История «Таганки» — история издевательств над Любимовым актеров и чиновников. С шантажа и безобразия она начиналась и таким же безобразием закончилась.
Мы с Юрием давно заняли свои места в самолете, вылетающем из Праги в Москву, когда в салон, шурша пакетами дьюти-фри, стали заходить артисты. Удивительно, что вообще явились вовремя и не пришлось задерживать вылет. На репетиции они редко приходят без опозданий. «Классно отоварились!» — слышались радостные возгласы. Артисты проходили мимо, скользя безразличными взглядами по нашим лицам. Лишь один поздоровался. Как можно так относиться к своему учителю и руководителю театра?! Хотя чему я удивляюсь? Свою безнравственность эти люди с лихвой доказали во время гастролей в Чехии. Обычно свидетелями их гнусного поведения были только мы с Юрием, но теперь они опозорили себя на весь мир. Юрий принял окончательное решение расстаться с «Таганкой».
Права была мама, предсказавшая мне непростую жизнь рядом с Юрием Петровичем. Но я ни о чем не жалею. Это было лет сорок назад... Мама склонилась над страницами моего письма, вглядывалась в строчки внимательно и тревожно, словно в линии «Катика, — сказала она, отложив бумаги, — пройдет время, и ты встретишь человека, с которым надолго свяжешь судьбу. Человека из артистического мира, с яркой харизмой, намного старше. С ним тебя ждет непростая, но интересная, наполненная событиями жизнь. Станете много ездить по свету. Это будет утомительно и вместе с тем радостно. Вам обоим. А мне... Из-за этого человека нам с тобой придется жить в разлуке...»
Но у меня все в порядке: муж, интересная работа, прекрасные перспективы. Меньше всего на свете хочу расстаться с мамой. Я не желала придавать значения ее словам — не собиралась ничего менять, но после сказанного в душе поселилась тревога.

Мама была красавицей и прекрасной хозяйкой, от нее я унаследовала талант заботиться о близких. Она изумительно готовила, играла на рояле и скрипке, разбила у дома чудесный сад, который знатоки признали лучшим в Будапеште. Жила создавая вокруг красоту. От прикосновения маминых рук преображалось все: кусок материи, из которого шила платье, накрытый к обеду стол, цветы, собранные в букет. Но главным талантом была графология — способность предсказывать будущее по почерку. К маминой помощи прибегали друзья, знакомые и криминалисты: они обращались за консультацией, когда требовалось по манере письма определить виновных в совершении преступлений. Мне она могла сказать вдруг: «Катика, через полгода отправишься в Скандинавию. Сначала побываешь в Хельсинки, потом в Стокгольме». И все так и было!
А папа мой служил инженером-судостроителем. Что не мешало ему прекрасно разбираться в литературе. Особенно его восхищала русская поэзия и проза. Мне исполнилось двенадцать, когда папа сказал: «Пора» и вручил роман Достоевского «Преступление и наказание». Я так увлеклась, что читала даже ночами. Потом были Толстой, Чехов, Пушкин, Гончаров, Булгаков.
Окончила я художественную гимназию, где преуспела в изучении французского. Уровень знания русского языка у меня был недопустимо низким из-за плохого преподавателя, так что поступила в Будапештский университет на отделение французского языка и литературы. Раннее замужество не стало помехой учебе. Будущий супруг окончил ту же гимназию, но за шесть лет до меня. Правда, к тому времени как мы решили пожениться, он уже забросил «художества» и занялся астрономией. Вслед за мужем я отправилась в Москву, где он по приглашению Академии наук СССР писал докторскую диссертацию. Мне в Союзе не разрешили заниматься французским, сказав: «Сначала выучите русский». Я поступила на филфак МГУ и уже спустя три месяца успешно сдала зачет по русскому фольклору. Хотела не просто чувствовать язык, его ритм и музыку, во мне было горячее желание научиться говорить, писать и думать по-русски. Я встречалась с дочкой Бальмонта — Ниной Константиновной, с Лилей Брик, которой рассказала, что подготовила в Венгрии брошюру о Маяковском. Лиля была потрясающая — элегантная, эффектная, всегда умело накрашенная. Настоящая гранд-дама, прекрасно сознающая свою значимость. Я, что называется, погрузилась в культурную жизнь Москвы. Оставался лишь один пробел. О спектаклях Театра на Таганке говорила вся Москва. Но чтобы купить билет, приходилось дежурить у касс ночами. Мне, гордой венгерке, претило стоять в очереди. Несколько раз пыталась, но не смогла себя переломить, разворачивалась и уходила ни с чем. Оставалось любопытство: чем же притягивает зрителей режиссер Юрий Любимов?
Четыре года мы с мужем прожили в Москве. Вернувшись в Будапешт, я окончила университет и стала работать в отделе культуры Общества венгеро-советской дружбы.
Через восемь лет, в 1976 году, Любимова пригласили в Югославию на престижный международный фестиваль БИТЕФ. Забежав немного вперед, скажу, что он оказался самым представительным за десятилетие. Среди участников — Питер Брук, Самуэль Беккет, Анджей Вайда, Роберт Уилсон. Но первую премию получил любимовский «Гамлет» с Высоцким в главной роли. Реквизит театра должны были везти через Венгрию. И Юрий Петрович поставил условие: «Никуда не поеду, если не откликнетесь на просьбу венгров и не позволите сыграть для них несколько спектаклей». Действительно, венгерское министерство культуры множество раз приглашало Театр на Таганке на гастроли и постоянно получало отказ из советских высших инстанций. На удивление — в этот раз Любимову пошли навстречу. В нашей истории это было словно перст судьбы. Накануне гастролей посол Советского Союза в Венгрии вызвал к себе директора Общества венгеро-советской дружбы и сказал: «Хорошо! «Таганка» приедет. Но чтоб никакого ажиотажа и шумихи: приехали-уехали». Однако народ решил иначе.
Гастроли «Таганки» произвели в Будапеште фурор. Даже Питеру Бруку, незадолго до того гастролировавшему у нас с постановкой Шекспира, не удалось наделать такого шуму. А все потому, что к авторитету Любимова как талантливого режиссера-новатора присоединялась еще и слава творца, неугодного властям. Венгры, которые после пятьдесят шестого года не лучшим образом относились к советскому строю, поддержали опального Любимова. Для нас он был человеком, отстаивающим свободу взглядов в тоталитарной стране.
В соцлагере постановки мало отличались друг от друга, словно подстриженный под одну гребенку английский газон. На сцене царили скука и заказуха. Спектакли Любимова произвели на меня ошеломляющее впечатление. Это было неожиданное, захватывающее искусство, вызывающее самые благородные эмоции. Меня оно заворожило. В мои обязанности, кроме перевода для иностранных гостей, входило и написание речей руководителю Общества венгеро-советской дружбы, бывшей ткачихе, которая наткала больше других и в награду получила ответственный пост. Прочитанный ею по бумажке приветственный текст, обращенный к Любимову, произвел на него впечатление. «Какая умная и образованная женщина! — воскликнул он. — Интересно будет с ней пообщаться». Тут кто-то из принимающей стороны шепнул Любимову, показав на меня: «Речи пишет вон та девушка». Он обернулся и именно тогда впервые выделил меня из толпы сопровождающих лиц.
