В нашем Музее искусств хранится   полотно Василия Кандинского "Картина с кругом".  Она написана в 1911 году и считается первой его абстрактной работой. 

Ее описывают как волшебный танец цветов и пятен, блюз с несколькими черными росчерками  наверху.
В 1935 году Кандинский писал в письме своему арт-дилеру:
"Тогда я был не доволен  "Картиной с кругом" и даже не пронумеровал ее, как я обычно делаю., и не подписал  на заднике и не внес в свой список. Но когда я увидел ее через  несколько лет,  она мне понравилась, это довольно большая картина, почти квадратная,  с волнующимися цветами и фигурой похожей на круг в правом верхнем углу."
Вполне вероятно, что глядя на картину, вы воспримете ее как привычную  абстрактную живопись с пятнами цвета, линиями, скомпонованными на полотне, но вдумайтесь - это одна из первых абстрактных картин 20 века, картина, которая поменяла  путь живописи, картина, которая изменила творчество самого художника.  Путь к беспредметной живописи, где в композиции не изображены реальные вещи, - к живописи "абсолюта", которая создается  только с помощью живописных средств, был очень медленным, но абсолютно логичным, как считают многие искусствоведы,. Этот процесс был необратим и результат неизбежен.

Каким образом Картина с кругом" оказалась в Тбилисском Национальном музее, осталось для меня загадкой (по крайней мере на данном этапе), Но  шаря по интернету, я наткнулась на  описание  романа Василия Кандинского и Габриэлы Мюнтер, который происходил именно во время поисков художником  новых  форм . Или точнее, наверное - поиски происходили  на фоне романа.

19 февраля 1957 г. произошло событие, основательно всколыхнувшее мировую прессу. Немецкая художница Габриэле Мюнтер в день своего 80-летия сделала Мюнхену поистине бесценный дар, признанный одним из самых крупных в новейшей истории музеев. Во владение городу она передала более 90 живописных полотен маслом, 330 работ темперой, акварелью и рисунков, живопись на стекле, множество блокнотов с набросками и 300 офортов и литографий Василия Кандинского. Кроме того – свои собственные дневники, многолетнюю переписку с Кандинским, документы по созданию альманаха и группы «Синий всадник», чьим активным участником она была, и работы художников, членов этой группы. Наконец, около двух тысяч (!) фотографий, отснятых ею же во время многочисленных совместных с Кандинским поездок и путешествий.
Все эти сокровища сосредоточены сегодня в знаменитом мюнхенском музее Ленбаххаус и составляют основу его экспозиции.

А раньше? Где и как хранилось это баснословное богатство, почему не было предъявлено миру?
В двадцатых годах прошлого века – в специальном хранилище, которое Габриэле Мюнтер в течение ряда лет оплачивала из своего кармана. В тридцатых... В тридцатых, а именно в 1933-м, к власти в Германии, как известно, пришел Гитлер.
Фашистская идеология отвергала искусство модерна во всех его проявлениях. Живопись экспрессионистов, а уж тем более абстракционистов, была объявлена «вырожденческой», «дегенеративной».
В число «вырожденцев» таким образом попали все представители нового искусства, в том числе Алексей Явленский и Марианна Веревкина, их друзья и сподвижники; Марк Шагал и Пабло Пикассо; павшие на Первой мировой войне Франц Марк и Аугуст Маке, и, конечно же, абстракционист Василий Кандинский.
Произведения «дегенеративного» искусства подлежали изъятию из музеев и частных коллекций, а впоследствии уничтожению. Нарушение этого постановления грозило их владельцам уголовным преследованием.
И что же делает Мюнтер?
Вместе с верным другом и помощником, как теперь принято говорить, по жизни, искусствоведом и доктором философии Йоханнесом Айхнером она заблаговременно забирает сокровища из спецхрана и прячет их – где бы вы думали? – в подвале собственного дома.
Подвал очень глубокий и сухой. В самом дальнем его конце – картины и документы. А вход (точнее лаз) в подземелье закамуфлирован большим шкафом. История почти детективная, но по тем временам очень опасная.
Картины хранились там все годы национал-социализма, в том числе всю войну. И все это время Мюнтер жила в беспокойстве и страхе. А в последний военный период, когда фашистская Германия была уже на грани капитуляции, появились новые тревоги: союзнические самолеты стали бомбить город, а вооруженные американские солдаты в поисках беглых эсэсовцев врывались в дома с обысками. Не раз приходили они и к Мюнтер, с пистолетами и автоматами наперевес.Что если найдут!?..
Мюнтер отправилась в комендатуру, долго объясняла, что она художница, просила, уговаривала, требовала оградить ее от обысков. И – добилась «охранной грамоты». Спасла, сохранила значительную часть художественного наследия Кандинского и своих друзей – коллег по «Синему всаднику».
А о том, как и когда все эти произведения у нее оказались, и пойдет, собственно, наш разговор.
Василий. В преддверии встречи
Имя основоположника абстрактной живописи Василия Кандинского не требует комментариев. В крупнейших музеях мира висят его полотна, на разных языках регулярно переиздаются посвященные ему монографии. О нем пишут, его исследуют, по нему защищают диссертации.
Три страны претендуют на художника, не могут поделить его между собой.
Россия – первая среди них и главная, пожизненная любовь, земля его предков, детства, отрочества и юности, его родного языка.
Германия – страна, где Василий получил художественное образование, где делал первые шаги в живописи, где создал теорию абстрактного искусства и воплотил ее в своем творчестве.
И Франция, куда пришлось ему бежать после прихода к власти фашистов, где он жил последние годы, умер и похоронен.
Книги о его судьбе и роли в искусстве могут составить небольшую библиотеку.
Интернет... о, это – отдельная песня. Он буквально пестрит бесчисленными материалами, исследующими особенности разных сторон его личности, творчества и взглядов на живопись.
О Кандинском спорят искусствоведы и журналисты, психологи и психиатры, специалисты-профессионалы и графоманы-любители.
К произведениям исследователей личности и творчества художника, к его собственным книгам и статьям о природе искусства хотелось бы отослать желающих глубже разобраться в этих непростых материях.
А у нас задача другая – нас интересует тот отрезок его жизни, который он провел вместе с Габриэле Мюнтер.
* * *
Родословное древо рода Кандинских насчитывает много поколений, т.е. распространяется как вглубь, так и вширь. Представители этой фамилии встречаются среди разных слоев культуры и науки, этнографии и коммерции.
Мальчик Вася родился 16 (4) декабря 1866г. в Москве, на Чистопрудной улице, в семье коммерсанта. Отец его, Василий Сильвестрович, родом из сибирского городка Кяхта, происходил из нерчинских купцов, из древнего забайкальского рода и, как cчитают некоторые биографы, был потомком сибирских каторжан. Высказываются также предположения, что в числе далеких предков Кандинского были бурятские шаманы.
Прабабушка со стороны отца – тунгусская княжна Гантимурова. (Впрочем, сам Кандинский любил вспоминать о ней, как о монгольской принцессе).
Мать – Лидия Ивановна Тихеева. Немецкие корни художника – от нее. Немкой была его бабушка по материнской линии.
В 1871г. семья перебралась в Одессу, где родители вскоре тихо-мирно разошлись. Мальчик остался с отцом, который управлял чайной фабрикой, мать через некоторое время снова вышла замуж. Воспитанием Василия занималась тетка Елизавета, старшая сестра матери, которая всегда жила в семье.
Сына с отцом всю жизнь связывали доверие, дружба и необычайно крепкая привязанность. Они часто путешествовали вместе, особенно в школьные годы Василия, ездили в Крым, на Кавказ, в Казань, которая особенно поразила будущего художника праздничной яркостью красок и многонациональностью ее жителей. И, конечно же, ежегодно приезжали в Москву. По ней, живя в Одессе, оба тосковали.
