Будни Ломоносова

Вечерело.  Пронизывающий зимний ветер  завывал на улице. Мрак, зарождающийся в углах, залах и переходах,  всё более  и более заполнял  огромное здание  Московского университета, названного впоследствии Московским государственным университетом имени М.В. Ломоносова.

Редкие канделябры со свечами, казалось, не рассеивали темноту, а лишь создавали маленькие островки света, вокруг которых клубилась первозданная тьма.

Родоначальник и основатель сего славного учреждения, Михайло  Васильевич Ломоносов,  затаившись  в одном из тёмных переходов, сопя и мстительно сжимая кулаки,  ждал появления своего немецкого коллеги, профессора истории и адъюнкта  академии  Герхарда Фридриха Миллера.

Поклонник норманнской теории Миллер давно уже сидел у Ломоносова в печенках. Своей пошлой критикой, надуманными аргументами и иезуитской софистикой он порядком таки нагадил в деле становления истории Руси, которую сам Михайло  Васильевич возводил к славным временам Трои и доблестному племени роксаланов.

За окном, в  морозной стуже,  плыл по   черному  небу яркий полумесяц, поднимаясь   над кремлевскими башнями.

Ломоносов сунул руку в необъятный карман камзола, нащупал  табакерку, вытащил ее и, засунув впотьмах  в нос понюшку табаку, сдавленно чихнул несколько раз.

Затем Михайло Васильевич подошел к окну,  и достав серебряные,  подаренные самим графом Шуваловым часы, взглянул на время.

- Кхгм, пора бы уж ему и появиться.

Но покамест здание окутывали мрак и тишина. Исторический оппонент всё не появлялся.

На улице редкие прохожие, борясь с порывами ветра, торопились домой. Тоскливо завыла одинокая собака.

Глубоко вздохнув, Ломоносов отступил в тень, настраиваясь ждать и дальше. Что ж, необходимо проявить изрядную толику терпения, и Михайло Васильевичу не привыкать. Вся жизнь его способствовала развитию сего наиполезнейшего качества.

А немцу деваться некуда. Появиться голубчик, никуда не денется. В последнее время он стал задерживаться в своём кабинете, и уходя запоздно домой, неизменно шел к выходу этим коридором. И практически всегда один. Об том Ломоносову сообщили верные его ученики, смышленые и глазастые  отроки, славные последователи теорий своего учителя.

Да даже если Миллер пойдет здесь и не один, а со своим дружком-собутыльником Шлёцером, то, что с того? Оба немцы – плюгавенькие и хилые мужы, славные лишь своими подвигами за обеденным столом.  Их соплей перешибить можно. Ломоносов в себе не сомневался. Он и с дюжиной таких оппонентов управится.

Наконец раздались быстрые шаги. Цоканье каблучков по вощеному паркету далеко разносилось в опустевшем здании. Судя по всему, приближающийся человек торопился домой, в жарко натопленное помещение, к жареной утке  с яблоками и штофу хлебного вина.

Ломоносов подобрался. И как только шаги приблизились, стремительно вышел вперёд, и протянув десницу, схватив проходящего человека за грудки. Затрещали пуговицы, а пойманный испуганно ойкнул. Сомнений не было, это был Миллер.

- Ну что, черт окаянный, попался, - добродушно улыбаясь, проговорил  Михайло Васильевич.

Миллер поправил съехавший на глаза парик, разглядел кто его пленил, и  заверещал как мышь, попытался вырваться, но лишь оцарапал кулак Ломоносова. Кулаки у уроженца Архангельской губернии были соответствующие, по размерам чуть меньше головы иноземного ученого.

Впрочем, попытка сопротивления не пришлась по душе Ломоносову. Он сжал кулак посильнее, что бы слегка придушить Миллера и поднял его в воздух. Тоненькие ножки, одетые в обтягивающие чулки фиолетового цвета и панталоны, закачались в воздухе.

