Однажды в оккупированной Франции генерал СС, большой любитель шахмат, велел привести к себе чемпиона мира Александра Алехина. Сели играть. На двадцать восьмом ходу генерал сдался. Алехин развернул доску и предложил продолжить партию с момента капитуляции, но только поменявшись фигурами. На одиннадцатом ходу генерал сдался снова. Тогда Алехин опять развернул доску и минут через пятнадцать объявил эсэсовцу мат…

По диагонали из угла в угол и обратно, словно слон по шахматной доске, в отчаянном поиске спасительного решения… Постаревший, больной Алехин мерил шагами грошовый номер пансиона в Эшториле — пригороде Лиссабона. Выхода из кошмара не находилось. От жены уже два года ни слуху ни духу. Друзья отвернулись (да и были ли у него когда-нибудь друзья?). Последняя горсть эскудо отдана за бутылку дешевого пойла, сигарет купить уже не на что. День-два, и даже из этого клоповника его попросят. Хорошо же начинается 1946 год! Его, действующего чемпиона мира, немолодого и прежде уважаемого человека, безжалостно вычеркнули из жизни! Он – преступник, изгой. Его объяснения не приняты, оправдания сочтены неосновательными.
Катастрофа разразилась три месяца назад, поначалу прикинувшись удачей. Александра Александровича, с самого окончания войны прозябавшего в Лиссабоне — без денег, без турниров и без сеансов, — разыскали из Лондона: там готовился первый послевоенный шахматный турнир. Алехин на радостях даже бросил пить – впрочем, ему не раз уже приходилось делать это накануне ответственных соревнований. Вот только на этот раз усилия оказались тщетными. Едва он начал готовиться, как вслед за первым письмом из Лондона пришло другое. Мол, организаторы приносят свои извинения, но они вынуждены аннулировать приглашение господина Алехина — слишком многие гроссмейстеры отказываются садиться за шахматный стол с человеком, запятнавшим себя сотрудничеством с нацистами. Среди них и Эйве, десятью годами ранее восторженно превозносивший алехинский гений, и Файн, которому именно он, Алехин в свое время предсказал блестящее шахматное будущее, и даже Бернштейн, когда-то дневавший и ночевавший в его доме! Александр Александрович свалился с сердечным приступом, когда прочел все это. А, едва оклемавшись, кинулся писать в Лондон. «Я играл в шахматы при оккупантах только потому, что это было нашим с женой единственным средством пропитания. Мы были под непрестанной слежкой и угрозой концентрационного лагеря. Если голословные утверждения о моем «коллаборационизме» опираются только на это, мне нечего добавить, моя совесть чиста! Что касается статьи «Еврейские и арийские шахматы», опубликованной три года назад в «Паризер цайтунг» под моей фамилией, то она без моего ведома была существенно переписана, заголовок изменен. Всю мою жизнь — особенно после того, как я завоевал мировое первенство по шахматам, — люди приписывают мне совершенно абсурдные политические взгляды!»
Это письмо, кажется, еще больше всех обозлило. Во время турнира в Лондоне устроили совещание по «делу Алехина». Решено было не только бойкотировать его, но и обратиться в ФИДЕ с тем, чтобы лишить титула чемпиона мира. С тех пор Алехин из своего номера почти не выходил. Все пил и мучительно напрягал последние свои душевные силы с одной только целью – не думать о будущем. В какой-то месяц он чудовищно исхудал и опустился. Томительно тянулись дни, надежда уходила, как вода по капле. А на что, собственно, было надеяться? Если даже ФИДЕ не решится отобрать у него чемпионский титул, приглашать его все равно никуда уже не будут. Проблема разрешится сама собой: он тихо и без лишнего скандала угаснет от голода, пьянства и отчаяния, и в весьма скором времени…
8 марта к нему в номер постучали: «Сеньор, вам телеграмма». Алехин, не ожидая ничего хорошего, распечатал конверт. Ему пришлось прочесть телеграмму трижды, чтобы до конца поверить. Это был вызов от советского шахматиста Михаила Ботвинника на матч за мировое первенство. Ему, поверженному, протянули руку помощи — и кто же? Советы, еще не так давно числившие Алехина в непримиримых врагах! Нет, его гениальных шахматных мозгов решительно не хватало, чтобы понять все эти политические хитросплетения. И Бог с ними, и не хочет он ничего здесь понимать, главное то, что он спасен!
От счастья Алехин впал в какое-то горячечное смятение. Под предстоящий матч ему легко удалось раздобыть денег в долг. Он приоделся, решительно бросил пить, стал много гулять по Лиссабону. Встретив на улице мало-мальски знакомого человека, Александр Александрович жадно набрасывался, хватал за руки, возбужденно хохотал и без конца говорил о Ботвиннике. По ночам он почти не спал — все готовился, анализировал партии, разрабатывал стратегию…
Так продолжалось шестнадцать дней. А ранним утром 24 марта в комнату Алехина зашла горничная и увидела его мертвым. Александр Александрович сидел в кресле, на нем были пальто и шляпа, будто он только что вернулся с прогулки, перед ним на столе — тарелка, нож и вилка. Рядом, на перевернутом чемодане, раскрыта шахматная доска. Эта доска и эта посуда чуть позже и навели на подозрение, что четвертый чемпион мира по шахматам умер отнюдь не своей смертью, как утверждала полиция…
О СЧЕТНОЙ МАШИНА КАПАБЛАНКЕ И НЕВОЗМУТИМОМ ЛАСКЕРЕ
«Вы что, Алехин, уже решили?» — изумился учитель математики. Время, отведенное на контрольную работу по алгебре, едва ли перевалило за наполовину, а вихрастый пятиклассник Саша Алехин уже порывисто вскочил и направился к дверям. «Решил! Я жертвую коня и через три хода выигрываю!» Немая сцена.
Он играл с семи лет — у них в доме шахматами увлекались все: старшие брат и сестра, отец, мать. На первый взгляд это была уважаемая московская семья. Мать, Анисья Ивановна, дочь купца Прохорова, основателя «Товарищества Прохоровской Трехгорной мануфактуры», была утонченной и образованной, вот только несколько нервной дамой. Она вечно лечилась где-то на водах. Отец — потомственный дворянин Александр Иванович Алехин (именно Алехин, а не Алёхин, как по ошибке станут именовать великого шахматиста, несмотря на все его протесты).
Наравне с братьями Анисьи Ивановны он руководил Трехгорной мануфактурой в Москве, а еще заседал в Государственной Думе в Санкт-Петербурге и исполнял хлопотную должность предводителя дворянства в Воронеже, где имел родовое поместье. Но это лишь видимая часть айсберга. На самом деле отец успевал еще проигрывать астрономические суммы в казино (родные не раз угрожали отдать его под опеку). А мать была морфинисткой — от этого и лечилась на водах, впрочем, без успеха.
Детей все чаще оставляли на попечение гувернантки. Вот тут-то и начался страстный роман двенадцатилетнего Саши с шахматами. Как маленький Лужин в романе Набокова, он с головой погрузился в мир логических построений и хитроумных комбинаций, потому что разбираться в них было проще и приятней, чем в хаосе взрослой жизни. Иногда он играл с сестрой, чаще с братом, а в остальное время — по переписке. Князь Шаховской начинал письма к нему словами: «Милостивый государь Алехин!» — не подозревая, что пишет 13-летнему ребенку. Саша, впрочем, по большей части проигрывал, чем совершенно не смущался.
Он просиживал над доской сутки напролет почти без сна, без конца двигая по клеточкам утяжеленные свинцом фигуры, так приятно пахнущие древесиной и лаком. Дело кончилось нервной горячкой и менингитом. Месяц Саша провел в беспамятстве. Когда оклемался, был строжайшим образом предупрежден: год никаких шахмат!
А когда запрет был снят, Алехин снова окунулся в свое «шахматное безумие», и оказалось, что теперь он способен и выигрывать! Словно некоторый период бездействия был необходим его мозгам, чтобы созреть и окрепнуть. Он и сам не сразу осознал произошедших с ним перемен. И о шахматах как о карьере не думал. Напротив, он надеялся снискать славу дипломата (жизнь покажет, что в чем в чем, а в дипломатии и политике Алехин разбирался катастрофически плохо) и сделал для этого первый шаг — поступил в училище правоведения. Но уже к окончанию уважаемого заведения стало ясно: единственный род деятельности, которым может и должен заниматься Алехин, — шахматы. Собственно, выпускные экзамены в училище совпали с первым его международным шахматным турниром.
15 марта 1914 года был великий день в его жизни. 21-летний Саша удостоился сесть за доску с действующим чемпионом мира Эмануэлем Ласкером! В Московском охотничьем клубе на Воздвиженке собралась внушительная толпа. Зрители держали в руках карманные шахматы. Ходы передавались шепотом, из уст в уста. Когда Алехин пожертвовал слона, публика было зашумела, но сердитый взгляд юного шахматиста заставил ее замолчать. Александр беспрестанно теребил клок волос на лбу и вскакивал после каждого сделанного хода. Ласкер невозмутимо попыхивал сигарой. Алехин наступал, Ласкер оборонялся. Сражение кончилось в пользу чемпиона мира, хотя эта победа далась ему нелегко. После окончания партии Алехин склонился над доской, его тонкие руки так и мелькали, проигрывая бесчисленные варианты…
Первым на турнире стал Ласкер, Алехин — третьим, а второе место получил Хосе Рауль Капабланка. Двухметровый брутальный красавец. Он снискал славу счетной машины: практиковал академичную игру без риска и сам сокрушался о скорой «ничейной смерти» шахмат. Мол, все быстро убедятся в беспроигрышности его тактики, и тогда выигрыш станет возможен только в случае грубой ошибки одного из соперников, а иначе будет всякий раз выходить ничья. Сыграв с Капабланкой, Алехин сказал: «Я не должен встречаться с ним, пока не наберу сил для поединка за звание чемпиона мира». «Но ведь чемпион — Ласкер!» — возразили ему. «Это временно. Скоро им станет Капабланка».
Продолжение на сайте "Совсем Другой Город", по ссылке: http://drug-gorod.ru/2017/02/13/aleksandr-alehin-ljubil-shahmaty-i-kota/

1.