Елизавета много занималась с мальчиком, играла с ним, читала ему сказки на немецком языке. Благодарную память о ней Кандинский сохранил на всю жизнь. Именно тетке посвятил он свою книгу «О духовном в искусстве».
Параллельно с посещением классической гимназии Вася учится игре на фортепиано и виолончели, занимается с частным преподавателем рисованием. Особые отношения с цветом, с красками начали складываться у него уже тогда. В его детских работах часто встречались неожиданные, поражающие глаз цветовые сочетания. Удивленным, недоумевающим взрослым на вопрос «почему?» отвечал, что «каждый цвет живет своей таинственной жизнью».
Окончив гимназию, Василий вернулся в Москву, где поступил на юридический факультет Московского университета.
Почему, спрашивается? Ведь с детства было ясно, что он тяготел к искусству. Возможно, этого очень хотели родители, мечтающие, чтобы у их сына была в руках «настоящая» профессия. Возможно, он и сам окончательно не определился по молодости лет...
В любом случае дело сделано. Молодой Кандинский постигает юридические науки, а в 1889г. с университетской этнографической экспедицией отправляется в Вологодскую губернию.
Природа русского Севера, особый говор, сохранившиеся в деревенских избах древние иконы и другие предметы старины, народное искусство, народный костюм совершенно околдовывают его. В дальнейшем в его творчестве 1901-1907 годов мощно зазвучит русская традиция. Фольклорные персонажи, сюжеты русских сказок, преданий, былин станут основными темами его работ.
Проехав более семисот верст, уставший от тряски, холода и бытовых неудобств, через Усть-Сысольск, Лальск, Великий Устюг и Вологду в начале июля вернулся Кандинский в Москву, в Ахтырку, к своей будущей жене Ане.
Анна
О ней в отечественных публикациях не удалось найти почти ничего. Какая-то неуловимая тень, тире между двумя датами. Да и сами даты приблизительны – «186? – 19??».
Но спасибо немецким биографам Кандинского: хоть какое-то внимание они ей уделяют, какие-то строчки да отводят. В объемистой книге Гизелы Кляйне ( GiselaKleine)*, посвященной истории отношений Кандинского и Мюнтер, нет-нет да и мелькнет ее имя, ее фотография, отрывок ее письма...
Упоминание о ней Кандинского в разговоре или переписке с Мюнтер...
Из отдельных штрихов и незавершенных набросков нарисовался некий образ. Может быть, не вполне достоверный... Но вот что получилось.
Анна Филипповна Чемякина (в некоторых публикациях Чимякина) была двоюродной сестрой Василия по линии отца. Родилась она за год до отмены крепостного права, 3 февраля 1860 года. Таким образом, была на 6 лет старше Кандинского... Поженились они в 1892г.
Как и почему это произошло, был ли этот брак «полноценным» или, как сказано в одной из публикаций, « оказался вполне в духе того времени чисто духовным, так что его можно было и вовсе за брак не считать», — не знаю. Но что-то ведь влекло Кандинского к Анне и привлекло в конце концов, раз он женился на ней? Что же?
Многими чертами, да и особенностями характера Анна напоминала Василию его мать. Весь ее облик, манера держаться, мягкий абрис скул, посадка головы... Ее профиль...
А мальчик – вспомним !— рос без матери и очень тосковал о ней, очень ее любил. Вот и одна из причин.
По отношению к Кандинскому Анна проявляла терпимость, готовность к самопожертвованию. Всякому ведь ясно, каково жить с нервным, постоянно рефлексирующим художником! А она помогала ему находить внутреннюю гармонию, сглаживать напряжение. И в этом смысле была для него незаменима.
Кроме того, она была частью его прошлого, с ней он мог в Германии говорить по-русски, их связывали общие воспоминания.
Даже когда у Василия возникла новая любовь и новые отношения, когда совместная жизнь Кандинских стала очевидно разлаживаться, Анна, в своем благородстве, готова была взять часть вины на себя, уверяя мужа, что в их отчуждении виноваты оба.
А принимая во внимание, что Анна покидала Россию против своей воли и ехала в страну, языка которой не знала; что выходила-то она замуж за ученого, будущего профессора, а оказалась по иронии судьбы женой начинающего художника, Кандинский всегда оберегал ее от стрессов и неприятностей.
Поэтому, строя отношения с Мюнтер, он, особенно на первых порах, очень боялся травмировать Анну, всегда был к ней внимателен, навещал ее, переписывался с ней.
Интересно, кстати, что и биографы художника, и общие знакомые семьи называют ее Аней. Вслед за Кандинским...
Крутой поворот
По окончании университета, в феврале 1893 года, Кандинский получил докторскую степень и был избран действительным членом Московского Юридического общества. Потом работал в фотографических мастерских издательского общества Москвы. А в 1896 году знаменитый Дерптский университет в Тарту предложил молодому ученому место профессора юриспруденции.
Заманчиво. Перспективно. Почетно.
Но у молодого человека уже созрели другие планы: он решает оставить науку, отказаться от многообещающей карьеры и посвятить себя искусству живописи. Целиком и без остатка. А было ему к тому времени ни много ни мало тридцать лет.
Не поздновато? В этом возрасте талантливые люди уже чего-то достигают в искусстве, а тут – только первые шаги.
Ничего, ничего, истории известны и другие примеры! Поль Гоген в 38 лет уехал в свою Полинезию, оставив, а вернее бросив все: родину, семью, службу. Нищенствовал, болел, писал – и был счастлив. И человечество, то есть нас с вами, осчастливил возможностью видеть свои работы.
Неисповедимы пути Господни...
Позже Кандинский называл два события, повлиявших на его решение: посещение выставки французских импрессионистов, проходившей в Москве в 1895 году, и потрясение полотном К. Моне «Стог сена» и сильнейшее впечатление от оперы Р.Вагнера «Лоэнгрин» в Большом театре. Быть может, он ощутил некое духовное родство с героем? Или «нечеловеческая» музыка так на него подействовала?..
Итак, в 1896 году будущий художник прибывает в Мюнхен, считавшийся тогда одним из центров европейского искусства, и записывается в частную художественную школу Антона Ажбе, где учатся также А.Явленский, Дм. Кардовский, И.Грабарь и другие его соотечественники. (Кстати, Грабарь в одном из писем к брату так характеризует Кандинского: «Он какой-то чудак, очень мало напоминает художника, совершенно ничего не умеет, но, впрочем, по-видимому, симпатичный малый»).
Скоро, однако, «симпатичный малый» начинает испытывать неудовлетворенность школой и процессом обучения. В его позднейших воспоминаниях читаем признание: «Нередко я уступал искушению «прогулять» занятие и отправиться с этюдником в Швабинг, Энглишер Гартен или парки на Изаре».**
В 1900 году, после неудачной попытки предыдущего года, Кандинский поступил в Мюнхенскую академию художеств, в класс Франца Штука, считавшегося «первым немецким рисовальщиком». Штук прежде всего обращал внимание на композицию и архитектонику картины и достаточно прохладно относился к «буйству красок», свойственному Кандинскому. Благодаря ему Василий ближе познакомился с «югендштилем», оценил выразительность его линий и плоскостей.
Считая палитру своего нового ученика слишком яркой, мастер потребовал от него писать только в черно-белой гамме, «изучая форму как таковую», что тот и исполнял безропотно в течение года.
...Два учителя – два полюса. Богемный, основательно пьющий славянин Ажбе, в котором воплотились природная самобытность и гениальность, и строгий, сдержанный, застегнутый на все пуговицы, дистанцированный Штук. У каждого были свои методы преподавания, свои требования к ученикам. И от обоих Кандинский сумел получить что-то, что смог оценить в дальнейшем.
