Кишлак Икан. Фото из «Туркестанского альбома» (1871—1872)

 

У въезда в деревню нас ожидал джигит иканского аксакала Ибн Ямина; он провел нашу тройку до своего дома и скрылся. Я вылез из телеги и отправился вслед за ним. На правой стороне большого двора находилась приемная комната; она не была выбелена и имела небольшую нишу по левой стороне от входа с поставленным в нее сиденьем. Я сбросил все одеяла с этого сиденья на пол и расположился по-своему. Вещи были внесены в ту же комнату. Вскоре явилось несколько человек — родственников Ибн Ямина с угощениями, начинавшимися с чая. Так как в доме Ибн Ямина самовара не было, то чай готовили в чайнике — нечто вроде нашего кофейника, и он лился в чашку вместе с выварками; чашка была не такая, как у нас, а нечто вроде нашей полоскательной чашки, но значительно меньшего размера. При этом были выставлены разные вкусные лепешки, сушеный виноград и фисташки. Во время угощения, родственники обратились ко мне с просьбою рассмотреть их дело, показывали мне разные жалованные грамоты всевозможных ташкентских кушбеги и перванечи. Просмотревши эти бумаги, писанные по-персидски, я обещал им обо всем доложить генералу [Романовскому] по моем приезде в Ташкент. Персидский язык, как официальный, имел здесь большое значение; все грамоты, какие мне только случалось разбирать, были писаны на этом языке.

 

Потом подали плов, приготовленный из баранины с миндалем, морковью и фруктами. Мы ели его с удовольствием. Я предложил сартам оставленный мне к. Б-ским стакан марсалы; многие из деликатности отказывались принять этот стакан, но один сарт выпил-таки его.

 

Так как уже стемнело, то я решил остаться у них ночевать. Вечер был проведен в разговорах с сартами. Я им показывал мой револьвер, разрядивши его предварительно, сколько он может сделать выстрелов. Рассмотревши его хорошенько, сарты закричали: «Ой, бой ой! Правда у нас говорится, что русский из всех пальцев стреляет. Вишь ты, штука-то какая; имей-ка я такую тупанчу [пистолет], да я бы пошел против ста человек неприятелей, не боясь ничего.

 

— Ну, против ста-то не пошел бы! — возразил ему кто-то.

 

— Против ста кокандцев? — пошел бы, право слово, пошел бы!

 

Во дворе в это время раздавалась песня казаков.

 

— Это оренбургские кутят, ваше благородие, — отвечал казак на вопрос мой, что это за песни. Вишь, бузы натянулись, срамники этакие, в такой святой день.

 

Была страстная пятница. Я только мог позавидовать веселью казаков в такое время, когда они находятся в конвое.

 

— Отпустите их, ваше б-дие, назад; они завтра будут проситься у вас. А сибирских возьмите с собой. Мы вас лихо докатим до Чимкента, — в один день, только вставайте пораньше.

 

Я отпустил всех сартов и залег на боковую. На заре меня разбудили казаки. Оренбургские казаки были отпущены назад, в Туркестан, а сибирские — поехали со мною.

 

— Только держитесь, ваше б-дие, покрепче, — говорили они мне. — А мы на подставных-то вас ловко свезем — к вечеру в Чимкенте будем. Здесь дорога ничего себе, логами идет.

 

Действительно, дорога шла перевалами до следующей станции — Ак-Муллы. Вся местность орошалась арыками, проведенными из гор. Киргизы работали на полях; их голые спины были опалены солнцем. В Ак-Мулле прибыло ко мне три казака, и мы отправились на реку Бугунь. Вплоть до этой реки на протяжении пятидесяти верст в длину и верст двадцати в ширину тянется местность, покрытая цитварным кустарником. Один купец-капиталист приобрел право на эту местность от киргиз за триста рублей, с тем чтобы киргизы каждый год косили это пространство и привозили семя в Туркестан к его агенту; за засвидетельствование такой купчей начальник населения получил порядочный нагоняй. Речку Бугунь мы переехали без особенных хлопот и отправились на станцию Арыс. Это та самая Бугунь, на верховьях которой полковник Татаринов открыл каменный уголь; удачно ли будет производиться ломка угля, еще неизвестно, оттого что она требует многих механических работ.