2.


3.

В Европе о нем единогласно судили: «Дикарь». В Дрездене он, как ребенок, катался на карусели, устроенной на ярмарке, и требовал: «Живей! Живей!», пока все его придворные, послушно усевшиеся на деревянных лошадок вслед за царем, не повылетали из седел — к большому веселью царя. В Копенгагене, в естественноисторическом музее, он изъявил желание купить и забрать с собой в Россию египетскую мумию, а когда ему вежливо отказали, Петр с досады оторвал у мумии нос. В Данциге, на богослужении в соборе, он замерз и без всяких объяснений снял с головы сидевшего рядом бургомистра парик, чтобы надеть на себя – а перед уходом так же молча вернул. В Конненбурге, на обеде с супругой курфюрста Бранденбургского Софией Шарлоттой и ее матерью ганноверской Софией – дамами, славившимися своей ученостью и изысканностью манер, он, игнорируя салфетку, утирался рукавом, заставлял курфюрстин пить вино залпом из больших стаканов, и в конце концов, охмелев, пустился плясать по-русски, чтобы позабавить дам. «Если бы он получил лучшее воспитание, это был бы превосходный человек, — описывала русского царя дипломатичная курфюрстина. — Он нам сказал, что сам работает над постройкой кораблей и заставил потрогать мозоли, образовавшиеся на руках от работы». Об этой встрече ходил по Европе дикий анекдот, что, мол, пьяный царь Петр, улучив момент, обнял курфюрстину, потащил в соседнюю комнату и повалил на диван – насилу ее отбили. Вряд ли это правда – в те времена Петр еще не был так свободен в обращении с женщинами, как сделался впоследствии. И, хотя и завел в Европе несколько любовных интрижек — с женщинами простыми, не титулованными. К примеру, была у него англичанка Петиция Кросс, при расставании Петр передал ей через Меншикова 500 гиней. Деньги немалые, но англичанка рассчитывала на большее и высказала недовольство. Меншиков передал ее претензии своему другу и патрону, а тот засмеялся: «За пятьсот гиней у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила».

В великое посольство 1697 года двадцатипятилетний Петр отправился под именем Петра Михайлова – одного из десятников волонтеров, ехавшим в Европу учиться морской науке. Он терпеть не мог участвовать в официальных церемониях и рассчитывал избежать этого, сохранив инкогнито, затерявшись в толпе: посольство было весьма многочисленным – 250 человек, включая послов (в ранге первого посла — Франц Лефорт), переводчиков, охрану, священников, лекарей, поваров, и даже четырех шутов-карликов. Но его инкогнито оборачивалось массой неудобств: губернатор Риги, приняв Лефорта со всеми почестями, грубо осадил волонтера Петра Михайлова, попытавшегося  осмотреть зрительную трубу, установленную на крепостной стене.

В Саардаме, где Петр остановился, чтобы поработать плотником на корабельной верфи, его дикие манеры и странная внешность: 204 см роста при отнюдь не богатырском сложении: размер одежды всего 48-50, обуви – 39-40, при этом еще и голова его часто конвульсивно дергалась вправо. В общем, Петр возбудил такое любопытство саардамцев, что за ним вечно таскалась раздражавшая его толпа зевак. А с местными мальчишками у него и вовсе вышел конфликт: одним он дал слив, другим – пожалел, и обделенные закидали русского царя комьями грязи. Пришлось вмешивать в дело местные власти. По Саардаму прошел глашатай, ударяя в медный таз и выкрикивая на каждом углу: «Бургомистр, узнав с прискорбием, что дерзкие мальчишки осмелились бросать камнями и разной дрянью в некоторых знатных особ иностранцев, строжайше запрещают это всем и каждому под угрозой тюрьмы». Петру дали охрану, чтобы оградить от зевак, но те все равно просачивались на верфь, и в конце концов из Саардама пришлось спасаться бегством.

Стремление Петра оградить себя от любопытных взглядов принимало иной раз болезненные формы. В Гааге он захотел послушать, как принимают его посольство депутаты Генеральных штатов Голландии, не участвуя в тягостной для него церемонии. Ему отвели маленькую комнату по соседству с аудиенц-залом, но церемония задерживалась, и у Петра лопнуло терпение. Он решил уйти, но так, чтобы, когда он будет проходить через аудиенц-зал, где уже собрались депутаты, те встали к нему спиной. Депутаты не пожелали отворачиваться, и тогда Петр пробежал через зал, повернув парик задом наперед и закрыв им лицо. В Лондоне он пожелал наблюдать за работой парламента – но тоже так, чтобы его никто не видел. Для этого пришлось лезть на крышу, к слуховому окну. Один дипломат по этому поводу заметил, что он видел редчайшую вещь: короля, чья власть ограничена конституцией – на троне (английский король присутствовал на заседаниях парламента), и ничем не ограниченного самодержца — на крыше.

Таким манером он путешествовал больше года. Исколесил пол Европы, заключил договоры с иноземными купцами, собрал коллекцию диковинок, сторговал несколько кораблей, сам подучился кораблестроительному делу. Дальше собирались ехать в Венецию (1). Но тут прозвучало страшное слово: стрельцы. Стрельцы осадили Москву!

Читать полностью: http://drug-gorod.ru/2017/01/07/car-petr-legko-li-stat-evropejcem

В 1921 году на одной из станций берлинского метро случилось происшествие: один весьма пожилой русский поколотил другого немолодого русского зонтиком. Зонтик был в руках монархиста Таборицкого, а досталось «октябристу», председалтелю III Государственной Думы Александру Ивановичу Гучкову. Вообще-то, Гучков всю жизнь славился как бретер. Но на этот раз дуэли не состоялось. Почему – непонятно. То ли сказывалось нездоровье и 59 лет. А скорее – он просто смертельно устал. Русские эмигранты, хоть и рассредоточенные по Европе, но все же «варившиеся в одном котле», были настроены против него. За то, что он вместе с Шульгиным (кстати, ярым монархистом) ездил 3 марта 1917 года в Псков принимать из рук государя императора отречение. Как это часто и бывает, этой публике легче всего было переживать свою личную трагедию, найдя виноватого. Никто и знать не хотел, как было дело и какова на самом деле степень влияния Гучкова на отречение. Никто и думать не хотел, что случилось бы прямо в феврале, если бы это отречение не было привезено в Петроград. Возможно, они просто не успели бы уехать в эмиграцию… А, впрочем, откуда им было знать? Мемуары свидетелей событий (в точности совпадающие друг с другом во всем, за исключением каких-то совсем уж незначительных мелочей и, кроме того, повторяющие протокол встречи Гучкова и Шульгина с государем в Пскове 3 марта 1917 года) были написаны несколько позже, протоколы обнародованы тем более не сразу. Беда в том, что даже если бы они знали, что история свершила свой ход сама по себе, а отнюдь не управляемая Гучковым, это бы ничего не поменяло. Им достаточно было того, что Гучков ХОТЕЛ дворцового переворота и отречения Николая II в пользу наследника, начиная с 1916 года. Будто бы он не потому этого хотел, что прекрасно видел: существующее положение дел не может продолжаться долго, и будет что-то страшное, если Николай до этого не успеет передать управление государством кому-то более в этом деле талантливому. Собственно, более талантливыми по сравнению с ним были все: брат, дядья, черт лысый, лишь бы не Александра Федоровна, по мнению многих, давно сошедшая с ума, продолжала управлять руками абсолютно анемичного, лишенного воли мужа. Гучков предупреждал, но что он мог сделать? В итоге вышло именно то, чего он боялся: затянули с этим, упустили время и дождались катастрофы…

