
Тот шлепается на пол маслом вверх.
- Ну что я говорил! – радуется Петровик.
После десяти бросков результат следующий: 7 раз бутерброд упал маслом вниз, 3 раза маслом вверх. Каждый раз, когда он падал так, как предсказывал Профессор, бутерброд оставлял на полу значительную часть масла, и нам приходилось намазывать хлеб заново.
- Почему всех интересует, какой стороной упадет бутерброд, но никого не интересует по-чему он вообще падает, - думал я в то время, как два старика увлеченно метали хлеб с мас-лом.
- Это смотря как еще бросать, - комментирует результат эксперимента Петровик, намекая на то, что Профессор мог помогать бутерброду упасть нужной для него стороной.
Профессор игнорирует это сообщение и удаляется в комнату отдыха, в сопровождении своей группы поддержки.

После отбоя, когда дежурный врач и санитар обходят палаты, я притворяюсь крепко спящим. Они уходят, я открываю глаза. Прислушиваюсь к их удаляющимся шагам. Они должны заглянуть еще в две палаты, а потом до утра уйти на верхний этаж. Через пятна-дцать минут я, тихо, чтобы не разбудить своих соседей, встаю с кровати. Одеваюсь и вы-хожу в коридор. Тишина. На всякий случай стою минуту около двери и прислушиваюсь. В случае опасности я быстро ретируюсь назад, в палату. Удостоверившись, что мне ничего не угрожает, я иду к началу коридора, где должна сидеть дежурная медсестра. Привет, - говорю я Евгении и сажусь на стул рядом с ней. Место дежурной сестры представляет со-бой отгороженный деревянным барьером угол; похоже на регистратуру в больнице, толь-ко без стекол. В углу два стола, полка и несколько стульев. Здравствуйте, Аркадиус, - приветствует меня Евгения. В ее руках книга.
- Что ты читаешь?- спрашиваю я.
- Учебник по химии, собираюсь поступать в этом году в Медицинский Университет.
- Извини, я тебя отвлекаю.
- Да ничего страшного, только дайте я до конца главы дочитаю.
Она опускает глаза в книгу и погружается в химию, а я сижу и думаю о том, есть ли в Лас – Флоресе площадь Сан – Мартина, Аргентина, до Залива 175 километров, мате теплый, пей Хосе, пей, - говорит Мага отнимая у него сигарету. Хосе пьет, малень-кими глоточками теплый мате и жалеет о недокуренной сигарете, с силой вдавлен-ной в пепельницу. Ты тушишь сигареты совсем не по-женски, - говорит Хосе.
Человек ставит книгу Борхеса на место, берет сборник рассказов Бийо Касареса и направляется к выходу. Человека зовут Андре, он носит бороду, любит охлажденную водку и говорит по-испански с акцентом. Эге-гей, - окликает его продавец. – Вы не заплатили. Извините, - Андре возвращается. – Из-за этой жары мозги совсем плавят-ся. Он достает портмоне и расплачивается за покупку. Всего хорошего, - говорит на прощанье продавец. - Заходите еще. Андре покидает прохладу магазина и окунается в жару и пыль городских улиц.. Он еще не знает, как изменится его жизнь, впрочем она уже изменилась, но вскоре изменится еще круче.

Евгения откладывает в сторону книгу и зевает, прикрывая рот ладошкой.
- Ты не знаешь, зачем старики копают яму в саду? – спрашиваю я.
- Понятия не имею…
- Весь день сегодня копали....
- Я влюбилась, - неожиданно сообщает Евгения.
- Любовь это здорово, - вздыхаю я, вспоминая.
- А вы были когда – нибудь влюблены?
- Да, один раз. Было еще, конечно, несколько влюбленностей, но по настоящему только один раз. Мы с ней учились на одном курсе. Ее звали Саша. Красивая была девушка.
- Вы с ней расстались?
- Да, из-за одного моего глупого поступка нам пришлось расстаться.
- А что такое любовь? - спрашивает Евгения.
- Любовь – это эгоизм вдвоем. Не помню, кто это сказал, но это очень верные слова, они выражают саму суть любви.
- Да, наверно, это правда. Я бы так хотела уехать со своим любимым куда – нибудь дале-ко-далеко, хотя бы на неделю, и забыть обо всех на свете.
- На свете существуют только три города для влюбленных. Это Париж, Венеция и Урю-пинск.
- Почему Урюпинск? – удивляется она.
- Отчего – то никого не удивляет в этом списке Париж или Венеция, но всех изумляет Урюпинск, - говорю я. – А почему бы и не Урюпинск. Ты когда нибудь была там?
- Нет.
- Побывай. Это настоящий город для влюбленных. Там они могут проверить свои чувства на прочность. Пятьдесят лет назад на рынке Урюпинска я покупал яблоки у старухи для Саши, своей девушки, – начинаю я рассказывать, но мои воспоминания прерывает де-журный врач, зачем – то спустившийся из кабинета на этаж, где расположены палаты па-циентов. Быстро спать, - приказывает он мне. Спорить бесполезно. Я ухожу и слышу, как врач шепотом что-то выговаривает Евгении.
Ложусь в кровать и мгновенно засыпаю.

