СКОРО ПЯТЬ ЛЕТ КАК НЕТ С НАМИ НАШЕГО СЫНА.
Нашего Ромы нет с нами уже скоро пять лет, эту утрату никогда не забыть и не заменить……СТРАШНО И БОЛЬНО!

 РОМАН ТРАХТЕНБЕРГ – МОЙ СЫН
роман-хроника в двух частях

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

1.
Ход истории зависит от летописца. Как водило его руку, так и было.

Рассказывая о настоящем, невольно переписываешь прошлое, подгоняешь под себя, под свои мысли, словно ищешь оправдания поступкам, которых не совершал. Будущее теряет смысл. Нет, не теряет, скорее, перестаёт быть будущим. Оно вообще перестаёт. Завтрашний день, который вот-вот наступит, с минуты на минуты, так и не став настоящим, уходит в прошлое.

Время к полуночи. Мне – семьдесят пять лет. Почтенный возраст. Не хочется говорить о том, что есть и думать о том, что будет. Одно желание: поделиться прошлым. Своим прошлым. Тем, которое было на самом деле, чтобы рука какого-нибудь летописца не смогла перекроить его на свой лад, переписать историю моей семьи (моего сына!), изменить её ход, лишить настоящего, будущего.

Семьдесят пять – крепкая, уверенная в себе цифра. Оглядываясь назад, во многое не верится. Потеряно ощущение жизни. Порой кажется, что происходившее не имеет ничего общего с реальностью, является выдумкой, фантазией, игрой воображения. Но беру старые фотографии, смотрю на них, долго-долго и они оживают. Люди ходят, разговаривают друг с другом, улыбаются. Кое-где в уголке мелькнёт птица, подует ветер, и размашистые лапы пожелтевшего каштана качнутся, увлекая в свои объятия. А вот на этой фотографии сын. Здесь ему около сорока. Да, вот и дата на обратной стороне: две тысячи седьмой год. Ему тридцать девять. Ноябрь. Ровно через два года его не станет. А каштан стоит и простоит ещё, одному чёрту известно, сколько лет. А ведь похожи. Каштан широченный, приветливый, рыжий, качается вперевалочку и ветка, вот эта, сломанная ветка, один в один смешная бородёнка моего сына. Была бы моя воля, взял бы, собрал бы в кулак, торчащие в разные стороны волосины, и отрезал бы их ножницами. Но нет моей воли, и тогда не было, и никогда не было.

2.

Я родился в печально известном году (1937) с одной стороны в еврейской семье, с другой – в социалистическом обществе, и представлял собой особый подвид людей, оторванных от своих, но непринятых чужими – не верящими в бога, не помнящими родства. Если моя мама ещё могла мало-мальски общаться со своими подружками на иврите (А, может быть, она общалась на идиш? Даже понятия не имею, чем иврит от идиша отличается!), то я уже – не знал ни единой буквы из еврейского алфавита. Товарищи показывали на меня пальцем – называли евреем, а евреи, от принадлежности к которым я постоянно открещивался из-за боязни быть осмеянным или побитым, с осторожностью окликали: «Товарищ Лев!» Лев – это моё имя. Лев Глебович Горбунов.

Детство помню обрывочно, кусками. Зловещий (мандельштамовский?) город, война, блокада Ленинграда, голод, разруха, потом учёба, завод, пионеры, комсомольцы. Целый вихрь событий, забот о хлебе насущном. Надвигающийся светлый коммунизм на фоне грязных подворотен культурной столицы. Закрываю глаза, и память цепляется за всплывающие образы матери, отца. Хочу дотронуться до них, прижаться, но стоит протянуть руку, открыть глаза и образы рассыпаются, разлетаются на мелкие кусочки в разные стороны, ничего вместо себя не оставляя. Ничего, кроме пустоты. Звенящей, дикой, холодной.

