Я не очень хорошо запомнил само здание вокзала. Запомнилось только – одноэтажное белое здание с небольшими окнами; выступающий на перрон выходной тамбур и надпись на фронтоне – «АРЫСЬ».
Поезд, на котором нам нужно было ехать дальше, уходил ближе к вечеру, а сейчас перронные часы показывали два часа и сорок семь минут местного времени.
Отец с мамой разместили нас – меня с братом, бабушку и все наши вещи в углу, между выходным тамбуром и стеной здания вокзала. Они решили, что на перроне будет прохладней чем внутри здания, а нам с братом только того и надо было.
Ну, что можно увидеть внутри вокзала, подумал я, надеюсь и брат тоже - расписание движения поездов да чахлый фикус в углу? Зато на перроне... Есть где глазу разгуляться.
Сложив вещи в кучу и загородив их двумя чемоданами, отец приказал нам сесть на них, никуда не отлучаться и "ворон не ловить", то есть, в переводе на понятный нам язык - смотреть в оба. Оставив бабушку старшей в нашей небольшой, но ответственной группе (не могли же они, в конце-концов, такое серьёзное дело, как охрана нашего семейного добра, доверить таким несерьёзным людям, как мы с братом), они пошли заком... закомпо... постировать билеты. Зачем придумывать такие мудреные слова, не понимаю? Намного проще было бы нам сказать - мы пошли в билетную кассу поставить печати на наши билеты и наделать в них красивых дырочек. Вот так было бы совершенно понятно.
Ну, ладно, билеты заком… короче, билеты отметить – это одно дело, но так не доверять нам,
мужчинам?! Мы-то с братишкой сразу поняли, почему это бабушку назначили старшей по команде. Понятное дело – чтобы присматривать за нами, а не за вещами. Обидно конечно, но что поделаешь, видно не доросли мы ещё до полного доверия. А жаль!
А вещи? Скажите на милость, чего за ними смотреть? У них же нет ног как у людей. Куда поставили или положили, там они и будут до скончания этого и всех последующих веков стоять. Разве я неправ? Во всяком случае, я так думаю.
* * *
Мы сидели на чемоданах и таращили глаза на всё, что вокруг нас происходило. А происходило много чего интересного. По железнодорожным путям - а их на станции было несколько - туда и сюда, окутанный то дымом, то паром, посвистывая и погукивая, бегал маневровый паровозик «кукушка». Он подхватывал вагоны - по одному, а то и по два-три и, то увозил их куда-то, то сцеплял друг с другом, перетаскивая с одного пути на другой. Он трудился, как пчёлка и на наших глазах, из отдельных вагонов, гружённых песком, углём, досками, какими-то ящиками, а на одном вагоне даже стоял целый танк, составлял целые поезда.
Потом, к гусенице из красных вагонов подкатывал огромный чёрный паровозище и со стуком и лязгом зацеплялся за неё. Погудев несколько раз, он утаскивал эту красную гусеницу куда-то за горизонт.
Это было так захватывающе интересно, что мы совершенно обо всём позабыли и так увлеклись наблюдением за паровозиком, что даже не обратили внимания на подошедший к перрону пассажирский поезд.
И лишь когда он, как рассерженный гусь, зашипев тормозами и полязгав буферами, остановился как раз напротив нас, закрыв нам весь обзор, вот только тогда мы перевели взгляд на него. Оказывается вблизи нас тоже было всё захватывающе интересным!
Проводницы вагонов открыли двери. Протёрли тряпкой поручни и лишь после этого на перрон стали выходить с чемоданами и сумками в руках, пассажиры. На перроне уже давно толпились уезжающие, провожающие и встречающие. И почему это мы раньше их не замечали? – подумал я. И тут, как стрельнет в голове фейерверком. Так ведь люди есть везде, их много, а вот паровозов, да ещё таких маленьких – раз-два и обчёлся. Успокоив свою совесть таким рассуждением, я стал наблюдать за пассажирами. Да-а… здесь, на перроне, тоже происходило много чего интересного: кто-то спрашивал – где остановился седьмой вагон; кто-то прощался с родными и друзьями. Всюду раздавался говор. Слышно было, как кто-то плачущим голосом всё повторял, - «Ванечка! Ванечка! – как же я без тебя?» А с другой стороны донеслось – «Коля! Билеты не потерял? Смотри у меня, уши оборву!»