В конце мая 1901 года несколько художников и скульпторов, объединившись, создали общество «Фаланга» («Phalanx»). Одним из его организаторов был Василий Кандинский. А через год он уже преподавал живопись в созданной при обществе школе. И вот тут-то мы подходим к кульминационному моменту первой встречи неших героев. Но сначала...
Судьбе навстречу
Когда Габриэле Мюнтер в знаменательном для нее 1902 году поступила в школу, где преподавал Кандинский, было ей от роду 25 лет и за плечами она имела уже немалый и временами достаточно печальный жизненный опыт.
Габриэле родилась 19 февраля 1877 года в Берлине и была в семье четвертым, самым младшим и любимым ребенком, «поскребышком».
Отец ее, Карл Фридрих Мюнтер в свои молодые годы эмигрировал в Америку, мать, Вильгельмина Мюнтер (урожденная Шойбер), родом из франконско-гессенской семьи столяров, уже с детства жила в Соединенных Штатах.
Встретились, полюбили, в 1857 году поженились. Открыли в Саванне зубоврачебную клинику – отец-то был зубным врачом и врачом хорошим, а потому успешным. Народ валом валил к нему. Останься они там, и младшую дочку ожидала бы совсем другая, неведомая судьба... Но произошло то, что произошло: в 1864году семья вернулась в Германию.
Поселились в Берлине, отец снова стал работать зубным врачом.
Через год после рождения Габриэле переехали в Херфорд, а в 1884 году – в Кобленц.
В школе Габриэле любила те дисциплины, которые открывали ей мир: географию, историю. А рисование терпеть не могла: заставляли с помощью циркуля и линейки изображать всякие треугольники, круги и прочие скучные геометрические штуковины.
Зато всегда и везде рисовала человеческие головы и лица. И, если это были лица знакомых, те удивлялись ее умению схватить самую суть.
Когда девочке было 9 лет, умер ее отец, еще через год, в возрасте 22-х лет, – ее старший брат Аугуст, единственный, с кем у Габриэле была настоящая духовная близость, кому она показывала свои рисунки и кто поддерживал ее в стремлении быть художницей.
Мать была женщиной весьма своеобразной, по воспитанию и мировосприятию настоящей американкой, не склонной к сантиментам и мужественно принимавшей все удары судьбы. Но в 1897 году она последовала за мужем и сыном. В двадцать лет девушка осиротела.
В это время Габриэле училась на частных курсах рисования в Дюссельдорфе. Вскоре, однако, занятия были прерваны, потому что арканзасская тетушка пригласила сестер в гости.
Эмми и Габриэле приняли приглашение и в конце сентября 1898 года сели на корабль, отплывающий в Нью-Йорк.
В Америке сестры провели 2 года, объездили, что только можно, постоянно перемещаясь от одних родственников к другим. Из Нью-Йорка они поехали в Сент-Луис, оттуда в Арканзас, потом в Техас. Прежде всего, они обнаружили, что дороги в этой стране просто созданы для велосипедов, и немало километров проехали на этом легком и мобильном виде транспорта. В Техасе девушки жили на ранчо, и тут уж с железного коня им пришлось пересесть на настоящих, живых.
И всюду, где бы ни была Габриэле, она очень много рисовала. Портреты родственников, выразительные, порой экзотические американские пейзажи, люди и звери были запечатлены в ее альбомах.
Позже в подарок от родных она получила на день рождения чудо техники — новейший и, по тем временам, очень «навороченный» фотоаппарат. 400 снимков сделала она в Америке...
И еще один важный для себя опыт приобрела будущая художница. Наблюдая американских женщин, она заново открывала свою мать, лучше понимала теперь ее характер. Эмансипированные, твердо стоящие на земле, не пасующие перед трудностями, не опускающие глаз перед мужчинами, способные наравне с ними выдерживать все тяготы и сложности жизни, как они отличались от европейских дам, для которых «кюхе, кирхе, киндер» были первичны и основополагающи!
Американский опыт, несомненно, добавил определенные краски в характер Габриэле, и, видимо, эти-то его черты и привлекли к ней внимание Кандинского.
В октябре 1900 года сестры вернулись в Германию.
Поначалу Габриэле не могла определиться с местом учебы, потому что по тем временам это было делом непростым. Женщин не принимали в художественные Академии многих городов. Таких, например, как Берлин, Дрезден, Веймар, Дюссельдорф... список можно продолжить. На рубеже веков им требовались огромные усилия и воля, чтобы пробиться и доказать свое право быть художником.
И она думала. Искала. Мучилась.
Но однажды судьба наконец улыбнулась ей: она получила письмо от своей приятельницы с предложением приехать в Мюнхен и вступить там в Союз женщин-художниц.
«Вперед, в Мюнхен!» — записала Габриэле Мюнтер в своем дневнике 5 апреля 1901 года,а уже 1мая она была занесена в список членов женской Академии.
Cтудентка
Одним из главных, изначально присущих Габриэле достоинств, была способность моментально «сфотографировать» взглядом изображаемую фигуру, предмет – неважно, статичный или движущийся, — и несколькими точными штрихами запечатлеть его на бумаге. Может быть, поэтому ее особенно привлекали занятия с профессором Максимилианом Дазио. Он был мастером контурного рисунка, учил работать пером и всегда подчеркивал, что абрис, линия, штрих в работе художника должны нести основную смысловую нагрузку. Однако, Дазио недолго задержался в женской Академии, вскоре сменил работу, и Габриэле опять оказалась на распутье.
Между тем ее активная натура не могла ограничиться одной только учебой. Громокипящая мюнхенская атмосфера «новых Афин» притягивала ее и будоражила. Мюнхен ей нравился! В то время подавляющее большинство художников, писателей и вообще творческой интеллигенции города были, как и она, приезжими. Из других городов и из других стран.
К тому же, город был не только цитаделью искусства, но и центром велосипедного спорта, только еще входившего в моду. А Габриэле была им увлечена еще с отроческих лет.
Значение для нее имел и тот факт, что в Мюнхене тогда ширилась и набирала силы борьба женщин за свои права. Союз женщин-художниц возник именно на этой почве, и Мюнтер была его активным членом.
И наконец, увлечение искусством отнюдь не ограничивалось для девушки только рисованием и живописью. Она проявляла живейший интерес к опере и балету, вообще любила театр и посещала его так часто, как позволяли ей средства.
А однажды она посетила выставку общества «Фаланга». А затем и одноименную художественную школу. А посетив, без долгих раздумий записалась в нее. Сразу к двум преподавателям: на курс лепки к скульптору Хюсгену и в класс живописи к Василию Кандинскому.
Учитель и ученица
В момент встречи ей 25, ему 36 лет.
Спустя долгие годы, будучи уже в очень преклонном возрасте, пережив их любовь да и самого Кандинского, Габриэле Мюнтер запишет в дневнике: «Для меня было совершенно новым художественным впечатлением то, как Кандинский, принципиально иначе, чем все другие преподаватели, все подробно и основательно объяснял и воспринимал меня как сознательно устремленного к своим целям человека, способного ставить перед собой собственные задачи».
Другая его ученица и подруга Габриэле – Эмми Дреслер писала ей: «...Иметь такого учителя, как Кандинский, плохо, потому что после него тебя уже не устроит никакой другой».
Что это как не высшая похвала?
В самом деле, Кандинский в ту пору был еще не определившимся художником, находился в творческом поиске. Человек по натуре нервный, постоянно рефлексирующий, он прекрасно понимал, как легко можно ранить молодое дарование неосторожным словом, излишним давлением, сухой авторитарностью, и старался избегать подобных методов. В одном из интервью он очень определенно высказал свое кредо: «Художник должен знать свой талант досконально и, как умный коммерсант, не оставлять ни одной его частички неиспользованной и забытой...» Индивидуальность, он как раз и стремился обнаружить и развить в своих ученицах.