 

Понятно, что казаки прибывали на каждой станции, так что эту станцию ехал я в сопровождении двенадцати казаков. Местность становилась все холмистее в холмистее. В стороне виднелись большие здания киргизской постройки. Мы проехали одну брошенную деревню и приехали к Арысу еще засветло. Там находился один здоровый киргиз, заведывавший переправою; он навьючил мои вещи на верблюдов и отправился сам вплавь через Арыс. Я поехал на своей телеге. Это правда, что переправа мне дорого обошлась; но нечего было делать, следовало заплатить, что спрашивали. Арыс быстрая река, гораздо быстрее Бугуни, и во время разлива случаются на ней несчастия. Впрочем, переправа через Арыс обошлась мне дешевле, чем переправа через Арпачай вовремя поездки моей в Персию. На другой стороне берега находилась рота солдат, отправлявшаяся в Чимкент. Солдаты и офицер выстроились и отдали мне честь, потому что казаки разнесли слух, что полковник едет. С Арыса мы начинаем подниматься в гору; то спускаемся, то поднимаемся, вплоть до самого Чимкента. Казаки рассуждали насчет хлебородия в здешнем крае и насчет того, что недурно было бы, если бы Арыс заселяли казаками; пошла бы тут жизнь вольная; под боком Сырдарья со всякой рыбой, живи — не хочу просто. Говорят, что оренбургские казаки просились переселиться на Арыс, но начальство их не пустило. Я соглашался с казаками, хотя на самом деле не находил особенной прелести жить на Арысе. Голая местность, справа возвышающаяся, слева падающая в Сырдарью, не могла особенно поразить меня; я даже не мог заметить, где это казаки находят для себя удобства: ни одного деревца на всем Арысе. Поселения были здесь, впрочем, довольно часты; они встречались нам в заброшенном виде по сторонам от дороги.

 

Чем ближе к Чимкенту, тем спуски и подъемы на горы становятся круче. На одном спуске лошади нас понесли и подшибли одному казаку ногу. Начинало темнеть, прохладный ветерок подул с гор, когда мы подъезжали к Чимкенту. Здесь начинает темнеть рано, и сумерки бывают непродолжительные. Не доезжая Чимкента, виднелись по обеим сторонам дороги огоньки от киргизских кибиток. Подъезжая к Чимкенту, в вечернем тумане начинают проясняться горы, покрытые снегами. Этот вид, совершенно изменяет степную природу своим неожиданным появлением; он напоминает, отчасти, вид Кавказских гор под Владикавказом, но там только стоят величайшие гиганты впереди, покрытые вечным снегом, а здесь подобие этих гигантов — небольшие высоты, покрытые, однако, снегами, так как был еще март месяц. В марте же месяце, впрочем, я проезжал и Владикавказ; летом, быть может, вид горной картины изменяется там. В Чимкенте на обратном пути я не нашел снежинки на горах. Замечательно, что здесь пролегает почти единственный удобный путь в Ташкент, так что, чтобы побывать в последнем городе, нужно проехать через Чимкент; другая дорога пролегает от Ташкента на Сайрам и Манкент, но она неудобна для колесной езды; оттого чимкентскую дорогу и предпочли ей.

 

Когда мы подъезжали к городу, он скрывался от нас в ночной темноте с его горами; бездна огоньков, мелькавших там и сям, указывали нам дорогу к нему. «Господи, — думал я, — куда меня нелегкая занесла; благополучно бы выбраться отсюда». Бухарцы меня теперь нисколько не пугали, потому что я был окружен казачьим конвоем, который хотя почему-то раньше меня прибывшие в край и называли «гаврилычами», но это я узнал уже потом, а теперь они представлялись мне ратью богатырскою, которая была бы в состоянии разбить целую бухарскую ораву, если бы таковая появилась. Мы весело, с шуточками подъезжали к городу; казаки радовались, что им светлое христово воскресенье придется встретить в своей семье, и поэтому безумолчно балагурили между собою.

 

Наконец мы въехали в город. Неудобства езды по азиатским городам известны, но здесь, когда мы въехали на базар, едва могли двигаться через рытвины и канавки текущей воды. Местами были переброшены доски, которые трещали под нашей телегой. Базар был освещен фонарями; крик и говор народа смешивался со скрипом телеги. Наконец мы выехали в пустынную местность и начали подниматься на гору, на вершине которой находилась цитадель. Ворота были уже заперты, и мы должны были ожидать, пока доложат коменданту о приезде нашем; наконец ворота заскрипели. Казаки, сопровождавшие меня, пожелали мне счастливо встретить наступающий праздник и отправились в свои казармы. Тройка долго еще ехала. Казак, правивший лошадьми, говорил мне, что вот тут направо солдатская слободка, а налево дом коменданта. Меня повезли к дому для проезжающих, втащили вещи в комнату, и казак, получивши на водку, исчез. Я остался один как перст, в комнате, натопленной до угара. Я открыл трубу и спросил у появившегося солдатика, можно ли иметь самовар.

