И начальник  крупными буквами написал в анкете: «Н.А.Голубенцев умер в ссылке в Магадане». И на самой папке появился гриф «Магадан».
Я решила, что с такой отметиной меня вряд ли отпустят в Индию. Но вдруг что-то произошло. Мне сообщили, что я все-таки еду.
В той поездке была еще одна проблема: перед отъездом нам прочли целую лекцию о том, как надо выглядеть советской актрисе. Никакой бижутерии не надевать, должны быть только настоящие драгоценности. Но главное, что платья надо было пошить из дорогущего бархата. И вот когда мы приехали в Индию и на торжественный прием нацепили наши вечерние наряды, было в них ужасно жарко. У Марецкой к волосам был приколот шиньон. Но она его сняла и танцевала с ним в руках. Какой-то иностранец у нее спросил: «Вам, наверное, жарко?» Вера Петровна ответила: «Ну что вы, мы так привыкли к морозу, что любая жара для нас – счастье». В общем, выкручивались, как могли.
На другой день мы пошли искать себе открытые, легкие туалеты. Но мне ничего не подходило по размеру. А вскоре я простудилась и с температурой осталась в гостиничном номере. Наша делегация пришла меня навестить и вдруг – стук в дверь. Мне на подносе передают какое-то письмо. Врач немного знал язык и тихо перевел, что в соседнем магазине готовы перекроить платье, если оно не подходит мне по размеру. Я отложила бумагу на столик, Марецкая спросила:
– Что за письмо?
Я пошутила:
– А это местный миллионер дарит мне туалет.
Все посмеялись.
Но после этой шутки руководитель нашей группы стал заметно отделять меня от других – чаще бывать, задавать вопросы. Он поверил в эту остроту. А я не могла понять, почему он так меня отличает и спросила, к чему все эти расспросы.
– А вы со мной не откровенны, – ответил он. – Не рассказываете, кто вам прислал платье.
И тут я рассвирепела – побежала в гостиничный номер, схватила это письмо:
– Вы меня заподозрили, а я всего лишь шутила. Как вы могли поверить в такое!
И стала его ругать.
Рисковала? Ни о каких рисках я даже не думала, ведь мы жили с совсем другим ощущением жизни. Я верила в то, что правда на свете есть. И когда человек выразил свое недоверие ко мне, я по-настоящему оскорбилась. Мне было неприятно – с какой стати он меня подозревает…
И долгое время думала, что он все правильно понял и, наверное, в какой-то мере жалеет о своем поступке.
Но не тут-то было. Прошло лет пятнадцать. Я уже работала в Театре сатиры, в моей жизни появился Менглет, мы собирались на гастроли в Париж, где мне предстояло сыграть Фосфорическую женщину в «Бане» и Зою Березкину в «Клопе». Меня, как и полагалось, вызвали на беседу, поздравили, сказали какие-то комплименты, но при этом спросили:
– В вашем деле была история с миллионером, с которым вы познакомились в 1952 году в Индии?
Конечно, я сразу вспомнила о своей шутке, но удивилась, что это попало в личное дело, сохранилось и лежит до сих пор, хотя прошло столько лет. Я сказала: уничтожьте этот пасквиль, иначе никуда не поеду.
Наступило все же другое время – период реабилитаций. И человек меня выслушал, а потом я узнала, что и донос он все-таки вынул из личного дела и уничтожил. Я ведь рассказала ему все, как было там, в поездке и как некрасиво руководитель обращался с нами. Например, когда мы переезжали через границу, он накинул мне на плечи лису:
– Ниночка, везу подарок жене, но меня с ним остановят, так вы провезите, как будто это ваше.

Непредсказуемый Менглет
Впервые Георгия Менглета я увидела в послевоенном Театре Вахтангова. Высокий, красивый, он появился там, вернувшись из Таджикистана. Дело в том, что в 1936 году в Москве была закрыта студия Алексея Дикого, а самого режиссера перевели в Ленинградский БДТ. Правда, в 1937 году Дикого арестовали, и Менглет решил создать новый театр – из студийцев-диковцев. Театр, по его замыслу, негласно должен был стать «театром Дикого», а гласно – русским драматическим театром в какой-нибудь отдаленной от Москвы республике, где постоянно действующего русского театра еще не было. Выбор пал на Сталинабад (Душанбе). В 1937 году Менглет покинул БДТ и с группой единомышленников отправился в Таджикистан, где и работал в Русском государственном драматическом театре имени Маяковского до 1942 года. Затем он стал худруком Первого фронтового театра Таджикской ССР, который, исколесив множество фронтовых дорог, закончил свой путь в 1944 году в Румынии.