Сразу же после завтрака доктор Данилов вызывает меня к себе. Я не удивляюсь и иду к нему в кабинет. Для нас это обычное дело, после завтрака пациентов часто приглашают для терапевтической беседы к врачу или на процедуры.
Доктор Данилов мой лечащий врач. Все пациенты поделены на две группы. За первую группу ответственен доктор Данилов, а за вторую доктор Оскар. Мне повезло – я попал к Данилову. В обязанности врача входит следить за физическим и психическим здоровьем пациентов. И то, и другое у них сильно хромает, - считают медики. Я согласен с ними лишь на половину. Данилову на вид лет 30, его халат всегда безупречно чист и выглажен, и вообще он вызывает доверие. Доктор Данилов третий по значимости человек в Учреж-дении, после главврача Бужеловича и его первого заместителя доктора Оскара.
- Доброе утро, доктор, - говорю я.
- Здравствуйте, Аркадиус. Присаживайтесь, - отвечает доктор Данилов.
Минут десять – пятнадцать мы обсуждаем погоду и вчерашний футбольный матч. Когда я уже начинаю думать, что не для светской уж ли беседы он меня вызвал, доктор Данилов переходит к делу.
- Чего вы боитесь? – спрашивает доктор.
- Больше всего на свете я боюсь проглотить собственный язык во сне и задохнуться, - че-стно признаюсь я.
Врач не удивляется такому ответу и говорит:
- А чего вы боитесь еще?
- Дайте подумать... Пожалуй, больше ничего. Ничего в голову не приходит.
- А смерть вас не пугает? – вкрадчиво спрашивает доктор Данилов.
- Смерть? Нет. У меня к ней особое отношение. Есть на этот счет одна теория...
- Какая теория?
- Рождение это и есть смерть, а смерть это и есть рождение, - вот суть этой теории, - го-ворю я. - Но на эту тему я дискутировать с вами не хочу, поскольку из-за этого меня род-ственники и упекли сюда.
Доктор понимает, что настаивать не следует, когда придет время пациент всё сам выло-жит. Он меняет тему:
- А чем вы любите больше всего заниматься?
- Раньше больше всего на свете я любил давить прыщи, но вот уже много лет, как они у меня не появляются... А сейчас мне ужасно нравится открывать консервные банки, хлебом не корми - дай что-нибудь открыть.
Доктор не может скрыть свое недоумение:
- Вы это серьезно?
- Да нет, что вы, доктор, - говорю я. – Я шучу. Если честно, то не знаю, что сейчас люблю больше всего на свете.
- А раньше? Раньше у вас было любимое занятие или...
- Я же сказал, доктор: давить прыщи. Насчет прыщей это была не шутка.
На этом наша терапевтическая беседа заканчивается. И какой от нее смысл? – думаю я.

Выхожу в сад. Старики из четвертой палаты копают уже вторую яму. Я подхожу к пер-вой и заглядываю в нее. В глубину она метра два, не меньше. В ширину около полутора. Ничего себе! – говорю я. Добротная яма. И когда они успели выкопать такую?
- Зачем они ямы копают? – спрашиваю я у стоящего поблизости санитара.
- Не знаю, - отвечает он. – Главврач разрешил. Сказал – трудотерапия. И под угрозой увольнения запретил их останавливать.
Мы наблюдаем, как четверо стариков копают яму. Все они из одной палаты. Старики ра-ботают по-разному. Андрон медленно, часто останавливаясь передохнуть. Он тяжело ды-шит, вытирает пот со лба. Минуту – другую неподвижно стоит, опираясь на лопату. Затем вновь принимается за работу. У него слабое сердце. Через несколько минут он снова вы-нужден сделать перерыв. Боцман самый крепкий из четверых. Он работает намного быст-рее. Его лопата впивается в землю, откусывает у нее здоровенный кусок и бросает в сто-рону. Заметно, что для Боцмана такая работа – удовольствие. Двое других работают в среднем темпе.
Санитар уходит.
- Им разрешат копать, пока кто – нибудь не свалится в яму и не переломает себе ноги, - говорит подошедший Профессор.
Я мысленно с ним соглашаюсь.

После отъезда Бужеловича обязанности главврача исполняет его заместитель, доктор Оскар.
Доктор Оскар малодушный человек сорока семи лет. Он маленький и толстый. Его фи-гура полная противоположность фигуре Лужина. Поэтому, когда они случайно оказыва-ются рядом, от смеха удержаться невозможно, до того забавно они вместе выглядят. Док-тор Оскар носит очки: дешевая оправа, толстые стекла. Много курит. Беспрекословно вы-полняет приказания доктора Бужеловича. Принимать серьезные решения самостоятельно доктор Оскар не способен. С пациентами обходится настороженно – вежливо. Старики его не любят за трусость и раболепие перед начальством.
Доктор Оскар никогда не запретит копать старикам ямы, он ни за что не осмелиться на-рушить приказ Бужеловича. И другим не даст. Остается только дожидаться возвращения главврача, или ждать пока старики сами не перестанут. Но они и не собираются останав-ливаться. Знать бы, зачем они роют ямы. Некоторые интересовались у них, но они говорят "Да так, разминаемся" или же просто отмалчиваются. Я заметил, что четверо копающих стариков в последнюю неделю стали какими-то неразговорчивыми с другими пациентами. Сядут у себя в палате и о чем – то шепчутся. Если зайдет кто, они сразу замолкают. Вот так вот.

