Розовый песок

Из воспоминаний капитана первого ранга: Мы шли последним рейсом с грузом копра из Аваруа. В южных широтах время тянулось как резиновое. Скука, одолевавшая от бесконечного созерцания волн, была иногда просто невыносима. В такие минуты меня одолевала мысль взять кисти, краски, очередной холст парусины из боцманских запасов, налить в толстостенный стаканчик теплого виски, набить трубку настоящим ямайским табаком, перемешанным с сушеными лепестками японской вишни, добавить к этому немножко воображения – и скука растворялась. Хобби было давним, и время от времени стены моей каюты украшали то картины домов, выстроенных в колониальном стиле, то картины морских баталий. Иногда, во время особенно долгих переходов через Атлантику, появлялись картины незнакомок в красивых воскресных платьях, медленно гуляющих по набережным Сены. Картины сменяли друг друга. Так, несколько недель назад, во время стоянки в Новой Каледонии, последняя незнакомка была успешно снята со стены и подарена капитану стоящего рядом с нами на рейде барка.

Поэтому вчера, глядя на пустующую стену, перед этим основательно промочив горло парой хороших глотков виски, я достал новый холст и начал рисовать. Восход в то утро был необыкновенно красив: розовые оттенки на горизонте, переходящие плавно в цвета индиго ближе к зениту, навевали какую-то необычную для такого времени суток ностальгическую тоску, и мне искренне захотелось запечатлеть это тихое великолепие. Не жалея розовой краски, я взялся за дело, но в какой-то момент, оглядывая уже наверное в сотый раз картину, появлявшуюся на холсте, мне пришла в голову мысль, что рисовать восход на пустынном море, находясь в дальнем плавании – это полное сумасшествие. Затем еще глотнув из стакана, я откинулся назад и представил, что эта картина еще несколько недель до появления следующий незнакомки будет украшать стены моей каюты, и мне стало как-то совсем тоскливо. Критически оглядев ее, я подумал, что на сегодня достаточно.

К тому же я услышал ругань нашего боцмана, и она мне крайне не понравилась. Выйдя на палубу, я нос к носу столкнулся с матросом, который несся к рангоуту фок-мачты так, словно за ним гналась тысяча чертей. Там красовалась свирепая физиономия нашего боцмана. Он, страшно ругаясь, тыкал короткой, но жилистой рукой в сторону такелажа и возмущенно выговаривал стоящему навытяжку матросу, что вот так узлы только сосунки вяжут. Боцман, заметив мой выход на палубу, неожиданно смолк, и его рожа из рыжей превратилась в пунцовую. Я давно знал нашего боцмана, и все его поведение говорило мне, что что-то не так. Поэтому, как только он подошел ко мне с докладом, я прервал его и напрямую поинтересовался, что его так расстроило. Боцман опять побагровел, и вдруг заявил: «Сэр, похоже нас несет прямо в задницу дьявола. Хотите верьте, хотите нет, сэр, но у меня с самого восхода очень ноет плечо, и, судя по тому что боль к третьей склянке стала почти невыносимой, я думаю, что тот ветерок, который кинул меня на грот-мачту на банке у мыса Горн, покажется нам просто ангельским». Я посмотрел в его голубые глаза и понял, что, хотя до сезона тропических ураганов в этих широтах нам было еще как до Кейптауна, не верить ему я не мог. Плечо рыжего Кейси последние 12 лет служило нам лучше всякого барометра. Я еще раз посмотрел по курсу на горизонт, похожий скорее на чистую ангельскую попку младенца, чем на задницу дьявола, и подумал, что пора действительно проверить готовность шхуны к встрече со свежим ветерком. Отдав первому помощнику все необходимые указания, я внимательно наблюдал, как уже через две минуты шхуна превратилась в слаженный муравейник. Еще через час я сам лично обошел с боцманом и двумя вахтенными офицерами все уязвимые места, но кошки, скребущие как-то странно на душе, и не думали успокаиваться.

Нет ничего хуже ожидания и неизвестности. Чтобы как-то отвлечься от дурных мыслей, я вернулся в каюту и увидел незаконченную картину. Отвернувшись от нее, я разложил на столе карту и начал просчитывать разные варианты развития ситуации. Чем больше я думал, тем яснее  понимал, что свернуть с курса некуда, а играть с ураганом в кошки-мышки, просто бесполезно. Посмотрев еще раз на картину, я, скорее машинально чем обдуманно, взял в руки кисть и вдруг начал рисовать пальму прямо посреди этого масляного великолепия. Рука словно сама двигалась по холсту, и я вдруг увидел тонкие очертания острова, легкие облака, опускавшиеся словно перина на верхушки зеленых гор, водопады, льющие свои слезы на отполированные веками камни, маленьких колибри, опыляющих диковинные райские цветы. А две пальмы причудливо переплелись друг с другом и откидывали тень на необычайно красивый розовый песок, омываемый ежеминутно пеной тихих волн. Такой песок я видел только раз в жизни на Гавайях, на острове Харбор. Такого песка не было больше нигде. Он был таким розовым, потому что прибрежные воды просто кишели какими-то микроскопическими розовыми рачками, панцири которых после гибели и придавали песку такой оттенок. Я смотрел на еще не дорисованную картину, на которой только-только проступили все эти, набросанные мной второпях детали, и думал, что я отдал бы сейчас все на свете лишь бы оказаться не в своей каюте, а на этом розовом песке. Но до этого песка были сотни морских миль, а прямо по курсу, где-то в океане, перебирало желваками волн чудовище, которое искало меня и мою команду...