Все это я знаю теперь. А тогда, конечно, не придавала значения, где он там служил и что возглавлял. Главное, что когда Менглет появился в Театре Вахтангова, мы, молоденькие артистки, сразу побежали смотреть. А он на нас ноль внимания. Но мы слышим, что у него уже вроде завязался роман: вроде кого-то он уже провожал и подарил цветочек. Но все это на уровне слухов. И вдруг однажды на служебном входе я беру свое пальто – входит Менглет.
– Ваша фамилия Архипова? – спрашивает он.
Душа у меня в пятки ушла. Надо же, фамилию знает!
– Да, – неуверенно отвечаю я.
– Кто-нибудь есть в семье, кто имел бы отношение к футболу?
– Есть.
– Кто?
– Дядя.
– Кто он?
– Он судья.
– Ах, судья. А играть – не играет?
– Этого я не знаю.
– Ну ладно.
И ушел – словно меня нет. Это потом уже прошли годы, и мы встретились в Театре сатиры. Там он тоже особо не замечал меня, но однажды заболела Вера Васильева и я заменяла ее в спектакле. Под столом сидела женщина, которая вкладывала мне в руки текст, а Жорик был моим партнером. После спектакля он сказал:
– Нина, я влюбился.
И рухнул. Это было так просто и искренне, что у меня и сомнений не возникло в его чувствах. Но, признаться, мне было не до любви. Работа и дети занимали мое внимание и время. И вдруг спустя какое-то время я замечаю, что в театре Жорик все время рядом со мной.
– А как же мама Горбатова? Вы вместе с ней остались жить? А как детишки? А кто их на прогулку водит?
И этой своей заботой он буквально меня сразил. Постепенно у нас начался роман. Я думала: ну роман и роман: мало ли в жизни артистов романов. Но Жорик и здесь был настойчив – потребовал, чтобы мы поженились.
Вот зачем он настоял тогда на замужестве? Зачем ему мои дети и старенькая мама умершего мужа? Видимо, ему сразу хотелось, чтобы только я и больше никого. Чтобы наши отношения закрепить навсегда.
Причем мама Горбатова очень полюбила Георгия Павловича. И, как я потом поняла, делала все, чтобы он остался в нашей семье. Она знала, что без мужа с тремя детьми мне будет трудно, и все время пыталась меня приструнить, если я, например, долго сплю:
– Нина, он тебя бросит, – тихо говорила она, чтобы я встала и шла готовить завтрак.
Я шутила в ответ:
– Елена Борисовна, это он вас бросит…
Потому что видела, что расставанья она боится больше, чем я.
После свадьбы жизнь в нашем доме изменилась. Стала более гармоничной и, конечно, счастливой. Подрастали дети. За огромным дубовым столом собирались гости – Миронов, Папанов, Пельтцер, Плучек… Звучали тосты, остроты, разве что в поведении Менглета была одна черта, из-за которой между нами разгорался спор: Жорик совершенно не пил, поэтому ставил рюмку вверх ногами. Я говорила ему:
– Зачем ты, хозяин дома, так делаешь? Ладно, ты не пьешь, но людям ведь хочется выпить, а они смотрят на тебя и им неудобно.
Но все равно он делал по-своему. Конечно, он обожал гостей, но прежние бесконечные посиделки, как было при моем втором муже, прекратились.
Мы всегда и везде ходили вместе: ни на шаг меня Жорик не отпускал. В гримерке перед спектаклем его окружают друзья: кто с остротами, кто про рыбалку, кто про футбол… И я тут же сижу. Мне говорят:
– Нина Николаевна, а вы дома разве не насиделись?
Потому что все тянулись к Жорику – он всем был нужен.
Однажды, после блестящей премьеры спектакля «Проснись и пой», Татьяна Пельтцер сказала:
– Нам нельзя по домам. Едем праздновать в Ленинград.
Началась перекличка: кто едет, а кто остается. Ширвиндт, Плучек, Корниенко... Многие изъявили желание продолжать праздник. Дошла очередь до нас с Менглетом. Я сказала, что тоже еду. Менглет меня одернул:
– Мы остаемся в Москве.