И вот при всем этом монархист Винберг обращался к нему, Гучкову, на страницах своей книги: «О, Александр Иванович!.. Уйдите в скромную неизвестность частной жизни и тогда, на досуге, постарайтесь разобраться со своей совестью и понять, насколько Вы своей политической деятельностью оказались, тяжко виновным перед Вашим Государем и Вашей Родиной. Насколько Вы личную месть преследовали по отношению к Государю, недостаточно, по Вашему мнению, ценившему Вашу личность, и насколько Вы, ради личного честолюбия, поступались интересами и счастьем России». Чертовы болтуны, сначала, вплоть до наступления катастрофы, слепые, а потом обвиняющие того, кто пытался их спасти, но не справился с их же бешеным сопротивлением… Бедный-бедный Александр Иванович! Впрочем, показательно то, что в отречении государя его и в голову не приходило обвинять тем, кто был свидетелем событий и находился рядом с царем в эти дни. Предоставим же слово им, чтобы понять, что вообще произошло 3 марта 1917 года…
Гучков Александр Иванович (на втором фото идет посередине)
Гучков Александр Иванович (на втором фото идет посередине)
Отречение

Из книги «Как произошел переворот в России» генерала Дубенского, царского историографа в Ставке и ярого монархиста:

<Псков, 3 марта 1917 года> «Часов около 10 вечера флигель-адъютант полковник Мордвинов, полковник герцог Лейхтенбергский и я вышли на платформу, к которой должен был прибыть депутатские поезд. Через несколько минут он подошел. Из ярко освещенного вагона салона выскочили два солдата с красными бантами и винтовками и стали по бокам входной лестницы вагона. По-видимому, это были не солдаты, а вероятно рабочие в солдатской форме, так неумело они держали ружья, отдавая честь «депутатам». Затем из вагона стали спускаться сначала Гучков, за ним Шульгин, оба в зимних пальто. Гучков обратился к нам с вопросом, как пройти к генералу Рузскому но ему, кажется, полковник Мордвинов сказал, что им надлежит следовать прямо в вагон его величества.

Мы все двинулись к царскому поезду, который находился тут же, шагах в 15 – 20. Впереди шел, наклонив голову и косолапо ступая, Гучков, за ним, подняв голову вверх, в котиковой шапочке Шульгин. Они поднялись в вагон государя, разделись и прошли в салон. При этом свидании его величества с депутатами присутствовали министр императорского двора генерал-адъютант граф Фредерике, генерал-адъютант Рузский, его начальник штаба генерал Данилов, кажется начальник снабжения северного фронта генерал Саввич, дворцовый комендант генерал Воейков и начальник военно-походной канцелярии генерал Нарышкин.

По виду Шульгин, да и Гучков казались смущенными и конфузливо держались в ожидании выхода государя.

Через несколько минут появился его величество, поздоровался со всеми, пригласил сесть всех за стол у углового Дивана. Государь спросил депутатов, как они доехали. Гучков ответил, что отбытие их из Петрограда, ввиду волнений среди рабочих, было затруднительно. Затем само заседание продолжалось недолго. Его величество еще днем решил оставить престол, и теперь государь желал лично подтвердить акт отречения депутатам и передать им манифест для обнародования...

Продолжение (читать полностью)

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.
на http://drug-gorod.ru/2016/12/30/oktjabrist-aleksan...hij-carskoe-otrechenie-chast-1

 

Толстой говорил, что закончить роман свадьбой главного героя ‑ это все равно, что в финале запустить его в клетку со львом и оставить в таком положении. Мол, после свадьбы все самое драматическое только начинается. В жизни самого Льва Николаевича так и было. А старая нянька Толстого посмеивалась, что он стал бы совсем другим человеком, женись он в свое время не на своей Софье Андреевне, а на ком-то другом…

 