Кандинский первый распознал в ученице Мюнтер творческое видение и природный дар рисовальщика, рекомендовал ей воспринимать рисунок как «преображение действительности», а в частной беседе откровенно ей заявил: «Тебя ничему нельзя научить. У тебя все от природы. Единственное, что я могу для тебя сделать, это оберегать и пестовать твой дар, чтобы к нему не пристало ничего неверного».
Весной 1902 года, счастливая, вдохновленная удачей Габриэле писала своим родственникам, что «наконец нашла правильного, настоящего учителя».
Тем временем Кандинский приглядывался к Габриэле не только как к ученице. Казалось, в человеческом и творческом плане она была полной его противоположностью.
Она работала без внутреннего надрыва, легко и радостно, в гармонии с собой.
Он не знал ни минуты покоя, его творческие метания воистину были муками, раздирающими его.
Она была нетщеславна, спокойна, уверена в себе.
О Кандинском же один из его современников высказывался в том духе, что хоть он и производит впечатление человека не от мира сего, на самом деле твердо стоит на ногах и знает чего хочет в жизни. Однако беспокойство, тревога, неуверенность были всегда рядом, опутывали его, как змеи Лаокоона, мешали двигаться вперед.
Она, наконец, была временами иронична, обладала неподражаемым чувством комического.
Ничего подобного о нем мне нигде не приходилось читать.
Их притянуло друг к другу как разнозаряженные частицы, как подтверждение принципа: каждый тянется к своей противоположности.
Начался их диалог.
Кохель
Баварские городки, расположенные на берегах озер, необычайно живописны и привлекательны. Особенно летом, когда в прилегающих полях цветут маки и васильки, луга пестрят буйным разнотравьем, обвивающие дома розы всех мыслимых оттенков сливаются в одну цветовую симфонию с расписными стенами, а горы, прибрежные деревья и кусты отражаются в спокойной озерной глади.
Сегодня Кохель столь же хорош и привлекателен для туристов и художников, как и в начале прошлого века. Не так уж много и изменилось в нем с тех пор. Появились новые дома, конечно. Новые гостиницы. Вырос на горе музей Франца Марка, соратника и сподвижника Кандинского и Мюнтер по «Синему всаднику».
А в остальном... Все то же озеро Кохель, по имени которого и назван город. Те же многовековые деревья, помнящие, конечно, наших художников. Даже кое-какие отели сохранились. Один из них был построен несколько столетий назад, другой вырос там через год после того, как учитель Кандинский впервые вывез туда свою группу для работы на плэнере. Произошло это летом 1902 года.
Кандинский рассредоточил учениц по берегам озера и объезжал их на велосипеде. А поскольку Габриэле, единственная из девушек, с велосипедом была знакома довольно коротко, они стали ездить вдвоем.
К югу от Кохельского озера, сразу за ним, лежит еще одно, большего размера, под названием Вальхензее. Наши велосипедисты объехали и его, посещая заодно разные городки на его берегах.
Разговоры во время поездок, совместные купания в озерах все больше сближали их. Скорей всего, первые признаки влюбленности появились у обоих именно в это время. Свое состояние Габриэле пыталась передать на холсте, запечатлеть на нем атмосферу воздуха и света, шелест листвы... Кандинский же написал в Кохеле первый ее портрет маслом.
Однако зарождающиеся чувства изначально не были безмятежными. Вскоре в Кохель к Василию приехала жена Аня. Опасаясь невольно выдать себя и тем самым причинить ей боль, Кандинский попросил Габриэле уехать пораньше. 22 августа она с грустью оставила Кохель. Между ними началась переписка.
«Письма пишут разные...»
Влюбленные часто изобретают тайные коды, секретные способы общения. Наши герои в этом смысле исключения не составили. Их переписка носила «двойственный» характер. Тексты, которые могли попасться на глаза другим, писались на почтовых открытках и были нейтрально-официальными. Письма интимного характера запечатывались в конверт и опускались в почтовый ящик в другое время и в другом месте.
«Дорогая фройляйн Мюнтер! – обращается учитель к своей ученице в «официальном» письме. — ... То, что Вы с большим успехом и удовольствием работаете шпахтелем, мне очень и очень приятно. ...Со времени Вашего отъезда я сделал четыре этюда». И так далее... И в тот же день любимой отсылается тайная открытка с видом Москвы.
Но вот, наконец, и осень. Октябрь. Оба снова в Мюнхене. А Кандинский между тем продолжает ежедневно писать своей Элле. (Так он называл ее, и так она подписывала свои письма к нему). Зачастую это были «стоны израненной души», выплески сиюминутных мыслей, ощущений. Звучала в них тема одиночества, непонятости, непокоя. Иногда он спрашивал ее о впечатлениях от своих работ и огорчался, если ей в них что-то не нравилось.
Дальше – больше. Он жаждал, чтобы Элла целиком настроилась на его волну, чувствовала каждое движение его мысли, все вибрации его души, мечтал, чтобы стерлись границы между «я» и «ты». Ревность его была столь же всеобъемлюща, как и любовь: от Эллы требовалось, чтобы она была сконцентрирована только на нем одном.
«Мне кажется, что ты меня слишком мало любишь или совсем не любишь...»; «...как же одинок я на этой земле...»; «...я никому не могу принести счастья!»
Казалось, душевные муки его достигли точки кипения, когда в очередном письме он сообщил Элле, что его любовь к ней растет день ото дня, он не может выкинуть ее из мыслей и сердца и просит...
Неужели руки и сердца, как это было заведено в те далекие от нас времена?!
Отнюдь, отнюдь, дорогой читатель! Не так радикально, не так окончательно. Просит Василий Эллу всего-навсего больше доверять ему, а время, мол, все расставит на свои места.
«Увы, любовь! Да, это надо высказать...»
Как-то в беседе с Елизаветой Кузьминой-Караваевой, будущей матерью Марией, Александр Блок высказал очень глубокую мысль: «Человеческие отношения трагичны, — утверждал поэт, — потому что менее долговечны, чем человеческая жизнь. И человек знает, что добиваясь их развития, добивается их смерти. И все же ускоряет и ускоряет их ход».
Тут нечего добавить, кроме того, что весь наш рассказ – живая иллюстрация этого положения.
Кандинский мучается. Мюнтер тоже. Она никак не может решиться на тайные отношения, хочет ясности, пытается доказать себе и ему, что вариант «учитель – ученица» ее устраивает и другого ей не нужно.
Она не хочет встречаться потихоньку, украдкой, не желает жить с нечистой совестью и начинает избегать Кандинского и его семью.
Но совсем не видеться они не могут. Тогда возникает идея чистой дружбы. Им следует прекратить тайные встречи, разговоры о любви – ибо пока их отношения остаются на этом уровне — и положиться на время, которое либо усилит, либо погасит взаимное влечение.
Да мыслимо ли выдержать такую епитимью?!
Первым сорвался Кандинский. Опять в его письмах замелькали обращения: «Мой нежный друг!», «Мое славное золотое сердечко!», «детка», «светлое мое счастье».
Она и впрямь казалась ему хрупким ребенком, которого надо оберегать, защищать от опасностей. Именно в это время в его работах появляется и доминирует тема рыцарей и прекрасных дам. Именно в это время он пишет разнообразные средневековые сцены.
Безвыходная ситуация тянулась. Оба страдали, но каждый по-разному.
Оба были прикованы друг к другу страхом потери.
Предложение поехать на плэнер в Кальмюнц Кандинский сделал Элле еще в июне. Но тогда случайное недоразумение помешало осуществлению их плана. Вторая попытка оказалась более удачной, и 19 июля 1903 года художники встретились уже на месте.