- Ну,  что ж ты теперь про норманов, что на Русь пришли, скажешь, а? – спросил русский историк, с интересом наблюдая, как синеет лицо у пойманного.

Немчура  что-то хрипел, но разобрать немецко-русские, вперемежку слова,  не было никакой возможности.

Ломоносов опустил Миллера на пол и разжал кулак. Слегка конечно, что бы тот мог вздохнуть самую малость.

- Вы гер Ломоносов, преступник, вы используете недопустимые приемы аргументации, - затараторил немец, собравшись с духом. Видно было, что ему страшно, но остатки самообладание он пока сохранил. - Я буду жаловаться в Академию Наук!

- Да ты, как я вижу,  сферический дурак и шут! – Ломоносов с презрением сплюнул. – Академия это и есть я, первый ее русский академик. А теперь готовься принять смерть страшную и лютую.

Он вновь поднял немца вверх. Миллер брыкался ножками, пытался разжать пудовые кулаки Ломоносова своими хилыми  ручонками, никогда не державшими ничего тяжелее гусиного пера.

Славной драки, на что так надеялся Михайло Васильевич, явно не получалось. Он то, с детства воспитанный на кулачных боях в родной деревне,  происходящих каждый год на Масленицу, рассчитывал, что  немец не подкачает, и окажет достойное сопротивление.

Но немец подкачал.

Русский историк еще раз придушил Миллера, и как старую, выцветшую ветошь отбросил его в угол. Подошел, для порядка пнул ногой в объёмистый, мягкий  живот и продекламировал:

- Риторика есть наука о всякой предложенной материи красно говорить и писать, то есть оную избранными речами представлять и пристойными словами изображать на такой конец, что бы слушателей и читателей о справедливости её удовлетворить! Ну, что на это скажешь? Что ж ты своих норманнов не защищаешь?

Но Миллер предпочитал молчать и не начинать исторической полемики. Он отполз подальше в угол, затаился,  и, судя по всему, хотел вообще раствориться в окружающем эфире, что бы по возможности быстрей закончить эту тягостную минуту.

- А на  научных коллегиях ты посмелее малость, - с  усмешкой констатировал Ломоносов. Не торопясь, наслаждаясь моментом, он вытащил табакерку, взял щепоть табаку и с удовольствием заложил в нос новую понюшку.

Засунув руки в карманы камзола, неспешно покачиваясь с носков на пятки, Ломоносов постоял, те торопясь заканчивать столь приятственную сцену.

Что ж, всё прошло, как и задумывалось. Миллер, собака, наверняка назавтра побежит жаловаться и  кланяться в ножки матушке-императрице. Но то вздор. И не такое переживали. Волноваться не стоит.

Напоследок Михайло  Васильевич окинул научного оппонента полного презрением взглядом, повернулся на каблуках и  зашагал в сторону своего кабинета.

Что уж и говорить,  славная виктория! Теперь осталось таким же образом со Шлёцером по душам поговорить. Да и Байера забывать не след.

Зимним вечером в одном из залов  Английского Клуба у Синего моста в Санкт-Петербурге собралось несколько человек. По столичным улицам мела вьюга, завывала, бросала пригоршни снега в толстые стекла окон клуба. Здесь же, в Портретной комнате, было тихо и уютно. На стенах висели картины с морскими сюжетами, перемежаясь  изображениями  джентльменов в полный рост, в париках,  с длинными носами и круглыми глазами. То ли лорды, то  ли принцы-консорты...

В камине потрескивали дрова, от огня шло приятное тепло.   Оплывали свечи в канделябрах.

Неслышно скользили стюарды, разнося кофе и  чай.  Толстые персидские ковры глушили звуки.

Среди присутствующих находился известный поэт и баснописец  Иван Андреевич  Крылов – толстый и одутловатый. Он сидел на своем излюбленном диване, занимая его изрядную часть,  и дышал тяжело, с  легким присвистом. Он только что принял ланч  на английский манер – ростбиф неимоверной величины, с гарниром из  новомодного привозного    картофеля,  зажаренного до золотистой корочки в свиных шкварках, и гренки из пшеничного хлеба. Картофель, или как его называли англичане – потаты,  он особенно любил, и съел его не менее трех или четырех фунтов.