День за днем я наблюдала за ним, проникаясь сочувствием: Любимова ни на минуту не оставляли в покое. Все чего-то хотели от него, заглядывали в глаза, пожимали руку, подолгу выражали восхищение. Он это терпеливо сносил. Разговоры обволакивал едкий ядовитый дым: Любимов много курил, вытягивая из пачки одну сигарету за другой. Зато обедом пренебрегал, у него не оставалось времени поесть, не говоря уже о том, чтобы осмотреть Будапешт. Он еще не видел его восстановленным после войны. В роли переводчика я неотступно следовала за ним, негодуя и сострадая. Мне казалось: еще немного и этот красивый голубоглазый мужчина свалится с ног от усталости и перенапряжения.
День рождения Юрия Петровича выпал на гастроли в Будапеште. Тридцатого сентября 1976 года ему исполнялось пятьдесят девять. «Нас разделяет тридцать лет», — подумала я.
Любимов хотел накрыть стол для труппы. Я, счастливая, что могу быть полезной, приволокла огромные сумки с вином и фруктами. Праздновали актеры до утра. Слова благодарности я услышала только от двоих — Любимова и Высоцкого.
— Ты ведь уже знаком с ней? — спросил Юрий Петрович.
— Она очень порядочная женщина, — ответил Владимир.
Высоцкий — это отдельная история. Мы познакомились еще до гастролей театра в Венгрии. Наше телевидение делало о нем фильм-портрет. Владимир приехал в Будапешт на несколько дней, и я повсюду сопровождала его в качестве переводчика и советчика. Относилась к Высоцкому с большой симпатией, но и только. А он привык, что все женщины на него вешаются. Похоже, в моем лице ему первый раз попалась та, которая ничего от него не хочет, да еще и бескорыстно помогает. Я водила Высоцкого по лучшим магазинам Будапешта, где Владимир покупал для Марины Влади вещи и изумительной красоты скатерти с национальной ручной вышивкой. Как потом рассказывал мне Юрий, Влади понравилась Владимиру в фильме «Колдунья», все мужчины тогда сходили с ума по длинноволосой французской диве. «Поверьте, Юрий Петрович, эту цацу я завоюю», — сказал Владимир и сдержал обещание. В Будапеште он накупил для нее столько, что потребовался дополнительный чемодан. «Зачем вам тратить деньги? — спросила я. — Возьмите мой, при случае вернете».
Эта история имела продолжение. Когда я потом приехала в Москву, Высоцкий сказал: «Чемодан? Так он у мамы в Черемушках. Поезжайте и заберите». И я поехала к его маме. Долго плутала по грязным проулкам, пока нашла нужный дом. Дверь мне открыла неухоженная и, как показалось, нетрезвая женщина, которая, обозвав последними словами, мол, ходят тут всякие, еще проверить надо, твое ли это, швырнула чемодан, напутствовав напоследок: «Катись отсюда!» Мне довелось еще несколько раз видеть мать Высоцкого уже после его смерти. Меня поразила произошедшая с ней метаморфоза. Теперь это была ухоженная женщина с аккуратной прической и свежим маникюром, окруженная вниманием журналистов. Мне показалось, что она почувствовала свою значимость и востребованность. Но эти эпизоды еще впереди.
Наутро после празднования дня рождения Любимов пришел на репетицию серо-зеленого цвета, постаревший лет на десять. «Его нужно спасать! — подумала я. — Иначе долго не протянет. Такая жизнь убьет его». Я не могла позволить этому случиться. Мне было не все равно уже не только потому, что восхищалась Любимовым как режиссером. И я стала постепенно отсекать от Юрия Петровича пустых болтунов, выкраивая время на еду, отпаивала свежевыжатыми соками, поменяла его рацион на более здоровый. Он заметил, что я стараюсь делать больше, чем положено переводчице. И в один прекрасный день вдруг предложил: «А не пойти ли нам в музей?» И мы отправились смотреть замечательные коллекции Будапештского музея изобразительных искусств. Потом я организовала просмотр последнего фильма Пазолини. Попасть было практически невозможно, но для Любимова билет нашелся. Я отвезла Юрия Петровича в Музей кино, а сама собралась уезжать — ждали другие дела. Неожиданно он обнял меня и поцеловал руку в благодарность. Руку я потом не мыла несколько дней. Сумасшествие! И это в двадцать девять лет, не юная курсистка уже...
Так постепенно мы вышли за рамки «обязательной» программы. И как-то поздним вечером после спектакля Любимов решил прогуляться. Мы оказались вдвоем на берегу Дуная. Над городом стоял туман. Любимов рассказывал о семье. Его деда в восемьдесят шесть лет большевики выбросили из собственного дома на снег. Он был старовер, грамотный, уважаемый в селе человек, единственная вина которого была в том, что сумел наладить большое хозяйство, стал зажиточным. С дедом случился инсульт. Больного, обобранного до нитки старика односельчане, сжалившись, отправили в Москву к детям. Потом настала очередь отца и матери Юрия Петровича. Оба были репрессированы, побывали в тюрьме. Девятилетний Юра один повез из Москвы в Рыбинск передачу маме. Охранники его не пускали, отгоняли от проходной, как бродячую собаку. Но он добился своего. Увидев сына, мама разрыдалась. «Не смей плакать перед этими», — сказал он ей, кивнув на стражников. Слушала Любимова и думала: «Какая сложная прожита жизнь!»
Юрий Петрович потянулся за очередной сигаретой, и я вдруг неожиданно для себя произнесла:
— Юрий, если вы продолжите курить, больше с вами встречаться не буду.
— Но я курю даже во время репетиции, — попробовал возражать он. — Мне кажется, без сигареты дело не сдвинется с мертвой точки.
— Решайте сами.
— Хорошо, — сказал Любимов. — Обещаю, по возвращении в Москву больше ни одной.
Театр уехал. Жить дальше, как будто ничего не случилось, было уже невозможно. С каждым днем я все сильнее переживала разлуку с Юрием. Инстинктивно чувствовала, что и я ему небезразлична. Муж догадался, что со мною происходит. Сказал: «Понимаю тебя, Любимов — человек незаурядный, он околдовывает людей своим искусством. Но ты забудешь его. Нужно только немного подождать, и все будет как прежде».
Но я знала: как прежде уже не будет и быть не может. Через три дня раздался звонок, и я услышала в трубке голос Юрия Петровича. Стало очевидным: мы будем вместе, несмотря на разделяющие нас страны, скандальную разницу в возрасте и семьи.
На словах все просто. А на деле? Мне предстояло оставить маму — папа к тому времени давно ушел из жизни, мужа, работу, друзей и отправиться в СССР. Юрию Петровичу на глазах труппы и надзирающих органов расстаться с женой, известной актрисой Людмилой Целиковской, ради иностранки на тридцать лет его моложе. Это сегодня все просто, а в советские времена ситуация, обремененная таким количеством «но», казалась безвыходной. Однако любимый голос каждый день был рядом, помогая справиться с отчаянием. Как бы ни было тяжело и сложно, мы добивались своего, не могли потерять друг друга! Шаг за шагом преодолели все преграды, и я, получив должность собкора венгерского журнала «Фильм. Театр. Музыка», отправилась в Москву.
Никто из нас не хотел причинять боль своим близким. Юрий Петрович ушел, оставив Целиковской, с которой жил в гражданском браке, все, включая подарки, сделанные лично ему, например рисунки Ренуара и Ренато Гуттузо. Мой муж просил не спешить с разводом, но я не стала затягивать, поступила по примеру Юрия Петровича, оставив супругу дом, библиотеку и даже вещи, принадлежавшие моей семье. Переехала в родительский дом в чем была, считая себя свободной и ничем ему не обязанной.
