ВАЛЕРИЯ НОВОДВОРСКАЯ О БУЛАТЕ ОКУДЖАВА

У самого Булата Окуджавы этот самый заезжий музыкант целовался с трубою, но труба не для этого ломкого и негромкого голоса, не для этого окрыленного отчаянья, не для этой тихой, сияющей печали.

Гитара, негромкая, минорная, одинокая, очень личная, фрондирующая, гитара Федерико Гарсиа Лорки, Галича, Высоцкого и Окуджавы. Гитара послевоенная, гитара людей, перенасытившихся колоннами, оглохшими от маршей. Гитара нонконформистов. «Дымок от папиросы, и за спиной канал, чтоб наши злые слезы никто не увидал».

Впрочем, злым Окуджава не был. Другой ракурс: он был заезжий музыкант, наполовину грузин, наполовину армянин, принесший на Арбат дух незлобивый, нездешний дух солнечного Тбилиси. Взгляд сверху, взгляд из более древней истории, взгляд народа эльфов. Эльфийская невиновность, эльфийское высокомерие, эльфийское просветительство. Сократическая мудрость Грузии, питаемая не цикутой, но дивным вином. Врожденный дар любви, прощения, вечности. Полное отсутствие российского пафоса, российской остервенелости; неумение ненавидеть – умение не принимать. Умение ходить сквозь стены, сквозь неприятных людей, сквозь эпохи. Умение смотреть на свою жизнь из космоса, со стороны. При этом символическая готовность схватиться за кинжал, за шпагу, за пистолет со свернутым курком, за автомат, за гитару. Окуджава был классическим интеллигентом, если бы не был грузином.

Грузины – люди твердые, под шелком переливается сталь. Грузинский мужчина всегда немножко абрек – благородный разбойник по идейным соображениям. Впрочем, Окуджава никогда не брал чужого, он скорее отдал бы свое. Грузины, испанцы, цыгане – все они рыцари гитары, все они адепты свободы. Именно ее Окуджава хотел украсть. «Спрячь за решетку ты вольную волю – выкраду вместе с решеткой». Это он и сделал.

Увел свободу из конюшни – и ни одна половица не заскрипела.



ТАЙНА ЧЕРНОГО ЦВЕТА

Булат Шалвович Окуджава родился в зоне риска. Впрочем, тогда этого никто не знал. Комиссары в пыльных шлемах считали себя неуязвимыми. Они были хозяевами жизни, страна стояла перед ними навытяжку. А ведь с Олимпа больно падать. Особенно с мнимого Олимпа. В нашем Храме таких «падших ангелов» в пыльных шлемах двое – Булат Окуджава и Евгения Гинзбург, его старшая сестра по несчастью и по прозрению. К счастью, Окуджава опоздал на «раздачу» 1937-го, в отличие от Евгении.

Грузин Окуджава родился в Москве в будущий День Победы, 9 мая 1924 года. Как занесло в Москву это нездешнее растение? Его идейные родители приехали из Тифлиса на партучебу в Коммунистическую академию. Его отец, Шалва Степанович Окуджава, на сто процентов грузин, был в Грузии известным партработником. Его прелестная кареглазая мать с чудными каштановыми волосами, армянка Ашхен Степановна Налбандян, тоже была «комсомольской богиней», ходила в строгих темных платьях с безупречно белым воротничком, гладко зачесывалась, делала скромный пучок. И родился Булат в Москве, и первым жильем младенца стала квартира на Арбате: дом 43, коммуналка на четвертом этаже. Вскоре после рождения малыша Шалву Степановича отправили на Кавказ работать комиссаром грузинской дивизии. Красавица Ашхен осталась в Москве, работала в партаппарате. Булата отправили учиться в Тифлис, пусть в русский класс (о боги, чтоб не учить грузинский язык! Такого в Тбилиси больше нет и, надо полагать, не будет), но на родину. Все-таки партиец Шалва оставался грузином, и московская школа для сына его не прельщала. В переименованном Тбилиси Шалва Степанович вырос до секретаря Тбилисского горкома, но не сработался с Берией и опять попросился в Россию. За это время мать поэта успела поработать с Кировым, который к ней очень хорошо относился. И это обеспечило ему хорошее отношение поэта Окуджавы.