Дело решилось неслыханно, до скандальности быстро. 23 августа 1862 года Лев Николаевич оставил запись о Софье: «Ночевал у Берсов. Ребенок! Похоже!», а ровно через месяц — 23 сентября, уже было свадьба.
Сонечка Берс была не первой избранницей Толстого. Он давно уже хотел жениться, и все никак не мог выбрать, на ком. Долго присматривался к соседке по имению, Валерии Арсеньевой. Больше года длилось ухаживание, обиняками молодые люди не раз успели обсудить свои чувства, равно как и взгляды на семейную жизнь, но Толстой все колебался. То Валерия наденет платье с открытыми руками, а руки у ней нехороши. То покажется, что она дурно воспитана, невежественна, глупа. А то вдруг «Прелесть. Положительно женщина, более всех других прельщающая меня». Толстой без конца анализировал ее характер. Составил подробнейший план жизни с ней, вплоть до того, как станет называть ее «пупонькой», а она в попелиновом платье будет ходить в крестьянские избы и делать добро. Он показал свою предполагаемую невесту тетке, брату, приятелям, наконец, он сделал предложение, да так и не женился. Формальный повод: увидел во сне, как Валерия целуется с другим.
Потом были еще барышни: Екатерина Тютчева (дочь поэта), княжна Щербатова, княжна Львова… «Я изо всех сил желал влюбиться, и никакого!.. Что это, ради Бога? Что я за урод такой?» — тревожился граф. Кстати, в дом Берсов он стал ездить ради очередной барышни, в которую старался, да все никак не мог влюбиться — Лизы, старшей Сониной сестры. И ездил к ней целый год! «Лиза Берс искушает меня; но этого не будет. Один расчет недостаточен, а чувства нет».
И тут вдруг у него словно открылись глаза! 18-летняя Соня, как и многие барышни, баловалась литературой, написала целую повесть, в которой действовал «успевший пожить, необычайно непривлекательной наружности, но благородный и умный князь Дублицкий», в которого тайно была влюблена героиня. В описании Толстой узнал себя. С чтения этой повести и началось это стремительное сватовство! Как-то Толстой мелом начертал на ломберном столике: «в. м. и п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.» и попросил Соню прочитать — она по вдохновению догадалась: «ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья». Только несколько слов он ей подсказал. В тот вечер в его дневнике появилось: «Я влюблен, как не думал, чтобы можно было любить. Завтра пойду, как встану, и все скажу или застрелюсь».
На следующий день было 16 сентября. Толстой принес письмо, Соня ушла читать в свою комнату. За ней следом бросилась Лиза, стучалась, требовала сказать, что пишет граф. Соня сказала, что он просит руки. Лиза кричала: «Откажись, откажись сейчас же!» Соня вырвалась, вбежала к Толстому, перевела дух и звонким, счастливым голосом ответила: «Разумеется, да!»
В тот же день было объявлено о помолвке. Лев Николаевич стал настаивать, чтобы свадьба была через неделю. В приличных семьях так не делали, но Толстой умолял, говорил, что и так слишком долго ждал, что жениховство томительно, что он не вытерпит. Может, боялся снова охладеть? А Сонечка… Будет ли 18-летняя влюбленная барышня спорить с женихом? Да и родители препятствовать не стали. Андрей Евстафьевич Берс, из остзейских немцев, был врачом и только незадолго до всех этих событий получил дворянство по выслуге. Его жена — незаконнорожденная. Они были счастливы отдать дочь за графа, богатого и принятого в свете, тут уж не до приличий. Между прочим, от поспешности свадьбы отец даже выиграл — под этим предлогом он не дал за дочкой ничего, мол, нет времени собрать приданное.
В последний момент оказалось, что у Льва не хватает крахмальной рубашки, послали к галантерейщику, и в церковь опоздали на целый час. Зато Соня — и как только успела за неделю? — была безупречна в своем длинном платье со шлейфом, делавшем ее как будто выше, и тончайшей вуали. Вот только бледна была почти так же, как и сестра Лиза, стоявшая в церкви чуть позади молодых.
А все из-за дневника, который Лев из странной прихоти дал накануне читать своей невесте. Это был дневник 34-летнего мужчины, действительно успевшего пожить. И многое там смущало юную девушку!
Не может или не хочет
Отец Льва Николаевича — граф Николай Ильич, женился на матери — княжне Марье Николаевне Волконской, из расчета, но жил с ней счастливо. Ей исполнилось уже 32 года, в то время как ему — всего 37, она ходила вразвалочку, была неграциозна, некрасива (одни только лучистые глаза были в ней хороши), зато благородна, умна и очень богата. Родители — их характеры, и внешность, и отношения, будут описаны Толстым в «Войне и мире»: Николай Ростов и Марья Волконская. Даже имена-отчества своим героям он оставит настоящие. Была в их семье и девушка, выведенная в романе под именем Сони: сирота-бесприданница, приходившаяся отцу кузиной, воспитывавшаяся в доме вместе с ним, всю жизнь страстно в него влюбленная. Звали ее иначе — Татьяной, а так — та же толстая черная коса, те же агатовые глаза, та же кошачья повадка. После смерти Марьи Николаевны (та умерла, когда Леве было полтора года) Татьяна Александровна Яргольская воспитывала детей-Толстых, а замуж за их отца так и не пошла. Что же касается имения Волконских, Лысых Гор, описанного в романе — это была точная копия Ясной поляны, по крайней мере в том виде, в котором она существовала во времена детства Льва Николаевича. Потому что в 26 лет он проиграл дедовский дом в штосс. Трехэтажный особняк в 36 комнат с каменным верхом и деревянным низом разобрали и увезли в имение помещика Горохова (в Ясной поляне остались лишь два небольших флигеля, в которых отныне и предстояло размещаться семейству). Несколькими годами раньше Лев  проиграл и все имение, но по счастливой случайности Ясная поляна была спасена. Дело было в армии, на Кавказе, Толстого обыграл некий Кнорринг. У Льва был там друг-чеченец по имени Садо, тоже большой охотник до карт — по дремучести его вечно надували партнеры, а Толстой, не терпевший несправедливости, пару раз заступился. Садо был благодарен и называл графа своим кунаком. И вот этот Садо, видя, как Лев мучится раскаянием после проигрыша, тайно поехал к Кноррингу и … отыграл у него все векселя. За это Толстой подарил спасителю музыкальную шкатулку.
Молодость Льва Николаевича протекала так, что предположить в нем будущего великого человека было невозможно! Студент, обучавший братьев-Толстых, говорил: «Сергей и хочет и может, Дмитрий хочет, но не может,  Лев и не хочет и не может». В университете он учился из рук вон плохо, экзамены заваливал, так что после двух лет его отчислили. Один профессор все удивлялся: у юноши выразительные черты лица, умные глаза, с такой внешностью дураков не бывает!
Выйдя из университета, Лев несколько лет жил то в Москве, то в Петербурге, то в Ясной поляне, доставшейся ему по наследству (по семейной традиции, это имение переходило не к старшему, а к младшему сыну). И всюду кутил, играл в карты, охотился, азартно волочился за женщинами и кормил персиками из дедовской оранжереи сладкоголосых и белогрудых цыганок. Его и в армию-то увез брат Николай от долгов. Это было больше всего похоже на бегство: Лев отправился на Кавказ, не выправив паспорта, не взяв в Тульском губернском управлении, где числился на мелкой должности, отставки, даже не оформив в Герольдии  дворянской грамоты. В итоге 5 месяцев просидел в Пятигорске в простой избе в ожидании бумаг, чтобы можно было поступить в полк.
Когда формальности были улажены, Толстого зачислили юнкером в артиллерию и приставили к пушке-единорогу. На Кавказе война шла ни шатко ни валко, так же, как и на Дунае, куда позже перевели Левушку. По-настоящему пороха он понюхал в Севастополе. Его ошибочно приняли за офицера с опытом и доверили целую горную батарею. Командовать ею Толстой был совершенно не способен, и вообще не мог понять, почему это он должен исполнять чьи-то приказы и все время оставаться на месте. Сослуживцы вспоминали о нем как о человеке, который «разъезжает по разным местам туристом. Как только заслышит где выстрелы, тотчас же является на поле брани, а кончится сражение, — он снова уезжает, по своему произволу, куда глаза глядят. Не всякому удается воевать таким приятным образом!» Не удивительно, что у него, в отличие от других участников событий в Севастополе, не было ни одной награды! К большому облегчению начальства, поручик Толстой обиделся и подал в отставку. Слава Богу, к этому времени он был уже весьма известным литератором, благодаря повестям «Детство» и «Отрочество».
Кстати, когда первая повесть, подписанная аббревиатурой ЛНТ, появилась в «Современнике», члены семьи Толстых узнали в героях самих себя, поняли, что написал кто-то из своих, но решили, что это — старший брат Николай. На Льва, которого в семье считали пустым малым, никто и подумать не мог!
Писать Лев Николаевич начал еще накануне отъезда в армию, продолжил на Кавказе, и послал в «Современник» Некрасову, вовсе не думая, что это может стать делом его жизни. Но читателям его стиль так понравился, что в Петербурге Толстой сделался настоящей знаменитостью. За ним ухаживали, его приглашали, «на него» собирали званные вечера. Поселился начинающий гений у Тургенева. Между ними сложились странные отношения: по любому поводу эти двое спорили! Выглядело это так: Толстой лежит на сафьяновом диване, а Тургенев бегает по комнате, всплескивает руками, и голос его от раздражения становится все тоньше и доходит до истерического фальцета. «Это вы нарочно взад вперед мимо меня бегаете, мне назло!» —  рычит Толстой. Иван Сергеевич с глазами умирающей газели падает в кресло и хрипит: «Не могу больше, у меня бронхит!». «Бронхит — воображаемая болезнь» — парирует граф.
В конце концов дело обернулось крупной ссорой. Тургенев как-то похвастался, что гувернантка учит его дочь чинить рваную одежду бедняков. А Толстой возмутился: это фальшь, пошлая сцена, когда выряженная в шелка девушка берет в руки зловонные лохмотья. Слово за слово, и Тургенев завизжал: «Замолчите, или я в вас пущу вилкой», а Толстой самым простецким образом пригрозил дать ему в рожу. Уже прозвучало слово «дуэль», и, что скверно, при свидетелях… Общим друзьям еле удалось замять дело — Толстой с Тургеневым просто перестали разговаривать на много лет. При этом Иван Сергеевич имел роман с сестрой Толстого — Марией Николаевной, которая из-за этого даже бросила мужа, а кончила тем, что ушла в монастырь.
Лев Николаевич и сам тем временем окунулся в любовные переживания — его сердце, неизменно остававшееся холодным к барышням, прикипело к яснпольской крепостной. Сначала молодой граф сошелся с Аксиньей исключительно ради здоровья — так делал до свадьбы и его отец, и у Толстого кроме официальных троих старших братьев был еще один, самый старший. Он служил в имении почтальоном, много пил и хаживал в барский дом выпрашивать по рублику на водку, при этом был больше всех похож на Николая Ильича.
Теперь и Лев Николаевич прижил с крепостной крестьянкой ребенка, увидеть которого, впрочем, не разу не пожелал. Зато к самой Аксинье со временем стал испытывать какое-то болезненное чувство, словно наваждение! «Я дурак, скотина. Красный загар, глаза… Я влюблен, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь»  ­— писал о ней Толстой в дневнике: том самом, что после давал читать своей невесте. За несколько месяцев до свадьбы Лев Николаевич навсегда разорвал с Аксиньей, но забыть — не забыл. В старости он еще напишет об этой своей любви рассказ «Дьявол», и станет прятать его от жены в обивке кресла вместе с засушенным цветком, который ему когда-то подарила Аксинья. Софья Андреевна и без того истерзалась ревностью к этой женщине! А ведь были в том дневнике еще и истории неудачного сватовства Толстого, и его светские интрижки, и мимолетные влюбленности. Был и намек на роман с двоюродной теткой, умнейшей и образованной Александрой Андреевной Толстой (Лев Николаевич и после свадьбы не перестанет переписываться с ней, и за всю жизнь отправит ей 119 писем). Много в дневнике было всякого разного, что не стоило бы читать девушке накануне свадьбы. Но Толстой хотел быть предельно честен…

Читать дальше: http://drug-gorod.ru/2016/12/14/lev-tolstoj-zhenit...to-vojti-v-kletku-s-hishhnikom

«Обо мне придумано столько небылиц, что я устал опровергать их, а между тем биография моя проста и обычна для людей, носящих звание магистра… Родился я в Месопотамии две тысячи сто двадцать пять лет тому назад. В тот год и в тот час произошло извержение вулкана Везувий. Очевидно, часть энергии вулкана передалась мне», — говорит граф Калиостро в фильме Марка Захарова «Формула любви». Эти слова, конечно – вымысел сценариста, да и сюжет приукрашен, но и в реальности Алессандро Калиостро был весьма колоритной личностью… А уж мошенником или правда магом – «Совсем Другой Город» судить не берется. Наше дело – рассказать, каким Калиостро предстает по воспоминаниям современников…
Вот описание одного из знаменитых сеансов. Первым делом жена и ассистентка мага — графиня Серафина Калиостро — напоила «голубка» волшебным отваром, чтобы открыть мистические чакры. «Голубками» Калиостро называл временных ассистентов, в которые всякий раз приглашал кого-то из детей с голубыми глазами. На этот раз был выбран мальчик лет семи — Оскар Ховен, сын хозяйки дома. Наконец, глаза Оскара затуманились, руки безвольно повисли вдоль тела. «Пора», — тихо произнесла Серафина. Публика в зале замерла. На импровизированную сцену, устроенную в светской гостиной, торжественно взошел маг. Он невысок, пухл и как-то по-крестьянски кряжист, но его осанка величава, короткопалые руки унизаны перстнями с бриллиантами подозрительного размера, а главное, его прямого взгляда никто не может вынести — столько магнетизма в его глазах…

И вот он опустил руки на голову маленького Оскара. По телу мальчика пробежала мгновенная судорога. Глухим, словно загробным голосом Калиостро произнес: «Дитя мое, я покажу тебе книжку с картинками, ты увидишь там свою маму и сестрицу. Расскажи нам, что они делают». Сложив ладони книжкой, маг поднес их к самому лицу мальчика. В этот момент вода в большом стеклянном шаре, что стоял на столе в углу сцены, закипела, и из отверстия повалил голубоватый дым… «Маменька с сестрицей Трудой шьют, — начинает монотонно говорить Оскар. — Вот маменька встает и выходит из комнаты. Труда очень бледная. Она роняет шитье и падает на пол. Входит маменька. Она трет ей виски. Труда поднимается…» Калиостро молча кивает Серафине, она выходит из зала во внутренние покои дома, где остались мать Оскара и его сестра. Через несколько минут Серафина возвращается вместе с госпожой Ховен. И та рассказывает, что произошло за время сеанса: «Мы с дочерью шили. Затем я вышла из комнаты узнать, нет ли каких-нибудь распоряжений от мага. Когда вернулась, обнаружила, что дочь в обмороке. Я привела ее в чувство, и тут меня позвали вы».

