Топография в романе “Мастер и Маргарита” местами прочерчена удивительно четко. Если вы держите книжку в руках (или знаете роман наизусть), вы безошибочно найдете сад Аквариума, и то место в этом саду, где когда-то в зарослях сирени была “летняя уборная”, и здание театра Варьете, в котором в давние времена был цирк, потом Мюзик-Холл, а потом театр Сатиры, и подворотню в дом на Садовой...

Вы без труда найдете Бронную (писатель отбросил слово Малую), и сквер, и скамейку, на которой сидел Воланд... Пройдете Тверским бульваром и попадете в тот самый дом, который в романе сгорел, а в жизни вполне сохранился и, вероятно, по-прежнему принадлежит писателям, поскольку в нем помещается Литературный институт...

Адрес же Маргариты, как и адрес мастера, размыт: столько вариантов — и ни один не надежен...

Но почему же “не надежен”? — удивится читатель. Автор так ясно пишет: “Очаровательное место! Всякий может в этом убедиться, если пожелает направиться в этот сад... особняк цел еще до сих пор”. И кажется, что он где-то здесь, этот особняк, в уцелевших переулках бывшего Арбата... может быть, еще раз всмотреться в какое-нибудь старое здание?.. заглянуть вон за тот угол?..

“Маргарита проснулась... в своей спальне, выходящей фонарем в башню особняка...” “Трехстворчатое окно в фонаре... светилось бешеным электрическим светом...” “...Окрашенный луною с того боку, где выступает фонарь с трехстворчатым окном... готический особняк...”

Поклонники Булгакова активны, и, конечно, немедленно было найдено здание с трехстворчатым окном. И не где-нибудь, а на пересечении Малого Ржевского и Хлебного переулков. Есть доказательства, что Булгаков проходил этими переулками и не мог не видеть это окно... ¹ Фотографии окна появляются в булгаковедческих трудах. Правда, на фотографиях видно, что никакого фонаря здесь нет и башня или хотя бы башенка не просматривается... Зато, — нервничает булгаковед, — имеется внутренняя винтовая лестница, доказывающая, что этот дом и был “прообразом” особняка Маргариты! Увы, в романе в особняке Маргариты нет никакой винтовой лестницы...

Ну что ж! Найдено другое здание — с башней и фонарем. Замечательно красивый, в начале 80-х годов эффектно отремонтированный особняк на Остоженке. ² Отныне фотографии красивого особняка, а иногда его стилизованные зарисовки будут украшать книги о Булгакове и даже издания его сочинений...

Увы, в фонаре-башенке красивого особняка не видно ни одного трехстворчатого окна. А кроме того — сад? Здесь явно нет, да, кажется, никогда и не было сада... Не беспокойтесь, сад будет найден отдельно, в третьем переулке. И описание сада будет снабжено ссылкой на собственное предсмертное свидетельство Е.С.Булгаковой. Хотя Е.С.Булгакова не только не была знакома с нашими следопытами, но даже не подозревала об их существовании...

И тут появляется новый документ — очаровательные мемуары некой Маргариты Петровны Смирновой, уверенной, что уж она-то лучше всех знает, где находится особняк Маргариты. Поскольку, по ее мнению, она в этом особняке и жила.

О Маргарите Петровне Смирновой я не знаю ничего. Не знаю даже, подлинная это фамилия или псевдоним. А вот записки ее, полагаю, подлинны. Очень уж они искренни, эти записки.

Собственно говоря, фрагменты из них были впервые приведены в книге М.О.Чудаковой “Жизнеописание Михаила Булгакова” ³; но цитировались записки так невнятно и было настолько неясно, что же находится в помеченных отточиями пропусках, что пользоваться публикацией оказалось невозможно. М.О.Чудакова писала, что записки попали к ней непосредственно из рук М.П.Смирновой в 1986 году, и оставалось предположить, что тогда же, в 1986 году, они были написаны.

В полном виде впервые я увидела мемуары М.П.Смирновой в книге В.И.Сахарова “Михаил Булгаков. Писатель и власть” ⁴. Были ли они перед этим уже опубликованы и откуда попали в книгу В.И.Сахарова, неизвестно: у российских филологов установился принцип — ни на что не ссылаться, и В.И.Сахаров пользуется этим принципом весьма последовательно. Текст представлен как полный, и, по-видимому, это соответствует действительности. Приведена, что очень существенно, дата создания записок: 1970 год. А кроме того, и это тоже немаловажно, имеется послесловие автора, датированное 1971 годом.