Труднее всего было признаться маме, хотя она сама предсказала мне эту любовь и связанную с ней разлуку. Мама плакала молча и горько. От ее тихого отчаяния на душе было очень тяжело... Но я уже не представляла жизнь без Юрия и уехала в Россию
Чуть ли не с первого дня в Москве меня стали преследовать телефонные звонки: «Сволочь, гадина, б...дь, убирайся в свою Венгрию!» — кричали актрисы Театра на Таганке. Из трубки несся отборный мат. Они не могли простить, что их кумир влюбился в меня. Требовали, чтобы я отстала от Юрия Петровича, угрожали. Это не удивляло и не раздражало. Выдержки мне не занимать. Я просто вешала трубку. Однажды спускаюсь в театре по лестнице. Навстречу — две актрисы. Не ответив на приветствие, проходят мимо, и тут же удар в спину и шипение: «Катись, стерва!» Чудом не упала, успела схватиться за перила. Я могла бы им ответить. В моем сознании иностранки, поскольку русский — неродной язык, мат не стал запрещенной лексикой. Крепкие выражения, услышанные там же, в театре, произносила легко, по меткому выражению Юрия, «как бабы семечки щелкают». Иногда других возможностей выпустить мой нетерпеливый венгерский темперамент просто не было. Но ввязываться в перепалку с актрисами «Таганки» я считала ниже своего достоинства. «Что поделать с этими дурами? — говорил Любимов после очередного звонка. — Актриса она и есть актриса».
Так началось мое общение с «Таганкой» — так и закончилось. Увы, я никогда не была популярной в этом театре.
В Венгрии мы расписались не из-за угроз, там процедура заключения брака оказалась намного проще. Кроме того, Любимова пригласили в Будапешт ставить «Преступление и наказание», спектакль, который признают одним из самых больших успехов театра «Виг». Помню, в 1979 году, уже беременной, я пошла с Юрием на прием в посольство Советского Союза. Посол, глядя на мой живот, сказал: — Ну, вот теперь все официально! 
Мол, раньше я просто так болталась рядом с Любимовым, а отныне право имею.
— Скажите, Юрий, в вашей стране все послы такие хамы? — бросила я, не понимая, что это звучит довольно грубо, повернулась и ушла. Юрию Петровичу ничего не оставалось, как последовать за мной.
Рожать я осталась в Будапеште. Юрий вместе с театром находился в Тбилиси. В советское время сложно, практически невозможно было позвонить за границу. Благодаря Высоцкому, который уговорил своих поклонниц-телефонисток соединить Юрия с Будапештом, я смогла услышать в тот особенный день голос мужа. Не хотела волновать его и потому не сказала, что у ворот дома уже ждет «скорая», чтобы везти меня в больницу. Юрию пришлось устроить настоящий бунт, чтобы вырваться к новорожденному сыну.
— Вы, товарищ Любимов, в этом году уже были в Венгрии, вам больше не положено.
— Но у меня сын родился!
— Не положено, и точка.
Сколько энергии, сил и времени потребовалось Юрию, чтобы пробить выезд и по русской традиции встретить меня из роддома! Петр появился на свет за пять дней до того, как его отцу исполнилось шестьдесят два. Помню, Юрий брал на руки маленького Петю и, гуляя по маминому волшебному саду, показывал ему цветы и что-то рассказывал о растениях, бабочках, божьих коровках, подносил крошечные пальчики сына к утренним каплям росы... Через две недели после выписки из роддома с Петей на руках я отправилась в Италию, где Юрий возобновлял «Бориса Годунова» в миланском театре «Ла Скала». Чтобы помогать, поддерживать, быть рядом. Потом снова была Москва, где каждый новый шаг давался Любимову по?том и кровью. Помимо отстаивания спектаклей перед властями, Юрию приходилось постоянно мирить актеров, конфликтовавших между собой.
Только первые годы существования «Таганки» актеры, окрыленные славой, работали на подъеме и были дружны. Постепенно отношения стали портиться, и прежде всего с учителем. Они теперь почивали на лаврах, были заслуженные, народные, любимые, а он неизменно требовал от них полной самоотдачи и дисциплины. Артистам же хотелось веселиться и развлекаться. Самое подходящее время для увеселения — гастроли. Семьи, домашние проблемы оставались далеко позади, можно расслабиться, заводить романы — сходиться, расходиться. Актеры отправлялись в поездки не работать, а пить и гулять.
— Да как вы себя ведете? — возмущался Юрий.
— А как тут себя вести? Это же заграница! — говорили они в ответ.
В 1975 году Любимов пригласил артистов на читку нового спектакля. Он собирался ставить «Мастера и Маргариту». Юрий накрыл стол, поставил вино, разложил фрукты, надеясь, что вместе с труппой обсудит что и как. Но только начал читать, раздались возгласы актрис:
— А чего слушать-то? Наверное, опять Зинка Славина будет играть.
— А почему чуть что — сразу я?!
Через тридцать минут перепалки Юрий закрыл текст и ушел. Артисты тоже разошлись, но только после того, как все съели и выпили. Наверное, в порыве гнева Юрий, доведенный подобными выходками актеров, мог однажды сказать коллективу, что ему нет смысла продолжать с ними работать, ведь это повторялось не один год. В качестве ответа он получил анонимное письмо, в котором некто описывал свой сон: «Я вижу вашего сына, маленького ангелочка Петю, в длинной белой ночной рубашке. Он стоит высоко, на краю открытого окна, под ним пропасть. Петя протягивает ручки и кричит: «Папа, не покидай их, иначе я умру!» Нашему сыну в то время было два года. Взбешенный Юрий зачитал анонимку на собрании труппы.
— До какой же низости вы дошли, чтобы использовать в своих интригах ребенка, делать больно его матери!
Минуту длилось гробовое молчание. Потом раздались робкие реплики:
— Это не мы!
— Мы не знаем, кто это написал!
Жизнь «Таганки» пронизывали интриги. Их движущей силой была зависть. Популярность Аллы Демидовой не давала спокойно спать Зинаиде Славиной, которая не уставала говорить за ее спиной гадости и придумывать всяческие прозвища. Но основным объектом зависти был Высоцкий. Главную роль в спектакле «Жизнь Галилея», отданную Владимиру, Юрий репетировал еще и с Александром Калягиным. Александр не подходил для нее внешне: в двадцать три года у него было лицо шестнадцатилетнего подростка, слишком моложавый. А Владимир — человек без возраста. Но труппа встретила показанный Калягиным отрывок аплодисментами, переходящими в овацию, нарочно, чтобы обидеть Высоцкого. Зная, как трудно Владимиру удержаться от выпивки, некоторые коллеги специально втягивали его в очередное застолье. Вокруг Владимира постоянно крутились Бортник и Золотухин. Высоцкий, «приняв на грудь», поил и кормил всех за свой счет. А стоило кому-нибудь сказать: «Классную тебе Марина куртку из Парижа прислала!» — как Высоцкий тут же снимал вещь: «Нравится? Бери, она мне другую привезет». Однажды он заглянул к нам домой расстроенный: «Юрий Петрович, невозможно это терпеть! Достали меня!» Актеры ревновали к Высоцкому. Мол, мэтр все ему прощает: и опоздания на репетиции, и пьянство, и прогулы. Они приходили в кабинет Любимова, говоря:
— Почему ему можно, а нам нет?!