Зал взрывается аплодисментами. Кто-то кричит: «О, учитель! Волшебник! Божественный!» Калиостро улыбается, раскланивается, шлет воздушные поцелуи дамам в первом ряду. И наконец, подняв руку, просит тишины. «А теперь, дамы и господа, — говорит он несколько визгливым голосом, ничего общего не имеющим с тем, что звучал только что, — я готов ответить на все ваши вопросы относительно будущего». Серафина с подносом в руках обходит зал, собирая у публики записочки. Вода в кувшине снова закипает, и Калиостро снова меняет тембр голоса: «Вглядись, дитя, в эту воду. Что ты видишь?» — «Вижу младенца и цифру 2». Калиостро берет наугад записку с подноса и читает: «Когда госпожа N разрешится от бремени?» Через две недели, господа!»

Сеансы имели бешеный успех. На них часто приглашали рисовальщиков, чтобы те с натуры запечатлели профиль мага или его силуэт — эти изображения будто бы сами по себе имели мистическую силу, и было модно держать их в доме.

Поразительно, но при всем этом Алессандро Калиостро не был богат. Его интересовала только слава. Он не брал деньги ни за свои сеансы, ни за свою помощь гадателя и целителя. Правда, в добровольных подношениях недостатка не было, но и к ним маг относился как-то равнодушно и часто возвращал, а иной раз раздавал неимущим.

Еще в самом начале карьеры в Лондоне к нему как-то раз явилась заплаканная дама в нищенской одежде, представилась миссис Скотт и рассказала о своем бедственном положении: у нее трое детей голодают. Калиостро дал ей пригоршню соверенов и велел купить на них билеты королевской лотереи, поставив в такой-то день на номер 1, на следующий — на номер 20 и на третий день — на номер 57. Все три номера выиграли (граф в те времена как раз был увлечен изучением закономерностей выигрыша).

Не прошло и месяца, как миссис Скотт снова заявилась. На этот раз граф отказался принять ее, так она добралась до графини. Тронутая горем бедной женщины, Серафина взялась было за кошелек, но просительница сказала, что ей нужен только номер лотереи на завтра. Уговорить Калиостро оказалось непросто. Но в конце концов он сдался и выбросил в окно, прямо в руки миссис Скотт, околачивавшейся возле дома, записку, на которой была начертана цифра 8. Вскоре миссис Скотт навестила графиню Серафину еще раз и подарила золотую табакерку, в которой к тому же обнаружилось двойное дно, а там — банковские билеты. Калиостро, узнав об этом, очень гневался: «Я не имею права использовать свои тайные знания в корыстных целях! Это обернется бедой!» Так оно и вышло. К нему заявились судебные приставы, устроили в доме обыск, а самого мага арестовали. Якобы он взял взаймы у некой мисс Фрэй 200 фунтов стерлингов и не вернул. Напрасно Калиостро уверял, что знать не знает никакой мисс Фрэй. На очной ставке выяснилось, что мисс Фрэй и миссис Скотт — одно и то же лицо. В конце концов графу удалось доказать свою невиновность. Его выпустили на свободу, но тут выяснилось, что во время обыска из дома пропали все рукописи. Интрига была затеяна ради того, чтобы овладеть его выкладками по угадыванию выигрышных номеров лотереи.
Из Англии Калиостро уехал обиженный. Стал колесить по Европе. В Брюсселе увеличивал алмазы до немыслимой величины. В Льеже основал особую масонскую ложу — «египетскую», объявив себя Великим Коптом, прошедшим обряд посвящения в подземных лабиринтах пирамиды Хеопса. В Страсбурге магией лечил больных: как сообщили газеты, 15 тысяч человек, и всех — бесплатно. В Курляндии искал философский камень, даривший секрет бессмертия, и, как утверждал, нашел (рецепт употребления таков: «Приняв две крупицы этого снадобья, человек теряет сознание, его тело бьют судороги. На 37-й день следует принять третью и последнюю крупинку, после чего пациент снова впадает в забытье на трое суток, с него слезает кожа, выпадают зубы и волосы и вырастают новые. Утром 40-го дня пациент просыпается новым человеком. Процедуру следует повторять каждые 50 лет»). Везде его встречали с распростертыми объятиями, принимали в высшем свете, а толпа носила на руках. Но вот Калиостро добрался до России. И здесь дело приняло неожиданный оборот. В том смысле, что ровно как в фильме Захарова Калиостро обнаружил, что Россию населяют люди скептического нрава и мало чему удивляются…

Читать дальше: http://drug-gorod.ru/2016/12/25/graf-kaliostro-che...ossiju-vprochem-a-gde-luchshe/

1.


2.

Такие мои очерки можно почитать в рубрике Наша ЖЗЛ на моем сайте http://drug-gorod.ru/

Эту статью в полном или урезанном виде я вижу то и дело. Под разными фамилиями. на самом деле, она моя. Вывешиваю полностью. -)

Кстати, другие мои очерки можно почитать на http://drug-gorod.ru/

Время идет, представление о роскоши меняется, а картины Айвазовского, как и полторы сотни лет назад, прекрасно вписываются в любой интерьер и стоят дороже, чем любая другая русская живопись. Цена на них рассчитывается особым образом как на отрезы ткани, по длинному краю. Стоимость одного сантиметра «Айваза» (выражаясь языком коллекционеров) год от года колеблется между 2 и 7 тысячами долларов. А ведь среди 6 тысяч его полотен есть и весьма габаритные!

Ранним утром 3 апреля 1900 года в передней феодосийского дома Ивана Константиновича Айвазовского звякнул дверной колокольчик: посыльный принес корзину цветущих ландышей. За первым даром вскоре последовали другие: маки, мимозы, тюльпаны, нарциссы, фрезии. Было вербное воскресенье, а горожане на праздники вечно задаривали старого художника цветами. За день просторный дом так наполнился ароматами, что трудно стало дышать. Иван Константинович распорядился подать вечерний чай на балкон, но и там все было в цветах, а корзина с ландышами занимала добрую половину инкрустированного чайного столика. Айвазовский глядел на белые колокольчики соцветий, на гладкие широкие листья, на нежные стебельки, и ощущал смутную тоску и беспокойство.

Анечка, ангел мой, позвал он жену. – Посмотри, на эти ландыши! Мне чудится, будто я их уже где-то видел...

Ах, Иван Константинович! – с улыбкой отвечала красавица-жена. – Точно такие корзины я вижу каждое вербное воскресенье год за годом! Все хотела тебя спросить, от кого это, да забывала. Неужели ты сам раньше не замечал?

Не замечал… Слишком много в доме цветов. От кого же эти ландыши? Здесь нет ни записки, ни визитной карточки, ничего. Как таинственно! Говоришь, их приносят каждый год? Надо бы найти да расспросить того посыльного. Я запомнил его: высок, сед, в потертом сюртуке. Я могу бы даже его нарисовать…

Полно, друг мой! Мало ли в Феодосии стариков в потертых сюртуках? Дождемся нового вербного воскресенья, вот все и узнаем. Не тревожься из-за такой малости. Твоя жизнь подобна сказкам «тысяча и одной ночи». Что тебе какие-то ландыши?

А мне теперь кажется, что тут кроется что-то весьма важное. Что-то, связанное с этими цветами. Без чего жизнь моя, счастливая и долгая, останется неполна…

Мальчик, рожденный счастливым

Однажды весенним утром 1829 года градоначальник Феодосии Александр Иванович Казначеев ехал лабиринтом кривых переулков вверенного ему города и заметил непорядок: забор казенного учреждения был измаран углем. Рисунок, впрочем, был неплох: рыбак, лодка и сеть. «Закрасить!» нахмурился градоначальник. А на другой день забор был снова испорчен: на это раз неизвестный проказник намалевал корзину с рыбой. «Закрасить снова и поставить здесь городового!», распорядился Казначеев.