 

— Надо сбегать к коменданту за самоваром, — отвечал он.

 

— Хорошо, сходи к коменданту и спроси, могу ли я его сегодня видеть.

 

Он отправился и через несколько минут вернулся с приглашением пожаловать к коменданту. Чимкентский комендант жил, как оказалось, в двух шагах от моей квартиры; я вошел к нему, рекомендовался и спросил его, давно ли был здесь генерал и не говорил ли он что-нибудь про меня.

 

— Он третьего дня утром уехал и приказал вам передать, чтобы вы торопились.

 

— Так позвольте же мне, в таком случае, завтра же утром убраться отсюда.

 

— Постараюсь устроить это, но не знаю, как вот с конвоем быть! — отвечал комендант.

 

— А разве здесь опасно? — спросил я.

 

— Да-с, да-с; на беду, мастера нет. У нас здесь до Ташкента две станции сняты. Киргизы все пошаливают. Разве вам хочется попасть в плен к бухарцам?

 

В это время вошел писарь в доложил, что в бане в одного солдата еврея выстрелили. Произошел переполох в доме коменданта.

 

— Ты ведь все врешь! — горячился он. — Не может этого быть! Кто там выстрелит? Ступай, сбегай, разузнай всю истину.

 

Потом он сообщил мне, что слухи носились, будто чимкентцы думают сделать нападение на русских, словом, перерезать их всех накануне пасхи.

 

Порешив, что я поеду завтра, я отправился домой. Самовар шипел уже, и вестовой, приставленный к этой квартире, распоряжался моим погребцом как хозяин. Напившись чаю, я прилег заснуть и проспал спокойно безмятежным сном часов до девяти утра, когда проснулся, разбуженный чьей-то болтовней под окнами.

 

Чимкент. Литография с картины, принадл. А. К. Гейнсу (илл. из книги П. И. Пашино)

 

Зачем мне было здесь оставаться, — следовало стремиться к цели, к Ташкенту. Я так и просил вчера сделать распоряжение, чтобы лошади были готовы к полудню, потому что мне нужно было зайти здесь к одной госпоже и вручить ей письмо от брата. Я полагал, что здешние дамы начинают прием не раньше двенадцати часов дня, однако здесь случилось немного иначе; в одиннадцать часов я уже был у госпожи С[еверцо]вой. Нелишним считаю здесь рассказать мое путешествие до ее квартиры. Она жила в городе; я вышел в сопровождении унтер-офицера, знакомого с местностью, из цитадели, и предо мною, как на ладони, раскрылся весь город. Дома, окруженные садами, имели великолепный вид. Ручейки перерезывали улицы в самых неправильных направлениях. Огромное пространство садов заставляло думать, что здесь не так-то много жителей. Утреннее солнце ярко освещало поверхность домов обывателей. Изредка в тумане виднелась какая-нибудь киргизская кибитка с дымком над нею.

 

Я спустился с горы и вошел в улицу, неправильно изгибающуюся несколько раз. С обеих сторон улицы тянулись непроглядные стены; только перепрыгиванье через грязь и канавки разнообразило наше путешествие. Народа на улице было мало, мы почти никого не встретили; но вот проводник остановился у одной сакли и сказал мне, чтобы я ждал, а он пойдет доложить, и сейчас же шмыгнул в калитку дома. Через пять минуть он вернулся и, сказавши мне: «Пожалуйте, я вас подожду здесь», пропустил меня. Г-жа С[еверцо]ва выслушала, когда я ей рекомендовался и отдавал письмо ее брата, потом просила садиться и извинилась, что сейчас приступит к чтенью письма. Понятное дело, что она так торопливо взялась за письмо, когда около полугода не получала от брата ни строчки и не знала, что делалось у него.

 

Комнатка, которую она занимала, была невелика и, при всей своей миниатюрности, была завалена вещами ее мужа [Н. А. Северцов, известный зоолог и путешественник. — rus_turk.], отправившегося в отряд. Он занимался зоологическими исследованиями страны и имел богатые коллекции звериных и птичьих шкурок. При этом же, еще был разложен особый стол с разными куличами, пасхами, окороком ветчины и телячьим филе. Несмотря на тесноту квартиры, в ней появились еще комендант и начальник населения; когда вошли они, письмо было уже прочитано, и мы разговаривали. Комендант сообщил свой вчерашний переполох, по случаю выстрела в еврея, и закончил рассказ тем, что эта история совершенно выдуманная.