Стремление к идеалам побеждало, наверное, поэтому поздно женился. И сам старался быть образцом для подражания, и от окружающих требовал подобного. Долго искал ту единственную, которая с достоинством могла бы нести свой крест не только в качестве жены, близкого друга, но и матери моих детей.

После смерти Сталина, в период  хрущёвской оттепели молодёжь чувствовала себя развязано. Жёсткость и жестокость военного и поствоенного времени осталась позади. Я был в том возрасте, когда молодой цветущий организм требовал спутницу жизни. Но, так называемый, зов плоти перекрывала неизбывная тяга к совершенству. Помню как, почти в дурмане, в один из вечеров, чтобы точнее для самого себя определить какой именно должна быть моя жена, взял листок бумаги, сел за стол и нацарапал огрызком карандаша: «Нравственное целомудрие». Немного посидел, подумал и слово «нравственное» несколько раз подчеркнул. Встал, прошёлся по комнате, опять сел и так же несколько раз подчеркнул «целомудрие». Для пущей важности обвёл буквы, оттенил, потерев указательным пальцем раскрошившийся грифель, свернул бумагу вчетверо и положил на полку между книг.

Понятие красоты изменчиво и непостоянно, под стать моде, настроению, времени года. Сегодня мне нравились блондинки, завтра брюнетки, а послезавтра я мог сойти с ума от густокрашенных, напоминающих помесь сенбернара с терьером, шатенок. Ох уж мне эта молодость и юношеский максимализм!

Был у меня звёздный (на седьмом небе от счастья) период воодушевления и внутреннего покоя, когда, казалось бы, выбор уже сделан. Месяц встречался с одной красоткой, назначал свидания, стоял под часами, дарил цветы, ходили вместе в театр, кино. Всего один месяц, а в него успел поместиться весь конфетно-букетный период, длящийся у многих молодых пар годами. Она была сногсшибательна. Её формы заставляли пускать слюну парней, а девушки, поглядывая на неё, завистливо перешёптывались. Всем говорил, показывая на неё: «Это моя невеста», хвастался перед близкими друзьями, рассказал маме.

Красные дни календарей отмечались в складчину. Сбрасывались по рублю компанией, накупали продуктов, алкоголя и гуляли до поздней ночи, болтая о литературе, художниках или просто обсуждали кто учёбу, кто работу. Немного сплетен, слухов – всё как обычно, ни к чему не обязывающе, ни на что не претендующе. Хрущёвская денежная реформа, когда за новый рубль давали десять старыми, политика советского государства, полёты в космос, освоение кукурузными початками нашей необъятной – мало беспокоили. Умы занимало только то, что было здесь: осязаемо, живо, по-настоящему волнительно.

Продолжение следует:
 