В ту же ночь нарушителя удалось изловить: им оказался черноволосый смуглый отрок двенадцати лет – Ованес, сын Геворга Гайвазовского, старосты городского базара. «Хорошо рисуешь, Ваня! сказал ему Казначеев. – Для начала определю тебя в гимназию, а там посмотрим. Только заборы больше не пачкай – вот тебе рисовальная бумага и краски».

Жить способного мальчика Казначеев взял к себе. Отдал в гимназию, пестовал, учил, приглядывался. Кроме склонности к рисованию у Вани обнаружилась еще и музыкальные способности – он замечательно играл на скрипке, правда, никак не мог приспособиться держать инструмент правильно, все норовил поставить на колено, как играли на феодосийском базаре. Чтобы посоветоваться, куда отдать юное дарование после гимназии, градоначальник написал петербургскому приятелю, вложив в конверт Ванины рисунки. Вскоре пришел ответ: рисунки понравились а Академии художеств, и Гайвазовский зачислен туда на казенный счет.

В Петербурге Ивана приняли радушно. Сам президент Академии Алексей Николаевич Оленин ласково глядел в глаза и приглашал запросто бывать у него в доме. Об успехах феодосийского самородка был наслышан даже император. И, когда в 1835 году в Петербург приехал модный французский живописиц-маринист Филипп Таннер, Николай I лично порекомендовал ему Гайвазовского в ученики. «Государь благословил тебя, Ваня, осваивать новый для России жанр!», сказал Оленин. Иван не отважился возразить, что мечтает писать портреты.

Скоро выяснилось, что на этот раз везунчику Ивану не так уж и подфартило. Таннер разговаривал брезгливо, учить ничему не учил и в Академию не пускал. Зато заставлял Гайвазовского смешивать краски, мыть кисти и палитру. Всякий раз, когда француз принимался писать свои «марины», он отсылал ученика прочь из дому, чтобы тот, не дай Бог, не подсмотрел секретов мастерства. Не прошло и двух месяцев, как юноша от разочарования и обиды заболел чем-то вроде нервного расстройства…

С воспаленными, ввалившимися глазами, исхудавшего встретил Ваню на улице Оленин и чуть не насильно забрал к себе в имение, отпаивать липовым цветом. Там Гайвазовский написал, наконец, свой первый морской вид (не пренебрегать же государевым благословением!), а Алексей Николаевич взял картину на выставку Академии.

Вернувшись к Таннеру, Иван объяснил свое недельное отсутствие болезнью. Вот только его картина наделала в Петербургу слишком много шуму и некстати получила серебряную медаль выставки, с чем ничего не ведающего француза и стали поздравлять знакомые. Маринист кинулся с жалобами к государю, а Николай, не терпевший нарушения субординации, велел примерно наказать обманщика. Картину Гайвазовского с выставки убрали, дело шло и к исключению из Академии, но тут случилось чудо: Таннер допустил какую-то светскую оплошность, и его самого велено было выслать из России. Тут уж маятник везения качнулся для Гайвазовского в обратную сторону: многие старались выразить ему симпатию и сочувствие, дошло даже до весьма лестного приглашения сопровождать 9-летнего великого князя Константина в учебном плавании по Финскому заливу.

Однажды, когда Гайвазовский, расположившись на палубе, заканчивал очередной вид Крондштата, за спиной возник великий князь: «Встань! Дай кисть. Я хочу рисовать». Как ни унизительно, но пришлось подчиниться. Художник молча смотрел, как капризный мальчишка портит почти законченную картину, неумело подрисовывая на волнах кривобокий корабль. Но что жалеть о пейзаже, когда с тех пор Гайвазовский стал считаться учителем столь высокой особы! Он, впрочем, всегда был незлоблив и легко прощал обиды…

Из того плавания Иван привез немало работ, и выставил их в Академии. И снова смотреть на его творения слетелся весь Петербург. В один прекрасный день приехал Пушкин и наговорил смущенному юноше много приятного: мол, удивительно, как ему, южанину, удалось передать краски Балтийского моря… А красавица в открытом бархатном платье и шляпке со страусиным пером – Наталья Николаевна – и вовсе вогнала Ваню в краску, воскликнув: «Александр! Заметил ли ты, что этот юноша поразительно похож на тебя в юности?». Тут все вдруг заметили сходство, и Ваня ощутил себя на седьмом небе!

Больше Гайвазовский с Пушкиным не встречался. Через год по Петербургу пронеслась страшная весть: поэт опасно ранен на дуэли. Иван на правах знакомого помчался к дому на Мойке. Внутрь его не пустили: пришлось стоять в толпе под окнами, тихо плакать и ежеминутно стряхивать с шапки колючий ледяной снег. На другой день, когда Гайвазовский снова пришел к дому на Фонтанке, Пушкин уже умер. Гроб с телом стоял в гостиной, а рядом сидел Федор Бруни, профессор Академии, и рисовал покойного. Гайвазовский, раздобыв бумаги и карандаш, принялся смиренно ждать своей очереди. Увековечить черты обожаемого кумира казалось теперь страшно важным…

Рисунок Ивана вышел никуда не годным: даже у Жуковского, рисовавшего рядом с ним, и то получилось лучше! Вечером Иван оплакивал и Пушкина, и собственные надежды стать портретистом. «Что ты, Ваня, Пушкин же любил море, рисуй, что умеешь, и это будет твой дар поэту! утешали его друзья. – Умей ценить свою судьбу, не оглядываясь на чужую»…

Сто рублей за розу

Однажды Гайвазовский шел, задумавшись, из Академии, и не заметил несущуюся вскачь упряжку. Из под колес выскочить успел, но все же потерял равновесие и упал. «Мон дье!» воскликнула дама, выпорхнув из экипажа. И затараторила по-французски: «Он убит? Жив? Какой молоденький! Скорее, дайте воды! Несите же его в мою карету!». Ее лица под белой вуалью он толком не разглядел. Но терпкие духи, грациозность, изящество наряда – этого было достаточно пылкому юноше, чтобы понять: перед ним – прекраснейшее из созданий! Пока ехали к его дому, Гайвазовский, путаясь во французских словах, восторженно бормотал: «О, не беспокойтесь! Минуты вашего драгоценного внимания хватило бы, чтобы возместить и куда большие несчастья!» На прощанье дама узнала, как зовут жертву кучерской неосторожности, сама же так и не назвалась.

Ваня сидел дома и грезил о дивной незнакомке, когда к нему ввалились друзья с рассказом о своей неудаче у театральных касс: хотели раздобыть билеты на «Сильфиду» с божественной балериной Мари Тальони, гастролировавшей в Петербурге, да куда там! У касс – давка, князья, и те не могут добыть место! И тут на пороге Ваниной комнаты появился посыльный с письмом. Гайвазовский вскрыл надушенный голубой конверт, оттуда выпали какие-то билеты… Оказалось – на Тальони, да не на галерку, а в четвертый ряд портера. «Загадка!», поражались академисты. Но что зря голову ломать! Взяв на прокат фраки, поехали в театр, и громче всех рукоплескали великой балерине. Впрочем, в тот вечер, вопреки приличиям, аплодировали даже дамы. Тальони вызывали десять раз! «Бежим к артистическому подъезду, взглянем, как волшебница покинет театр», решили друзья. Там уже толпились сотни людей, и, когда Тальони появилась в дверях, человеческое море рванулось ей навстречу. «Тише господа, мы же раздавим ее!», крикнул один из академистов, и юноши схватились за руки, чтобы сдержать беснующуюся толпу. Благополучно добравшись до кареты, Тальони вдруг оглянулась: «Мсье Гайвазовский?!». Балетоманы с изумлением навели на юношу лорнеты, а он сам в тот же миг узнал и голос, и экипаж. Это была она, его прекрасная дама! «Ловите!» крикнула ему Мари и бросила букет роз. «Сто рублей за один цветок, молодой человек, умоляю!» — тут же полезли к Гайвазовскому жадные руки. Он отчаянно бросился бежать, унося с собой драгоценнейший из даров. «Ну ты, брат, точно везунчик» прокричали ему вслед друзья.

Он, впрочем, уже на следующий день почувствовал себя несчастнейшим из людей. Та, которая завладела его думами, уехала, и сам Петербург стал Гайвозовскому не мил. Промаявшись неделю-другую, Ваня стал наводить справки: нельзя ли снова определиться на какой-нибудь корабль? Такая возможность скоро сыскалась: генерал Раевский — начальник Черноморской береговой линии – был большим поклонником искусства и наслышан о Гайвазовском…

На военном корабле «Колхида», направлявшемся на русско-кавказскую войну, Гайвазовского поручили заботам адъютанту Раевского – Льву Сергеевичу Пушкину. Брат поэта был известным выпивохой и хвастал, что не знает вкуса чая, кофе и супа, потому что ни в каком виде не употребляет воду, только вино! Рассказывали, что однажды Льву Сергеевичу сделалось дурно в одной гостиной, и дамы стали кричать: «Воды, воды!», так капитан Пушкин от одного только этого слова сейчас же очнулся и принялся горячо отказываться. Так вот, увидев волны на картине Гайвазовского, Лев Сергеевич воскликнул: «Впервые в моей жизни вода не вызывает во мне отвращения!».