Запил все эти яства русский баснописец тремя огромными кружками тёмного, как деготь, ирландского пива – и сейчас отдыхал, сонно поглядывая на  посетителей.

В толстых пальцах, подобных английским свиным сарделькам, была зажата зубочистка, и Иван Андреевич время от времени ковырял ею в зубах.     

 Среди  людей он был известен как   большой любитель  поесть, и в Клубе к этому давно привыкли и подавали ему кушать много и обильно. Но и остальные дни, когда он не появлялся на  набережной Мойки, он так же  ел  очень плотно, раз пять – шесть на дню.

Во всех столичных ресторанах и трактирах  он был своим человеком и разбирался в меню и особенностях кухни, как старый лоцман в любимой бухте.

Не было в городе того блюда, которое он бы не попробовал, и не поставил свою весомую оценку.

Поэтому, с большой радостью, Иван Андреевич  состоял  почетным членом Английского Клуба, кухня которого считалась лучшей в городе, а большую часть времени посетители проводили за игорными и обеденными столами. Последним он уделял повышенное внимание.

Ныне же газеты были прочитаны, карты приелись. Захотелось послушать занятных историй. Один из членов Клуба, Франц Карлович Бердов, известный промышленник и владелец Металлического завода, опершись на камин, и изящно попыхивая сигарой, попросил:

- Иван Андреевич, голубчик, рассказали бы Вы нам о еде, как правильно, а главное полезно кушать, - он иронично улыбнулся. – Уж вы-то в этом деле мастер.

Удобней устроившись в креслах, набив трубки или по примеру Берда, запалив сигары, согревая бокалы с коньяком в руках, посетители   приготовились слушать.

Иван Андреевич оправил свой  неряшливый  сюртук, закапанный  соусами и подливами за многими обеденными столами,   пошевелил  толстыми пальцами, собираясь с мыслями. Обвел слушателей  сонным взглядом  заплывших глазок и начал, словно бы нехотя, со снисходительной ленцой:

- Еда для того и есть, что бы её есть! Только так, а не иначе, господа. Мельница сильна водой, а человек едой…

Здесь он замолчал,  сонно уставя глаза в пол – вроде  как утомился от слов. Посидел немного, дыша с присвистом,   улыбнулся – видимо, какая-то мысль показалась ему забавной.  Когда глянул на  своих слушателей, в глазах блеснуло нечто живое и заинтересованное:

- Кушать я люблю  по-русски, по нашему, согласно обычаем старины седой. Предки наши,  ох как  мудры были.

Для аппетита лафетник беленькой, с холода. С водкой дружить – здоровым прожить! И селёдочка нежная в маслице плавает,  посыпанная лучком. Двумя-тремя кусочками закушу, потом немного молоки с колечком лука - больше  не надо. Теперь можно и есть начать.

На столе уже лежит душистый хлеб, солонка и перец красный и черный. Отдельно находятся соусы нескольких видов – всё это нам еще пригодится.

Обычно люблю начинать   с простых мясных щей на говяжьей голяшке, топленых в печи. А запах, какой от них идет, не хочешь есть, а не удержишься! Жиринки плавают, как архипелаги в море. Выхлебаешь тарелку – живот возрадуется. И второй лафетничек.

Хочу сказать пару слов про холодные супы, которые ныне входят в моду в Европе, - Крылов сердито и недовольно засопел. – Это чёрте что, господа, а не еда. И не суп, и не компот. И запаха нет, и вкуса.  Есть холодный суп нормальному человеку никак не возможно. И рекомендовать Вам такое блюдо я  не могу, извольте. – Иван Андреевич  сделал небольшую паузу.

- После горячего супа,  перехожу на  холодную закуску, например  холодец из утки с трюфелями. Съешь  лоточек – хорошо же. Утка жирная, а мы жирок хлебушком осадим, да еще водки стопочку. Кости под стол, нечего им среди доброй еды валяться.