 

Долгом считаю заметить, что чимкентское начальство вообразило, будто народ думает отмстить за штурм и затевает это предприятие в день пасхи; оно уже приглашало дам переселиться в цитадель, но, так как им было трудно это сделать, они и остались в городе. Начальник населения жил также в городе на наемной квартире, хотя бы ему следовало первому перебраться в цитадель, потому что его первого ожидала пуля; но он с горячностью оспаривал болтовню военного начальства и тут же горячился.

 

— Помилуйте, может ли что-нибудь случиться, когда киргизы все на нашей стороне, а сарты? — их всего здесь до двух тысяч, и у них оружие отобрано; что же они поделают? Я не говорю — в бане мог кто-нибудь стрелять в еврея, а чтобы сарты восстали заведомо — этого не будет никогда, никогда!..

 

— Полноте, какие они безоружные, — возравал комендант. — Говорят, что вон у них в городе пушки где-то сохраняются…

 

— Это везде пушки у нас сохраняются жителями, да картечи-то нег, — прервал начальник населения.

 

— Эх, полноте, что вы говорите, картечь нашлась бы, — говорил комендант обиженным тоном.

 

— Ну, толкуйте с ним тут, — сказал начальник населения и, обратись ко мне, спросил, когда я думаю ехать.

 

— Желал бы сегодня, — отвечал я, — не знаю, как г. комендант выпустит меня.

 

— Да, трудновато найти теперь трезвых казаков для конвоя; однако, попробуем, похлопочем, — отвечал комендант.

 

— Не нужно казаков, я вам дам джигитов, человек двадцать; с ними проедете куда угодно.

 

Я поблагодарил г. начальника населения за джигитов, встал и начал раскланиваться. Все мне желали благополучного проезда, точно будто отправляли мепя в неприятельскую сторону.

 

Начальник населения вышел вместе со мвою, чтобы отдать приказание о приготовлении джигитов. Одна дама, вышедшая также со миою, просила меня взять на себя труд доставить офицеру, находившемуся на одной из станций и считавшемуся женихом ее дочери, куличи и крашеные яйца; она проводила меня почти до цитадели. Я взобрался на гору и побрел к своему домишке. Там ожидал меня один инженерный офицер, прославившийся тем в этом крае, что при наведении моста чрез Сырдарью для переправы отряда генерала Черняева он что-то сплоховал, так что затопило пушку.

 

— Скажите, это вы едете в Ташкент? — обратился он ко мне с вопросом.

 

— Я еду в Ташкент, — отвечал я.

 

— Но ведь Черняев в Самаркандском отряде; вы, конечно, туда проедете?

 

— Может быть, проеду, если будет мне приказано, — отвечал я, вводя его в комнату.

 

И порядочно долго сидел этот офицер у меня, не имея в виду ни попросить меня о чем-нибудь, ни дать мне какого-нибудь поручения, так что его застал еще комендант, делавший всеобщие пасхальные визиты. За комендантом вскоре появился и начальник населения.

 

— Я забыл вас спросить, в котором часу вы едете, — обратился он ко мне.

 

— А вот, как лошади будут готовы, так и поеду.

 

— То-то же, — конвой будет сейчас готовь; даю вам семерых молодцов биштамгалинского рода.

 

— К чему же это? — возразил комендант. — Оно, конечно, для безопасности ничего; но я вам даю десятерых казаков сибирских, которые в рот ничего не берут.

 

Пока мы рассуждалн таким образом, к подъезду подкатила телега с рыжеватым блондином на козлах.

 

— Это для вас, — сказал комендант, берясь за коня. — А я пойду потороплю казаков — что-то они там замешкались.

 

Я был чрезвычайно доволен участием начальника населения и коменданта, которое они принимали во мне. Нужно знать положение человека, проезжающего в Ташкент во время военных действий, когда две станции между Чимкентом и Ташкентом сняты, когда киргизы шалят: можно попасть в плен, а там, пожалуй, пятки срежут да конских рубленных волос подложат; мало ли какого свинства ожидать можно от азиатцев. Я не умел благодарить чимкентское начальство за его внимание, не мог подобрать подходящих выражений для этого.

 

Лошади дурачились под окошком; бойкий блондин удерживал их, пока выносили вещи. Наконец я уселся сам, и мы тронулись в путь-дорогу, опаснее которой еще не было. Пришлось опять проезжать Чимкент.

 

Чимкент стоит на Бадаме и на Кучкар-Ата. Последний ручей назван так потому, что вытекает из-под могилы святого Кучкар-Ата. Эти два ручья, пробегая через Чимкент, вполне удовлетворяют его жителей, доставляя им чистую, свежую, прекрасную воду. В некоторых местах можно даже выкупаться, если захочется сильно, — так широки и глубоки эти ручьи. В цитадели находится, впрочем, колодезь на всякий случай, т. е. на случай осады или народных волнений.