Мы с Лужиным садимся играть в шахматы. Кроме нас в палате больше никого нет. Профессор ушел на процедуры, а Мария смотрит телевизор в комнате отдыха. Лужин се-годня особенно хмур и неразговорчив. Первую партию я играю черными и быстро проиг-рываю. Меняемся цветом фигур. Теперь я навязываю противнику свою любимую испан-скую. Долгое время на доске идет равная вязкая борьба.
- Если убрать первую букву вашей фамилии, то получится слово "ужин", - пытаюсь раз-влечь я соперника.
- Ну и что? – непонимающе говорит Лужин.
- Ничего, - говорю я смутившись.
Лужин делает очередной ход. Кажется, эту партию я тоже проиграю. Атака черных готова снести любые мои защитные порядки. Сопротивление бесполезно. Через четыре хода я прекращаю борьбу.
- Ещё партию? - вежливо осведомляется Лужин.
- Нет, спасибо.
Лужин аккуратно укладывает шахматы в коробку. Я собираюсь уже уходить, когда он не-ожиданно говорит:
- Вы слышали о Бужеловиче?
- Нет, я ничего не слышал. А что случилось?
- Сегодня рано утром я совершенно случайно подслушал разговор между доктором Дани-ловым и доктором Оскаром, - сообщает Лужин. – Выхожу из туалета, вижу – они идут по коридору. Я юркнул обратно, - не хотелось им попадаться на глаза, а то начнут расспра-шивать, - зачем встал так рано, почему, надо будет объяснять, что я ходил в туалет, а я не люблю всего этого. - Лужин поморщился. - Ну так вот, зашел я обратно в туалет и замер, жду пока они пройдут мимо. А они взяли и остановились рядом с дверью. Я превратился в статую, и дышать почти перестал. Тут слышу доктор Данилов говорит доктору Оскару (вы ведь знаете, у меня отличная память, я запомнил весь их разговор, передаю его тебе почти дословно): вчера вечером мне звонили организаторы съезда психиатров, интересовались, почему доктор Бужелович не прилетел тем рейсом, которым обещал, и вообще собирается ли он посетить съезд. Я удивился и сказал, что он уехал еще утром. Не может быть, гово-рят, сюда он не прилетел. Мы встречали его, но среди пассажиров его не было. Тогда я предположил, что доктор Бужелович разминулся с встречающими, и завтра появится на съезде. Нет, - снова говорят мне, - в гостинице, где ему был заказан номер, он так и не появился. В этом отеле он останавливается каждый раз, и поэтому без труда бы сам нашел туда дорогу, в случае, если бы не увидел встречающих. Так что этот вариант маловероя-тен. Я попробую выяснить, что случилось, - сказал я и попрощался. Позвонив домой к доктору Бужеловичу, я узнал от его жены, что там он не появлялся. Тогда я связался с аэ-ропортом и проверил, был ли зарегистрирован пассажир под фамилией Бужелович на рейс 276. Мне сказали – да, был. Получается, что доктор доехал до аэропорта, прошел регист-рацию. А дальше куда он мог деться? Куда? – переспросил доктор Оскар. Варианта два, - продолжал доктор Данилов. – Он сел в самолет, прилетел, но всё – таки разминулся с встречающими его организаторами съезда, а дальше его следы теряются. До гостиницы он не добрался. Второй вариант: он не сел в самолет. После регистрации покинул аэропорт, и дальше его следы теряются. Ни дома, ни в Учреждении он не появлялся. Ну и дела, - ска-зал доктор Данилов. Но самое удивительное еще впереди, - продолжал доктор Оскар. Я слушал его, затаив дыхание, боясь выдать себя. Так вот, самое удивительно еще впереди, - сказал доктор Данилов, так прямо и сказал. – Чтобы отбросить одну из версий, мне необ-ходимо было узнать, сел ли доктор в самолет или нет. К счастью, у меня есть один при-ятель, он сотрудник аэропорта. Он по моей просьбе раздобыл домашний телефон одной из стюардесс, обслуживавшей тот рейс, на котором должен был лететь доктор Бужелович. Я позвонил ей и спросил, был ли в салоне самолета такой пассажир, дал его приметы. Ока-залось, что она его хорошо помнит, два раза подносила ему напитки, и вообще все места были заняты. Значит, в самолет он сел. Я уже было хотел поблагодарить ее и повесить трубку, как она сказала, что потом он пропал прямо в самолете. Как это? – не понял я. Оказывается, минут за пятнадцадь перед посадкой доктор Бужелович отправился в туалет. Он туда зашел, а когда вышел никто не видел. Перед тем, как самолет идет на посадку, стюардессы ходят по салону, смотрят, все ли пристегнули ремни. И тут они замечают, что одно кресло свободно. А где пассажир? - спрашивают его соседа. Ну поняли, что в туалет отправился. Вежливо стучат, торопят его. Оттуда ни звука. Тогда стюардесса дергает за ручку, дверь в туалет не заперта, она открывается, а там... никого. Стюардесса подумала, что может он где в хвостовой части, ищет его, но пассажира нет. Тогда она сообщает дру-гим стюардессам, и вот уже они все вместе лихорадочно ищут его по самолету, спраши-вают у пассажиров, - никто ли не видел, но никто не видел. Самолет заходит на посадку, а стюардессы продолжают искать. Доктора Бужеловича нет нигде. Не так много мест в са-молете, где можно спрятаться, но его не нашли. После приземления его тоже никто не ви-дел. Вот так. Пропал в самолете на высоте 10 000 километров. Растворился в воздухе. Двадцать минут назад мне звонили из оргкомитета съезда психиатров, сообщили, что в гостиницу доставлен багаж доктора Бужеловича – два чемодана, а он сам так и не появил-ся. Странная история. Чертовщина, - сказал доктор Оскар. Ну что же мы в коридоре то стоим, еще пациенты услышат, - опомнился доктор Данилов, и они ушли, а я вернулся в палату, но до подъема так и не заснул.