Кальмюнц
... Мы добирались в Кальмюнц на машине по скоростному шоссе, потом по местной дороге.
«Жемчужиной Наабской долины» называют этот уникальный по месту расположения и живописности городок в туристских проспектах. Нааб – название протекающей через него реки, притока Дуная, особенно полноводной именно в этом месте, потому что здесь сливается с ней река Филс.
Уже на подъезде к городу дух захватывает от открывающихся взгляду ландшафтов.
Дорога бежит среди необъятных зеленых полей и лугов, на горизонте – горы, к которым тулятся-прижимаются разноцветные баварские домики, церквушки... А на вершине горы – уж без этого никак! – развалины древнего замка.
Фотоаппарат наготове, да остановиться нельзя, а то уже сейчас снимала бы и снимала! Но – утешаю себя – ничего, еще будут ракурсы, будут сногсшибательные по выразительности кадры. И точно... Однако лучше один раз увидеть, чем слушать чужие восторги. Снимки перед вами, а мы пока поговорим о городе.
Возраст его – более тысячи лет. А поселению, изначально возникшему на его месте, — все три тысячи. Встречаются здесь дома, построенные в 16 веке, и даже в середине 13 века.
Кальмюнц — город художников. Они открыли его
еще в позапрошлом столетии, а с начала ХХ века стали отовсюду стекаться сюда. Приезжали из Мюнхена, Вены, Берлина и многих других городов. Даже из Петербурга... Чтобы иметь возможность приютить всех, городская гостиница «У красного дрозда» была переделана в «Дом художников». Здесь-то и поселились в 1903 году Кандинский и Мюнтер.
Остается добавить, что сегодня в городе и особенно на улице Фильсгассе, где и стоит гостиница, очень много художественных галерей и кафе-галерей, где можно не только поесть, но и познакомиться с творчеством художников и скульпторов. Некоторые из них живут в городе и сейчас, их творения, вытесанные из камня или вырубленные из дерева, украшают улицы и площади Кальмюнца.
А в ресторане гостиницы, где останавливались Василий и Элла, все стены увешаны фотографиями их самих, их друзей и коллег.
Итак, 19 июля наши герои встретились в Кальмюнце. Атмосфера города, весь его антураж не могли не произвести впечатления на их творческие натуры. Конечно же, они все обошли и осмотрели. Разумеется, поднялись на гору, как же иначе?! Там, наверху, потрясенные открывшимся взору видом, они немедленно принялись писать. Спешили запечатлеть окружающие ландшафты, заодно и друг друга изобразили. Очень, кстати сказать, по-разному.
Кандинскому была важна не столько фигура Эллы, сколько целостная цветная композиция. Он нарисовал ее, повернутой спиной к зрителю, в национальном костюме средневековой невесты. Надо заметить, что сама-то Элла не испытывала особой любви к историческому антуражу. Но поскольку им увлекался в тот период Василий, она, не протестуя, носила платья и шляпы, которые он выбирал, а иногда и сам делал для нее.
Мюнтер на своем – вполне реалистическом – наброске поместила фигуру Кандинского в самый центр, стараясь передать настроение и внутренний настрой персонажа.
В Кальмюнце, по свидетельству биографов, отношения нашей пары вступили в новую стадию: Элла стала возлюбленной Василия.
Там же тогда же они обменялись кольцами, символизировавшими помолвку. Правда, носить их приходилось потом лишь в местах, далеких от Мюнхена и от общих знакомых. В остальное время кольца мирно покоились в шкатулке.
«Помолвленный» Василий рассматривал свою связь с Эллой как поворот к новой жизни. Он, наконец, решился на расставание с женой Аней, на что раньше у него не хватало «мужества, воли и энергии».
Годы странствий
В течение следующих пяти лет, вплоть до середины 1908 года, наши обручившиеся вели кочевой образ жизни, постоянно перемещаясь в пространстве, «то вместе, то поврозь, а то попеременно».
Инициатива в этом целиком принадлежала Кандинскому, ибо ему была невыносима сама мысль о том, что две его женщины – жена Анна, с которой он официально развелся лишь в 1911 году, и возлюбленная Габриэле, кому на протяжении всех лет их романа он многократно обещал оформить отношения, то бишь жениться, — что обе они могут жить в одном городе.
Таким образом, несмотря на то, что Элла, окончив обучение, сняла для себя в Швабинге ателье, где ей легко и радостно работалось, Василий настаивал, чтобы она каждый раз уезжала к брату в Бонн на то время, пока сам он находился в Мюнхене или отбывал в Россию.
А жизнь у брата была для девушки совсем не сахар! Она простодушно поспешила поставить родню в известность о новой стадии своих отношений с Кандинским и в разговорах называла его «мужем». И брата, и сестру такое положение вещей бесконечно коробило и шокировало. Вспомним, что на дворе – начало ХХ века. Вспомним, какие нравы царили в обществе в ту пору! Сторонники традиционной семьи, родственники Мюнтер были возмущены поведением Кандинского и не доверяли его обещаниям, что при каждом удобном и неудобном случае старались внушить Элле. Естественно, такая их «забота» осложняла ее прибывание у них.
Наконец, в мае-июне 1904 года пара осуществила совместную поездку в Голландию, откуда каждый из них возвращался сам по себе. Кандинский – в Мюнхен, Мюнтер – к брату в Бонн, где и провела без возлюбленного полгода.
Потом – через Швейцарию и Францию – было предпринято большое путешествие в Тунис. Там художники провели более трех месяцев, посещая разные города страны, осматривая музеи и иные достопримечательности, работая «на натуре». Остальное время они проводили в своем «сыром и холодном» номере. У Эллы постоянно болели зубы, а Василий тяжело переживал события русско-японской войны.
Обратный путь лежал через Сицилию и Италию, где в Вероне оба и попрощались, опять разъехавшись в разные стороны.
Они путешествовали на поездах, кораблях и велосипедах, иногда задерживаясь в одном месте на несколько месяцев, но каждый раз после совместно проведенного времени следовала затяжная разлука.
Кочевая жизнь и неопределенность положения угнетали Эллу. Ее сводила с ума невозможность работать. «Ничего не делать и ждать – такая скука!» — писала она в дневнике.
Кандинский же во время каждой разлуки глубоко страдал.
Его депрессивная натура не ведала покоя, не могла обрести гармонии в новых отношениях. Совесть мучила его и из-за оставленной Анны, которой он регулярно писал и при малейшей возможности навещал, и из-за Эллы, чьей жизнью он – вольно или невольно – манипулировал.
С одной стороны – он жаждал одиночества и самопогруженности в творчество, с другой – изнемогал под бременем мыслей и тоски по Элле. Иллюстрируя положения Стендаля, сформулированные в трактате «О любви», в разлуке он давал волю своему разыгравшемуся воображению, упивался «кристаллизацией» образа любимой.
В письмах он называет Эллу своей «богиней», «источником жизни», «спасающим ангелом» и «божественным посланником». Заклинает ее: «...Будь со мной... я умоляю тебя, преклоняюсь перед тобой и целую твои туфли... моя звезда, мое сокровище, моя жизнь...»
И так до следующей встречи...
Париж
Зиму 1906 года пара провела в Италии, в Рапполо, а в конце мая отправилась в Париж. Поселились в пригороде, на Севрском холме, где Элла сняла в доме целый этаж сроком на год.
Место их нового обиталища – спокойное и живописное – было хорошо известно художникам и любимо многими из них.
Кандинский и Мюнтер с первых же дней стали активно посещать выставки и галереи, знакомиться с новыми течениями и тенденциями в изобразительном искусстве, обсуждали работы нашумевших тогда фовистов, восхищались творчеством Анри Руссо.