Сюжет записок Маргариты Смирновой таков.

Однажды в Москве, весною (из дальнейшего видно, что это было, скорее, в начале лета, поскольку героиня приезжает с дачи) 1934 или 1933 года, Маргарита Петровна, тогда молодая и, по-видимому, очень красивая женщина, привлекла внимание какого-то мужчины, шедшего ей навстречу и потом пошедшего вслед за нею. Несмотря на ее возражения (“Я на тротуарах не знакомлюсь”), его попытки познакомиться увенчались успехом. Он представился: Михаил Булгаков.

Нет, она не догадалась, что это автор “Дней Турбиных”, и он по этому поводу ничего не сказал. Он все-таки поразил ее воображение, они гуляли целый день и никак не могли расстаться. Разговоры были литературные, причем он рассказывал — и необыкновенно интересно — главным образом о Льве Толстом. Потом они встретились еще один или два раза (в записках это несколько невнятно) и, по ее настоянию, расстались навсегда. Она считала, что не имеет права “ставить на карту не только свое благополучие, но и покой мужа и детей”.

... А потом — много, много лет спустя — она прочитала роман “Мастер и Маргарита”, опубликованный с купюрами в журнале “Москва” зимою 1967-1968 года. И... узнала себя — в Маргарите! (Она не знала, что тысячи женщин узнавали себя в Маргарите.) Но ведь ее и звали Маргаритой!

Узнала Булгакова: он, он и никто другой! Это она назвала его тогда мастером — теперь она была в этом совершенно уверена. (“Ну да, мастерски умеете зубы заговаривать!” — “Так как же, по-вашему, значит, я Мастер?” — “Ну, конечно, мастерски умеете плести узоры красноречия”.) Откуда же ей было знать, как медленно, как не сразу из недр булгаковской прозы, из недр самого текста романа всплывало для писателя это слово...

“К концу дня у меня было такое ощущение, что мы знакомы очень давно, — пишет Маргарита Петровна, — так было легко, по-дружески отвечать на все его житейские вопросы. Значит, и он почувствовал то же самое, если так прямо и сказал об этом на странице 88, кн. 1”.

Она ссылается на страницы журнала, имея в виду следующие строки романа: “Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет”. И опускает — простим ей — продолжение этих строк: “На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой”.

Конечно, она “вспомнила” и другие подробности. И то, что в тот день у нее в руках были желтые цветы, “кажется, мимозы”. (Мимозы — в начале лета?) И желтая буква “М” была вышита на голубой поверхности ее сумки-ридикюля, она сказала своему новому знакомому, что сама вышивала эту букву — свой инициал. (Ах, если бы кто-нибудь обратил ее внимание на то, что у Булгакова не просто желтое, но желтое — на черном, что это очень важно: желтое на черном, — ей, вероятно, совершенно искренне вспомнилось бы, что в руках у нее тогда была не голубая, а другая, может быть, черная сумка...)

И представляете, у нее тоже был муж, которого она не любила. И красавица-домработница... Она, правда, не говорила новому знакомому о домработнице, но ведь он потом заходил во двор, ища ее, и ему могли сказать соседи... (Откуда же было Маргарите Петровне знать, что Наташа в романе “Мастер и Маргарита” — не только живой персонаж, прототипов для которого могло быть сколько угодно, но и замечательная интерпретация традиционной в комедии фигуры “субретки”; что это опыт Булгакова-драматурга так блистательно входит в его гениальную прозу.)

И еще, прочитав в романе: “Я знаю пять языков, кроме родного, — ответил гость”, — самым добросовестным образом “вспомнила”, что именно эти слова сказал ей ее новый знакомый. Хорошо, что я никогда не встречалась с Маргаритой Петровной. Она не поверила бы мне, что Булгаков этого сказать не мог, поскольку пяти языков не знал, а хвастуном не был.

Есть и множество других неувязок. “Маргарита Петровна! — спрашивает ее спутник. — Вот вы сейчас придете домой, останетесь одна, что вы будете делать?” — “Ну, что делают женщины, когда приходят домой? — отвечает она. — Первым долгом надену фартук, зажгу керосинку...”