 

Домов в Чимкенте, по словам самого начальника населения, 756. Принимая на каждый дом по 5 душ, жителей придется 3780 душ; да следует к этому прибавить русское население и заезжих киргиз — так, пожалуй, составится круглая цифра до 5000 душ. Население небольшое, но, принимая в соображение близость Сайрама, Манкента и Карабулака, которые в былое время составляли, как говорит г. Южаков, один город, цифра выйдет довольно солидная. В Сайраме, наприм., по его словам, 1000 домов, т. е. до 5000 жителей; в Манкенте и Карабулаке около 1000 домов, т. е. также около 5000 жителей. Так в древнем Чимкенте следовало быть нескольким сотням тысяч жителей; а так как таких городов не существует во всей Азии — не говорю про Китай — то и рассказ г. Южакова выходит химерическим. Что касается торгового значения Чимкента, то он играет значительную роль в караванной торговле. Все караван-баши, живущие в Ташкенте — биштамгалинцы, место кочевок которых принадлежит к чимкентскому району; недаром сложилась поговорка, что «биштамгалинцы готовы на все четыре стороны» [биштамгалы дурт атрафка баргалы] — всеми караванами заведуют биштамгалинцы. Они берут огромные подряды на провоз товаров в Оренбург, Троицк, Петропавловск, Семипалатинск, Кульджу, Чугучак и другие города; цена от Ташкента до Семипалатинска редко превышает 18 р. с. Так как здесь мало конкурентов — бухарцев, то и товары ташкентских купцов, хотя и перекупленные из других рук, везутся туда под именем ташкентских; из России же и из Китая вывозится много ситцев, котлов, сундуков и вообще железного товара, чаю, туши, опиума и фарфоровой посуды. Все караванные пути в руках у биштамгалинцев; они народ честный, правдивый и аккуратный. Караваны не все сосредотачиваются в Чимкенте, большая их часть идет на Сайрам, это караваны, назначенные на Сибирскую линию; караваны же, назначенные на Оренбургскую линию, не минуют Чимкента; следовательно, здесь в известное время бывает наплыв караванов, а так как караванные приказчики не прочь раскупориваться даже при самом малом спросе, то тогда и усиливается торговля этого города.

 

Чимкент. Цитадель. С натуры рисов. Д. В. Вележев (илл. из книги П. И. Пашино)

 

Чимкент стал русским 20 сентября 1864 года, благодаря штурму, произведенному генералом Черняевым. Резня была жестокая; солдаты, разграбивши базар, врывались в дома жителей и душили их; пострадали также многие женщины и дети. Годовщину этого штурма туземцы сопровождают повсеместным плачем, и, пожалуй, действительно готовы бы были отомстить кяфирам за это, но не хватает средств. Между тем комендант и некоторые подчиненные его ждали в настоящем году резни в страстную субботу, упуская из вида то обстоятельство, что чимкентцам драться нечем: оружие у них отобрано — не с кухонными же ножами полезут они на крепость, которая в наших руках. Совершись убийство в этот день, и я полагаю, что панический страх до того был бы велик, что, чего мудреного, убийца успел бы спастись.

 

Обращаюсь к рассказу о моей поездке. Мы проезжали город весьма долго — так он растянут, и, выехавши из него через Ташкентские ворота, остановились у ручья, чтобы напоить лошадей. Огромнейший караван входил в город. «Откуда?» — спросил я. — «Из Ташкента», — отвечали мне. Что бы это значило? — подумал я, — неприязненные действия и торговля идут рядом: немного странно. Проехавши с версту, мы стали подниматься на гору; казаки и джигиты взяли другой, караванный, более удобный путь.

 

— Ты кто такой, татарин? — спросил я ямщика, когда мы остались с ним вдвоем.

 

— Нет, я не татарин, — я хэтай-кыпчак, — отвечал мне рыжий детина, трогая лошадей.

 

— Где же ты выучился по-русски?

 

— Я с малых лет с русскими; в Каркарале был. С Верного все иду с русскими; здесь теперь в ямщики нанялся.

 

— А на родину в это время ездил? — спросил я.

 

— Нет, на родине не был, — что там смотреть? — Там ничего хорошего нет.