Но я была молодая, упрямая. Решила: ну, пусть Жорик едет домой, а я отправляюсь в Ленинград похвалиться, как нам хорошо. Но вот мы приезжаем в аэропорт за билетами. Наши мужчины бегают от кассы к кассе, а я рядом с Плучеком сижу. Он говорит:
– Знаешь, мне ведь так попадет от Зины!
Я говорю:
– А мне от Жорика.
– Давай уедем?
– Давайте. Это мы сгоряча. Это Пельтцер нас заманила.
И мы незаметно встали и уехали домой. А ребята достали билеты, но пока добрались в Ленинград, наступила уже ночь. Куда ни позвонят – везде спят, никто их не ждет. И они, чтобы дождаться поезда обратно в Москву, пошли в буфет, где ничего не было, кроме холодных яиц и сухого хлеба. Приехали злые.
Кстати, за прошедшие годы я так и не научилась о Жорике рассказывать. В этих стенах вся наша жизнь. И если говорить без вранья, то сплошная похвальба получается. Ну, вот смотрите: мы никогда не ругались, Жорик обожал моих детей, а дети обожали его. Между нами было лишь единственное «недопонимание», за которое он в последних своих интервью извинялся: в молодости он не отпускал меня сниматься в кино. Однажды он позвонил моей подруге Гале и заревел в трубку:
– Нина, моя Нина…
Галя перепугалась: думала, будто со мной что-то случилось, а оказалось, я всего лишь приболела.
Он страшно боялся отпускать меня на съемки. И однажды наступил критический момент, мучительная ночь, когда мне пришлось делать выбор – между Менглетом и моей карьерой в кино, хотя звучит это, понимаю, странно.
Дело так было. Мне часто предлагали отличные роли, но Жорик меня сдерживал:
– Не распыляйся, театр главнее, откажись…
И я отказывалась, хотя давалось мне это с трудом. Однажды я не смогла удержаться, поскольку мне предложили главную роль в очень хорошем фильме. Я подписала договор, рассказала об этом Жорику, он вроде бы согласился. Утром мне ехать на съемки, собираю чемодан, но вдруг он говорит:
– Нина, как же ты уедешь, а я останусь один…
– Ну, ничего страшного. Съемки кончатся, и я буду дома.
Но он прямо уперся. Начался жуткий спор:
– Не уезжай! Останься. Очень прошу тебя, останься.
– Жора, у меня договор на руках, я выучила роль. Я ведь людей подведу своим отказом.
Но творилось что-то невообразимое. Он поставил условие: или я, или кино. Не помогали никакие доводы и убеждения. На карте стояла моя судьба. И, конечно, я выбрала Менглета. На съемочную площадку дала телеграмму, сообщив, что заболела и готова уплатить неустойку… С тех пор я почти не снималась.
Кстати, сам он не любил камеру. И при своей уникальной фактуре снялся всего в нескольких фильмах. Режиссеры его постоянно уговаривали, даже по ночам звонили домой, но Жорик был неприступен: не хотел играть перед машиной. Ему нужен был живой зритель. Весь театр знал, что Менглет перед началом спектакля идет к закрытому занавесу и через щелочку смотрит в зал. Нужно было видеть, что с ним делала природа в это время! Сразу оживал, на щеках появлялся румянец…
Он и жизнь свою продлил исключительно благодаря театру. Когда в «Сатире» у него уже не было ролей, к нам домой вдруг пришел человек из Театра на Беговой и предложил сыграть Барона в «Скупом рыцаре». Я замерла и подумала: с ума сойти, он ведь столько времени ничего не играл. Какой еще спектакль! Конечно, Жорик откажется.
Но он согласился. И все возрастные недуги словно отступили. Как в молодости, он сел в свое рабочее кресло, всю семью разогнал по другим комнатам, а сам склонился над ролью. Работал молча – мне порой казалось, что он лепит образ, как скульптор. Конечно, тот режиссер очень милый, славный человек, но вылепил образ Жорик. На премьеру приехало телевидение – был невероятный успех…
1 мая 2001 года, к моему бенефису он готовил выступление. Склонил голову над сценарием и, как всегда, попросил ему не мешать. Я ушла спать в соседнюю комнату, но в пять утра проснулась – слышу, он тяжело дышит. Вскакиваю и вижу, что ему действительно нехорошо. А в доме только я и внучка – все остальные уехали на дачу. Вызвали «скорую». Они моментально приехали – поставили капельницу. И Жорик говорит, что хочет сесть, не хочет лежать. Мы с врачами помогли ему расположиться поудобнее. С правой стороны к нему внучка села, а слева я прислонилась. И вот так мы сидим, он говорит:
– Нина, я тебя прошу, не отдавай меня в больницу. Ну ведь праздник же. Они ведь сейчас заберут. Ну, мне уже нормально.