— Потому что он — Высоцкий, — отвечал Юрий Петрович.
Владимир заслужил такое отношение Любимова. Он был талантливым поэтом и актером, добрым и не продажным человеком. В отличие от своих коллег, которые после смерти Владимира сделали на его имени успешный бизнес, вдруг превратившись в лучших друзей Высоцкого. Помню, когда я гостила с крошечным Петей у мамы в Будапеште, Юрий тяжело заболел. Лежал с температурой под сорок один в московской квартире, не в силах подняться. Высоцкий — единственный, кто пришел навестить. Достал у знакомого советника американского посольства сильнодействующий антибиотик и привез Любимову. Владимир пил, вдобавок, как мы узнали уже после его смерти, какие-то сволочи подсадили его на наркотики, приговорив к гибели. Как-то раз Владимир зашел в кабинет «шефа» — так он называл Юрия — в крайне возбужденном состоянии. «Как я устал от этих бесконечных переливаний крови!» — сказал он. И показал многочисленные метки от уколов на руках. В то время люди мало что знали о наркотиках. Юрию даже в голову не пришло, что это могут быть следы совсем не от капельниц, он поверил, что Володя действительно лечится. Не зная о новой опасности, которой подвергался Высоцкий, Юрий уговаривал Владимира не пить, тот обещал, но через какое-то время снова срывался.
Двадцать пятого июля 1980 года в пять утра к нам в дверь позвонил Давид Боровский, друг Юрия, театральный художник. Вошел, рухнул на диван и зарыдал: «Все! Кончилась ваша борьба с артистами за Высоцкого. Володя умер...» Московское правительство выдало директиву: похоронить тихо, незаметно и быстро. Юрий возмутился: «Провожать будем мы, а не вы, травившие его всю жизнь». Народное шествие растянулось от Кремля до театра. Но те, что в штатском, не отступились. Едва катафалк отъехал от «Таганки», они стали срывать со стен портреты Высоцкого, пустили поливальные машины, которые смывали в канализацию принесенные к театру цветы. «Фашисты! Фашисты!» — кричали им со всех сторон. Эти кадры, снятые собкором датского телевидения Самуилом Рахлиным, обошли мир. Естественно, что после такого позора власти затаили зло на Юрия. Его новые постановки «Борис Годунов» и «Владимир Высоцкий» оказались под запретом.
В интервью лондонской «Таймс» — в 1982 году Любимова пригласили в Англию ставить Достоевского — Юрий сказал: «В СССР стало невозможно работать». Кто мог предвидеть, что за этими словами в нашей жизни последует переворот? Спустя несколько дней представитель советского посольства потребовал, чтобы в течение суток режиссер Любимов вернулся в Союз. Но Юрий не мог бросить работу незавершенной, что вызвало бы большой скандал, связанный с выплатой неустоек приглашающей стороне. На нервной почве у него начался опоясывающий лишай. Муж попросил разрешения завершить постановку и долечиться. Вместо ответа в эфире лондонского телевидения прозвучало сообщение ТАСС об увольнении Юрия Любимова с должности художественного руководителя «Таганки». А следом еще одно — о лишении гражданства, приправленное лживыми слухами: Любимов уехал в Лондон, чтобы не вернуться. Видит Бог, мы не собирались эмигрировать. Юрию Петровичу — уже шестьдесят пять, сыну — всего три. Отправляясь в Лондон, взяли лишь летние вещи. Разве так готовятся к эмиграции?
Конечно, первое время мы были растеряны. До нас доходили слухи, что КГБ в отместку собирается выкрасть Петю. Мстислав Ростропович любезно предложил спрятать нас. Какое-то время мы жили в его поместье в Олдборо. Наверное, в Союзе рассчитывали, что опальный Любимов будет влачить существование в нищете и безвестности. Но Юрий стал получать приглашения на постановки драм и опер. Кстати, спектакль «Преступление и наказание» в лондонском театре «Лирик» был признан лучшим в сезоне, Любимов получил престижную премию критики за режиссуру. Первую зиму мы встретили в Вене. Без теплых вещей я страшно мерзла. Австрийскую столицу и Будапешт разделяют лишь три часа езды на машине, но забрать шубу, оставшуюся у мамы, не могла. Мы стали персонами нон грата не только в СССР, но и в странах соцлагеря. Мама плакала, переживая за дочь. За ней в Венгрии установили слежку, прослушивали телефон. И все — из-за нас.
Юрию предложили возглавить театр в Италии, в Болонье. Мне нравилось жить в этой стране. Темперамент людей, выросших под ярким солнцем, мне ближе и понятнее. Именно в Италии, когда Юрий отсматривал актрис для новой постановки «Преступления и наказания», произошла смешная история. Актриса, которой предстояло сыграть Сонечку Мармеладову, так влюбилась в Любимова, что днем и даже ночью сидела или лежала на коврике у наших дверей. «Я смогу сыграть роль, только если меня свяжут близкие отношения с режиссером. Ведь Соня Мармеладова была проституткой!» — объясняла она всем. Конечно, меня раздражало поведение этой особы. Она постоянно искала повод потрогать моего мужа, висла на нем, лезла с поцелуями. Юрий сначала терпел, а потом стал бегать от нее, как от прокаженной. Из-за своей настойчивости эта девушка в итоге потеряла роль. Юрий нашел замену: «Не могу работать с сумасшедшей!» Я же обратилась к директору театра с просьбой убрать безумную итальянку от дверей моего дома. К слову, это не единственная актриса, которая потеряла голову от Любимова. В стокгольмском Королевском драматическом театре, где по приглашению Ингмара Бергмана Любимов ставил «Пир во время чумы» и «Мастера и Маргариту», по нему с ума сходила Биби Андерсон. «Юрий, когда ты мне показываешь сцену, я загораюсь, а к своему партнеру испытываю только отвращение», — говорила она и садилась к нему на колени. А еще Биби настойчиво приглашала Юрия к себе в сауну. Было очевидно, что Любимов интересен ей не только как режиссер.
Зато мне симпатизировал великий Ингмар Бергман. Он слыл настоящим донжуаном, обладающим магической силой притягивать женщин. Бергман часто приходил на репетиции и с заметным интересом общался со мной. Мы с Юрием могли бы флиртовать, закрутить романы, но не захотели. Если между людьми существуют серьезные, глубокие чувства, нужно ценить и беречь их. Любимов слишком хорошо понимал истинную сущность актрис. И судьба сложилась так, что спустя тридцать пять лет после первой встречи мы оба получаем радость и тепло от того, что вместе.
Как ни прекрасна была Италия, нам пришлось покинуть и ее. В этой стране изобилие солнца и явный перебор политики. Представители разных партий стали навязывать Юрию Петровичу дружбу. Один обращался к нему «маэстро», другой — «господин», третий — «товарищ», все обещали разные блага, если он примкнет к их рядам. «Я в России не продавался и здесь не намерен», — отвечал Юрий. После такого ответа эти люди делали вид, что не знают, кто такой Любимов. «Собираю вещи, мы уезжаем! — сказала я. — Не выношу, когда так возмутительно обращаются с моим мужем». Я раздарила друзьям и знакомым почти всю домашнюю утварь, лишь самое необходимое отвезла на грузовике в Швейцарию, где Юрию предложили следующую работу. Из Швейцарии мы отправились в Америку, затем был Лондон и снова Америка, Франция, Израиль... «Мы облагодетельствованы его изгнанием!» — твердила западная пресса. И это правда. Оперные спектакли, поставленные Юрием Петровичем, долгие годы были в репертуаре «Ла Скала», «Гранд-опера», «Ковент-Гарден». Мы жили в постоянном движении. Учеба для Пети началась в шесть лет с французского лицея в Лондоне, закончилась Кембриджем, но между этими двумя вехами было... тридцать восемь школ в разных странах мира.