Свисток вахтенного офицера и топот ног вывел меня из задумчивости. Дверь в каюту открылась, и голос вестового Ларри известил меня о том, что ветер сменился на зюйд-вест, а барометр начал резко падать. Чудовище, как будто услышало меня, и, понимая, что я его уже вижу, решило больше не прятаться...
Ветер крепчал с каждой минутой, волны давно уже прокатывались через борта шхуны и норовили, как крысы, выгрызть дыры в палубе и ворваться в трюм. Шхуна скрипела, но не сдавалась. Вода была везде. Кроме волн, вгрызающихся в отполированное дерево, сверху словно разверзся водопад. Несмотря на это, мне уже начало казаться, что может быть мы, хоть и потрепанные, но все-таки выскочим из этого урагана. Как я ошибался тогда...
Чудовище, словно поняв мои мысли, решило, что пора менять тактику и начало огрызаться всерьез. Фок-мачта не выдержала первой его укусов и, завертевшись от боли, рухнула за борт. Жизнь грот-мачты была ненамного дольше. Глядя на оголенную палубу, я понимал, что тварь все равно не остановится на этом, а безумные волны, рвавшие плоть корабля на куски со всех сторон, уже почуяли кровь. Стояла непроглядная темень.  В какой-то момент корабль окончательно перестал слушаться руля и, неуправляемый больше никем, несся вперед в этом черном аду...

Раздался грохот, и потолочная балка упала мне прямо на голову. Если честно, я не знаю, как  снова оказался в своей каюте. По-моему кто-то меня туда принес, но первое, что я увидел, была так и недорисованная картина. Мне кажется, что прошло всего мгновение, в которое я увидел снова и этот остров с удивительным розовым песком, и корабль, который несся в черной и пустой мгле. Я как безумный схватил кисть и краски и начал рисовать... Картина проявлялась с каждым мазком: на ней пели птицы, и я слышал их пение, распускались цветы, и я чувствовал их запахи... Я рисовал дюны на этом розовом песке и слышал шелест песчинок, гонимых легким бризом. Я никак не мог остановиться, но мне все еще чего-то не хватало... И вдруг перед мысленным взором возник маленький белый дом на пригорке, дорога, ведущая прямо к этому дому и вымощенная желтым песчаником, приоткрытое окошко и белая женская рука в нём, ставящая букет ванильных орхидей на письменный стол...

Я накладывал последний мазок, когда дверь, ведущая в мою каюту, с грохотом отворилась, и я понял, что чудовище наконец-то нашло меня. Я знал, что в этом маленьком по меркам океана пространстве мне не спрятаться от него. Вода быстро вытесняла остатки воздуха, а я вцепился в эту нарисованную только что мной картину. Наступила темнота, раздался страшный треск, как будто корабль наткнулся на риф, и от этого удара меня выкинуло на поверхность... Чудовище чавкало и свистело, и, наверное, в следующее мгновение я очутился в желудке этого черного дьявола, потому что вдруг все смолкло, и наступила какая-то невообразимая в этом аду тишина...

Среди этой безумной черной тишины я услышал нежный женский голос. Он спрашивал: «Сэр, Вы живы?» Я понял, что лежу лицом вниз, и, как только открыл глаза, увидел прямо перед собой розовый песок... Я смотрел на него и различал каждую песчинку, каждый маленький панцирь этих рачков, что делали его таким розовым. Голос не исчезал и все спрашивал меня: «Сэр, Вы живы? Вы можете говорить?» А я смотрел и думал: неужели все эти рачки когда-то погибли только ради того, чтобы я смог увидеть этот безумно нежный песок и услышать этот голос... Затем я поднял голову... На берегу шелестели листьями две пальмы, причудливо переплетённые друг с другом. Все еще не веря своим глазам, я встал и увидел дорожку из желтого песчаника, ведущую к белому дому на холме... В приоткрытом окне была видна ваза с ванильными орхидеями...


P.S. Большая часть команды выжила. Шхуна была выкинута ночью на рифы и моряки, несмотря на сильные волны, сумели доплыть до берега. Многие из выживших верят, что в ту ночь произошло какое-то божественное чудо и корабль, потерявший управление, все-таки смог достичь такой далекой от их курса земли. Кое-кто из скептиков утверждает, что судно не потеряло своей плавучести, потому что его трюмы под завязку были набиты копром. Все выжившие члены команды вскоре покинула этот остров. Краем прокатившего по тем широтам тропического урагана захватило еще одно шхуну, которая почти не пострадала и поэтому спокойно подошла к острову через несколько дней, чтобы пополнить запасы пресной воды. Капитан не захотел покидать остров, и, по-моему, он до сих пор так и живет на этом неизвестном никому острове. Иногда он пишет странные письма без обратного адреса тем, кто выжил с ним в ту страшную ночь, но делает это все реже и реже... Новые картины он так больше никогда и не рисовал...


© Джон МаГвайер