Это значит, что ее поразили — ей показалось, что она узнала — строки в романе: “Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе”.

И незамеченной осталась строка: “Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу”. А штука в том, что никогда не прикасавшаяся к примусу булгаковская Маргарита надевает фартук и зажигает керосинку только в подвальчике мастера — из любви к своему избраннику. (Кстати, это ведь характер Елены Сергеевны Булгаковой: избалованная генеральша, отлично умевшая не делать ничего — и преданная подруга мастера, радостно умевшая всё.)

Впрочем, довольно...

Тут возникает вопрос: может быть, и не с Булгаковым вовсе повстречалась Маргарита Петровна однажды в Москве, в начале лета 1933 или 1934 года (поскольку невозможно себе представить, чтобы она все это сочинила)?

Все-таки, думаю, с Михаилом Булгаковым.

Это его очарование, его способность располагать к себе. Любовь Евгеньевна (Белозерская-Булгакова) говорила: “В хорошем настроении он бывал неотразим!”

Рост? Маргарита Смирнова пишет: “не очень большого роста”, “не очень высокий...”

И рост, пожалуй, булгаковский. “Он был хорошего роста. Немного выше среднего”, — говорила мне Марика Чимишкиан. (Средний мужской рост в середине ХХ века в России был примерно 171-172 см; мужчины ростом около 180 см уже воспринимались как высокие, долговязые; рост Булгакова был, думаю, 174-175, не выше.)

Костюм? ... “Хорошо одет, даже нарядно, — пишет наша мемуаристка. — Запомнился добротный костюм серо-песочного цвета, спортивного или охотничьего покроя, краги”.

Увы, костюм не его. Особенно эти “краги”. Напомню, краги — сверкающие и твердые кожаные гамаши от туфли до колена (или, как пишет в своем “Толковом словаре” Даль, “накладные голенища на пуговицах”). Очень эффектная часть костюма, предполагающая короткие штаны.

Тут непременно вспомнится, что когда Марика Чимишкиан в первый раз познакомила Любовь Евгеньевну с Сергеем Ермолинским, та сказала, что уже видела Ермолинского с товарищем на пароходе, обратила тогда на них внимание и назвала обоих, впрочем, вполне дружелюбно, “фертиками”. “Почему — фертиками?” — спрашивала я у Марики. — “Ну, одеты они были так... кожаные куртки... фотоаппараты через плечо...” Так вот на “фертиках” могли быть краги. Булгаков “фертиком” не был.

Или вот, в конце апреля 1934 года, Булгаков пишет П.С.Попову о своей мечте съездить за границу: “Видел одного литератора как-то, побывавшего за границей. На голове был берет с коротеньким хвостиком. Ничего, кроме хвостика, не вывез! Впечатление такое, как будто он проспал месяца два, затем берет купил и приехал... Ах, какие письма, Павел, я тебе буду писать! А приехав осенью, обниму, но коротенький хвостик покупать себе не буду. А равно также и короткие штаны до колен”.

Булгаков носил аккуратный классический костюм. В его глазах нарядный костюм — это хорошего сукна тройка (костюм с жилетом). В таком костюме, только что сшитом мхатовским портным из настоящего “фрачного” материала, раздобытого Еленой Сергеевной в Торгсине, он и запечатлен на известнейшей фотографии в апреле 1935 года.

А как же мемуаристка? Думаю, ошибка памяти. Булгаков в эти годы бывал очень элегантен; яркое впечатление элегантности и необычности где-то в недрах ее памяти соединилось с каким-то другим, посторонним впечатлением...

И все-таки в этих мемуарах есть подробность, подтверждающая реальность встречи.

Как я уже отметила, записки Маргариты Смирновой имеют послесловие, написанное год спустя. В нем рассказывается, как в июне 1971 года она попала на посвященный Булгакову вечер в Театральном музее имени Бахрушина. Выступали многие, помнившие Булгакова, в том числе — артист М.М.Яншин. “И вот что значит артистическое перевоплощение, — пишет Маргарита Смирнова. — Представляете себе фигуру Яншина? Полная противоположность Булгакову. Но когда Яншин говорил о Булгакове, передавал какие-то его черты, он вдруг передернул плечами, сидя на стуле, повернулся быстро вполоборота, и я ясно увидела — вот он, Булгаков! Значит, и Яншин обратил внимание и запомнил манеру Булгакова быстро поворачиваться к собеседнику”.