Я очень переживала за сына. Только он успевал привыкнуть к новым друзьям и учителям, как приходилось переезжать. Старалась, чтобы бесконечные перемены как можно меньше травмировали ребенка. Естественно, в те годы я не работала — разве это возможно при таком образе жизни? Мне хватало хлопот с обустройством дома, точнее домов. Каждый новый оформляла так, чтобы он напоминал предыдущий. Безо всякого лукавства — в заботах и хлопотах всегда забываю о своем дне рождения. Но есть человек, который обязательно мне о нем напомнит. Однажды в Америке с утра пораньше Юрий преподнес мне конверт. Открыв его, я, во-первых, сообразила, что сегодня мой день рождения, во-вторых, узнала, что являюсь владелицей апартаментов в Бостоне. Правда, нам так и не довелось пожить в той замечательной студии, поскольку вскоре мы покинули Америку. Другое утро — в Италии. На тумбочке рядом с кроватью я обнаружила мозаичную шкатулку. Открыла и увидела ключи. На этот раз в день рождения я стала обладательницей машины — последней модели маленького спортивного «мерседеса». Когда Петр подрос, подарки папа с сыном стали готовить вдвоем, стараясь сохранить все в строжайшей тайне. Петя хорошо рисовал, так здорово сочинял стихи на английском, что учителя зачитывали их перед классом. Увы, все это детское творчество утрачено в наших вечных переездах...
Несмотря ни на что, это было прекрасное время — свободное, наполненное интересными впечатлениями и новыми знакомствами. Все шло, как предсказала мама. Когда я уезжала к Юрию, она просила только об одном: «Катика, не забывай обо мне». Как я могла забыть? Мы звонили ей из разных городов мира. Едва ли не каждый день должны были слышать голос друг друга, тем более что мама осталась совсем одна. После того как Юрия выдворили из СССР, она лишилась возможности видеть единственную дочь и долгожданного внука. Только спустя несколько лет мама смогла присоединиться к нам, власти дали ей разрешение на выезд. По шесть месяцев, а то и по году жила она с нами в Италии, Израиле. Но дольше выдержать без своего сада в Будапеште не могла. Последним нашим пристанищем стал Вечный город. Мужу там понравилось, и мы купили квартиру, в которой прожили более десяти лет.
Юрий продолжал мотаться по белу свету: ставил спектакли в оперных и драматических театрах, вел мастер-классы. Я время от времени приезжала к нему, доверив Петю маме или няне. Любимова везде ждали, его любили и уважали. Мы были в Иерусалиме, когда пошли осторожные сигналы из России: «Как замечательно было бы вам, Юрий Петрович, вернуться. У нас теперь все другое: Перестройка, демократия, гласность». Любимова просили приехать, привести театр в чувство после длительного обморока, вызванного его отсутствием. Руководителем театра сделали Эфроса, которого Юрий считал талантливым человеком и когда-то приглашал на «Таганку» ставить «Вишневый сад». Но актеры его не приняли. «Меня приняла одна Славина», — говорил он. Труппа измывалась над Эфросом, не давала ему работать. Когда он умер, главным режиссером актеры выбрали Николая Губенко — испугались, что пришлют чужого.
— Вы ждали меня, а выбрали его. Зачем? — спросил потом Юрий.
— Нам казалось, он ваш любимый артист.
До нас доходили слухи о бедственном положении «Таганки»: зрительный зал не заполнялся и наполовину. Мы стали обсуждать, что делать, ведь Любимова связывали обязательства перед зарубежными театрами на несколько лет вперед. Он еще не принял окончательного решения, когда раздался очередной звонок из Москвы. Звонил Николай Губенко. Юрий действительно ценил Губенко как актера. На первых порах Любимов даже пустил его пожить в квартиру своей мамы, пока та не взмолилась: «Юра, не могу больше терпеть, у меня стали исчезать книги!» Губенко звонил от имени и по просьбе труппы: «Очень скучаем, поняли, что без вас мы сироты. Пропадаем... Спасите...» Хороший актер, он даже всплакнул в трубку. «Если так, надо ехать!» — сказал мне после этого разговора Юрий.
На самом деле Губенко руководили, я думаю, не благие намерения, а хитроумный расчет. Он хотел занять министерское кресло при Горбачеве. Губенко нужно было совершить нечто, доказывающее его приверженность идеалам Перестройки. И он придумал ход, чтобы потом приписать себе заслугу возвращения Юрия Любимова из заграничной ссылки. Одновременно он вернул в репертуар «Таганки» запрещенные спектакли «Живой», «Борис Годунов», «Владимир Высоцкий». Мы не могли тогда знать всего этого, но я сказала мужу: «Вы, наверное, забыли, этим людям нельзя верить. Актеры всегда поступают так, как им в данный момент выгоднее. Но если вы уже все решили, я не имею морального права вас удерживать». С первого дня нашего знакомства и до настоящего времени я обращаюсь к Юрию на «вы».
Первое свидание актеров «Таганки» с Юрием состоялось в Мадриде, куда театр послали играть спектакль «Мать», в свое время поставленный Любимовым. Юрий назвал эту встречу «Мадрид-твою-мать». По одному, по двое они заходили к Юрию в номер улыбаться. Приветствовали, но как-то робко и стыдливо. В отсутствие Юрия наши любимые — великий актер Михаил Ульянов и блистательный журналист-международник Александр Бовин, который в свое время помогал Юрию отстаивать спектакли перед чиновниками, называли его «отрезанным ломтем, бездарностью, чуждым нашему искусству человеком». Вот что делала с людьми Советская власть. Ни один актер труппы не заступился за учителя. Они ведь «настоящие советские», а он — предатель. Теперь все прятали глаза, не хватало смелости смотреть Любимову в лицо. Смехов был единственным, кого Юрий видел за годы эмиграции. Вениамин приезжал в Париж с группой туристов и навестил Любимова в отеле. Юрий был удивлен, потому что выехать за границу из СССР в те времена было очень сложно. «Как вы? Живете в таком роскошном отеле! — восхищался Смехов. — Я ведь поехал, только чтобы вас увидеть». Поболтал ни о чем и скрылся. В Мадриде Смехов был самым сладким из актеров, до приторности. А вот Татьяна Жукова два дня делала вид, что вообще нас не узнает. Золотухин и Бортник, видимо от радости, напились еще до приезда Юрия так, что ему пришлось тащить их под холодный душ и приводить в чувство, чтобы спектакль мог состояться.