Затем можно уделить внимание и  серьезной еде.  Поросёнок под хреном пойдет в самый раз, или например кролик тушеный с луком и вином. Поросенок лежит молодой, румяный, кожица слегка просвечивает, в зубах яблоко зажал, а хвостик крючком. Разрезаешь его – а  оттуда душистый пар. Мясо нежное-нежное, от костей само отслаивается, его и жевать не надо. Помажешь его горчицей, сольцой присыплешь, да  чеснока зубец. Или в соус помакать. А водочки под поросеночка? Сам Бог велел! - рассказ о любимом увлечении захватил Ивана Андреевича. Глаза его сверкали, начёсанные волосы топорщились во все стороны, в речи появилась страсть.

-  Салфетки для рук? Вздор! Одежда есть или скатерть!

Ну а тут и рыба подоспела, можно карпа печённого скушать, а можно и солянку рыбную на сковороде. Главное  не торопиться, есть с пользой, толком, расстановкой. Еще водочки выпить, да под икорку черную.

А вот здесь надобно малость передохнуть,  пару пуговиц на сюртуке  расстегнуть не помешает, да и пот рукавом утереть.

Также, господа,  хотел бы обратить внимания на поваров. С ними, окаянными, надо ухо востро держать. Чуть зазеваешься, так они чернослив куда надо и куда не надо запихнут. Как говорят, и щуке в пасть и гусю, извините,  в зад. Так что, в каком трактире или ещё где, я их, бестий, сразу насчет чернослива предупреждаю, что бы ни баловали. Да, они уже и сами меня знают, и  куда не приду, всё правильно делают. – Иван Андреевич заколыхался чревом, задышал еще громче – так он смеялся. Потом успокоился.

- Ну что ж, пора  продолжить кулебякой. Что нам надобно знать про кулебяку? А то, что это исконно наша еда. Как говорит Николай Васильевич, умный молодой человек и мой хороший знакомец: «правильная кулебяка -  на четыре угла. В один угол положи ты мне щёки осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с луком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого. Да чтоб с одного боку она, понимаешь — зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки её так, чтобы рассыпалась, чтобы всю ее проняло соком, чтобы и не услышал ее во рту — как снег бы растаяла». Вот такую кулебяку надобно кушать.

Впрочем, иногда вместо кулебяки, прошу подать  яичницу. На большую сковородку кладут три-четыре ломтя грудинки, жир они пустят, подрумянятся, перевернуть их сразу  на другой бок, а сверху десяток яиц разбить. Посолить. Потом, когда уже поджарится всё, посыпать петрушкой или укропом, и про перец не забыть. Под такую яичницу хорошо съесть пять – шесть огурцов, и круг колбасы, но только не особо жирной.  Доброе кушанье.

А омлетом меня не заманишь, пусть англичане его едят!

Следом каша, что бы хорошо в животе было. Гречневая каша — матушка наша, а хлебец ржаной — отец наш родной. Люблю кашу разную, но особо выделяю гречневую с грибами или  рисовую с изюмом и мёдом. Каша тем хороша, что чем больше её съешь, тем и лучше для живота. Ну и ещё стопку водку, последнюю, что бы всё улеглось, как следует.

Вот с основной едой и покончено. Теперь можно и сладкое нести – ватрушки или коржи с корицей. Тут уже пора и самовар  с чаем, да с вареньем, вишневым или  абрикосовым.

Эх, господа, представьте, чай свежий, душистый, на травах, с долькой лимона и такой горячий, что  аж брызжет, пока его наливаешь. Сам стакан, от жара запотевший,  стоит в серебряном подстаканнике. Хорошо же! Выпьешь стаканов пять – шесть и разомлеешь. Никуда идти не хочется, да и не надо.