К 70- со дня начала блокады Ленинграда

Я из тех,которого переехала война

Я долго не мог сесть и написать все это. Это мои воспоминания. Все это я пережил и видел, а многое слышал из рассказов моей матери. Для нас война начиналась звуками метронома из репродукторов – тарелок, и воем сирен с объявлениями по радио о начале воздушной тревоги или арт. обстрелах. Быстрые сборы, как правило, заранее заготовленных вещей, и мы бежим в бомбоубежище. Постоянные сирены, бомбежки, ко всему привыкали, уже никто не обращал внимания. Все занимались своими делами. Когда отбивал свой ритм метроном, все знали, что все спокойно, налетов нет. Но вот сирена и слова: "Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем спуститься в бомбоубежище! Все с испуганными лицами говорили: «Война, война!" Что это такое? Я не понимал. Потом "война" в моем детском мозгу отложилась отрывочными эпизодами. Когда отключили электричество - не знаю. "Свет" связан у меня с неярким мерцающим огоньком коптилки. И как снимали, (подрезали) фитилек. И свечки были, но это - роскошь.А потом бомбежки, окна накрест заклеены бумажными лентами. Кто то подумает, что ты помнишь, сколько тебе было . Ответ может быть один – ребенок может не запомнить и, почти наверняка, не запомнит лица людей, даже самых близких, но в его память, навсегда врежутся ужасы войны, любой войны, и ужасы катаклизмов. Когда началась Великая Отечественная война, мне было 4 года. Когда выла сирена, возвещая очередную бомбежку, наш дом трясло и я помню как мама с ужасом хватала нас с братом и бежала в бомбоубежище, но это было первое время, а эти бомбежки были так часты , что потом видимо у матери не было сил и тогда при объявлении очередной воздушной тревоги мы оставались дома. Мне запомнилось, что все это обычно происходило в темное время суток и, когда мы бежали в бомбоубежище, по небу уже скользили лучи прожекторов, и слышен был завывающий гул немецких бомбардировщиков. Мы сразу различали звуки моторов наших и немецких самолетов. Мы жили на Петроградской стороне, это центр города, на улице имени Блохина. В квартире был длинный коридор с двумя поворотами, я запросто заходил в гости к соседям, пел песни, особенно они просили меня спеть песню «Золотые планки», я и сейчас помню слова этой песни. Дайте в руки мне гармонь золотые планки парень девушку домой провожал с гулянки, шли они рука в руке…, дальше не помню им очень это нравилось и они меня угощали конфетками, это я очень хорошо помню, но было это еще до войны, мне было тогда чуть больше 3 лет. До сих пор помню и другую песню, которую я пел на бис. «Мы на даче загорели стали все как шоколад, даже мамы еле- еле узнают своих ребят, раз два поспевай сильным ловким вырастай.., и так далее. Теперь мы оставшиеся в живых дети блокадного Ленинграда, которым сейчас далеко за 70 лет, инвалиды с постоянными блокадными заболеваниями делаем все, чтобы продлить жизнь и передать свои воспоминания подрастающему поколению. Конечно, все пережитые лишения сильно подорвали в дальнейшем здоровье нашей матери. Человеку свойственно забывать все горести прошлого в повседневных заботах и думах о будущем. А молодые и вовсе не знают, что такое страшные военные годы и несправедливые репрессии ни в чем не повинных людей. А я забыть не могу ...Смотрю иногда на значок "Жителю блокадного Ленинграда" и наворачиваются слезы. Сейчас мы принадлежим к статусу «ветерана великой отечественной войны». Не знаю, как выжили, свой паек хлеба получали, другого питания у нас не было. Помню, как я собирал крошки хлеба на полу, у павшие со стола Еды не было другой. Мама давала нам «дуранду» - это несъедобная плитка состояла из жмыхов клея и соломы, которая мне казалась, в то время, шоколадкой. Помню, как ругала меня мама, когда я поменял эту дуранду на кость у девочки моего возраста, которая с аппетитом грызла ее. Прошло много лет после войны, проходя однажды мимо магазина с непонятной мне надписью « ФУРАЖ», я увидел на витрине точно такую же плитку, такого же цвета, но только очень большую.Я попросил взвесить мне 100 граммов, уж больно хотелось мне еще раз вспомнить и попробовать эту вкуснятину того времени. Продавщица удивленно посмотрела на меня и сказала, что мы продаем только плитками. Пришлось купить это кольцо, цвет и вкус которого мне когда то казался шоколадкой Я отошел от магазина и попробовал и чуть не поперхнулся, так это было горько и не вкусно. Потом, мне объяснили, что этот магазин» ФУРАЖ», торгует только кормом для скота. Из воспоминаний моей матери: О качестве хлеба можно и не говорить. Состав хлеба состоял из: пищевой целлюлозы, хлопкового жмыха (до войны использовался в топках пароходов), обойной пыли, вытряски из мешков, кукурузной муки и ржаной муки.На вкус хлеб был горьковато-травянистый другие продукты по карточкам, почти, не отоваривались, иногда до ноября 1941 г. вместо положенного мяса 25 г на день, выдавали на выбор: яичный порошок, студень с отвратительным запахом. Мама рассказывала, как от истощения после нескольких дней кровавого поноса умерла наша соседка. Завернув тело в простыню,