Целое утро Юрий репетировал с артистами, потому что они все позабыли. Двоих исполнителей, которых ввел в спектакль Губенко, Юрий отстранил, превратив тем самым в своих врагов. В 1988 году, после переговоров с официальными властями, Юрий отправился в Россию на десять дней по временной визе, у него не было российских документов. Страшно было отпускать мужа. Мы не знали, кто такой Горбачев и можно ли ему доверять. К счастью, все обошлось. В тот его приезд в легендарном кабинете основателя «Таганки» появилась на стене новая надпись: «Дорогой Юрий Петрович, сегодня мы все счастливы. Спасибо вам. Альфред Шнитке». Но счастливы оказались не все... Уже в эти первые десять дней Юрий убедился, что слезам актера нельзя верить. Объясняясь с Любимовым, Губенко нарочито льстил, а если не действовало, начинал грубить.
— Почему выброшена мизансцена из спектакля «Владимир Высоцкий»? Вы не имеете на это права! — возмущался Юрий.
— Я счел, что так будет лучше, — нахально отвечал Губенко.
Он изменил чужой замысел по своему разумению. Потом Губенко не пустил на худсовет приглашенного Любимовым журналиста Александра Минкина. «А Юрий Петрович здесь не хозяин», — сказал он. В первый приезд Любимова еще не успели восстановить в должности. Я уже готовилась в который раз ликвидировать хозяйство, собирать вещи, чтобы ехать в Москву. Но муж огорошил: «Тебе лучше остаться, здесь такое творится... Пете незачем снова менять школу, климат, друзей». Я жила в Иерусалиме, но приезжала к Юрию в разные страны, где он ставил спектакли, едва предоставлялась возможность. Разрывалась между мужем и ребенком, пытаясь помочь двум самым близким людям.
«Таганка» представляла собой печальное зрелище: полупустой зрительный зал, безымянные спектакли — на афишах и в программках ни намека на худрука и режиссера-постановщика. Более того, Губенко с помощью Давида Боровского «усовершенствовал» постановки по своему усмотрению. Артистам всегда было плевать на замысел, главное — себя показать. Губенко, став министром культуры СССР, игнорировал дисциплину, пропускал спектакли. «Определитесь уже, — требовал от него Юрий Петрович, — вы актер или министр?» Но Губенко, видимо, нравилась роль крупного чиновника-демократа, время от времени оигрывающего на сцене.
Хозяйство театра полностью развалилось. Полы прогнили, стены облупились, потолки текли, кресла в зрительном зале протерлись до дыр. Повсюду грязь, грязь и грязь! При этом в штате оказалось много новых сотрудников — актеров и обслуживающего персонала. Эти «мертвые души» слонялись без дела, даже не удосуживаясь здороваться с Юрием. До сих пор с содроганием вспоминаю двадцатипятилетие «Таганки». По театру бродили толпы приглашенных Губенко пьяных людей, которые сквернословили, а потом валялись поперек коридоров. Это было отвратительно!
Любимов, выкраивая время между постановками в западных театрах, мчался в Москву, восстанавливал спектакли — «Живой», «Владимир Высоцкий», «Борис Годунов», ставил новые — «Пир во время чумы», «Электра», «Живаго», но заниматься ремонтами, протечками и сантехникой не мог. А директора пили, мошенничали, в лучшем случае ничего не делали. Каждый следующий оказывался почище предыдущего. Директора ничего не дали театру, думали только о себе. Убедившись в этом, Юрий, будучи художественным руководителем, в последние годы взял на себя эту обузу — быть еще и директором. В голодное и неустроенное горбачевское время Перестройки Юрий делал все, что в его силах, пытаясь помочь артистам. Договорился, чтобы из Бонна, где ставил оперу, в театр прислали продукты. Благодарных не нашлось. Одни возмущались, что это невкусно, другие негодовали, почему им не доставили «паек» на дом, третьи уверяли, что доедают объедки, а остальное разворовано.
«Мы ему не нужны, бедные сироты, — стенали артисты, — он продолжает шататься по Западу. Ему там лучше. Он продался».
Да, там действительно лучше, европейцы и американцы привыкли работать, а не обманывать. Юрий Петрович с самого начала предупредил труппу: «Дорогие мои, у меня есть контракты, подписанные на многие годы вперед, я не могу их отменить». Но советскому человеку не понять, что значит выплата неустойки за срыв договоренностей! Все чаще звучали фразы из массовки: «Любимов, вернувшийся с Запада, совершенно не похож на себя прежнего. Он теперь деловой, хочет приватизировать театр, гребет все под себя». Что в нем изменилось? Не знаю. Разве что вместо галстука появилась бабочка. А приватизация Юрию была не нужна. Ведь некоммерческий театр, каким была «Таганка», не мог существовать без госдотаций.
«Без Любимова было как-то спокойнее», — продолжали гнуть свою линию актеры. Конечно! Ведь он заставлял работать, требовал соблюдать дисциплину. Часами мог отрабатывать сцену, если понимал, что артист не справляется. «Мы дети! — хныкали актеры. — А он так жесток с нами».
За шесть лет работы на Западе Юрий убедился: актер, работающий по контракту, трудится с куда большей отдачей. Там артисты репетировали по девять часов, а здесь — максимум четыре. И у режиссера не было никаких рычагов воздействия на актера, который, попадая в штат, уже до пенсии мог ни о чем не беспокоиться. Вернувшись в Россию, Юрий сразу повел разговор о переводе труппы на контрактную систему. Ему так и не удалось добиться этого, зато получилось испугать артистов, которые решили, что рядом с Любимовым спокойной жизни им не видать.
Утративший к 1992 году кресло министра культуры, Губенко вернулся в театр и снова нашел способ, как извлечь выгоду из сложившейся ситуации. Он больше не плакал, а стал категоричен и груб. Губенко пожалел обиженных «детей», пообещал больше денег и свободную жизнь, если пойдут за ним. «Мы не отдадим наш русский театр какому-то израильтянину!» — эти слова, произнесенные Губенко, я услышала в телевизионных новостях. На «Таганке» произошел раскол. Летом, в период отпусков, Губенко с отрядом бойцов ОМОНа захватил новое здание театра, которое для Юрия начали строить еще по приказу Брежнева. Губенко не раз предлагали другое здание, но он отказался. Часть труппы устремилась вслед за ним, организовав «Содружество актеров Таганки». Они решили, что создадут нечто вроде союза, в котором актеры будут существовать свободно и не зависеть ни от кого: сниматься в кино, устраивать творческие вечера и играть там, куда их захотят пригласить. Ведь они так знамениты, что недостатка в предложениях не будет. Зачем же оставаться крепостными? Мне кажется, на вольных хлебах бывшие артисты «Таганки» не преуспели. Алла Демидова, Вениамин Смехов не остались с Губенко. Из известных зрителю актеров в «Содружество» вошли: Филатов, его жена Шацкая, Славина и Жукова. Пожалуй, все. А хитрый Золотухин остался. На всякий случай. В итоге у Губенко получился не театр, а прокатная площадка, на которой идут антрепризы и ставят случайные приглашенные режиссеры. Тем не менее «Содружество» бессовестно именует себя «легендарной Таганкой».
Расставаясь с Любимовым, актеры не хотели понять, что Юрий наполнял их содержанием и подавал в выгодном свете. На «Таганку» зритель приходил смотреть постановки Любимова, а не как играют Филатов или Славина. Их уже не было в театре, а зритель все шел. После раскола Юрий Петрович сознательно не захотел приглашать звезд. Актеры-звезды — зачастую испорченные люди, которые парят, не замечая никого вокруг. Есть театры, которые предлагают зрителю не искусство, а набор раскрученных телевидением лиц. Эти артисты позволяют себе халтурить — смотреть на них идет вскормленный сериалами зритель, который не в состоянии отличить искусство от ширпотреба. Для него главное — поглазеть на живую знаменитость. Конечно, Юрий задумывался о том, чтобы уйти из «Таганки» и больше не возвращаться, но будучи выдержанным и терпеливым человеком, он этого не сделал. Меня же до сих пор не оставляет мысль: может, его возвращение в Москву было ошибкой? Но разве обманешь судьбу, предсказанную заранее?