Василий готовил к ежегодной выставке порядка двадцати произведений, включающих не только живопись маслом, но и гравюры, рисунки темперой и даже вышивку бисером, которую по его эскизам Элла сделала еще в Тунисе.
Казалось, жизнь художников наконец налаживается.
Но под маской внешнего спокойствия Василия любящее сердце Эллы чувствовало тайное отчаяние.
К тому времени в Париже, на бульваре Монпарнас, существовал Союз русских художников, где регулярно появлялись многие знакомые и приятели Кандинского, в том числе Ларионов и Гончарова, Явленский и Веревкина, мирискуссники.
Однако Кандинский предпочитал одиночество, контактов и встреч с земляками избегал, часто раздражаясь даже присутствием Эллы. Она же за эти годы достаточно изучила темные стороны натуры своего спутника и привыкла уважать любое его душевное состояние. Поскольку в мрачные периоды Василию действовали на нервы и быстрота Эллиных реакций, и ее открытость внешнему миру, и спонтанный юмор, и даже хороший аппетит, избегая разногласий, она старалась оставлять его одного. Бродила по городу, часто посещала Осенний салон, разглядывая работы разных художников и размышляя, кто из них ей ближе.
Среди импрессионистов она особенно выделила Сезанна. Его чистые, ясные линии, предельное упрощение формы, внятное разделение красочных тонов были сродни ее собственным устремлениям в живописи.
Но вот наступил момент, когда Кандинский понял: Париж ему не нужен. Чужды они друг другу – город и художник. Ни его лирические гравюры, ни романтические сюжеты и декоративные работы темперой – ничто не вписывается в русло современных парижских тенденций. Здесь царит импрессионизм, колористические эксперименты ... Оставаться дальше незачем, пора уезжать, Элла!
И тут вдруг возникла проблема, которой он, ну, никак не мог ожидать! Неповиновение! Бунт на корабле! Его всегда уступчивая и терпимая Элла проявила твердость. Пожалуй, это было ее первое «нет», сказанное Василию.
Оставив их роскошное жилье в Севре, она сняла себе комнату в Париже и стала посещать курс рисования кистью.
Эта полуживопись-полуграфика с акцентом на контур очень ей импонирует. Она делает успехи. Ее преподаватель, некто Теофил Штайнлен, швейцарец по происхождению, помог Элле поверить в себя, в чем она так нуждалась.
За время учебы у нее образовалось 10 альбомов набросков, она выработала свой неповторимый художественный почерк. В Париже увидели свет 25 ее лино- и ксилогравюр.
Подводя творческий итог, можно с уверенностью сказать, что из «маленькой Элхен», ученицы и верной спутницы Кандинского, в Париже выросла художница Габриэле Мюнтер.
Куда менее утешительными были итоги «личные». За 5 лет, прожитых с Кандинским, — ни настоящей семьи, ни детей. А ведь ей уже 30...
Для самого Василия парижский период стал мучительно тяжелым во всех отношениях. В работе его одолевала постоянная неудовлетворенность достигнутым; свою живопись маслом, темперой, гравюры он воспринимал как «художественный застой», повторение пройденного. Между тем, гениально и разносторонне одаренный человек, Кандинский не сомневался: ему еще удастся нечто неслыханное, он сумеет воплотить новые, революционные живописные идеи! От Эллы он ждал безоговорочного согласия во всем и признания его мыслей и переживаний.
Ясно, что столь полное слияние двух творческих натур, двух очень разных людей невозможно по определению. Но если что-то в Эллиных оценках и высказываниях не совпадало с его воззрениями, Кандинский чувствовал себя глубоко уязвленным и тут же начинал сомневаться в ее любви.
...Письма его той поры полны упреков, мольбы и самобичевания на грани тяжелого психоза.
Берлин
Ну, и что же дальше?
Да все как обычно, дорогой читатель. Потянулась жизнь, мало чем отличная от уже рассказанного. С одними и теми же повторяющимися сюжетами.
В личной сфере, как и раньше: встречи, расставанья, радости свиданья. И письма. Путешествия – совместные, а житье – раздельное.
В творческом плане у обоих художников – участие в выставках, отзывы в прессе.
...После очередной велосипедной поездки по городам Швейцарии пара оказалась в Берлине. Месяцы, проведенные в немецкой столице, обоим пошли на пользу. Культурно-светская жизнь большого города как-то встряхнула каждого, втянула в свою орбиту. Наконец-то у наших художников обнаружились общие пристрастия! Помимо живописи, разумеется. Музыка, вот что их сблизило. Кандинский, как мы помним, в детстве учился игре на виолончели и фортепиано, позже – на гармони. Мюнтер в отроческие годы брала уроки пения и игры на рояле.
Многочисленные посещения опер и концертов дали импульс для проведения – совсем как в романах позапрошлого века! – домашних музыкальных вечеров.
А надо заметить, что у немцев – и в те, уже далекие от нас времена, и сегодня – отношение к классической музыке совершенно особенное. Трепетное. Она звучит у них на открытиях выставок и музеев, на праздновании литературных и художественных дат, исполняется в церквях и на городских площадях.
Можно предположить, что для Эллы эти домашние вечера были естественны, как дыхание. Кандинского же они потрясали и возрождали. Человек тонкой нервной организации, он чувствовал, что музыка возбуждает сильнейший отклик в его душе, воспламеняет новые творческие силы.
Оба увлеклись и драматическим театром, часто ходили на спектакли, особенно зимой 1907-1908 годов. Постановки великого режиссера-реформатора, немецкого Станиславского, Макса Рейнхарда произвели на Кандинского столь мощное впечатление, что он предпринял попытку собственной постановки.
Мюнтер же влюбилась в Айседору Дункан, была околдована ее танцем... и, недолго думая, пошла сама учиться так танцевать. Элла-босоножка? Плясунья?! Стоит ли говорить, что строгий, сдержанный Кандинский этого одобрить не мог!
Зато сам он увлекся теософскими идеями, интересовался у Эллы, что она думает о реинкарнации, а в работах своих старался обозначить некую таинственность, существующую, по его мнению, за видимыми и осязаемыми предметами.
Он познакомился с антропософским учением Рудольфа Штайнера***, регулярно ходил на его лекции, после чего стал в своих картинах изображать несколько сущностей человека. Но удивительнее всего то, что и сам Штайнер, у которого было огромное количество учеников, сподвижников и последователей, в том числе и наших соотечественников, считал, что Кандинский его понимает как никто другой!
За месяцы, проведенные в Берлине, Кандинский открыл для себя новые перспективы в творчестве, утвердился в мысли, что искусство – это художественно-религиозная миссия.
Мурнау, или Конец раздельной жизни
10 июня 1908 года Кандинский и Мюнтер вернулись в Мюнхен. По обыкновению – каждый к себе. У Василия Васильевича четырехкомнатная квартира. У Эллы комната в пансионе.
Но то ли берлинская жизнь что-то нарушила в привычном укладе, то ли за эти годы Кандинский сумел приучить Анну к своему новому «семейному положению» и уже не так, как раньше, боялся травмировать ее присутствием Эллы, а только стала наша пара объезжать дальние и ближние окрестности Мюнхена в поисках общего жилья.
Замечу к слову, что в Баварии, особенно в южной ее части, ближе к Альпам, множество сказочной красоты озер, от очень больших до совсем невеликих. И города, расположенные в непосредственной от них близости, обладают особой притягательностью.
Мурнау как раз и был одним из таких городов, с холмистым ландшафтом и близким соседством с озером по имени Штаффельзее.
И городом, и озером Элла была очарована. Свое восхищение она, вернувшись, излила друзьям-художникам Марианне Веревкиной и Алексею Явленскому, а те вскоре сами отправились в Мурнау и сняли там жилье на лето. А сняв жилье, пригласили первооткрывателей города к себе: вместе пожить и поработать на природе. Предложение было принято с восторгом.