- Вот это да! – только и мог я вымолвить. Если бы такую историю мне рассказал Мария, или кто другой, я бы не поверил, но Лужин... Лужин врать не будет.
- Только никому не говорите, - просит он.
- Хорошо, - говорю я, но меня распирает от этой сенсационной новости; я не удерживаюсь и вскоре под большим секретом выкладываю всё Марии.
- Да ты что! – говорит он.
- Только дай честное слово, что будешь держать язык за зубами, - прошу я.
- Никому не скажу, – обещает Мария.
К вечеру уже все в Учреждении знают новость о пропаже Бужеловича, и пациенты, и мед-сестры с санитарами. Каждый считает своим долгом высказать предположение о том, куда делся доктор. Версии самые разные, от похищения инопланетянами до шапки – невидим-ки.

Я просыпаюсь от женского крика. В нем столько ужаса, что у меня мурашки по коже. Секунду я думаю, что крик мне приснился, но потом замечаю, что мои соседи по палате тоже слышат этот истошный вопль. Неожиданно он обрывается и в Учреждении снова во-царяет тишина. Часы на тумбочке показывают начало четвертого. Я вскакиваю с кровати, быстро натягиваю кое – какую одежду и выскакиваю в коридор. Вслед за мной устремля-ются Мария и Профессор. Мы несемся со скоростью, с какой нам позволяют наши старче-ские ноги, туда, откуда слышался крик. Из палат выглядывают сонные и испуганные лица пациентов. Пробегая мимо поляка Кайновича, стоящего в дверях своей палаты в ночной пижаме, я успеваю заметить его бегающие от ужаса глазки и крепко сжатые в замок руки. Женский крик сильно напугал старикашку. Кажется, кричали оттуда, где находиться пост дежурной медсестры. Когда мы до него добираемся, нашему взору открывается следую-щая картина: белое как мел лицо медсестры Марины; она стоит с широко раскрытыми глазами и держится левой рукой за спинку стула.
За правую руку ее трясет дежурный врач и кричит: что случилось, Марина, что случи-лось?
Марина, толстая и глупая медсестра, заикаясь, начинает рассказывать. Она говорит, что читала книгу, вдруг ей показалось, что над ней мелькнула чья – то тень. Она подняла го-лову, но никого не было. Снова углубилась в чтение, но через пять минут, снова почуди-лось, будто кто – то бесшумно прошел мимо. Она встала, сделала несколько шагов вперед к барьеру, отделяющему место дежурной медсестры от остального коридора, чтобы убе-диться, что никто из пациентов не бродит; обернувшись назад, она увидела, что на стуле, с которого только что встала, спиной к ней сидит человек во фраке, а над его волосами кружится большая черная бабочка. Тут она закричала, человек быстро обернулся, и через мгновение исчез. Это всё? - спросил доктор. Да, всё… вот только еще… человек был ужасно похож на доктора Бужеловича, - говорит Марина и быстро добавляет, - конечно, я не уверена, но…
Тут доктор замечает, что вокруг них столпились пациенты, и приказывает всем идти спать. Мы неохотно расходимся по палатам, шепотом обсуждая происшествие.
Спать не хочется, я лежу и думаю о рыбаке:
Рыбак из Каресуандо собирает вещи. Он кладет в большой чемодан свой люби-мый свитер, шесть пар носок, пару маек и столько же трусов. Штаны, рубашки, и другая жизненно необходимая одежда перекочевывает из шкафа в раскрытую пасть чемодана. Что взять еще? – думает рыбак. Фотографию сына, зубную щетку, конеч-но же документы, деньги, пару любимых безделушек. Всё, достаточно. Брать оказы-вается и нечего. Пора начинать новую жизнь.
- Ты куда? – испуганно говорит жена, замечая его идущим к входной двери с чемо-даном.
- Я ухожу. Навсегда, - отвечает он.
- Почему?! – спрашивает женщина, хотя уже догадывается почему. Но за это бьют, разводятся в конце концов, но не уходят молча с одним чемоданом в неизвестном направлении. Так жители Каресуандо не поступают.
- Потому что ты шлюха, - спокойно говорит рыбак.
У нее холодеет спина. Он груб с ней, но она знает, что заслужила. Но почему он так спокоен, лучше бы рассердился, обругал, ударил. Только не это холодное спокойст-вие. И неужели он и вправду уйдет, навсегда, и не вернется?
- Куда?! – она в отчаянии.