В то время, заглядывая в рукописи Юрия Петровича, мама (она не понимала по-русски, смотрела только на почерк) часто говорила, что его ждут неприятности, дрязги и интриги. Однажды сказала, что по возвращении в Москву получим трагическое известие: это будет смерть немолодого человека. Мама помолчала и добавила: «Он не русский, уйдет неожиданно, без мучений». Едва мы приехали, скоропостижно скончался Руанет, муж сестры Юрия, Натальи Петровны. Он был французского происхождения, военный врач. Встал из-за стола, упал и умер.
Мамины пророчества сбывались с пугающей точностью. Но я никогда не вмешивалась в творческую судьбу Юрия. Он — русский человек, он создал театр с мировым именем, который стал делом его жизни. Как я могла запретить ему вернуться на родину? Я могла только помогать. Петя был очень ко мне привязан. Он из тех детей, кто долго держится за мамину юбку. С тяжелым сердцем решилась отправить его в шестнадцать лет одного учиться в Англию. Словно бросила ребенка, не умеющего плавать, в глубокую воду. Но я должна была ехать к Юрию. Петя нам ни на что не жаловался, не желая расстраивать, но как потом оказалось, звонил нашим добрым друзьям и рыдал в телефонную трубку от тоски и одиночества... Окончательно переехав в Россию в 1997 году в преддверии восьмидесятилетия мужа, я нашла, что театр по-прежнему не многим отличается от помойки. Я очень вежливо попросила тогдашнего директора все исправить, ведь скоро в театре будут отмечаться премьера «Братьев Карамазовых» и юбилей руководителя. «Не беспокойтесь, через три дня здесь все будет блестеть», — уверил он меня. Но время шло, а ничего не менялось.
Моя вежливость иссякла, я пришла в бешенство, покрыла всех матом, схватила за грудки пьяного рабочего, пообещав размазать по стенке. И только тогда дело сдвинулось с мертвой точки. Но и сама, засучив рукава, принялась отмывать, чинить и красить. За это меня и не любили. За то, что иначе воспитана и не терпела наплевательского отношения к делу. Двенадцать лет я работала на «Таганке» бесплатно. И только два года назад вынужденно оформилась в штат, потому что по новым правилам не могла находиться в России более трех месяцев, не имея постоянного места работы. Ведь я не меняла гражданства и до сих пор считаюсь иностранкой. Обстановка, в которой Юрию приходилось работать, была невыносимой. Артисты плели интриги, не приходили на репетиции, врали и откровенно хамили. Они с удовольствием срывали с театральной доски объявлений все хорошее, что публиковалось о Юрии в прессе. Владимира Черняева, игравшего главную роль, за две недели до премьеры я каждый день возила в наркодиспансер, чтобы он не ушел в запой и не сорвал событие, сопровождала его и на примерку костюмов, чтобы не сбежал и не напился. К сожалению, он уже на том свете.
В прошлом году по приглашению Тонино Гуэрры Любимов повез «Таганку» со спектаклем «Мед» на музыкальный фестиваль в Равенну. На три дня. «Мы в Италии, — сказали в один голос актеры и другие работники театра, — хотим гулять». Гуляли так, что на следующий день мне позвонили организаторы и сказали: спектакль придется отменить — люди не стоят на ногах. Оказалось, ночью голый звуковик бегал по коридорам гостиницы и стучался в двери постояльцев. Заведующий постановочной частью вообще «не просыхал», осветители были «под балдой», а напившийся молодой актер, не дойдя до кровати, рухнул на пол под кондиционером и наутро не мог ни дышать, ни говорить. Приводить их в порядок Юрию помогал Петр, который приехал в Равенну повидать нас и посмотреть спектакль отца. Сын брал за грудки невменяемых людей и тряс как грушу, приводя в чувство.
Возможность так безобразно вести себя давал сотрудникам театра пресловутый коллективный договор, который Любимова вынудил подписать профсоюз. Этот документ не оставил Юрию никаких рычагов воздействия на артистов, даже репертуар он должен был согласовывать с коллективом и профкомом. Актеру же договор предоставил свободу играть в сериалах, болеть сколько вздумается и безнаказанно нарушать дисциплину. Хотя Юрий всегда проявлял гибкость и отпускал артистов подработать в кино. Высоцкий, кстати, стеснялся того, что снимается в фильме «Место встречи изменить нельзя», считал, что жертвует театром ради денег. Борис Хмельницкий решил уйти из театра в кино, пришел к Юрию за советом, тот его отпустил, и хорошие отношения между ними остались. Нынешние артисты часто даже не звонят, чтобы предупредить о том, что собираются пропустить репетицию или спектакль, ставя работу театра на грань срыва. Один актер перед спектаклем сообщил, что заболел.
— Но играть кому-то надо, — сказал ему Юрий.
— Тогда платите. Десять тысяч.
— А если я вас попрошу? — спросил Юрий.
— Тогда пять.
Однофамилец Владимира, актер Высоцкий, без согласия Юрия уехал в Италию с фильмом, в котором снимался во второстепенной роли, поставив театр в крайне затруднительное положение. Юрий день и ночь работал, вводил в спектакли, в том числе и в премьерные — «Арабески» и «Мед», замену, чтоб не выплачивать обиженным зрителям стоимость билетов и не терять престиж театра. Любимов уволил актера за прогулы, а суд при активной поддержке профсоюза восстановил его на работе. И вдобавок театр выплатил ему приличную компенсацию за моральный ущерб.
Откуда возникали конфликты? Нигде не любят иноземцев. Тем более тех, которые настаивают, проверяют, учат и контролируют. К сожалению, люди не выносят, когда им в который раз напоминают о пропущенном, о не сделанном. О тех ошибках, которые уже были совершены ими. Сколько можно объяснять работникам, не только актерам, что без трудовой дисциплины и театры разваливаются? Просить каждого нового сотрудника вежливо обращаться по телефону и использовать такие слова, как «спасибо», «пожалуйста», «извините», а не грубить. Многие работники, актеры совсем не интересуются историей театра. Просто им где-то надо «приземлиться», получать зарплату каждого десятого и двадцать пятого числа и обязательно быть зачисленными в штат. И еще одно очень существенное: пока действуют такие мягкие законы, защищающие бездельников и непрофессионалов, все будет разваливаться. Чрезмерное господство профсоюзов тоже нездоровая вещь. Гениальный итальянский дирижер Клаудио Аббадо покинул театр «Ла Скала» после того, как музыканты его оркестра во время репетиции премьерного спектакля в указанное профсоюзом время прекратили работать, бросили инструменты и ушли, не доиграв оперу.
Действие коллективного договора заканчивается тридцать первого декабря этого года. Возобновлять его Юрий не собирался. А актерам нужно иметь место в театре пожизненно и при этом как можно меньше работать. С приближением роковой даты выходки артистов становились все изощреннее. Несколько месяцев назад среди бумаг в своем кабинете нашла последнюю анонимку: «Венгерская дрянь! Спроси своего любимого мужа, сколько он еще хочет жить и как долго еще собирается работать?!»
