Сборник включает в себя заглавный роман, а также повесть “Идея”.

Оба произведения отличаются от “привычного” Михаила Попова. Роман (впрочем, небольшой, в отзыве на ЛитРес я назвал его тоже повестью) рассказывает о житье-бытье трёх друзей, поступивших в Литературный институт. То есть буквально с 70х прошлого века по новейшее время. Повествование ведётся без эстетского блеска, присущего практически всем прочитанным мной сочинениям Михаила Попова, - как бы небрежной скороговоркой. Начало похождений трёх героев показалось даже банальным. Но потом картина стала сложнее. Поразил и диапазон событий, в какие оказались вовлечены персонажи, и весьма интересные зарисовки разных общественных явлений. Отметил ещё, что хронология несколько хромает. Герои учились как будто не пять лет, а раза в два больше. То, что последовательность разных общероссийских передряг не совсем соблюдается, отметил и сам автор.

Читать далее...

Читать далее...

Продолжение романа "Нагрудный знак "OST"", вместе составляют дилогию. Вышел уже после смерти писателя. И для меня удивительно - как это могло произойти в начале 80-х? Уж очень непарадной Семин рисует обстановку в Германии в первые послевоенные дни и недели. Того благостного чувства тишины и победы, которым переполнены сочинения других авторов о том же времени, и в помине нет. Во всяком случае, не для бывших лагерников - тем надо было держать ухо востро, чтобы не на напороться на очередную дурость и казёнщину.  Потомкам победителей сорок лет спустя в будни застоя она будет казаться чем-то само собой разумеющимся, органически присущим действительности….

 

На произведении лежит печать незавершености (как, впрочем, и на первом романе). Внешне - впечатление некоторой сбивчивости, путанности. Хотя уголовные порядки среди бывших советских рабов, угнанных в Германию, насаждаемые разными блатарями и приблатненными, обрисованы весьма ярко…

 

Впечатляет и рассказ о том, как английские самолёты расстреляли и потопили баржи, куда немцы загнали узников концлагеря, как эсэсовцы добивали тех, кому удалось вырваться из идущих ко дну посудин и добраться до берега. Смычка отличная! И ещё один сильный штрих - экипаж гражданского катера всё-таки спас двоих счастливцев, но не дал им ни еды, ни питья, ни сухой одежды. Только лишь высадил на берег - благо, несколько часов спустя, когда вволю настрелявшиеся эсэсовцы свалили, должно быть, для того, чтобы приготовиться к мирной сдаче вступившим на территорию англосаксам. 

 

Буквально недавно узнал про это событие в какой-то статье - и вот, оказывается, достаточно узкому кругу лиц оно давно было известно. 

 

Во второй части романа Семин описывает свою жизнь на строительстве Куйбышевской ГЭС. Как и прежде, много рефлексий - главный герой всматривается в себя, сравнивает с окружающими. И в этих рассуждениях тоже есть что-то незавершённое. Рассказчик недоволен собой, он пытается что-то прояснить в характерах людей, с которыми ему довелось жить, находиться рядом. И вот это что-то как будто ускользает - и от самого автора, и, конечно, от читателя. Хотя можно, конечно, объявить эту особенность некой авторской находкой. Как, допустим, очерковость, пунктирность прозы Шаламова…

Сборник, выпущенный в 1978 году Библиотекой "Дружбы народов", включает в себя не только одноимённый роман, но также повесть "Семеро в одном доме" и несколько рассказов.

Писатель Виталий Николаевич Сёмин (1927 - 1978) не был "лауреатом и дипломантом", чьё имя звучало изо всех советских утюгов, но получал высокую оценку - от тех, кто понимал. Вот, буквально в процессе, узнал, что Юрий Домбровский называл его самым обещающим писателем в советской литературе. И это, кажется, ещё до выхода в свет романа про подневольную жизнь в нацистской Германии.

Умеющие читать отметили ещё повесть Сёмина "Семеро в одном доме" - автобиографическую чуть не до буквализма. Кстати, всё творчество писателя, похоже, насквозь автобиографично. И возможно, поэтому это такая трудная, не благостная, не убаюкивающая проза. Какая жизнь - такие песни. Критика же обрушилась на повесть со всей мощью...

Даже не знаю, чего ожидал от романа "Нагрудный знак "OST"". Поначалу был разочарован. Повествование показалось несколько путанным, не очень "выигрышным". Думал о том, что излагать эту историю следовало в строго хронологическом порядке - от первых предвоенных месяцев к дням оккупации, насильственного перемещения в Германию. Эффект был бы глубже.

До конца не отказался от этой мысли до сих пор. Сёмин говорит в романе о таких вещах, которые трудно представить читателю, лично не переживавшему и близко подобного.