Ну и заедки под чай, как же без  них русский обед? Сахар кусковой, леденцы, пряники и изюм. А на тульский пряник, господа, знаете, как приятственно смотреть? Лежит он такой, весь из себя спокойный, как кирпич, глазурью облит, аж блестит.  Снизу  пропечённый, темный, а верх светлый. Ну-с, сейчас мы тобой займёмся.

Вот собственно и всё, и не сказать, что бы много еды то было, простой обед обычного человека.

- Иван Андреевич, а животом или заворотом кишок не страдаете?- с интересом спросил Николай Иванович Гнедич, поэт, более всего известный как переводчик на русский язык «Иллиады» Гомера. Рассказ баснописца произвел на него сильное впечатление, и Николай Иванович посматривал на Крылова уважительно, с изрядной долей восхищения.

- Ещё чего, со мной не забалуешь,  - заволновался Иван Андреевич, и даже нахмурился, вроде как глупость услышал.  -  Он у меня учёный, живот то. Вот съем я, например, миску груздей под сметаной, запью ржаным квасом. А желудок урчать начнет. Ах ты, волчья сыть, играть со мной вздумал? Я ему тарелку борща с чесночком и пяток галушек. Ещё урчишь? На тебе, милый, десять блинков с икоркой! Блин не клин, брюха не расколет. Успокоился? Нет? Ну, тогда получай пару жареных перепелов, фаршированных  брусникой. Вот и всё, затих. Впредь знать будешь, с  кем шутить. А что бы запомнил, сверху ещё и чугунок отварной репы с салом.

- Много ли русскому человеку нужно? – таким риторическим вопросом  закончил Крылов свой рассказ.

Прошло несколько дней. «Лебедь» был полностью готов к походу. На корабль закупили нужное количество различного припаса, наполнили все бочки водой, еще раз проверили снасти и осмотрели оружие.  Не сломалось ли что, достаточное ли количество стрел, луков, доспехов, ткани, мазей и трав, надобных при ранении, или  каком другом  боевом увечье.

Вышли в море под вечер. Далеко на западе пламенеющий красным цветом Ярило бросал на воду последние лучи. Готовился к очередной ночи явный мир. Становилось тише и свежей.

Кормчий Буеслав не боялся водить судно в ночной темноте. Небо чистое, звезды видны прекрасно, эта часть берега и все мели и опасности на ней хорошо известны.

Попутный ветер подгонял «Лебедь». Парус упруго выгнулся и весело повлек ладью в нужную сторону. Весла сложили,  сейчас можно  поберечь силы. Лишь кормчий и его помощник продолжали нести свою службу. Остальные разлеглись на палубе, а кто сидел на скамейки. Настал тот редкий момент, когда люди получили временную свободу от работы и многочисленных обязанностей, что хочешь, то и делай.  Отдыхай, спи, а можешь  развлечь себя и друга беседой. Самые справные воины точили мечи и топоры, проверяли надёжность доспехов.

В городе Аркона, на острове Руян, который находится в Венедском, или как многие говорят Балтийском море, князь Бруган из рода Висловитов собирал ватагу для корабля.

Аркона являлась столицей крупного  славянского государства Венедии, состоящего из союза четырех племён: лютичей, бодричей, поморян и руян. Враги окружали Венедию со всех сторон. С севера – Датская марка, с запада немцы, саксы и фризы,  с юга – Польша. Все они с вожделением смотрели на богатейшие земли. А в далеком Риме Папа призывал всех добрых христиан объединиться и положить конец мерзким идолопоклонникам.  Двуличием и ложью веяло с высокого папского престола. Ведь те же иконы и образы  католики рисовали на таком же дереве, из которого венеды вырезали своих Богов и кумиров.  Одно признавалось святым, а второе мерзким и грешным. И так уж велика разница, нарисован на дереве Бог или вырезаны из дерева Боги? Ради этих различий  римские Папы призывали уничтожать целые народы.

Осознание самого себя пришло внезапно, как вспышка молнии. Только что ничего не  было. Абсолютная тишина  и  забвение. И  даже собственное «я», своя личность,  никак себя не отождествляла и не воспринималась. Всё это напомнило пробуждения ото сна, в котором отсутствовали сновидения.