Оглянитесь на историю русского театра. Актеры издевались над Станиславским и Вахтанговым. Таирова довели до сумасшествия. Доносили на Мейерхольда, не желая терпеть его крутой и властный характер. Ничего не меняется. Актеры не стали лучше или хуже. Они во все времена одинаковы. «Таганка» родилась из спектакля «Добрый человек из Сезуана», который Любимов поставил в Щукинском училище. Юрий рассказывал мне, что перед дипломным спектаклем в Доме ученых, где собрались академики и ученые с мировым именем, подосланная однокурсниками студентка, ставшая впоследствии матерью известного актера и телеведущего, пришла и сказала: либо всех возьмете в свой театр, либо мы не выйдем на сцену. Любимов ответил: «Не выйдете на сцену — не получите дипломов! Даю на размышление пять минут, чтобы вы поняли последствия». Спектакль сыграли. И в театр Юрий Петрович взял только тех выпускников, которых хотел. Но все равно — с шантажа и безобразия «Таганка» начиналась и таким же безобразием закончилась. Юрий без конца всем и все прощал. Но не зря говорят: чем больше добра делаешь, тем дороже платишь. История «Таганки» — история издевательств над Любимовым актеров и чиновников.
Лужков написал на стене кабинета Юрия Петровича: «Хочу, чтобы Театр на Таганке был всегда». А сам постарался, чтобы этого не случилось. Люди, с широкой улыбкой рассказывавшие, что Любимов вернулся благодаря их стараниям, в первую очередь зарабатывали очки себе. Тринадцать лет Лужков обещал Любимову построить уникальный по замыслу международный театральный центр, макет которого памятником невыполненных обещаний маячил в фойе театра. А в итоге московские власти отобрали даже предназначенную под строительство землю. Любимов не раз обращал внимание городских властей на устаревшую форму репертуарного театра. Он предлагал перейти в автономию, по закону РФ изменить коллективный договор и ввести контрактную систему. В конце прошлого года он написал в Департамент по культуре: «В таких условиях считаю свою работу бессмысленной», имея в виду не только нищенское финансирование, но и поведение актеров, и полное равнодушие чиновников. Шестнадцатого декабря 2010 года Любимова принял премьер-министр. Юрий считал, что после сорока шести лет, отданных «Таганке», он должен уведомить Владимира Путина о причинах своего ухода из созданного им театра. Но перепуганные актеры тут же состряпали письма в мэрию, Московскую думу и Департамент по культуре, требуя избавить их от угрозы автономии и контрактной системы. Положение театра осталось прежним, а актеры устроили провокацию, положившую конец терпению создателя «Таганки». В мае театр пригласили на чешский международный фестиваль в Градец-Кралове, приуроченный к выходу первого спектакля Юрия Любимова — «Добрый человек из Сезуана». Эта постановка — легенда сцены, феномен сценического долголетия.
А второй показ спектакля состоялся в Праге в Национальном театре. Артистам выплатили зарплату и суточные за дни командировки. Но этого им показалось мало. Во время открытой репетиции в чешской столице в присутствии профессуры, студентов и прессы они потребовали отдать им гонорар, который принимающая сторона выплачивала театру в качестве вознаграждения за сыгранные спектакли. Поставили ультиматум: деньги или репетировать и играть не будем. Их требование было выполнено. Им отдали шестнадцать тысяч долларов. Они представляли Россию и позорили страну перед иностранцами. А ведь знали, не могли не знать, что деньги должны пойти на уставную деятельность «Таганки», в том числе на ремонт и премии артистам. «Приступим сейчас к репетиции, — сказал Юрий, — но учтите, это мой последний день с вами».
Юрий репетировал жестко, можно сказать беспощадно. Потому что первый спектакль в Градец-Кралове играли спустя рукава. Нельзя было допустить повторения этого в Праге. Отношения были исчерпаны. В Москве Юрий заявил об уходе из театра. История повторяется. Как когда-то в ситуации с Губенко, актеры, испугавшись, что им навяжут человека со стороны, выбрали главным своего — председателя профкома Золотухина. Чтобы сделать «Таганку» такой, какой он ее себе представляет, Любимов заплатил большую цену. Театр создается трудно и тяжело, а уничтожается мгновенно. Но в сердцах зрителей, на страницах истории российской культуры любимовские постановки останутся.
В любом месте можно добиться многого или остаться никем. Да, мне ближе солнечные земли, где растут оливковые деревья и мандарины, живет веселый народ. Но волею судьбы много лет прожила в холодной стране, посвятила себя распространению самого ценного, что есть в России, — культуры. Это моя миссия. И точка единения с мужем. Любимов по всему миру ставил классиков русской литературы. Мы вместе более тридцати пяти лет. Нас давно уже соединяет не только любовь. Чтобы пережить все, что нам выпало, одного чувства мало, нас соединили и родство душ, любовь к природе и музыке, одинаковые представления о морали и этике и понимание семьи как самой большой ценности. И сын унаследовал это понимание. После окончания британского университета Петру предлагали хорошую работу в Англии, в Италии, но он сказал: «Отец, мы долго жили врозь. Тебе уже немало лет, я хочу быть рядом. Надеюсь, смогу помочь».
Петр отдал «Таганке» пять лет, работая, как и я, волонтером. Выросший в театральной среде, он тем не менее не любит артистической тусовки, сторонится актрис, девушек, легко заводящих отношения и еще легче их порывающих. Не театр был делом его жизни, и теперь он занимается тем, что ему больше по душе, — защитой природы. Я старалась сделать все возможное для мужа, сына и мамы, которая с Божьей помощью прожила девяносто шесть лет. Она ушла из жизни в прошлом году. Последние пятнадцать лет я не могла часто ездить к ней: театр требовал от Юрия и меня в десятки раз больше времени, чем раньше. Я нашла человека, который во всем помогал маме. Но даже самый внимательный и чуткий чужой не заменит родного и близкого. До сих пор чувствую вину перед матерью и скорблю о ней...
Человек, живущий ради семьи, в наше время большая редкость. Люди отвыкли делать добро друг другу, все думают лишь о себе. Мне доставляет удовольствие и радость ухаживать за мужем, следить за тем, как он одет, что ест. Тридцать пять лет отдано Юрию не зря. В девяносто три года он ставит спектакли, ездит по миру, ведет мастер-классы и удивляет всех своей феноменальной памятью.
Я бы с радостью пожила с Юрием в свое удовольствие – вдали от театров, актеров и интриг. Когда летом приезжаем в Италию, идем в наш любимый ресторанчик: у нас есть что обсудить за бокалом хорошего красного вина. Уже десять лет мы проводим здесь отпуск. Два летних месяца Юрий готовил сценарии будущих спектаклей, а еще проводил мастер-классы для молодых режиссеров со всего мира. Похоже, напрасно я рассчитывала в этом году пожить там подольше. Любимова уже пригласили сделать оперу на исторической сцене Большого театра, поставить классику в МХТ имени Чехова и провести мастер-класс в Италии.
Почему вопреки всему «Таганка» существовала? Исключительно благодаря невероятной работоспособности создателя — Любимова. И его воле. Его терпению. Умению прощать ради дела.

Автор - Каталин Любимова 

http://digest.subscribe.ru