По другой версии, которой придерживаются немецкие биографы Веревкиной, это именно она открыла для себя Мурнау еще в 1906 году, а с 1907-го приезжала с Явленским сюда на натуру.
Трудно сегодня занять в этом споре определенную позицию. Да и не принципиально. Нам важен факт: летом 1908 и 1909 годов четверо друзей-художников жили здесь и работали, обсуждали вопросы творчества, старались сформулировать задачи искусства.
Одной из таких задач Веревкина считала необходимость «прорвать земные границы». «Тайнописью души» называла она живопись. Глубокий знаток и теоретик искусства, свои взгляды и утверждения она оттачивала в долгих беседах с Кандинским. Оба художника чувствовали в своих исканиях глубинную внутреннюю связь, оба отдавали дань символике красок, искали духовное, пророческое начало в живописи.
Элла, в свою очередь, часто работала рядом с Явленским, многому училась у него. Позднее она утверждала, что он открыл ей идеи и теории Ван-Гога, которые она восприняла и старалась воплощать на полотне.
Ни для кого из «великолепной четверки» лето 1908 года не прошло даром, а в творчестве Василия Кандинского оно стало переломным. Именно там и тогда он радикально и окончательно изменил стиль и способ творческого самовыражения, стал в дальнейшем писать абстрактные картины.
Следующим летом Элла нашла и купила в Мурнау дом, где пара могла, наконец, поселиться и проводить большую часть времени. Кандинский полюбил его настолько, что мечтал «провести в этом доме остаток жизни».
Он ходил босиком по участку, с удовольствием работал в саду, расписал утварь и интерьер.
Однако вышло так, что «остаток жизни» провела в доме Габриэле Мюнтер. Здесь она умерла 19 мая 1962 года, здесь похоронена на местном кладбище.
А дом получил название «Русского дома» и регулярно принимает в своих стенах многочисленных экскурсантов.
От НХОМ к «Синему всаднику»
Вернемся, однако, к началу 1909 года, которое никак нельзя обойти вниманием, ибо в январе было образовано Новое художественное объединение Мюнхена (НХОМ).
О том, как оно создавалось, работало, когда и почему распалось, я писала в статьях, посвященных судьбам Веревкиной* и Явленского**. Повторить хотелось бы лишь то, что возглавил объединение В.Кандинский. Он же сформулировал основные теоретические положения и манифест, суть которого сводилась к следующему: каждый из участников не только знает, как сказать, но знает и что сказать. И еще: художник в своих произведениях отражает не только внешний мир, но и впечатления своего внутреннего мира.
Весьма вероятно, что последнее утверждение было навеяно разговорами с Веревкиной, которая еще в 1903 году писала в дневнике: «У искусства есть вечный источник – жизнь и безграничный способ выражения – личность. ...Правда жизни и правда личности это два электрических провода, которые рождают правду искусства».
Первая выставка НХОМ проходила с 1 по 15 декабря 1909 года. Мюнхенская публика категорически не восприняла ее.
Вторая выставка – с 1 по10 сентября 1910 года была почти вдвое больше и носила международный характер. И снова у зрителей и критики она не вызвала ни понимания, ни сочувствия. В своем кругу Кандинский воспроизводил жалобы владельца галереи, которому по вечерам, после закрытия, приходилось протирать картины, потому что «публика на них плевала».
Но были и исключения. В орбите Кандинского появился тридцатилетний художник-анималист Франц Марк. Он назвал выставку «смелым предприятием», сказал, что «материю, в которой увязли импрессионисты, группе Кандинского удалось одухотворить».
Новое знакомство постепенно перерастало в дружбу.
* * *
Почти сразу по завершении работы выставки, в начале октября 1910 года, Кандинский на 2,5 месяца уехал в Россию. Все это время между ним и Мюнтер шла интенсивная переписка. Но в каких разных душевных состояниях находились оба!
Кандинский пребывал в эйфории! Московская интеллигенция обсуждала его книгу «Духовное в искусстве». Бурлюки звали его вернуться на родину, рисовали радужные перспективы. Он участвовал в выставке «Бубнового валета». На другую выставку, проходившую в Одессе, представил 52(!) работы. И везде-то он был обласкан, везде ему сопутствовал успех! Конечно, его переполняли впечатления, энергия, бодрость. Позитив в его письмах бил ключом.
Элла же чувствовала себя одинокой и заброшенной, грустила, сетовала на апатию и нежелание работать. Чтобы быть поближе к дорогому «Васу» и лучше понимать его, она стала даже брать уроки русского языка у композитора Скрябина.
В письмах Кандинский утешал ее, пытался отвлечь. Они как будто поменялись ролями.
* * *
Новый 1911 год пара встречала на Гизелаштрассе у Веревкиной и Явленского. Был там и Ф.Марк, который тоже вступил в НХОМ. Они с Кандинским тесно сошлись друг с другом, обменивались идеями. И ближе к лету начали готовить художественный альманах, который позже получил название «Синий всадник».
...А наша пара на лето снова рассталась. Чтобы сбросить напряжение, отдохнуть от «отношений». По устоявшейся за все совместные годы привычке им нужны были периодические разлуки.
Им? Или только одному из них?..
В письмах 1911года «Вас» уже не так нежен и влюблен, как раньше. Элла это чувствует постоянно. Ее робкие намеки типа: «Хотелось бы знать, недостает ли тебе меня хоть немного», — остаются без ответа.
В Бонне, живя у родственников, она познакомится с молодым художником Аугустом Макке, другом Марка. Вскоре тот тоже станет активным участником их новой группы.
В конце года Кандинский, Мюнтер и Марк вышли из НХОМ и направили свою энергию на создание альманаха «Синий всадник». Всю, достаточно объемную, техническую часть работы Элла взвалила на себя. Она вела переговоры с авторами и издателями, редактировала и правила тексты, занималась обширной перепиской. Однако «мужское большинство» участников альманаха относилось к ее трудам достаточно индифферентно. Никто, включая Кандинского, ее усилий не ценил.
Характер у Эллы начинает портиться. Чутким к переменам женским сердцем она ощущает, что их с Василием «брак» постепенно превращается в деловой союз единомышленников. Чтобы не думать о печальном и неприятном, она с головой уходит в работу. Но когда что-то считает неправильным, режет своим коллегам правду-матку в глаза. А уж если ей кажется, что задеты интересы Кандинского – ух! – кидается на защиту как тигрица.
Ясно, что это никому не может нравиться и постепенно за Эллой закрепляется репутация человека, «омрачающего» трудовые контакты.
Когда в мае 1912 года, с большим опозданием, альманах, наконец, увидит свет, Элла горько пожалуется Василию, что никто даже не заметил ее титанических трудов. «Все видели во мне только рисующую даму».
И еще один неприятный сюрприз получила она в 1911 году. Во время ее отсутствия в Мурнау Кандинский взял в экономки некую Фанни Денглер, которая служила раньше в его первой семье с Анной. Дама эта терпеть не могла Эллу, считая ее разлучницей и злодейкой. Каково было хозяйке дома жить рядом с такой прислугой?! Позднее Мюнтер утверждала, что «существование» в доме Фанни сыграло свою черную роль в их дальнейшем разрыве с Василием.
* * *
Первая выставка «Синего всадника» проходила в мюнхенской галерее «Танхаузер» в декабре, параллельно с последней выставкой НХОМ, которое вскоре приказало долго жить. Работы художников «Синего всадника», представленные на выставке, вскоре после ее закрытия отправились в долгое путешествие по многочисленным городам, где и снискали известность.
Так продолжалось до начала Первой мировой войны.
Последние годы вместе
Что они представляли собой для обоих художников в творческом отношении?