 

Однако подъем был довольно высок, так что мы взбирались добрых полчаса; потом стали спускаться, вплоть до самой станции Беглербек, которая видна верст за десять. Горы, через которые мы переваливали, были каменисты и не представляли таких грозных откосов, какие встречаются постоянно в Кавказских горах; они не закрывали от нас вида, а, напротив, составляли как бы рамку его. До Беглербека нет никакой жизни, и если бы не орел, уцепившийся за глыбу земли, то казалось бы, что мы проезжаем по царству мертвых. Беглербек находится в 25 верстах от Чимкента. Это не более не менее как полуразвалившийся караван-сарай, сложенный из жженого кирпича, слепленного особенным составом серовато-белого цвета. Хотя он находится под горою, но стоит на некотором возвышении; около него пробегает ручей прекрасной воды, которою казаки и джигиты угостили своих лошадей; я также попробовал этой воды. Ни одной живой души не было в караван-сарае, и мы отправились дальше. Новый подъем, перевал в Келесскую долину — подъем довольно отлогий, так что мы ехали рысью до станции Шерапхан двадцать верст. Чрезвычайно живописен спуск в долину Келеса и станция Шерапхан, виднеющаяся верст за десять.

 

Чрезвычайно были хороши три киргизских джигита, скакавшие стороною, со своим оружием, копьями; это все потомки Алача-хана, как рассказывали мне киргизы. У этого Алача-хана было много детей, и от каждого сына пошел особенный род; сам Алача-хан жил тысячу лет тому назад, до Чингиза. Чингиз, сын непорочной Алангу, направил свои орды на юго-запад и завоевал подсвета. «Мы теперь, — говорили мне киргизы, — потомки этих завоевателей; на нас нельзя просто смотреть: у нас Чингизханова яса, его обычаи; словом, мы узбеки — чего еще больше?!»

 

— Как, вы узбеки? Вы биштамгалинцы, не больше; узбекский народ особенный.

 

— Нет, туря; мы все узбеки; начиная от Оренбурга, куда ни поедешь — все будут узбеки. У нас у всех свои бии есть [уз бийлярымыз бар].

 

— А сарты кто же такие? — спрашивал я, когда мне доводилось говорить об этом с киргизами.

 

— Сарты? Они ни рода, ни племени не имеют, — они по городам называются. Спроси сарта, кто он такой; он тебе ответит: ташкенлик [ташкентец] или, еще проще, мусульман [мусульманин]. А спросите, как его зовут — Мухаммед-Керим какой-нибудь. А какого рода? «Рода у меня нет, — ответит он, — я ташкентец — чего же еще надо?» Между тем каждый киргиз имеет свой род.

 

Замечательно, что киргизская девушка никогда не выходит замуж за сарта, между тем киргизы сплошь и рядом женятся на сартянках; такое грубое неуважение к сартам, вероятно, было вызвано тем, что киргизы нашли уже здесь их и подчинили себе. Они постоянно почитали и почитают зазорным для себя выдавать дочь за сарта, между тем как сартянок берут за себя, потому что род идет от отца, а не от матери, как они объясняют. Этакое племенное неуважение к народу, живущему в городах, доходит до того, что они говорят: «Черт киргиза надует, еврея надует, а сарта не проведет». Должно быть, во время оно сарты порядочно когда-нибудь подгадили киргизам, что возбудили к себе такую ненависть.

 

Если все это правда, что мне говорили киргизы, то надо полагать, что это походит на отношения персидских илятов к персиянам, которые также прибавляют к своему имени название города: Казвини, Тебризи, Исфагани, Зенгяни и т. п. Иляты же носят родовое имя и полны такой же ненависти к персиянам, как киргизы к сартам. Киргизы и иляты народ прямой, честный, добродушный [у меня служил в Персии человек из илятов, Хасан]; сарты же и персияне народ ловкий, коварный и лукавый. Надо полагать, что последние несколько раз проводили первых, надували жестоко, чем и заслужили такое упорное нерасположение к себе.

 

Про сартов я буду еще много говорить впереди.

 

Не доезжая до Шерапхана нескольких верст, мы натолкнулись на покинутую жителями деревню; дома были вое полуразрушены, крыши все разобраны и растасканы; так как они складываются из длинных жердей, а здесь нет лесу, то, чего мудреного, они, пожалуй, растасканы нашими солдатами. Мне не столько было жаль деревни, как погибших от засухи и недосмотра деревьев: бедные росли благодаря водопроводным канавам, а жителей не стало, так и канавы эти засорились, вода нейдет по ним, а солнце сушит землю, пронизывая ее по крайней мере на пол-аршина. За деревней лежали вспаханные давно, но не засеянные, поля, обведенные арыками, — следы трудов человеческих, не принесших плода.