Шалва Степанович искал работу через Орджоникидзе, и тот отправил его в Нижний Тагил, жуткую дыру на Урале, парторгом на строительство вагоностроительного завода. Потом он опять-таки дорос до первого секретаря Нижнетагильского горкома партии. Теперь он мог выписать к себе семью.

Булат начал учиться в школе №32. Он влюбился в девочку Олю (Лельку) и рыцарски носил за ней портфель. Когда его перевели в другую школу, он часто приходил посмотреть на Лелю и поносить ее портфель. Все – молча. Олечка, уже восьмидесятилетняя, вспоминает, что Булат в то голодное предвоенное время был одет лучше всех в школе, ходил в щегольских курточках. В «Искусстве кройки и житья» он сам вспоминает, что его силой заставляли пить сливки и есть миндальные пирожные. «Пыльные шлемы» приносили неплохой паек. Необъяснимое пристрастие Окуджавы к «комиссарам» в этих самых шлемах объяснялось как раз семейственностью: это были его отец и мать, искренние обманутые обманщики, потребители сливок и пирожных среди полуголодных масс, сидевших на картошке с черным хлебом.

Конец всему этому аркадскому благополучию пришел с ужасающей и жестокой неизбежностью. Монета, неразменная комиссарская монета, обернулась решкой уже навсегда. Орлов перестреляли прямо на гнездах. В 1937-м родителей Булата арестовали. Отец был расстрелян уже 4 августа. Мать «пощадили» по общей формуле ЧСИР – «члена семьи изменника Родины», то есть отправили в Карагандинский лагерь. «Ой, Караганда, ты, Караганда! Ты мать и мачеха, для кого когда, а для меня была так завсегда нежна, что я самой себе стала не нужна!» Это Галич, у нежного и мудрого Окуджавы таких слов не было. Отбыла прекрасная Ашхен срок от звонка до звонка, освободилась только в 1955 году. Булата не отправили в спецдетдом, а могли бы, как могли бы расстрелять Ашхен. Бабушка с Булатом вернулись в Москву, но с тех пор у мальчика завелась «тайна черного цвета», как он сам пишет в рассказе «Девушка моей мечты». «Искусство кройки и житья» и «Девушка моей мечты» – вот и все, что Булат Окуджава целомудренно и аскетично написал о своей жизни, о сталинских морозных буднях («Искусство кройки и житья») и о «первой капели оттепели» («Девушка моей мечты» – а девушкой оказалась мать поэта).

В 1940-м Булат переехал к родственникам в Тбилиси. Закончил школу, работал на заводе токарем. Маленькую Грузию вывозили почти всю, пачками, колоннами, эшелонами: партийцев, аристократов, интеллигентов, богему. Это показал не Окуджава, а Тенгиз Абуладзе, которому не были чужды ненависть и гнев. Это описал Галич. Этим жила Грузия, и этого никто не забыл. Солнечный Тбилиси в рассказах Окуджавы отбрасывает тень: тайну черного цвета. «Когда дымки плывут из-за реки и день дурной синоптики пророчат, я вижу, как горят черновики! Я слышу, как гремят грузовики! И сапоги охранников грохочут – и топчут каблуками тишину, и женщины не спят, и плачут дети, грохочут сапоги на всю страну! А ты приемлешь горе, как вину, как будто только ты за все в ответе!»Эту Грузию Булат Окуджава привез в Москву, на Арбат, и она черным шелковым шлейфом, как танго, вошла в его мелодии, в его стихи, в его исторические романы о России, в его Политехнический, на его Лужники, как вечный укор, как знак превосходства и избранничества. Она действительно такая, она всегда была такая, но до нас это дошло только вместе с ароматом неожиданных и незнакомых доселе большинству сепаратистских роз. «Прекрасная и гордая страна! Ты отвечаешь шуткой на злословье. Но криком вдруг срывается зурна, и в каждой капле кислого вина есть неизменно сладкий привкус крови!»