Для Кандинского это был период чрезвычайно плодотворный, у Мюнтер дела шли то лучше, то хуже. В 1912 году ее творческая продуктивность снизилась. Но, тем не менее, к 1913 году она, в общей сложности, участвовала уже более чем в дюжине групповых выставок в разных странах и имела несколько персональных.
И вот что интересно у этих странных людей, у этих загадочных художников! Их мог сжигать «любви огонь священный»; они могли ссориться и в разное время пенять друг другу на отсутствие этого самого огня; могли, наконец, чувствовать охлаждение, обиду, «усталость отношений» и апатию, но... едва только дело касалось творчества, вставали друг за друга горой. Как бы ни складывалась их судьба, в области искусства Кандинский и Мюнтер понимали без слов и высоко ценили друг друга.
Уже в преклонном возрасте Габриэле признавалась, что Кандинский всегда оберегал и пестовал ее талант.
С их личной жизнью дело обстояло значительно сложней и, чем дальше, тем больше продолжало усложняться.
Почти все лето 1912 года пара безотлучно провела в Мурнау. В октябре Кандинский через Берлин отправился в Одессу, а оттуда почти до католического Рождества в Москву.
В его письмах этого периода Элла прочитывает «безличность», описательность и, в конечном счете, полное равнодушие к себе. «Ты живешь... для себя, обо мне не думаешь», — жалуется она. Ее собственные письма по большей части унылы и безрадостны, полны негативных эмоций. Она сообщает Василию о плохих отзывах критиков на выставку «Синего всадника», о проблемах с галеристами...
Как человек воспитанный, Кандинский старается быть корректным и сдержанным в своих ответах, но его внутреннее раздражение нет-нет да и прорывается на поверхность.
... В марте и мае следующего, 1913 года Василий и Элла некоторое время вместе проводят в Мурнау. А в июне к ним в гости приезжает бывшая жена Кандинского – Аня. Вот ведь как неисповедимы пути человеческих взаимоотношений! Вспомним, как долго Кандинский прятал Эллу от Анны, боялся, что они где-то столкнутся, скрывал свою связь с ней. А теперь во время затяжных отлучек Василия Аня становится для Эллы собеседником и подругой, скрашивает ее одиночество.
А очередной отъезд не замедлил: с июля по сентябрь Кандинский опять в Москве.
Их переписка становится еще более нервной и напряженной, Василий все больше уходит в себя. Словно порывы холодного ветра, врываются в его письма отстраненность и самопогруженность. Это уже очень напоминает начало конца.
...Два летних месяца 1914 года пара опять проводит в Мурнау, занимается садом-огородом, отношения старается не выяснять.
Кандинский и всегда-то склонный к мистицизму, глубоко погружается в религиозные теории. Он предчувствует приход апокалипсиса, который очистит дух и возвестит тысячелетнее царствие праведников. Святой дух преобразит человечество.
Но на самом пике его божественно-очистительных размышлений началась Первая мировая война.
Раcставание
Война разметала по Европе мюнхенских художников. На ее фронтах погибли соратники Кандинского и Мюнтер по «Синему всаднику» Франц Марк и Аугуст Макке. Все русские, как «нежелательные лица», должны были в кратчайшие сроки покинуть Германию. Срочно уезжали друзья – Веревкина и Явленский.
В связи с началом войны наша пара 1 августа мчится из Мурнау в Мюнхен, а уже 3 августа отбывает в Швейцарию. Вместе с Василием и Эллой едут Анна, Фанни и еще трое русских.
Все рассчитывали, что война скоро кончится и можно будет вернуться обратно. Верил в это и Кандинский. Первые 2 месяца художник неотрывно писал свою книгу «Точка и линия на плоскости», которая увидела свет значительно позже, лишь в 1926 году, в связи с 60-летием автора. Но время шло, и в душе поселилось беспокойство: война затягивалась, пережидать ее в Швейцарии не было смысла.
Вместе с Мюнтер они приехали в Цюрих, а оттуда, распрощавшись с ней, Кандинский отбыл в Москву. Перед отъездом он предложил Элле больше не жить вместе и в дальнейшем встречаться как друзья. Элла после трехмесячного отсутствия вернулась в Мюнхен, в их общую квартиру на Айнмиллерштрассе, где ей предстояло теперь жить одной. Жить и ждать.
Снова пошли письма.
И здесь хотелось бы развеять распространенный миф о том, что Кандинский внезапно бросил Мюнтер в 1916 году в Стокгольме, чуть ли не в окно выскочив и убежав из-под венца в духе гоголевского Подколесина.
Их переписка свидетельствует о другом, показывает ясней ясного, что разрыв предопределен, решение Кандинского созрело. Фактически оно уже принято, и только человеческая порядочность да муки совести мешают ему осуществиться сразу.
«... Часто думаю о том, как тебе сейчас одиноко, — пишет Кандинский 25 декабря 1914 года. – Мне это очень больно. Тем не менее, мне кажется, что предложенная мной форма (отношений) – наилучшая.
...Совесть мучает меня, равно как и сознание того, что многое, что я должен был сделать, не в моих силах: против своего естества я идти не могу. Но время лечит. Вынужденно долгая разлука наверняка внесет ясность...»
Но для Эллы никакой ясности нет. Она знает и понимает одно: он обещал и ей, и ее родным узаконить их отношения и не выполнил своего обещания. Поэтому она будет и дальше верить и ждать. Он должен, обязательно должен официально закрепить их многолетний «брак»!
Это ее стремление Кандинский не до конца понимал. Зачем и кому нужна юридическая казуистика, если вместе они больше не будут?! Витая в своих эмпиреях, он не слишком задумывался, что в то время в общественном мнении связь вне брака считалась недопустимой и порочной. Причем, мужчине-то можно было все! Жестоко осуждали только женщину. Ни раньше, в разгар их любви, ни теперь,когда она претерпевала затяжной период полного угасания, Василию было невдомек, что на его Эллу смотрели косо и в Швабинге, и в Мурнау. Копаясь в огороде, он даже не подозревал, что кое-кто из местных жителей презирают его избранницу. Положение вещей могло быть исправлено и оправдано только при условии брака, даже если сразу после него последует развод.
Поэтому Элла продолжает писать письма и ждет встречи в Стокгольме, о которой у них была предварительная договоренность. Она привыкла ждать.
Кандинский раз за разом встречу откладывает.
...В мае в его письме появляются рассуждения о любви:
«...Любовь (согласно моему идеалу) должна быть безграничной и во всех отношениях плодотворной».
Далее следует претензия к Мюнтер: якобы, она его никогда по-настоящему не любила, а без этой безграничной любви совместная жизнь – лишь компромисс.
Что и говорить, причудливыми и непознанными путями движется мысль гения! Бедная Элла настолько была выбита из колеи, что... бросилась читать Достоевского, стараясь понять «загадочную русскую душу».
...18 июля через Копенгаген она приезжает в Стокгольм. Письма продолжают приходить.
Кандинский: «Я приеду, чтобы увидеть тебя. Я этого очень-очень желаю. Но я не могу с тобой жить, как раньше. ...Я тебя все время вводил в заблуждение лишь потому, что сам насчет себя заблуждался».
На полях этого письма ремарка Мюнтер: «Ты изменился. Ты прекрасно знаешь, что обещал в 1903 году. Надо отвечать за свои слова!»
Она остается жить в Стокгольме, встречается с творческой молодежью и занимается делами Кандинского. Зная его тяжелое материальное положение, организует ему выставку-продажу.
23 декабря 1915 года Василий Васильевич прибыл в Стокгольм.
Встреча получилась нерадостной. Он не привез ни одной картины и принялся интенсивно восполнять их отсутствие, работая у Эллы в ателье. Она тем временем всячески старалась сделать ему паблисити.
1 феврала 1916 года состоялось отк