Я говорю:
– Я тебе обещаю, что не отдам.
– Честно?
– Честно.
А он иронично так продолжает:
– Я тебе верю, а то ведь не всегда исполняла обещания…
Чего-то шутил, старался нам настроение поднять. Я говорю:
– Все будет хорошо, вот тебе уже лучше.
Он улыбнулся, но закрыл глаза как уснул. И в это время я слышу:
– Нина Николаевна, будьте любезны, выйдите отсюда.
– Куда?
– Выйдите, пожалуйста, – говорит врач.
Я ничего понять не могу. Может, они хотят ему укол сделать. Я ухожу. А через секунду выходит внучка и говорит:
– Жорик умер.
Вот это, когда он закрыл глаза, – это он умер.

Маленькие «трагедии» большого дома
До самой его смерти не замечала особых перемен, ведь на склоне лет он оставался таким же легким, жизнерадостным человеком. Приходил в театр – молодежь не давала ему прохода, все хотели общаться. Я вам больше скажу: в Театре сатиры нет ни одного человека, который когда-либо видел Менглета брюзжащим или чем-то недовольным. Он легко переносил даже роковые удары судьбы. Например, однажды на сборе труппы Валентин Плучек объявил, что с этого сезона на роль Менглета вводится другой артист. У меня в душе все оборвалось. По сути, слова Плучека означали, что кто-то может сыграть лучше Жорика. Думала, теперь у него начнутся переживания и бессонные ночи. Но Жорик даже бровью не повел. Сняли и сняли. Он всегда говорил, что артист должен быть готов к любым переменам. И это была настолько взвешенная позиция, что даже на пенсии, когда количество ролей заметно снизилось, – не терял своего жизнелюбия, хотя и было видно, как он скучает по сцене.
Менглет был из тех артистов, кто преданно и беззаветно служил театру. Он и критерий для себя сформулировал: удача – это когда тебе не стыдно за сыгранную роль. И ему не было стыдно: на щеках появлялся румянец, глаза сверкали. Таким счастливым я его видела в двух случаях: когда удачная роль или когда побеждала его любимая футбольная команда. Кстати, из-за футбола он однажды едва не лишился профессии.
Дело было еще в училище – Жорик учился на курсе у Андрея Петровского, и тот занимал своих студентов в массовке Театра сатиры. Жорик Петровского обожал.  Но однажды в день спектакля был какой-то решающий матч, и Жорик мечтал попасть на стадион. Роль в массовке бессловесная: нужно было выйти на сцену и постоять то ли с алебардой, то ли с подсвечником. Ничего сложного. И Жорик попросил своего приятеля заменить его. На другой день Петровский вызвал к себе Менглета:
– Кто у нас художественный руководитель?
– Вы, Андрей Павлович.
– А не вы?
– Нет.
– А роли вы не распределяете?
– Нет.
– А кто распределяет?
– Вы, конечно, вы, Андрей Павлович.
–  А почему же вы позволили себе уйти со спектакля, да к тому же произвели замену?
Дело кончилось трагично. Петровский в упор не замечал Жорика, и так продолжалось долгое время. К концу учебного года он решил, что его отчислят. Однажды пришел в училище – ребята суетятся возле деканата, изучают новое расписание, а Жорик стоит в стороне: ему это расписание уже вряд ли понадобится. Но вдруг подошел к нему Петровский – положил руку на плечо. Менглет обернулся и всю его белую рубашку обслюнявил и намочил слезами. Так конфликт был исчерпан, но, кстати, мой муж до конца своей жизни помнил об этом.
А у своего другого педагога – блестящего режиссера Алексея Денисовича Дикого – Жорик научился и в жизни вести себя, как подобает артисту. То есть на сцене играть в жизнь, а в жизни – в театр. Правда, это была другая эпоха и совершенно иное отношение к театру.
Например, Жорик рассказывал, как Дикий позвонил ему однажды среди ночи из телефонного автомата:
– Жора, приходи в сквер возле Пушкинской площади.