Постепенно вчитался. Автор пристально всматривается в героев - в том числе в главного, в рассказчика Сергея. Картина складывается неожиданная, не укладывающаяся в рамки привычного. Хотя - удивительно ли? Кто нам создавал эти "привычные картины"? Как правило, как раз люди, которые и сами не имели такого опыта, как у Сёмина.

Некоторые детали при чтении, впрочем, вызывали настороженность. И не только американские B-52, разбрасывающие фосфор. Какие на хрен B-52 в сорок пятом году? Впрочем, докапываться до мелочей могли бы люди, прошедшие через арбайтлагеря, не те, кто родились через пятнадцать лет после войны...

Понял зато, почему так не полюбила критика повесть "Семеро в одном доме". Никакого соцреализма - только реализм! Люди, какими они были, какие есть, - не только самоотверженные трудяги, но и нелегкие и даже неприятные в близком соседстве. Похоже, на то, что потом несколько коряво описывал Лимонов, но без приблатнёной бравады и внимательнее. Вдруг вспомнил, что таких людей полно было вокруг в детстве - хотя что я мог в тогдашнем детстве понимать?!

Рассказы - "Ася Александровна", "В гостях у тёток", "Хозяин" - опять о людях тяжёлых. Макс Фриш любил писать о тяжёлых, а Джонатан Франзен - о сверхтяжёлых. Виталий Сёмин писал о тяжёлых, но русских людях. Что, как говорится, многое не то, чтобы объясняет, а - как бы дополняет. Наши люди потяжелее будут!

"На реке" м "Эй!" - как бы один рассказ, о туристском походе на шлюпке по Дону. Тут не только люди тяжёлые, но и ситуация. Автору удалось передать физическое ощущение этой тяжести.

Да, вот на такие неувлекательные темы он писал...

На самом деле это сборник, и заголовок у него посложней. "Баку - Воронеж: не догонишь. Молчание Сэлинджера, или Роман о влюбленных рыбках-бананках". Первая половина - название автобиографической повести. Вторая - романа, якобы "пересказ" последнего произведения американского писателя.

Конечно, на Сэлинджера я и клюнул (но первоначально вышел на писателя по серии; как и у Алексея Козлачкова, у Марка Берколайко вышла книга в серии "Претендент на Букеровскую премию).

Тем не менее автобиографическая повесть понравилась больше. Она выдержана в таком очерковом стиле (что-то подобное встречал у других писателей, давно и очень давно). Автор как бы всегда хранит дистанцию между собой и описываемым материалом. Впрочем, порой - и не так уж редко - его (автора) пробивает на лирику, на эмоции.

Изначально Марк Берколайко был математиком. Потом он стал доктором наук. И ещё много кем стал, в том числе литератором. Вот об этом и речь: как он покинул любимый Баку, поселился в Воронеже, где и прожил бОльшую часть жизни.

Узнал много интересного про Баку, про бакинский народ, как называет его автор.
Вызвала сочувствие позиция писателя по отношению к новейшей истории. То есть он ни в коем случае не "отрицатель" того, что произошло с нами за последние тридцать лет, но и не бравурный оптимист, с восторгом принявший все перемены.

Повесть, кстати, можно назвать исповедальной. Хотя на прозу Сэлинджера мало похоже.

Не похож на сочинения Сэлинджера и посвященный ему роман, в котором он сам появляется. Роман тоже написан примерно в такой же очерковой манере. Но пафоса и риторики, пожалуй, даже побольше, чем в повести. Плюс надрывной сентиментальности, плюс не очень правдоподобной фантастики (не научной, а чисто житейской). Неожиданно напомнило "Тень всадника" Гладилина. Хотя и очень разные книги. Общее - перебор в фантазировании, некая ходульность сюжета.

В общем, "Молчание Сэлинджера" скорее не понравилось, хотя и любопытно было прочитать.

Ещё прошлым летом (то есть летом 19го года) заинтересовался другими работами режиссёра, посмотрев картину "Пятеро с неба" - очень классно снятый военный боевик. Однако собирать фильмографию начал только весной. А руки до просмотра дошли только сейчас. Кстати, не всё и нашлось. Даже не помню, искал ли самое раннее. Фильма по книге Юлиана Семёнова (тоже из раннего) и вовсе не нашлось. В общем, пока посмотрел три ленты.

Это "Ночной гость", "Два воскресенья" и "Кто придумал колесо". Уже в первой картине отметил, что актёры у Шределя играют. Во второй появились и другие режиссёрские приёмчики работы со зрителем - скрывающийся за кадром ведущий не только комментирует действие, но и напрямую обращается к героине.