Вот это “вдруг передернул плечами” (в другом месте: “как-то слегка передернет плечами”) — такое зримо булгаковское, что можно простить мемуаристке все прочие ее промашки. Любовь Евгеньевна не раз рассказывала мне: после всех издевательств критики в 1926-1929 годах, после страшного краха всех пьес в 1929-м, у Булгакова сделался — и остался навсегда — нервный тик: он передергивал левым плечом. Было к этому, по-видимому, какое-то предрасположение: с юных лет привычка держать левое плечо чуть выше, от этого часто левая рука в кармане... Это не был дефект сложения; Булгаков был хорошо сложен; это был дефект осанки...

И не противоречит действительности то, что разговор всё шел о Льве Толстом, который так интересовал Маргариту Петровну: Булгаков очень хорошо знал Толстого; в 1931-1932 году сделал инсценировку “Войны и мира”; любимый его друг Павел Сергеевич Попов был не только исследователем Толстого, но даже в какой-то степени свойственником — через свою жену Анну Ильиничну Толстую, внучку великого писателя...

Но особняк, ради которого мы собственно и начали этот экскурс в записки Маргариты Смирновой? Особняк, в котором жила Маргарита Петровна и который, по ее мнению, и есть “готический особняк” романа? Увы, увы...

... Новый знакомый проводил Маргариту Петровну к ее дому. На Арбате? Нет, совсем не на Арбате, а в одном из переулков Первой Мещанской. Она не разрешила ему войти в калитку, они попрощались на противоположной стороне улицы, но двор в открытую калитку ему был виден — по ее мнению, тот самый (“один к одному”?), что описан в романе: “Маленький домик в садике... ведущем от калитки... Напротив, под забором, сирень, липа, клен...”

Опять липа и клен... Постойте, но ведь это описание домика мастера? Ну да, по мнению Маргариты Петровны, это все было вместе: сирень, липа, клен, подвальчик, в котором жил мастер, и квартира во втором этаже, где проживала Маргарита...

О том, что она живет во втором этаже, она своему новому знакомому, правда, не говорила, но... соседка рассказывала ей: “Сидим во дворе на скамейке, приходил какой-то гражданин, не очень высокий, хорошо одет, ходил по двору, смотрел на окна, на подвал (подбирал, где бы поселить мастера? — Л.Я.). Потом подошел к сидящим на скамейке, спросил... Походил по двору, опять подошел, спросил, где именно живет...”

“Откуда же иначе он узнал, что я “занимала верх прекрасного особняка в саду””? — пишет Маргарита Петровна, трогательно пропуская словечко весь. Пропуская, поскольку булгаковская Маргарита со своим мужем вдвоем занимала весь верх прекрасного особняка в саду, а Маргарита Петровна, сколько можно судить по ее запискам, жила с соседями и общей кухней.

Да, ни Арбата, ни готики, ни трехстворчатого окна, ни даже большой и роскошной (по советским меркам, конечно) квартиры... Что же остается? Только одно — второй этаж...

Как бесспорно воспринимается каждая деталь в романе “Мастер и Маргарита”: “Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного особняка в саду...” И трудно представить, как не сразу сложился у Булгакова этот верхний этаж.

Дело в том, что по первоначальному замыслу, во второй редакции романа (1932-1934 гг.), где собственно и возникает Маргарита, она живет отнюдь не в верхнем этаже. Ее квартира располагается в первом этаже. Может быть, потому, что в высоком первом этаже добротного дома в Ржевском переулке (представьте себе, близ Арбата) жила генеральша и очаровательная женщина Елена Сергеевна Шиловская, будущая Булгакова.

Лидия Яновская

окончание следует

1 См.: Борис Мягков. Булгаковская Москва, 1993, с. 184, а также многочисленные журнальные статьи этого автора.

2 Тот же труд, с. 185.

3 Москва, 1988, изд. 2-е, с. 453-458.

4 Москва, 2000, с. 403-418.

Все рубрики блога "Прекрасная эпоха модерна"    La_belle_epoque