Вначале, придя в себя, он даже не понял, кто же он такой, и что из себя представляет.

Появилось зрение и слух. Он находился в огромном кратере, похожем на стадион или амфитеатр, и двигался по склону вниз, окруженный со всех сторон другими людьми. Непонятный, еле слышный,  гул доносился издалека.

Оглядевшись,  человек понял, что размер этого «стадиона» поражает воображение. Зрение странным образом позволяло одинаково хорошо видеть и ближайшее окружение,  и противоположный склон, до которого было очень и очень далеко.

В самом низу этого сооружения, там, где должна находиться сцена или арена, клубился туман. Легкий ветерок иногда разрывал его, и тогда становилась видно, что за ним находится некая преграда, похожая на прозрачную вуаль.

Пелена Забвения, так она называется. А за ней  угадывался голубой шар планеты.

Много миров и планет посетил «Звёздный странник». Воины выполняли свой долг, служа Правде и борясь с Кривдой. Не искали они богатств земных и славы пустой, а преумножали справедливость.

Как-то раз «Звёздный странник» прилетел на планету, правил который человек, носящий титул Равный Богам. Его одолевали недруги, и он нуждался в умелых воинах.

Но Вождь хотел сначала посмотреть, что собой представляет Равный Богам, и возможно ли выполнять его поручения. С таким умыслом он долго беседовал с Всеславом и объяснил ему, что надо делать.

Равный Богам, обладающий абсолютной властью на своей планете, не поленился сам, во главе  приближенных, встретить «Звездного странника». Потому как не простой корабль и не простые воины посетили его планету. Многие властители  и правители желали бы видеть их у себя на службе, да вот беда, далеко не каждому они соглашались помочь.

Через некоторое время все в Дружине стали братьями Вождя. К сердцу каждого нашёл он прямую и истинную дорожку.

Самым последним, кого приняли в дружину, был отрок по имени Всеслав. По юношески  худощавый, подвижный, с умным и радостным взглядом васильковых глаз, парень вёл себя почтительно и вежливо. Но многим воинам, особенно из тех, кто был много старше, поначалу пришелся он не по сердцу. Одним не нравился его возраст, другие считали, что Всеслав слаб и не принесёт пользу для дружины в бою.

В день зимнего солнцестояния, через несколько дней после появления в дружине Всеслава, вождь привёл их ладью к одному острову. Непростое то было место, и как нельзя лучше подходящее для задуманного.

День стоял безоблачный и морозный. Сверкал бликами снег. Бездонное голубое небо раскинулось над головой. И косматое, рыжее солнце ласково посылало свои лучи собравшимся воинам.

Они стояли кругом, и в центре его, так уж получилось, находился Всеслав. Пар от  дыхания поднимался вверх. Иней оседал на одежде и бородах.

Давным-давно, а может и в далёком будущем, жил был человек по имени  Всемир.  Высокого роста,  статный, с густой гривой золотистых волос, с русыми усами и бородой, он всегда одевался  скромно, предпочитая удобство и практичность роскоши и показухе. Всемир был опытен и искушён во всяком воинском деле и ремесле, умел провести  корабль сквозь сердце бури и разбирался в людях.

И вот, по велению сердца, в нужное время решил он собрать свою дружину – тех, с кем и раньше, и в другой жизни сражался он плечом к плечу и шел по мирам Яви и Нави.

Судьба раскидала былых соратников и многих лишила памяти. Всемир, вспомнив все свои навыки и обретя былую  силу, стал собирать бывших друзей.

В одном из небольших городов, на далеком Севере, корабельные мастера  построили ему добрую ладью на сорок человек. Всемир дал ей имя «Звёздный странник» и кинул  клич, что нужны  ему в дружину люди. Стали приходить  к нему воины, так как слыл он искусным и опытным предводителем, за спиной которого реяли крылья удачи.