ЖИЗНЬ СРЕДИ АЙСБЕРГОВ

В апреле 1942 года семнадцатилетний Булат пошел на фронт добровольцем. Он хотел стать мужчиной, и это было очень грузинское решение. Как многие несмышленыши, он надеялся помочь матери. И, как никто из его поколения, он знал русскую историю, знал по лицам, по дням. Это была его история (Россию грузин Окуджава просто удочерил, как бедную сиротку). Он хотел все это защищать, и он воевал хорошо, достойно. Обучился на минометчика, воевал на Северокавказском фронте. Был ранен под Моздоком, потом стал радистом тяжелой артиллерии.

И вот закончилась война, которую фронтовик Окуджава решительно до конца жизни не называл великой – не мог понять, как война может быть великой, называл только Отечественной. Надо было жить дальше. «Представьте себе, наступили победные дни. Пять грустных солдат не вернулись из схватки военной, ефрейтор, морально нестойкий, женился на пленной, но пряников целый мешок захватили они. Играйте, оркестры! Звучите, и песни, и смех! Минутной печали не стоит, друзья, предаваться: ведь грустным солдатам нет смысла в живых оставаться, и пряников, кстати, всегда не хватает на всех». Кстати, первую свою песню он напишет в 1946 году, и это будет не эскиз, а полотно мастера – в 22 года! «Неистов и упрям, гори, огонь, гори, на смену декабрям приходят январи…» Вот вам и история России в прошлом, настоящем, будущем, история оттепелей и перестроек. Молодой гений только потом понял, что вырвалось у него. В оттепель он допишет это: «Но начинается вновь суета, время по-своему судит, и в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет…» Это о чем? О новогодней елке? О России? О перестройке России?
Значит, даже все понимая, все предчувствуя, надо было жить. Жить среди айсбергов сталинской зимы, жить с черной тайной, с тайной черного цвета. Окуджава жил, как птичка: пережить зиму, не замерзнуть, поклевать что-нибудь, дожить до весны – и запеть.

Поступил учиться Булат в родной Тбилисский университет. Было голодно, ели чуреки, лобио, имеретинский сыр – немножко, но было тепло, в кино показывали «Девушку моей мечты» с Марикой Рёкк, трофейный фильм. Были друзья, была молодость. Он писал письма матери, врал, что все замечательно. Она так же лгала ему, что живет очень хорошо. Когда она в 1955 году вернется, она будет хоть и в затрапезе, но молодой и красивой, а Булат ждал сморщенную старушку. Но эта красивая женщина будет застывшей, мертвой от пережитого. Потом отойдет…

А до этого Булату еще предстояло с 1950 года поработать учителем сельской школы в забытом Богом селе Шамордино под Калугой. Ходил он в несокрушимых валенках и негнущемся пудовом пальто, мечтал о кожане – прототипе дубленки – и часто был зван на ужин к коллеге – учительнице, чей муж-бригадир хорошо зарабатывал, и Булата кормили рассыпчатой картошечкой, огурчиками со смородинным листом, розовым салом, крутыми яичками и даже холодцом. Это очень страшный рассказ о страшной жизни, «Искусство кройки и житья». Сельское семейство благоговеет перед Окуджавой из-за его усов и грузинского происхождения, не зная, что Сталин и Булат – злейшие враги, хотя бы из-за родителей. Бригадир и Булат едут в Калугу за дубленкой, там выходит недоразумение с милицией, и бригадир легко и хладнокровно отрекается от молодого учителя. А учитель трясется в КПЗ: вдруг узнают, кто он, и он исчезнет вслед за родителями, за компанию? Наутро он лебезит перед дежурным офицером, но оказывается, его подозревали всего лишь в пьянке. Учителя отпускают. В село они с бригадиром возвращаются врозь, без дубленки…

А в 1954 году писатель Владимир Кобликов и поэт Николай Панченко (которых мы бы и не вспомнили, не столкнись они с Булатом Окуджавой) выступали перед читателями в райцентре Высокиничи, где уже преподавал молодой Булат (повышение!). Он подошел к ним, застенчиво почитал стихи, был одобрен и поддержан. Перебрался в Калугу, стал сотрудничать с газетой «Молодой ленинец» и в 1956 году выпустил первый сборник стихов, «Лирика». А тут и 1955 год пришел, мама вернулась, прошла реабилитация – и ее, и отца. Можно было не бояться.