Рыбак ничего не отвечая выходит на улицу. Ему еще надо попрощаться с сыном. Где он сейчас? Всё там же, на площади гоняет голубей. И как ему не надоело это заня-тие?
По пути на площадь рыбак заходит в табачную лавку. При виде его у продавца ёкает сердце и он бледнеет, - знает! Всё знает! Сейчас он набьет мне морду. Торговец зря боится, ничего не случится. Да, действительно знает, но виду не подает. Мне, по-жалуйста, две пачки. Да, как обычно, мои любимые. Продавец трясущимися руками подает сигареты, - с вас столько-то столько-то (какая сейчас валюта в Швеции? Кроны или евро? И сколько там стоит пачка сигарет, скажем "Мальборо"? Надо бу-дет спросить у доктора Данилова, а пока пусть сигареты стоят столько-то, столько-то). Рыбак расплачивается, ему смешно смотреть на жалкого продавца, так и хочет-ся его утешить, - не буду я тебя бить, не буду. И что она нашла в нем? Заморыш. Ры-бак продолжает свой путь в сторону центральной площади города. Уф, пронесло, - вздыхает заморыш. – Может всё же он не знает? Нет, знает, так на меня смотрел, по взгляду понятно – знает. Тогда почему же не избил? Странно. Так обманутые мужья в Каресуандо не поступают.
Андре, выйдя из книжного магазина, идет по пустынной от жары улице. Он думает, - бывает ли помощь едой, корявая фраза или нет? Они помогают едой. Наверное, всё же корявая. Звучит как дословный перевод с английского. Но он нуждается сейчас в том, чтобы ему кто-то помог едой. Нет, у него есть деньги. (Правда есть? Заглянем к нему в карман. Да деньжата имеются.) Тогда почему он просто не зайдет в кафе и не перекусит, он ведь так проголодался, пока выбирал книгу. Почему мысленно просит помочь ему едой? Да кто его знает, Андре странный человек. Но едой ему никто не поможет, надо зайти в кафе, о, снова блаженная прохлада, - мне два сэндвича, салат, апельсиновый сок, - на ломаном испанском, скороговоркой, но улыбчивый офици-ант понял и поспешил выполнять заказ. Как много улыбчивых официантов в этой стране, - подумал Андре. – Или по-другому: как много улыбчивых парней в этой стране работают официантами.
Рыбак наконец добрался до площади. Десять минут стоял и любовался на сына гоняющего голубей, а потом подошел к нему и крепко обнял. Сын удивился и даже немного растерялся: отец не часто позволяет себе такое. Я уезжаю, - сказал рыбак – Надолго. Сын ничего не ответил, эта новость не произвела на него никакого впечат-ления, ему хотелось лишь, чтобы папа побыстрей выпустил его из своих объятий, и тогда он снова продолжит гонять голубей. Я уезжаю, - повторил отец. Мальчик мол-чал. Возможно, он был слишком мал, чтобы понять всю трагичность момента. Надо было больше уделять ему внимания, - подумал рыбак, и отпустил сына. Тот, как только почувствовал свободу, сразу же побежал за птицами. Грустно, - сказал сам себе рыбак и отправился в аэропорт. (Я надеюсь, в городе Каресандо есть аэропорт? Если нет, то рыбак отправился на железнодорожную станцию.) В аэропорту (на во-кзале) рыбак купил билет до Стокгольма. До вылета самолета (отправления поезда) оставалось еще сорок минут. Он купил в кафе чашечку кофе, в газетном киоске то-ненький журнал; выпил первое, прочитал второе; сорок минут истекли. Рыбак по-грузился в транспортное средство (то ли самолет, то ли поезд) и вскоре был в столи-це. (Или не совсем вскоре, если всё же в Каресуандо аэропорта не оказалось.)

Сегодня впервые за два года завтрак кажется мне невкусным. Молочная каша подгорела, булочка черствая, чай жидок и с каким-то странным привкусом. Привкусом смерти, поче-му-то мне так хочется, чтобы привкус был именно такой. Впрочем, что за чушь, как чай может быть с привкусом смерти? Все едят, и как будто ничего не замечают. Тебе не ка-жется, что у чая неестественный вкус? - спрашиваю я у сидящего рядом Марии. Он отхле-бывает из чашки. Потом еще и еще, и, наконец отвечает: да нет, обычный чай, как всегда. Ладно, может быть чай действительно как всегда, а это у меня во рту привкус чего – то странного? Но чего?
После завтрака иду в сад, подышать воздухом.
Они снова копают. Старики из седьмой палаты: Боцман, Андрон, Роберт и Сердцин. Это уже третья яма. Когда они успели их выкопать? Я осматриваю два предыдущих тво-рения стариков – они похожи, глубина около двух метров, ширина полтора. В саду полно пациентов, мы сыты (даже я, поскольку всё же осилил подгоревшую кашу), нам нечего делать, будем стоять и смотреть, как четверо роют землю. Самые предусмотрительные вынесли из помещения стулья и сидят на них.
- За те деньги, что родственники этих стариков вносят за их содержание, им разрешат пе-рекопать хоть всю территорию Учреждения, - говорит один санитар другому.