Когда дело дошло до сражений, Гайвазовскому выдали пистолет, и он шел в бой, сжимая в одной руке оружие, а в другой портфель с бумагой и рисовальными принадлежностями. Он проявил отвагу и решительность, достойные морского офицера, оставаясь при этом частным лицом. Военному ведомству ничего не оставалось, как специально для Гайвазовского выдумать должность: живописец Главного Морского штаба с правом носить мундир, но без производства денежного содержания.

Но заманчивые карьерные перспективы не манили юношу. Плаванье не помогло: он так и не излечился от своей любви, прелестный образ Тальони не померк в его сердце. Что было делать? Гайвазовский надумал ехать в Венецию, что бы хоть мельком, издалека, еще раз увидеть Мари. К счастью, убедить Академию в том, что ему, как маринисту, необходима итальянская стажировка, оказалось несложно.

…Балерины в городе не было. Покрутившись на гондоле вокруг палаццо с темными окнами, Иван решил ждать, употребив время с наибольшей пользой. Прежде всего отправился в армянский монастырь святого Лазаря, где много лет жил его родной брат Гарик (подобно Ивану, он рано проявил способности, был замечен купцом-меценатом, получил роскошное образование и в итоге сделался богословом). Всю ночь братья проговорили. Кроме прочего Гавриил рассказал, что раскопал фамильные корни. Их настоящая фамилия звучала как Айвазян, а Гайвозовскими предки стали, бежав в Польшу от турок. Но именоваться Айвазяном Иван не захотел. Куда благозвучнее звучало «Айвазовский»... С тех пор он стал подписываться именно так.

В ожидании приезда Тальони Иван рисовал Венецию. Однажды расположился с мольбертом на площади святого Марка, и какой-то сухощавый блондин с весьма длинным носом, кормивший голубей горохом, посмотрел и сказал «Як гарно малюе!». Это был Гоголь.

Как и положено соотечественникам за границей, эти двое быстро сдружились. Николай Васильевич сманил Айвазовского сначала во Флоренцию, потом и в Рим. Там Иван познакомился с русским художником Ивановым. Тот уже шесть лет работал над «Явлением Христа народу», успел сделать множество набросков, без конца менял композицию и все не был вполне удовлетворен. Он задумал  написать картину, которая перевернет мир - окончательную и главную. И относился к делу весьма серьезно. В те дни, когда очередной этюд выходил хорошо, Александр Андреевич поощрял себя визитом к Гоголю. Когда же этюд не удавался, он лишь с тоской стоял под окном великого писателя, считая себя недостойным войти. (Кстати, на «Явление Христа народу» Иванову потребовалось 20 лет, и даже в день «премьеры» в Петербурге, когда в зал уже входил царь со свитой, художник, взобравшись на лестницу, что-то спешно доправлял на полотне). Айвазовский же чуть не каждый день писал по картине, без набросков, часто просто по памяти. Мир перевернуть не тщился. Ему достаточно было просто немного заработать. И уж конечно ничто не мешало ему в свободное от творчества время сидеть на подоконнике в римской квартире Гоголя и от души жалеть грустного Иванова, топтавшегося на мостовой.

Однажды у Гоголя пировали: некий колбасник из Болоньи оплатил картину Айвазовского пудом нежнейшей ветчины. «А долго ли вы, Иван Константинович, писали картину для этого колбасника?», поинтересовался Иванов. Услышав в ответ: «Час», Александр Андреевич покачал головой: «Ваш талант в большой опасности!». Айвазовский расстроился, но не слишком. Ведь что там колбасник! Знаменитая галерея Питти заказала ему автопортрет – а ведь известно, что там собраны автопортреты величайших художников мира, начиная с Леонардо и Микеланджело. Из русских этой чести сподобились только Орест Кипренский, и вот теперь он, Айвазовский! Кроме того, сам папа римский Григорий XVI купил для Ватикана его «Хаос»: воды, тьма, и над всем этим то ли комета, то ли светящийся величавый силуэт…(Григорию XVI пришлось созвать целую комиссию из кардиналов и прелатов, чтобы удостовериться, что в картине нет ничего крамольного). Это был оглушительный, небывалый успех! Однажды Айвазовскому рассказали, что пару его картин купила сама Тальони. Для него это прежде всего означало, что она вернулась в Италию. Иван кинулся в Венецию.

Весенний туман в Венеции

Он еще раздумывал, как и под каким предлогом явиться на глаза Мари, как ему в гостиницу принесли письмо в знакомом голубом конверте. И в нем снова обнаружились билеты на «Сильфиду». И снова она – грациозная, воздушная – танцевала на сцене. И снова он стоял в толпе у артистического выхода. По дорожке, усыпанной цветами, Тальони пробежала к своей гондоле. А оттуда позвала: «Синьор Айвазовский, ну что же вы, я жду!»...

Молочно-серый весенний туман укутал ночную Венецию, сквозь него едва пробивался лунный свет. Стены домов то и дело возникали из голубой дымки близко-близко, и чудом казалось, что гондола не сталкивается с ними. Было волшебно, сыро и тепло. Когда они подплыла к мраморным ступеням, Айвазовский узнал палаццо, в окна которого заглядывал полугодом раньше. «Дома друзья ждут меня после спектакля , сказала Мари. Но я не хочу сейчас к людям». И коснулась рукой спины гондольера: «Энрико, вези нас кататься».

Для Айвазовского настали счастливые дни. Он жил в ее доме. С утра писал картины, прислушиваясь к звукам музыки из комнат Мари – она репетировала. В полдень за завтраком встречал ее саму. Потом катались вдвоем по каналам, пьянея от морского воздуха. Иван мечтал, чтобы это продолжалось вечно, но сам все испортил, не справившись с нахлынувшими чувствами.

Я люблю вас, Мари, будьте моей женой!

– Друг мой! Вам двадцать пять, мне — тридцать восемь, я знаю жизнь много лучше вас. И я уже была замужем. Сначала графу льстил мой успех, потом стала раздражать моя погруженность в искусство. Наши ссоры стали мучительны, и я выбрала искусство. Вот этот башмачок растоптал мою любовь! Возьмите его на память обо мне и возвращайтесь в Россию. Там ваша жизнь, а свою женщину вы еще встретите.

Но оставьте мне хотя бы надежду на счастье!

Нет, милый мальчик! Я никогда не полюблю вас…

Как ни убит был Айвазовский отказом, как ни страдал, ни плакал над подаренной Тальони розовой балетной туфелькой, прошло совсем немного времени, и он признал, что великая балерина была права. Его жизнь была в России. Вернувшись туда, Иван обнаружил, что мода на него возросла многократно. После итальянского успеха петербургские аристократы скупали «марины» по 2-3 тысячи рублей. Особенно щедро платил министр юстиции граф Панин. Рассказывали, что сам Николай I, увидев в гостях у графа «Вид Неаполя с группой рыбаков, слушающих импровизатора» и «Ночь в Амальфи», воскликнул: «Они прелестны! Если бы можно было, то, право, я отнял бы их у Панина».

На художника глядели с трепетом. В Тифлисе говорили, что Айвазовскому достаточно взять в руки кисть и крикнуть морским волнам: «Ни с места!» — как они сами собой возникают на полотне. Были, впрочем, у Ивана Константиновича и критики, ругавшие его за вечные кружевные прибои, лунные дорожки и веселые белые паруса. Крамской называл его картины «аляповатыми подносами», а Белинский считал, что Айвазовский бессовестно уводит зрителя от реальности.

Однажды расстроившись от таких упреков, Иван Константинович задумал создать социально значимую картину. Он, всегда легко и быстро писавший, искал сюжет чуть ли не месяц, и в конце концов нашел: люди, уцелевшие после кораблекрушения, мужественно борются за жизнь. Осталось одолеть лишь последний, девятый вал бури (самую большую и гибельную волну, после которой, по рассказам бывалых моряков, море всегда успокаивается). Еще неделя ушла на воплощение замысла. Едва окончив свой «Девятый вал», Иван повез его Белинскому. «Ну вот за это спасибо! — одобрил критик, пожимая руку художнику. – Мой вам совет: спасайте свой дар, уезжайте из Петербурга, подальше от соблазнов, заказчиков, дамских восторгов». Айвазовский совету внял. Правда, пришлось задержаться в столице еще месяца на три по совершенно особенному случаю: Иван, как и пророчила Тальони, встретил новую любовь.

Он настолько вошел в моду, что находились дамы из лучшего общества, готовые отдать за Айвазовского своих дочерей, невзирая на его низкое происхождение. Однажды Ивана Константиновича зазвали на вечер в дом, где были две девицы на выданье. Пришел и давний приятель художника – Глинка. Однажды Айвазовский при нем сыграл на скрипке, поставленной на колено, что-то из своего феодосийского детства, и композитор использовал эти «дикие напевы» в опере «Руслан и Людмила». С тех пор к Айвазовскому Глинка испытывал нежнейшую привязанность. И даже не отказался сыграть для него на том вечере. Послушать великого композитора привели даже младших детей в сопровождении гувернантки. Ни глухое темное платье, ни строгая простая прическа не могли скрыть ее утонченной красоты. Музыку Глинки девушка слушала жадно, словно вбирая в душу.