 

Скоро ли же Шерапхан? Уже солнце село, а мы все не можем до него добраться, хотя и едем, кажется, хорошей рысью. Здесь очень скоро темнеет — пожалуй, нападет какая-нибудь шайка киргиз, заберут у меня все, отрубят мою голову и увезут к эмиру, чтобы получить за нее халат — серпай. [Серпай значит жалованный костюм. Это слово персидское, обозначает, собственно, «с головы до ног». {Русское сарафан того же персидского происхождения — rus_turk}].

 

Но вот проехали какую-то плотину; виднеются огоньки.

 

— Что это такое за огоньки? — спрашиваю я, по близорукости не видя решительно ничего, а очки я снял, так как уже стемнело.

 

— Это караван, — отвечал ямщик. А вон там за караваном к Шерапхан, версты не будет.

 

Действительно, мы скоро наехали на эти огоньки и увидели множество верблюдов, развьюченных и гуляющих на свободе.

 

Должно быть, караван был велик, потому что масса народа сопровождала его; местами раздавалась киргизская песня; подъезжая к главному костру, мой хэтай-кыпчак поздоровался с ними, добавив: «Кая барасызлар?» (куда едете?)

 

— Семигя (в Семапалатинск), — отвечали ему многие голоса. Здешние жители не задумываются Семипалатинск переделать в Семи, а Орск в Яман-Кала. Быть может, еще последнее имеет какое-нибудь историческое происхождение, а переделка Семипалатинска не имеет никакого смысла, так как Семи ничего на значит, а Яман-Кала значит «худой город».

 

Проехавши весь караван, который занимал весьма солидное место, мы поднялись на горку, и пред нами предстала крепостца Шерапхан. Мы въехали в ворота; тут часовой остановил нас вопросом, кто мы такие. Мы отвечали ему; он пропустил нас, добавивши: «Ступайте налево к командиру». Мы подъехали налево, и тройка стала. Подошел какой-то юнкер и спросил нас, кого нам надо. Я отвечал, что, собственно никого не надо, но нужно бы переночевать здесь, не знаю где приютиться.

 

— Пожалуйте к ротному командиру, а то здесь больше негде.

 

Я был чрезвычайно доволен этим предложением. Мы спустились ступеньки две, потом прошли по темным сеням; двери отворились, и мы увидели ротного командира. Тот просил садиться, приказал поставить самовар. Пока происходили все эти хлопоты, я узнал, что юнкер быль сосланный за последнее польское восстание поляк, что у коменданта был окорок, но весь съеден, и что в настоящее время закусить совсем нечем. К счастью, у меня были запасы кое-чего, и я мог поделиться, предложивши капитану своего снадобья.

 

— Да-с, вот какую мы жизнь ведем: в первый день пасхи на бивуаках с ротой, состоящей из рекрутов, молодежи. Нужно было им выдать по чарке спирта сегодня, так я послал в Чимкент за спиртом; а молодцы молодцами, славный народ. Вот завтра увидите: я ударю тревогу; посмотрим, хорошо ли они вскочат; были, конечно, между ними и пьяненькие; ну, те из старых, — рассуждал капитан. Вот не знаю, где вас расположить. Ложитесь, пожалуй, на мою кровать, если крыс не боитесь. А здесь крысы — звери: прыгают, мечутся; прошедшую ночь я боялся, чтобы они мой нос не откусили.

 

— Зачем же мне лишать вас вашей кровати, — я лягу на свою телегу; ночь лунная, звездная; только вот как бы дождя не случилось.

 

— Эге, эге, батюшка, что это вы теперь дождя здесь боитесь — его, пожалуй, до зимы не дождешься. Здесь он в редкость.

 

— Если в редкость, так это очень хорошо. Я усну в своей телеге.

 

Напившись чаю и выпивши рюмку солдатского спирта, я начал зевать, что случается со всяким, кто целый день проводит на воздухе, и, пожелавши спокойной ночи, вышел во двор, взобрался на телегу, прикурнул и задал здорового храпака до зари, когда барабанщик разбудил меня, по заранее выговоренному условию, чтобы не бить тревоги, не разбудивши меня. Открывши глаза, я увидел вдалеке расхаживавшего капитана в пальто с меховым воротником и шашке. Но успел я подняться на телеге и опомниться, как трата-та-та раздалось у самого моего уха. Я видел, как из нор вылезали солдаты, хватались за ружья и бежали, каждый к назначенному пункту. Лай ротных собак и блеяние ротных овец, присоединившись к тревоге, оживили всю крепостцу. Вскоре последовал отбой, и солдаты, схвативши ведерки, побежали к реке мыться; назад они возвращались с водою, которою наполняли чайники и нагревали их на угольках.