Он прав, Боцман, Андрон, Роберт и Сердцин перекопают всю территорию Учреждения, но не потому, что за их содержание вносят громадные по меркам санитаров деньги, а потому лишь, что некому запретить. Доктора Бужеловича нет (и будет ли?), Доктор Оскар не от-важится, вся надежда на здравый смысл доктора Данилова. Больше некому.
И всё же. Зачем они копают? Эта мысль больше других беспокоит мой разум, лопаты отбрасывают землю, сырую мягкую землю, и видно, как постепенно Боцман устает, а трое других уже, и я разворачиваюсь и иду внутрь здания, чтобы предаться стариковскому одиночеству. Но не так просто это сделать, в палате меня настигает Мария, он хочет пого-ворить, поболтать обо всем, что происходит в последнее время в Учреждении, а событий и действительно не мало – исчезновение Бужеловича, призрак ночью, и еще ямы; что ты об этом думаешь? Я теряюсь в догадках. Честно, Мария, всё так странно, что еще одно не-обычное происшествие и я перестану удивляться. А может мы все потихоньку сходим с ума? Не смотри на меня так, Мария, я просто предположил, а теперь давай полежим в ти-шине.
В аэропорту Стокгольма рыбак покупает две вещи: шведско-испанский разго-ворник и билет эконом класса до Буэнос-Айреса. (Почему до Буэнос-Айреса? А поче-му бы и нет? Он давно хотел побывать в Аргентине.) Ему повезло, самолет через три часа, не придется долго ждать, и этого времени как раз хватит, чтобы получить визу в аргентинском посольстве. Рыбак без промедления направляется туда и через один час сорок три минуты виза у него в кармане.
В самолете рыбак листает купленный разговорник и постепенно вспоминать ис-панский язык, который учил в школе. (Неужели в шведских школах изучают ис-панский язык? Будем считать, что он учился в особой, нетипичной школе. Напри-мер, в школе при испанском посольстве (теперь понятно, почему он так быстро по-лучил визу).) Испанские слова и фразы выныривают из глубин его памяти и плава-ют на ее поверхности. Стюардессы разносят холодные закуски и спиртные напитки. Высота 10000 километром, полет протекает нормально.
Через трое суток, осмотрев достопримечательности столицы, рыбак отправляется на поезде в Лас – Флорес, вместе со своим новым знакомым, молодым аргентинским поэтом Ноэлем. Ноэль обещает рыбаку показать настоящую Аргентину, которую, по мнению поэта, олицетворяет его родной провинциальный город.
- Боцмам, - говорит Лужин. Мы с Марией смотрим на Лужина и сразу же понимаем, что значит это слово, но всё же, желая удостовериться, Мария спрашивает: что, Боцман?
- Боцман умер, - заканчивает фразу Лужин, и понятно, что сердце, неожиданно, виноваты конечно эти ямы, старость, и всё такое, так сказал доктор Данилов, а доктор Данилов ошибается редко.
Пришло время идти на работу, ужасно неохота, но надо же кому-то зарабатывать деньги, разносить еду и напитки сеньорам и сеньоритам, решившимся скоротать ве-черок в прохладе кафе "Августино". Мага собирается, целует на прощание Хосе и уходит. Хосе внимательно слушает, как стучат по ступенькам лестницы каблучки его жены. После того, как шаги смолкают, Хосе выжидает пять минут и отправляет-ся к их новой соседке, Наташе. Наташа знает, что он придет, и уже заварила мате, и облачилась в красный полупрозрачный пеньюар, подчеркивающий все достоинства и недостатки ее фигуры. Не я первый начал, - оправдывает себя Хосе, стуча в дверь к Наташе (звонок, разумеется, сломан).
Без четверти девять в кафе заходит Андре, и приветственно вскидывает руку. Ко-нечно же, его будет обслуживать Мага, это доставит ей удовольствие. Ты великолеп-на, - банальный комплимент Андре, улыбка Маги, ее уши розовеют, сердечко уча-щенно бьется, что будешь кушать?
Когда я голоден – я хочу есть, - думает Андре. – Замечательная фраза. Следова-тельно, когда я сыт, я есть не хочу. Но сейчас я голоден, и потому закажу
- Свиную отбивную, картофель, сто грамм водки, и салат на твое усмотрение, - отве-чает Андре, незаметно проводя рукой по бедру Маги. Не здесь, - взволнованный ше-пот официантки, и она убегает, чтобы вскоре вернуться с едой и рюмкой водки.
Андре до сих пор таскает с собой купленного Бийо Касареса, почему он не может ос-тавить его дома, я не знаю. (А я знаю, - потому что у Андре нет дома. Несколько дней назад он ушел от женщины вместе с которой прожил 6 лет, а нового пристанища не обрел. Ночует в дешевых гостиницах и просто где придется.)