В 1955 году Окуджава вступает в КПСС. Все-таки в 31 год он был еще желторотым. Помочь партии «преодолеть последствия культа личности», память об отце, «назло врагам-сталинистам», честное желание проявить «общественную активность» (чувство долга у Окуджавы было на высоте; долг, честь, а здравый смысл – по остаточному принципу). А где было проявлять эту активность? КПСС – единственная площадка. Диссидентство требовало полного самопожертвования и исключало всякую возможность легальной литературной деятельности. На все эти пошлости о долге и оттепельных шансах юного Окуджаву и словили. И не только его. Ведь его «старшая сестренка» по истеблишменту, Евгения Гинзбург, пошла восстанавливаться в партии после Колымы, после десяти лет лагерей и тюрем! Вот он и вступил, забыв об этом на следующий день. Ведь миновали холода, и птичке пора было запеть.

НАДЕЖДЫ МАЛЕНЬКИЙ ОРКЕСТРИК

А тут пошли и большие дела. В 1959 году Булат Окуджава вторично ступил на Арбат. Теперь уже навсегда. И он мог по-хозяйски сказать: «Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия, мостовые твои подо мной лежат». Он начинает петь под гитару. Великий поэт, а вдобавок и бард, он становится ангелом-хранителем интеллигенции. Он трижды москвич, и уже кажется, что без него Москвы шестидесятых не было бы вообще. Без его ночного троллейбуса, без его московского муравья («Мне нужно на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью…»). Без его Арбата, без его Тверской («Окуните ваши кисти в голубое по традиции забытой городской, нарисуйте, и прилежно, и с любовью, как с любовью мы проходим по Тверской…»), без его Пушкина, на фоне которого снимается семейство. Бродский пошутил: «Хорошо лобзать моншера. Без Булата и торшера». Да черта с два! Без торшера туда-сюда, а вот без Булата ни шестидесятые, ни семидесятые, ни восьмидесятые не могли обойтись. В нашем Храме Русской Литературы маленькие смуглые вихрастые ангелы поют хоралы под гитару на его стихи.

Сначала Окуджава подрабатывает редактором в издательстве «Молодая гвардия», потом заведует отделом поэзии в «Литгазете». А в 1961 году он ушел со службы – гонораров за концерты, пластинки, фильмы стало хватать.

Окуджава нашел свой плацдарм в истории. Тупая и неграмотная цензура так и не распутала дорогие валансьенские кружева его романов. Ну что знали цензоры о декабристах? То, что они разбудили Герцена? Романы пропускали, почти не глядя. А окуджавские декабристы разбудили диссидентов. И что понимала цензура в Вийоне? Легкость, мудрость, символизм Окуджавы запутали вконец. В КГБ он не считался антисоветчиком. Но изящество и тонкость несогласия еще не есть лояльность. Окуджаву распевали в КСП. Клуб самодеятельной песни был отдушиной, кээспэшники были государством в государстве. Хоть в лесу или на реке они были свободны. Трое в лодке, не считая Окуджавы.

Уже в 1962 году Окуджаву принимают в Союз писателей. И тогда же выходит фильм «Цепная реакция», который интересен только окуджавским «Ночным троллейбусом». Общий баланс песен Окуджавы в кинематографе – 80 фильмов, из них 32 – вместе с композитором Исааком Шварцем. Без песен Окуджавы «Белорусский вокзал», «Аты-баты, шли солдаты», «Нас венчали не в церкви», «Звезда пленительного счастья», «Белое солнце пустыни» утратили бы половину своей прелести (а «Белорусский вокзал» и «Аты-баты, шли солдаты» – на восемьдесят процентов).