В третьем фильме (где закадровый комментарий тоже есть) поймал себя на мысли, что подражателей Сэлинджеру у нас, оказывается, было довольно много - не один и не два. Среди писателей не только Аксёнов. По фильму "Человек, которого я люблю" была известна фамилия Леонида Завальнюка, автора повести "Дневник Родьки Муромцева - трудного человека", литературной основы той ленты. А теперь узнал имя Владимира Краковского. Это ведь по его повести "Возвращение к горизонту" Шредель поставил свою картину. И сие означает, что в СССР была не только исповедальная проза, был "исповедальный" кинематограф!

Да, также ещё летом 19го года отметил для себя фильм "Последние каникулы". Что-то в духе "Ловца во ржи" там тоже было. И вот теперь ещё Владимир Шредель с его "Колесом". Герой - очередной советский Холден Колфилд. Но вот именно, что советский. Нарочитая наивность и даже явная придурковатость многих персонажей, при первом просмотре, возможно, не очень бросавшаяся в глаза, потом, конечно же, сделала своё дело. Думаю, что спустя, быть может, всего каких-то десять лет эти фильмы уже и смотреть-то было невозможно. Сейчас лично я осилил - но только из ностальгии по 60м, времени совсем нежестоких чудес (во всяком случае, для меня) и из какого-то "исследовательского" интереса.

И более того, "ретроспективу" решил прервать. Пока временно. А потом, как говорится, посмотрим.

Повести, написанной в 1971 году (и описывающей 67-68 годы), по канонам сети можно было бы дать следующую аннотацию: "Анна Каренина 100 лет спустя". В сюжете задействован довольно схожий треугольник, естественно, с учётом изменившихся реалий. Ну и финал, само собой, в чём-то диаметрально противоположный.

Подкупает язык повествования, экспрессия. Главный герой - рассказчик Антон Павлович Кержун, в прошлом матрос рыболовецкого траулера, ещё раньше подводник, ещё раньше - детдомовец (родителей репрессировали), на протяжении большей части действия - сотрудник областного издательства. А ещё он - прозаик (заочно закончил литинститут), автор повести на морскую тематику (выхода которой очень ждёт). И кроме того - изрядный пижон. Увлечение его заграничными шмотками бросается в глаза. Он сам прямо об этом говорит. И быть может, этой своей чертой он похож на героев Василия Аксенова. Но в чем-то он им антипод. Что-то в нём есть и от персонажей Юрия Трифонова (вероятно, не очень много). Опять приходит на ум пресловутая формулировка Д. Быкова : Капоте и Хемингуэй в одном флаконе. Ну, даже если и не Капоте, и не Хэмингуэй, но всё равно что-то в этом есть.

Очень интересен узкий и затхлый мирок областного издательства. Вероятно, срисовано с натуры. Печально... Частично компенсируется несколькими яркими фигурами "из народа". И не только из народа - директор издательства Дибров весьма колоритен.

Ну и финал тоже очень грустный. Хотя и предсказуемый.

Искал в сети информацию о советском эстрадном певце Анатолии Королёве, случайно узнал о существовании его тёзки и однофамильца писателя  Анатолия Королёва. Заинтересовался. 

"Быть Босхом" именуется романом, однако на самом деле это свободное повествование, представляющее собой воспоминания писателя о своей службе в уральском дисбате - лейтенант-двухгодичник, он был там дознавателем, перемежаемые рассказом о жизни художника Иеронима Босха. Не только перемежаемые - перекликающиеся. Ибо у жуткой шокирующей действительности дисбата оказывается много общего с жуткими и шокирующеми картинами таинственного голландца. 

Читал это небольшое, но ёмкое произведение с особым чувством. Для меня Королёв - во всяком случае, если судить по этой работе - антипод массового современного автора,участника издательского проекта. Потому что книга Королёва не проект, а именно книга. 

Вопреки своему обыкновению, готов привести оттуда несколько цитат: 

К милосердию и состраданию не добавилось ни одного нового слова, какого-либо сверхсострадания или сверхмилосердия. А вот тезаурус зла неуклонно растет, к архаичным смертным грехам - не убий, не прелюбодействуй - прибавилась плеяда новых смертных грехов, например, любострастие к детям, или грех милосердного врачевания, когда врач, сострадая мукам неизлечимо больного, будет вводить яд в вену, а в конце прошлого века явился грех клонирования, при котором мать будет рожать малую мать и мать будет кормить мать сосцами матери же.