Уезжающие, похватав сумки, чемоданы и мешки, сталкиваясь и натыкаясь, друг на друга, бегали по перрону вдоль поезда, надеясь в этой толчее быстрее остальных добежать к своему вагону и, главное, угадать, где же он остановился? Провожающие следовали за ними, создавая ещё большую толчею и неразбериху. Мне даже смешно стало смотреть на них. Такие большие дяденьки и тётеньки, а сообразить не могут, что первый вагон всегда сразу за паровозом прицеплен... то есть, сразу за почтовым вагоном. Это даже мы с братом знаем...
Такую картину или очень похожую на неё, мы видели на любом вокзале, большом или маленьком – роли не играет.
Папы с мамой всё ещё не было. Мы, раскрыв рты, наблюдали за происходящей вокруг нас кутерьмой и совершенно забыли о наших обязанностях. Бабушка тоже была далека от "Мира сего". Так она говорила, когда чем-нибудь увлекалась. А она увлеклась, она читала какой-то изумительный, как она потом сказала, роман и так её захватили происходящие в романе события, что даже забыла о своей привычке – почёсывать кончик носа.
Наконец поезд поглотил, как кит макрель, уезжающих, выплюнул из своего чрева провожающих и, загудев, пополз, как зелёная гусеница от перрона. Провожающие, оказавшись вновь на перроне, стоя напротив вагонных окон, докрикивали последние – «Прощай!» или… «Не забывай писать! Я буду ждать письма».
* * *
Медленно, набирая скорость, казалось, он готовился к длительному марафону, поезд покидал вокзал. Постепенно перрон стал пустеть и очень хорошо было видно, как вагоны один за другим проплывали мимо нас. Из окон вагонов выглядывали уезжающие люди, махали на прощанье рукой и ещё что-то писали в воздухе пальцами.
Некоторые опоздавшие пассажиры на ходу вскакивали на подножки вагонов. Вот показался последний вагон поезда с красным фонарём на кронштейне. За ним бежали, пытаясь догнать, два отставших пассажира. У одного из них в руках был зелёный, армейский вещевой мешок, ну, точь в точь, как наш. Я, помню, ещё удивился такому совпадению. Мы в таком мешке держали сухари и сало.
«Мало ли, что может случиться в дороге, сказала мама, собирая мешок перед поездкой. А с такими «нескоропортящимися» продуктами можно продержаться некоторое время». Кстати, я вспомнил, она называла его - аварийный НЗ.
Увидев двух бегущих, отставших от поезда пассажиров, бабушка отвлеклась от книги и принялась просить Бога, помочь им. Мы с братом, тоже переживали за них. Наконец одному из них удалось ухватиться за поручни, убегающего от них вагона и подать руку своему товарищу. Оба поднялись на заднюю, тормозную площадку.
Уфф! Не знаю как кто, а я так переживал за них, так переживал, что, по-моему, даже на какое-то время дышать перестал.
Паровоз, словно прощаясь со станцией, городом и нами, ещё раз подал гудок. А догнавшие вагон чуть не отставшие от поезда два пассажира, стоя на тормозной площадке, наверно мне так показалось, помахали нам на прощание рукой.
Облегчённо вздохнув, мы стали наблюдать за происходящим дальше. Бабушка сотворила молитву Николаю Угоднику, поблагодарив его за оказанную помощь, чуть не отставшим от поезда пассажирам и вновь принялась за свой увлекательный роман.
Через некоторое время пришли мама и папа. Выстояв немалое время в очереди, они закомпостировали билеты на нужный нам поезд. До его прихода оставался ещё час, и мама предложила перекусить. Доставая сумку с продуктами, мама обратила внимание на отсутствие вещевого мешка с сухарями и салом. На строгий допрос, учиненный мамой, мы с братом только хлопали глазами, а бабушка разводила руками.
В конце-концов, сопоставив факты, мы ужаснулись от догадки, куда подевался наш рюкзак...
Пришлось сознаться, что мы увлеклись наблюдением за пассажирами, рассказать, как переживали за отставших пассажиров, как бабушка молилась Николаю Угоднику и, что наш рюкзак, в настоящее время едет совсем в другую сторону – не туда, куда надо, а туда – куда не надо.
Мы, виноваты - заканючили мы, пытаясь избежать наказания.
Выслушав наш сбивчивый рассказ, папа и мама вначале нахмурились, а потом, первым папа, а за ним и мама, весело расхохотались…
Мы с братишкой, избежав полагающейся нам за ротозейство, серьёзной взбучки, тоже стали смеяться, а бабушка, прыская в сухонький кулачок, всё повторяла, - «Ах ироды! Ах ироды!»