Жорик понял, что случилось неладное и помчался спасать своего педагога. В сквере он увидел Дикого с поцарапанным лицом. А рядом сидел здоровенный пес и приветливо вилял хвостом.
– Менглет, – сказал Дикий. – Сейчас мы пойдем ко мне. И ты скажешь жене, что три дня я репетировал с тобой и меня поцарапала собака.
Менглет ответил:
–  Так ведь царапина совсем не похожа на собачий след.
– А ты убеди. Заодно и посмотрим, какой ты артист.
И они пошли. Но едва отворилась дверь, Жорик не успел сказать ни слова, поскольку жена тут же врезала Дикому пощечину.
– Менглет, ты свободен, – громко сказал Алексей Денисович и уселся на ступеньках.
У Жорика было невероятно серьезное отношение к профессии, которое проявлялось буквально во всем – даже на гастролях после спектакля он не бежал в гостиницу, а общался со зрителями, которые подошли к служебному входу. В автобусе я на него сердилась:
–  Жорик, ну почему так долго, артисты устали после спектакля – всем в гостиницу надо.
А он разворачивал многочисленные свертки и говорил:
– Да ты понимаешь, я не могу им отказать, они ведь специально пришли.
Однажды ему подарили старинную фарфоровую чашечку, которая была с трещиной.
– Ну что это за подарок, разве можно старые вещи дарить, – сказал кто-то из наших артистов. Но Менглет рассердился:
– Что хотят, то пусть и дарят. Для зрителей это очень важно.
Кстати, именно благодаря Жоре я легче освоилась в Театре сатиры. Он рассказывал мне потрясающие истории о наших коллегах, и для меня театр представал в новом, каком-то волшебном свете.
Например, был замечательный комик Федор Курихин, который в 1920-е годы начинал свою деятельность в театре миниатюр. Но однажды он сорвал бенефис знаменитому актеру. Дело так было. В центре сцены открытый люк обозначал бассейн. Справа главные герои разыгрывали действие, а слева должен был безмолвно сидеть Курихин в купальном костюме – словно он ожидает своей очереди в купальню.
К тому времени Федор Николаевич был уже популярен, публика его обожала. Поэтому вполне понятна реакция зрителей, увидевших своего любимца в экстравагантном костюме. По залу пробежал смешок. Ожидая, что вот сейчас он что-нибудь «выкинет», публика с интересом смотрела на Курихина, не обращая никакого внимания на главных героев, что, разумеется, их весьма обескуражило. А смех, между прочим, нарастал, хотя Курихин ровным счетом ничего не делал и сидел как истукан.
Из-за кулис раздался зловещий шепот режиссера:
– Федя, прекрати смешить зрителей, не срывай бенефис.
Растерявшийся Федор Николаевич решил прилечь на скамейку, чтобы как-то стушеваться. Но это не помогло. Напротив, новая поза вызвала еще больший смех.
– Подлец, прекрати смешить публику! – прошипел бенефициант. Расстроенный Курихин решил снова сесть и сидеть неподвижно. Но в это время из-за кулисы не спеша вышла кошка, равнодушно взглянула на зрительный зал, подошла к Курихину и, прыгнув к нему на колени, стала ласкаться и мурлыкать. Зал буквально взорвался от хохота.
– Сейчас же брось кошку, – завопил разъяренный бенефициант.
И что сделал Курихин? Он бросил кошку в люк. Но на беду внизу стоял рабочий сцены, который держал лестницу, предназначенную для очередного «купальщика». Кошка угодила ему на лысину. Он в ужасе вскрикнул, схватил бедное животное и выбросил обратно на сцену. Перепуганная кошка стала метаться среди декораций и, наконец, снова прыгнула на колени Курихину. В зале стоял уже не смех, а стон. Ни в чем не виноватый интеллигентнейший Курихин чувствовал себя виноватым и решил покинуть сцену. Для этого он подошел к бассейну, сделал шаг и вдруг понял, что рабочий, державший лестницу, покинул свое место. И, ступив в бездну, Курихин успел в последний момент уцепиться за край сцены. Теперь зрителям была видна лишь одна голова Курихина, дергавшаяся в страхе от того, что он не чувствует дна. Зал рыдал от смеха. Бенефициант шипел:
– Прыгай в яму, скотина! Прыгай, не то убью.