 

Самовар уже был на столе, когда меня попросили к капитану.

 

— Хорошо ли спали? — спросил он, пожимая мне руку, и, не дожидаясь ответа, продолжал: — а что, мои-то молодцы каковы?! Как я их встряхнул. С этаким народом бояться нечего.

 

Разговор пошел о том, можно ли было здесь ожидать нападения.

 

— По-видимому, нельзя. А господь ведает — может быть, может и не быть нападения; нужно только всегда быть готовым, — говорил капитан, закуривая набитую тютюном трубку.

 

Пока мы занимались чаепитьем и беседою, мне привели лошадей и переложили мое имущество. Я сказал капитану «до свидания» и велел трогать ямщику.

 

— До свидания, счастливой дороги. Генерал, проезжая, обещал двинуть нашу роту вперед, — говорил капитан, провожая меня.

 

Но наше свидание случилось гораздо раньше. Не успел я проехать версты, как передок у телеги распался, и я, оставя телегу с вещами, побрел назад.

 

— Что там такое случилось? Уж я видел из ворот, что что-то неладно, — говорил капитан, посасывая трубку.

 

— Передок у телеги трахнул, — отвечал я. — Нужно телегу переменить.

 

— Да есть ли у них запасные-то телеги? Арба бар (есть ли телега)? — обратился он к киргизу, стоявшему возле него, содержателю почтовой станции. Тот потряс головой и отвечал: «Джок» (нет).

 

— То-то, «джок». Я вас знаю, таких-сяких детей. Нечего делать, тащи лаша сюда. [Лошадей. Многие из русских офицеров полагают, что лаш значит лошадь, хотя это положительно вздор. Алаша значит мерин]. — Я уж вам свою ротную тележку дам, — обратился ко мне любезный капитан, — только с условием, чтобы вы со следующей станции мне ее воротили.

 

Я обещал не задержать телеги, которая, действительно, было чрезвычайно удобно устроена, не трясла нисколько. Лошади были перепряжены, и я отправился к вещам, пожелавши капитану доброго здоровья и выразивши ему свою искреннюю благодарность за телегу.

 

Как я говорил уже, телега не трясла нисколько; а это чрезвычайно важное дело здесь, когда приходилось ехать иногда на двух неровных колесах, причем каждый шаг отзывался и в животе и в груди. Я помню, такую ужасную езду я испытал между Нахичеванью и Джюльфой в мою поездку в Персию; положение самое неприятное из неприятных.

 

Следующая станция находилась в двадцати восьми верстах. Дорога великолепная; она шла все по долине Келеса, который, разливаясь, дает берегам своим, как река Нил, невероятное плодородие. К несчастию, во время моего проезда поля были заброшены и деревни оставлены.

 

Собственно говоря, здесь версты бабушка клюкой считала; я сомневаюсь, чтобы между Акджаром и Шерапханом было двадцать восемь верст; или уж лошади несли меня так хорошо, что я не заметил пространства, или в самом деле Акджар был так близко, что расстояние в двадцать восемь верст мне показалось преувеличенным.

 

Акджар стоит на ровном месте недалеко от Келеса и представляет развалины, между которыми одно местечко отделано под станцию. Мне не случилось заходить на станцию на этот раз, потому что тут находилась полсотня сибирских казаков с двумя офицерами; один из них г. К., которому я вез кулич от невесты, вышедшей в 1867 г. замуж за другого.

 

Казаки, как только повстречались, соскочили с лошадей и давай христосоваться; я тоже похристосовался с г. К., передавая ему кулич. В палатке было очень опрятно, только налево от входа сидел один казак и набивал папиросы. Начались расспросы, где и как я мог видеть ту даму, которая посылала кулич; с моей стороны пошли объяснения.

 

В это время подоспел чай, и я с удовольствием не отказался выпить стаканчик.

 

— Не стаканчик, а чашечку, — улыбаясь, возразил мне г. К. — У нас нет стаканов, мы пьем из киргизских чашек.

 

Это род наших полоскательных чашек, но гораздо меньше; киргизы возят их в чехле у пояса, как необходимейший аксессуар своего костюма, рядом с ножом, с нагайкой, с огнивом и с разными пакетиками для пороха, пуль и бумаг.

 

— Это все равно, — отвечал я, также улыбаясь, — хоть чашечку.

 

Мы напились с ним чаю, пока казаки, назначенные им мне в конвой, готовились к отъезду.

 

— Я вас сам буду провожать до Кафланбека. Хозяин жалуется, что партия киргизов беспокоит кафланбекскую станцию. Нужно посмотреть, знаете…