А тут еще пошли косяком диски. С 1968 года в Париже, потом в Польше, а с середины семидесятых – в Москве. Одновременно и романы выходят. «Бедный Авросимов» («Глоток свободы») – 1969 год, «Похождения Шипова, или Старинный водевиль» – 1971 год, «Путешествие дилетантов» – 1978 год. И наконец, «Свидание с Бонапартом» – 1983-й. Может быть, именно благодаря Окуджаве наш Храм не только православный Храм. Во-первых, Окуджава был если не атеистом, то стопроцентным еретиком. «Чванливы черти, дьявол зол, бездарен Бог – ему неможется, о, были б помыслы чисты, а остальное все приложится». Во-вторых, его романы – это готика, причудливая резьба, каменное кружево, он Гауди поэзии, его певчая тоска – это фаустианское стремление к Небу, жажда Несбывшегося.

Из «большой тройки» наших вещих Боянов Высоцкий, конечно, дал Страсть, Галич – Ненависть, а Окуджава – Печаль, сумеречную Печаль, Печаль, бегущую по волнам. «В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали, в черно-белом своем преклоню перед нею главу, и заслушаюсь я, и умру от любви и печали… А иначе зачем на Земле этой вечной живу?» Он, Булат Окуджава, пришел дать нам волю – и боль. Кстати, он, фронтовик с медалью «За оборону Кавказа», не в песнях, а в прозе очень нестандартно для автора таких теплых военных текстов высказывался о войне. В «Новой газете» он говорил, что немцы сами помогли СССР себя победить: не распустили колхозы, уничтожали евреев, расстреливали заложников, в Германию увозили как рабсилу… Если бы не это, они могли бы победить, считал Окуджава. «Абсолютно две одинаковые системы схлестнулись. Они поступали точно так же, как поступали бы и мы. Просто наша страна оказалась мощнее, темнее и терпеливее». И о войне в Чечне в 1995 году он высказывался очень резко. Представитель маленького кавказского народа не мог предать другой маленький кавказский народ на фоне громадной злющей империи. Этот фронтовик вообще терпеть не мог войну. Победы Суворова, Ганнибала и Наполеона он высмеивал в «Свидании с Бонапартом».

ЕГО ДАЛИ

У Булата Окуджавы были три Дали, и каждая могла ему спеть. Первая его жена, прелестная певунья Галина Васильевна Смольянинова, в 1954 году родила ему сына Игоря. Она была подругой «дней его суровых». Даже разлюбив, уже имея сына Булата (Антона), Окуджава не разводился с ней до того момента, пока она не получила квартиру в писательском кооперативе и не въехала в нее. Они развелись в 1964-м (Булату был уже годик). Но все кончилось очень плохо: Галина умерла от сердечной недостаточности, Игорь пошел по дурной дорожке, хотя отец заботился о нем и денег давал вволю. Игорь пил, баловался наркотиками, едва не сел в тюрьму, потерял ногу и умер в 43 года, раньше отца. Это не было виной Окуджавы, хотя он и казнился, как честный интеллигент.

Вторая жена, красавица Ольга Владимировна Арцимович, оставалась с ним до конца, и с младшим сыном Булатом все было в порядке: он стал музыкантом и композитором. Правда, в 1981 году Окуджава увлекся красивой и музыкальной Натальей Горленко, но после временного разрыва в 1985-м мудрая Ольга вернулась к мужу: гениям надо прощать.

 

НА ЯСНЫЙ ОГОНЬ

Перестройка и Август мобилизовали рыцаря Демократии если не под ружье, то под триколор. Он делал все, что приказывали честь и долг: подписывал демократические письма, требовал, негодовал, голосовал за «Демвыбор России», возил в конце восьмидесятых через границу технику от западных доброхотов нашим неформалам, основывал ПЕН-центр, в 1990-м вышел из КПСС, был в совете «Мемориала», учреждал «Московские новости» и «Общую газету», поддержал Б. Ельцина в 1993-м.

Он умер до заморозков, в 1997 году, от воспаления легких, в пригороде Парижа. Это был День независимости, 12 июня.

Этот «витязь в тигровой шкуре» создал мощный проект: взяться за руки, пока очередной безумный султан сулит нам очередную дорогу к очередному острогу. Все-таки он был профессиональным декабристом. «Но, как ни сладок мир подлунный, лежит тревога на челе… Не обещайте деве юной любови вечной на земле!»

 

 http://www.medved-magazine.ru