– Не могу, лестницы нет, я разобьюсь.
Дали занавес. Однако зрители не могли успокоиться, и долго еще вызывали Курихина на бис. А потом он одиноко побрел домой, расстроенный, что сорвал бенефис своему коллеге.
Не менее драматичная история произошла с Павлом Николаевичем Полем. Сейчас его мало кто помнит, но после войны с этим именем напрямую ассоциировался Театр сатиры. В молодости его прочили на амплуа любовников, а он играл, в основном, характерные роли. Но устоять перед соблазном играть любовников было немыслимо. И он сдался. И стал играть любовников в провинции. Как-то ему поручили роль Эроса в пьесе Жулавского «Эрос и Психея». Он зубрил роль на все лады, повторяя:
«Я Эрос! Да! Я тот, кто руку созиданья
Над бездной хаоса зияющей поднял,
Из неподвижности я вызвал содроганье,
Заклятьем из него стоцветный мир создал…»
Столько сил он потратил, чтобы все это выучить. Одолел-таки. Облачили его в белый костюм-трико. Подвесили белые крылья. Надели золотистый курчавый парик. Такой красавец получился!
И во всем этом блеске он должен был спуститься с неба во второй половине третьего акта. Монтировочных генеральных репетиций тогда не практиковалось. Выучивали роль, два-три дня репетировали, и, пожалуйте, – премьера! Перед началом действия его на веревках подняли к колосникам, где он должен был провисеть минут двадцать до выхода. Чего не вытерпишь ради искусства! Ведь так романтично было спуститься к Психее сверху. И вот спектакль идет. Артист висит. Пыль несусветная. Веревки врезались в тело. Напал чих, глаза слезятся из-за попавших в них соринок. Кажется, целая вечность прошла, пока услышал, наконец, долгожданный монолог Психеи. Слава богу, его спускают. Он на сцене. Принимает поэтическую позу. На губах уже бессмертное: «Я Эрос! Да! Я тот…»
Его сразу же перебивает оглушительный, шквальный смех в зрительном зале. Ничего не может понять. Только видит, как, глядя на него, закутавшись с головой в тунику, беззвучно рыдает от смеха Психея.
– Я Эрос! Да! Я тот, кто…
Продолжать было бессмысленно. Слова тонули в море хохота. Дали занавес. И тогда оказалось, что Поль больше похож на трубочиста, чем на златокудрого Эроса, – пыль и сажа сделали свое дело.
– Баста! – сказал он себе тогда. – Пусть любовников играют другие.
И перешел на комедийные роли.
В ту пору в Театре сатиры розыгрыши были почти что повседневным явлением, отметиной актерского мастерства. Артисты раскалывали друг друга на сцене – соревновались в остроумии. Менглету, кстати, это особенно удавалось. Например, был спектакль, где Жорик играл городского начальника, а Миронов – молодого архитектора. Роль у Андрюши была небольшая, и он сильно гримировался, чтобы публика не узнала его в таком амплуа. Менял прическу, приклеивал усы, но главное надевал большие очки, к которым приделывался каучуковый нос.
И вот они играют спектакль: Миронов приносит план района, Жорик говорит:
– Ага, это мне нравится. Здесь и школа, и больница, и зеленые насаждения. А в том дальнем углу, что будет?
И в ответ Миронов рассказывал, каким будет район. Но однажды Жорик посмотрел на план и сурово сказал:
–  Я ничего не вижу, дайте мне ваши очки.
Андрей опешил, ведь очки снимаются только вместе с носом:
– Зачем вам очки? Я и так все расскажу.
– Нет, нет, дайте мне очки, я должен обстоятельно изучить ваш план, – не унимался Менглет.
И начался спор. Первым раскололся Миронов – не сдерживая смеха, он схватил свой план и убежал хохотать за кулисы. А Жорика расколоть было невозможно. Он всегда говорил: самое главное достоинство артиста – это терпение. Причем он имел в виду, что артист должен терпеть не только на сцене, но и в повседневной жизни, когда годами, например, ждешь свою роль.

[i] Наталья Голубенцева стала актрисой; ее голосом на протяжении многих десятилетий говорил Степашка в программе «Спокойной ночи, малыши»
[ii] В 1953 году у Нины Архиповой родились Елена и Миша

[iii] В этой квартире Нина Архипова живет по сей день.

http://www.nasledie-rus.ru