На утро Айвазовский снова явился в тот дом, наделав переполоху барышням. Удалось выяснить, что прекрасную гувернантку зовут Юлия Яковлевна Гревс, она дочь осевшего в Петербурге англичанина-врача. Чтобы встретиться с ней, Иван Константинович предложил девицам и их младшим сестрам уроки живописи. Как и предполагалось, девочки явились на урок с Юлией Яковлевной. Так начались их ежедневные встречи, при которых Айвазовский и слова не смел сказать возлюбленной. Но однажды он решился и незаметно вложил в руку гувернантке письмо с признанием. Вспыхнув, та вышла из комнаты, а, когда вернулась, произнесла, прямо глядя ему в глаза: «Я согласна».

Известие о том, что Айвазовский предпочел гувернантку самым именитым светским невестам, вызвало в Петербурге сенсацию! Впрочем, едва обвенчавшись, молодые покинули столицу ради Феодосии. Там им закатили такой свадебный пир, каких отродясь не видывали на севере: дорогу устилали ковры из живых цветов, джигиты состязались в скачках, перед балконом на ярком ковре музыканты сменяли танцоров. Но вдруг музыку заглушили изумленные крики: в феодосийскую бухту вошла эскадра из шести военных судов! Это Севастополь направил своих посланцев поздравить живописца Главного морского штаба в день его праздника. Корабли встали на рейд и зажгли иллюминацию. Присутствовал среди гостей и постаревший, но все еще бодрый Александр Иванович Казначеев. Айвазовский воскликнул: «Столь много радости в день празднования свадьбы предвещает нам долгую, счастливую жизнь!»

Но прошло время, и жена стала жаловаться на скуку, просилась то в Петербург, то за границу. Теперь, когда она стала женой знаменитого художника, когда ее красота, созрев, стала еще неотразимее, ей хотелось блестать, а не пропадать в Феодосийской глуши. А Ивану Константиновичу нужно было работать. Все чаще теперь он доставал из особой шкатулки башмачок Тальони и горько усмехался, размышляя о том, сколько жертв требует искусство даже от самого удачливого художника! На двенадцатом году брака Юлия Яковлевна с детьми поехала в Одессу, да так оттуда и не вернулась.

Во второй раз художник женился лишь через двадцать лет, дождавшись смерти супруги. Ему было уже шестьдесят пять.

Конец розовой туфельки

Однажды он ехал в экипаже по набережной и встретил похоронную процессию. Обнажив голову, Иван Константинович вышел и узнал, что хоронят купца Саркизова. Решил обратиться к вдове со словами утешения и остолбенел: казалось, перед ним стоит сама скорбящая мадонна! Так поразительно красива была эта юная женщина.

Через несколько месяцев Иван Константинович снова встретил ее: Анна Саркизова стояла на пустынном пляже и глядела на море. Не раздумывая, Айвазовский предложил ей стать его женой. Как она могла не согласиться?

Анна, выросшая в такой же бедной армянской семье, как и сам Айвазовский, была еще совсем девочкой, когда в Феодосию по дороге из Турции заезжали дети царя: великая княгиня Мария Александровна и великий князь Сергей Александрович. Все жители высыпали в тот день на пристань, глядеть, как Айвазовский плывет на катере встречать корабль, а за ним следуют четыре гондолы с цветами. Вечером был праздник в его саду, да столь пышный, что затмевал сказки «Тысячи и одной ночи». Неудивительно, что старый живописец представлялся Анне кем-то вроде волшебника. В этом она, впрочем, вполне убедилась, выйдя за Ивана Константиновича замуж – отказа Анне Никитичне ни в чем не было.

Каждое утро, все восемнадцать лет, отпущенных им судьбой, Айвазовский вспыхивал радостью, здороваясь со своей ослепительно прекрасной женой. «Моя душа должна постоянно вбирать красоту, чтобы потом воспроизводить ее на картинах, говорил художник. Я люблю тебя, и из твоих глубоких глаз для меня мерцает целый таинственный мир, имеющий почти колдовскую власть. И когда в тишине мастерской я не могу вспомнить твой взгляд, картина у меня выходит тусклая»...

И все же он иной раз вынимал из шкатулки розовую балетную туфельку и грустил о женщине, которая когда-то давно отвергла его. Ах, если б знать, что она хоть час, хоть минуту любила его! Это озарило бы прошлое высоким смыслом, сделало бы печаль светлой. В такие моменты Айвазовского не радовали ни молодая, верная жена, ни успех, ни богатство, ни уважение и почет, которыми на старости лет окружили его земляки.

Феодосийцам было за что боготворить Айвазовского. Он не только прославил их город на всю Россию – он крестил их детей, выдавал замуж их бесприданниц-дочерей, хоронил их родителей… Кроме того, он подарил им железную дорогу и питьевую воду. В Феодосии издавна легче было достать вина, чем воды. Так Иван Константинович подарил городу 50 тысяч ведер ежедневно из источника в собственном имении Субаш. Провел 25-километровый водопровод. Поставил прелестный фонтан. Не удивительно, что по каждому поводу горожане засыпали своего благодетеля ворохом цветов, которые свозились к его дому целыми арбами.

И все же эти ландыши… Они не давали Айвазовскому покоя. Не вняв совету жены, он начал было поиски посыльного. Отчего-то ему думалось, что следующего вербного воскресенья для него не наступит. Так, впрочем, и случилось. Меньше, чем через три недели, в ночь с 19 на 20 апреля 1900 года, Иван Константинович тихо и мирно скончался во сне. Ему было уже 83 года…

Феодосия оделась в траур. В школах прекратились занятия, закрылись магазины, умолк базар. Дорога к кладбищу была устлана еловыми ветками и цветами. Сотни людей плакали навзрыд. Среди шедших за гробом был и высокий старик в потертом сюртуке. «Да, некому теперь носить посылку от князя Трубецкого!» сетовал он. А любопытствующим охотно пояснял: «Итальянка Мария Тальони, выдавшая дочь за князя, умирая, завещала каждый год на вербное воскресенье носить Ивану Константиновичу ландыши. А, ежели тот поинтересуется, от кого, сказать, что от женщины, которая в этот день много лет назад его отвергла, хотя за всю свою жизнь любила лишь его одного. Шестнадцать корзин отнес я Ивану Константиновичу, а он так ни разу ни о чем и не спросил. Может, сам знал, к чему эти ландыши?»

Розовую туфельку вдова художника, разбирая его вещи, вскоре сожгла в печке…

Ирина Стрельникова

P.S. А Иванов - ну что Иванов... И мира не перевернул, и на аукционах нынче на погонный метр не продается. И вообще, от такой жизни с ума в конце концов сошел. Тургенев, ездивший в Италию с Василием Боткиным (братом великого врача) так описывал встречу с Ивановым:

- Надо будет завтра опять туда (в Ватикан - прим. СДГ) пойти, - заметил Боткин, - а оттуда вы, по-вчерашнему, приходите к нам обедать. (Мы с Боткиным каждый день обедали в Hotel d'Angleterre, за общим столом.)

- Обедать? - воскликнул Иванов и вдруг побледнел. - Обедать! - повторил он. - Нет-с, покорно благодарю; я и вчера едва жив остался.

Мы подумали, что он, шутки ради, намекает на сделанное им накануне излишество (он вообще ел чрезвычайно много и жадно), - и начали уговаривать его.

- Нет-с, нет-с, - твердил он, все более бледнея и теряясь. - Я не пойду; там меня отравят.

- Как отравят?

- Да-с, отравят, яду дадут. - Лицо Иванова приняло странное выражение, глаза его блуждали...

Мы с Боткиным переглянулись; ощущение невольного ужаса шевельнулось в нас обоих.

- Что вы это, любезный Александр Андреевич, как это вам яду дадут за общим столом? Ведь надо целое блюдо отравить. Да и кому нужно вас губить?

- Видно, есть такие люди-с, которым моя жизнь нужна-с. А что насчет целого блюда... да он мне на тарелку подбросит.

- Кто - он?

- Да гарсон-с, камериере.

- Гарсон?

- Да-с, подкупленный. Вы итальянцев еще не знаете; это ужасный народ-с, и на это преловкие-с. Возьмет да из-за бортища фрака - вот эдаким манером щепотку бросит... и никто не заметит! Да меня везде отравливали, куда я ни ездил. Здесь только один честный гарсон-с и есть - в Falkone, в нижней комнате... на того еще можно пока положиться.

Я хотел было возражать, но Боткин исподтишка толкнул меня коленом. <...> Бедный отшельник! Двадцатилетнее одиночество не обошлось ему даром.

#совсемдругойгород

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.