Евгения, моя молоденькая сестричка, позволь мне так тебя называть (хотя бы про себя), я снова иду к тебе, чтобы развлечь беседой, скрасить твое ночное дежурство. Шаг за ша-гом я приближаюсь к твоему боевому посту, еще два метра и я увижу твою хорошенькую головку, склоненную над учебником химии, ты молодец. Это вы, Аркадиус? Вы меня на-пугали; извини, я не хотел, ты снова учишь; да, я обязательно должна поступить в универ-ситет, в прошлом году провалилась, в этот раз никак нельзя, садитесь сюда. Спасибо, спа-сибо, ты так добра ко мне, и я готов уже расплакаться, как последний дурак. Это старче-ское, старческое. И думаешь, какие мы все маленькие и несчастные, глупые-глупые лю-дишки, слезы всё же капают, да, Евгения, я сейчас успокоюсь, не надо таблетку, со мной такое бывает, сейчас всё пройдет. Видишь, я уже улыбаюсь, я бодр и весел, ты ведь не считаешь меня сумасшедшим, правда, не считаешь? Нет, конечно же нет, - поспешно за-веряет меня Евгения, - разве я бы стала сидень ночами вместе с сумасшедшим? Да, я знаю, что не считаешь, я просто так спросил, очень захотелось спросить и спросил. Ты не сердишься? Нет, Аркадиус, не сержусь, всё хорошо.
Всё хорошо.
Всё хорошо.
Всё хорошо.
Эта фраза вгрызается мне в мозг, словно голодная крыса в мешок сахара. Всё хорошо, не-смотря на то, что умер Боцман и скоро его похоронят (может быть даже в одной из тех ям, которые он выкопал, почему бы и нет, надо предложить доктору Данилову, ах да, родст-венники…, они не согласятся, потому что надо не так, надо с пышной церемонией, на кладбище, мы уже купили ему место, престижное, недалеко от входа, ему бы понрави-лось; да-да, - скажет доктор Данилов и выдаст родственникам тело, и на похоронах не бу-дет ни одного человека вместе с которым Боцман жил под одной крышей последние не-сколько лет), мы были почти незнакомы, но это хорошо, даже это, потому что всё хорошо a priori. Даже когда ты умираешь, это хорошо, если не для тебя, то для кого – то другого.
Рыбак заходит в кафе чтобы перекусить (молодого поэта рядом с ним уже нет). По чистой случайности, кафе оказывается тем самым, где Мага работает официанткой, а Андре сидит и пьет третью рюмку водки. Все столики заняты, кроме одного у са-мого туалета. Рыбак обводит взглядом помещение, ища, не осталось ли где еще сво-бодного местечка, Андре поднимает голову, чтобы посмотреть, не идет ли Мага (она должна как раз принести ему еще водки, четвертый раз за сегодняшний вечер (одна-ко третья рюмка не выпита, надо поторопиться); он никогда не заказывает бутылку или графин, для него это плохая примета, предпочитает понемногу, и этим раздра-жает молоденьких официанток Буэнос-Айреса, они злятся, но приносят, это их рабо-та, но Мага, Мага не из числа, она рада носить водку ему маленькими дозами, рюм-кой за рюмкой, но больше пяти он обычно не пьет; и где же Мага с четвертой?). Взгляд Рыбака встречается с взглядом Андре, мужчины долго смотрят друг на друга, думая, почему лицо этого бородатого мужчины (а оба они носят бороды) кажется им знакомым. Андре приглашает Рыбака к себе за столик (зачем я его пригласил? - ду-мает он, пока Рыбак медленно идет, отодвигает тяжелый стул и садится), тот не от-казывается, к чему ему отказываться, это место намного лучше, чем то, около туале-та. Мага видит, что у Андре гость, будь добра еще водки и что-нибудь поесть, ты не против хорошего куска свинины?; нет, съем с удовольствием; тогда неси Мага мяса, и не забудь о салатах, мне побольше помидор.
Рыбак и Андре пьют водку, закусывают мясом и салатами, а Мага понимает, что сегодня после работы ничего не выйдет, она вернется домой пораньше (у меня раз-болелась голова и шеф разрешил мне уйти, да спасибо, Хосе, таблетку не надо, мне уже лучше), почитает перед сном модный женский журнальчик (не кури в постели, сколько раз я тебе уже говорила!), может быть мужу захочется, а если нет, тем луч-ше, и после всего она заснет крепким младенческим сном.
Меня непреодолимо тянет посмотреть на ямы. Я тихо встаю с кровати и выхожу в ко-ридор. Чтобы дойти до двери, ведущей в сад, надо пройти мимо поста дежурной медсест-ры. Я прислушиваюсь, - ни звука. Медленно, осторожно переставляя ноги, я начинаю дви-гаться вперед. Я внушаю дежурной медсестре – спи, спи, Евгения, спи крепким молодым сном, иначе мне придется упрашивать тебя разрешить мне пройти, ты будешь отказывать, конечно, ты будешь это делать, несмотря на нашу дружбу, а я стану умолять тебя пропус-тить и даже, если надо, встану перед тобой на колени (а что может быть глупее и нелепее, чем семидесятичетырехлетний старик стоящий на коленях перед хорошенькой молодень-кой девушкой, и как будет тебе неловко в этот момент), конечно, я знаю, что не положено, и тебя даже могут уволить за это, но выпусти меня в сад, мне очень надо, очень, - так буду говорить я. Спи, лучше спи, Евгения, и я тихо пройду мимо тебя, и ты ничего не заме-тишь. Дверь в сад будет открыта, непременно открыта, ее всегда забывают запирать на замок. О чудо! Она действительно спит, склонившись над учебником по химии, неувлека-тельным чтивом, но так замечательно вовремя навевающим сон. Утомилась, бедняжка, изучаю таблицу Менделеева, мартеновскую печь, и все эти катализы, электролизы и про-чее, прочее. Прохожу мимо, и вот уже передо мной заветная дверь, конечно не запертая; открывать тихо, чтобы не скрипнула. Свежий ночной воздух, сад. Я вышел и иду к ямам. Меня тянет к ним. Но что это? Они светятся. Все ямы светятся голубым огнем, как будто на их дно поместили неоновую рекламу. Я подхожу ближе к одной из ям и заглядываю в нее. Но смотреть на свечение невозможно, это почти то же самое, что глядеть на солнце в ясный безоблачный день. Отвожу глаза в сторону и утираю рукавом пижамы слезы вели-чиной с горошину.