Впервые передо мной навытяжку стоял человек, жизнь которого была полностью в моей власти. Опишем соблазн. Передо мной стоял белобрысый юноша с поросячьими ресницами вокруг голубых лживых глаз. Он был выше меня ростом, худощав, опрятен. В его жестах был артистизм, а обман вышел убедительным до дрожи. Разрыдаться от собственного вранья! Да этой низости нет цены... В этом раздумье: раздавить ли гадину? неясным шагом души я переместился из оболочки литератора в алое сердце патриция рабовладельца или даже въехал на всех парах в черную душу эсэсовца в лаковых сапогах, и вдыхал сладостный аромат чужой паники. 
Первый раб в моей жизни! 
Ей-ей, в этом страшном чувстве полной власти над тварью, тебе подобной, сиял блеск опьянения силой, и я впервые на собственной шкуре испытал, каким могучим, глубоким и даже сладострастным может быть упоение властью, что ей-ей это чувство будет посильней всех прочих человеческих чувств, перед ним померкнет секс, вдохновение, даже голод и боль попятятся перед головокружением власти. 
Запустить ему, суке, пальцы в глаза и выдавить мозг через уши! 
В какие-то считаные доли секунды наш герой, замолкнувший лейтенант, пережил то, что описывают обычно словами: 
власть развращает. 
А ведь мера моей власти была не так уж велика. Я был волен снова бросить его за решетку и только, я мог устроить поломки в судьбе, кинуть его в пучину невзгод, да, но все ж таки жизнь его мне не принадлежала... что же может испытать человек, от мановения мизинца которого будет зависеть сам живот и смертная казнь несчастного смертного? А каким будет головокружительное чувство властителя, от коего зависит не одна, а тысячи жизней? 
...а абсолютная власть развращает абсолютно.


Так вот, если мысленно представить книгу в самом упрощенном виде, то мы увидим пространство текста, окруженное чертой, куда читатель входит в точке входа, и выходит через клоаку выхода. Внутри этого пространства он проживает жизнь героев текста, выключаясь на время из собственной судьбы. И чем сильней произведение, тем глубже это погружение в чужое бытие. Так, перечитывая, например, "Войну и мир", я с головой погружаюсь в мир, который, по сути, вымышлен гением Толстого в формах возможной жизни. И я благодарен автору, который переносит меня в душу Наташи Ростовой или мозг Наполеона, который морщится складками мысли в черепе французского полководца в такт с шагом англизированного иноходца по дороге к Бородино. 
Подрагивание левой наполеоновской ляжки на крупе коня, подрагивание мозга в чаше бытия - вот два полюса моего мемуара. 
Итак, текст - это замкнутый квадрат (или круг) инобытия, куда читатель приходит, чтобы пережить хотя бы в воображении другую, не свою жизнь. 
Эта схема, по сути, является карманным изданием храма, куда молящийся тоже входит в строго определенном месте и там, внутри замкнутого пространства, переживает встречу с божественным. И хотя книгу можно открыть в любом месте и так же в любом месте из нее выйти, существо дела не меняется - и в храме, и в книге ты переживаешь время, в котором тебя почти нет. 
Храм или капище в истории человечества появились раньше книги и являли тем самым первый прообраз текста с измененной топологией времени. 
Вот и нащупана формула - книга (или храм) - это отрезок времени, в котором твоя личность и твоя сущность снимается. Можно сказать и более строго - это место, где ты переживаешь смерть самого себя. 
И, оказывается, наслаждение такой вот одухотворенной смертью - одно из самых волнующих наслаждений человека. 
Вот почему именно книга стоит у начала рода людского. 
Грозный, пылающий буквами текст. 
Портативная церковь. Храм, свернутый свитком Торы, в ковчеге Завета.

А следующий пассаж напомнил мне пророчества Рэя Курцвейла, предрекающего приход Сингулярности. Ну и фильмы Терри Гиллиама немного...

А к тому, что виртуальное чудовище инобытия начинает всплывать со дна вселенной, чтобы проглотить людской род. Еще один век генетики или техногенетики - и человек сможет проживать жизнь на уровне чипа, подключенного к виртуальной реальности. И уверяю вас, в этом развитии общества нет никакой бесчеловечности и дегуманизации. 
Второй вариант - реальная судьба в режиме реального времени. 
Эту участь выберут единицы, те святые, которые будут творить программное счастье для спящего миллиарда. 
И все же наиболее вероятен третий путь - смесь двух форм бытия реальной и воображаемой. Симбиоз возможного и невозможного. 
С точки зрения блага, такой мир вполне морален: ведь счастливость каждого человека - цель цивилизации; счастье людей - радость богов. 
Что дальше? 
Вымысел окончательно отменит все бытие. Виртуальный праздник суггестий упраздняет тип цивилизации живущих в реальном времени. 
Возникает нана цивилизация свернутого типа размером с микроны. 
Мир абсолютно изменится. 
В ходе такой жизни будут сформированы новые духовные ценности, о сути которых можно только смутно догадываться и контур которых громоздится Парнасом закатного облака над линией моря.


И этого, наверно, достаточно.