А Мага носит и носит водку, и конечно пятью для Андре в этот раз не обходится, да и для Рыбака тоже.
И чем больше пьет Рыбак, тем более становится симпатичен ему Андре, и Андре проникся пьяной симпатией к этому человеку, лицо которого до боли знакомое, - но где же я его видел? Они ведут разговор, как быстроходный катер по реке, темы ме-няются с той же скоростью, что и пьется водка, Андре говорит чуть больше и быст-рее, но ему можно, он же южанин, а Рыбак внимательный слушатель (кстати, вы за-метили, что раньше рыбак был с маленькой буквы, а теперь с большой? Почему это произошло я не знаю, может быть виновато мое воспитание и страсть к нарицатель-ным, а может что-то совсем другое, но это следует признать, - был рыбак, стал Ры-бак), и чем больше пьешь, тем больше атмосфера кафе заполняется туманом и ка-кой-то яркий свет, там в стороне бара; да ладно, не обращай внимания, это я говорю тебе, Андре, - ты послушай, - вчера Риверт Плейт крупно проиграл Бока Хунио, а как у вас там в Швеции с футболом, да конечно, пойдем в туалет, ты прав, самое время. И они пошатываясь идут в туалет, где кроме них никого нет, лишь большое зеркало, и тот же туман. Меня что-то подташнивает, - то ли думает, то ли произносит вслух Рыбак, расстегивая ширинку, в кабинке, а Андре в соседней, борется со своей змейкой. Выходят они одновременно, идут к умывальнику, - мыть руки, а прямо пе-ред ними большое зеркало, Андре смотрит в него и видит Рыбака, а Рыбак в зеркале видит Андре, и неожиданно оба понимают, - это же я. Их четверо: Андре, Рыбак, и их отражения, но на самом деле один человек, это понимают и Андре и Рыбак, и даже зеркало, окутанное, как и весь туалет, всё кафе, вся улица, и весь город туманом, а где-то в районе барной стойки свечение, только отсюда его не видно, как жаль, как жаль. Андре думает, что вся его жизнь простого аргентинца это всего лишь сон, дол-гий сон, а на самом деле вот он я, настоящий, отражающийся в зеркале, живу в Швеции, ловлю рыбу, люблю жену и сына, - это реальность, остальное сон, - думает Рыбак, - я аргентинец, надо проснуться, выпить чашку крепкого кофе или мате, и забудется длинное, как клубок шерсти сновидение о северной стране, рыбной ловле, жене и сыне, которых у меня никогда не было, странной поездке в Аргентину, всё уйдёт, останется лишь жара, мате и невыкуренные сигареты, надо только проснуть-ся, и откуда столько тумана?
Я не замечаю, как земля начинает сползать у меня из-под ног, в яму, к свету; и вот я, вскрикнув, уже лечу вниз, но не падаю на дно, как это можно было бы предположить, а лечу, словно брошенный стог сена в колодец, не быстро, не медленно, падаю, но не могу упасть, хотя давно пора, яма в глубину всего два метра; как удивительно и странно. Я па-даю с закрытыми глазами, если бы открыл, то ослеп, свет невероятно ярок, даже сквозь опущенные веки, как будто лежишь в солярии лицом вверх. И кажется, что падение бес-конечно, перестаешь удивляться, начинаешь привыкать к тому, что летишь животом вниз, только немного подташнивает, неужели парашютисты испытывают похожее? Почему я не задеваю ногами стены ямы, она же была неширокой, каких-нибудь полтора метра, и долго мне еще падать, просто Алиса в Стране Чудес, надеюсь, приземление будет таким же мяг-ким. А где же Кролик?


----
- Пульса нет. Он мёртв.
- Ну вот, еще один старикашка допрыгался.
- Евгения, так нельзя говорить, - укоризненно заметил доктор Оскар. – К тому же он не прыгал, а пять дней лежал в коме.
- Извините, доктор, я помню, - о мёртвых либо хорошо, либо…
- Медсестра, займитесь телом, - оборвал ее доктор Оскар и резко вышел, поправляя на хо-ду новый галстук, подаренный коллегами на последней конференции.

- Аркадиус умер, - сказал Профессор.
- Мы вскоре все там окажемся, - подумал Мария. – Подожди нас немного, мы скоро…
- Смерть. Обычное дело для стариков, – тихо произнес Лужин.
- Счастливого пути тебе, - пожелал Мария. – Ты был забавный старикан.

Спасибо тебе, Мария, спасибо. Я никогда не забуду, как ты пожелал мне счастливого пу-ти.
Я жду вас здесь, приходите.