и перевязав бельевой верёвкой, пришел дворник и куда-то на санках ее увез. Я помню, как однажды мы, выходя из дома, мама показала мне на окно в нашем доме на пятом этаже, где мы жили, в котором , перекинута белая то ли полотенце, то ли белая тряпка, она сказала что только что, женщина выбросила из этого окна своего ребенка, и он разбился насмерть. На меня это тогда произвело огромное впечатление. В последствии, уже будучи юношей, я эту историю опять услышал, рассказывала девушка, живущая в нашем доме оказалось , это ее мама хотела убить и ее, она бросала в нее утюг, но та убежала и тем самым спаслась, тогда ее мать сошла от голода с ума. После войны, ее мать долго еще прожила. Представляю, как ей было тяжело жить с этими воспоминаниями Ленинградцы оказались зажатыми в темном холодном каменном мешке города. Есть было нечего. Начался голод.К нему прибавились беды: мороз, доходивший до 40 0С, отсутствие воды, тепла, света. Стоял транспорт, заводы, фабрики – электричество не подавалось. Мы сидели за столом и глазами следили за руками мамы, ждали похлебки. Затем мама сушила, что-то еще делала, нюхала и говорила: «Вот отличный табак». Этот табак на базаре у нее расходился быстро, а нам взамен были или одежда, или питание. С каждым днем есть хотелось все сильнее. В организме накапливался голод .Мать потом вспоминала, не смотря на голод, мы никогда не просили кушать , видимо понимая что это ничего не изменит. От голода люди становились дистрофиками или опухали. От голода, я помню, мать наша опухла, она была еле жива к тому же у нее была цинга. Слава богу, ее спас наш дядя, изредка ему удавалось добраться до нас, он приносил нам кое- что съестное Главным лакомством для нас была баланда из крапивы На улицах лежали замерзшие трупы людей. Случаи каннибализма были обычным делом в ту пору. Некоторые родители съедали своих детей. Моя тетя рассказала моей маме, уже после войны, что ее соседка вырезала мягкие места умершей дочки, варила и ела суп, приговаривая, что это очень вкусно. Весной, мать собирала молодые побеги сосны, варила нам отвары и мы смогли избежать цинги. Все лето ушло на подготовку к зиме. Мама водила меня в очаг/ тогда так назывался детский садик/, а вечером забирала меня обратно. С объявлением блокады, все сотрудники детских садов были переведены на казарменное положение. Это значило, что они должны были оставаться на рабочих местах 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Очаг, находился на Пушкарской улице, деревянное здание, оно и сегодня сохранилось. Очень часто этот район города подвергался массированным бомбежкам и артобстрелам. А это здание на удивление сохранилось. Это происходило несколько раз в день, и мы вместе с воспитателями и нянечками должны были каждый раз быстро перемещаться в бомбоубежище. Мама до конца своих дней сохранила теплые дружеские отношения со всеми, женщинами, с которыми она пережила это страшное время, и с которыми она каждый день совершала свой незаметный подвиг. В праздники нас выстраивали в шеренгу и давали по ложечке сгущенного молока. Мать моя иногда дежурила на крыше, тушила зажигательные бомбы, которые немцы в огромном количестве сбрасывали на город. Эти бомбы, как правило, не большого размера, тушили в ящике с песком или просто сбрасывали во двор. Так прошла самая страшная в нашей жизни зима 1941 года. Весна в 1942 году наступила ранняя и жители, кто был в состоянии выходили во двор скалывать и убирать лед и нечистоты, которые люди выбрасывали из окон. Хрупким женщинам пришлось доставать из-под снега и льда «подснежников» - прошлогодние трупы, которые всю зиму оставались под снегом. Потом они грузили эти трупы на телеги, и их увозили на Пискаревское кладбище, где было похоронено свыше 600 тысяч ленинградцев, умерших в дни блокады. Немцы начали вести массированные налеты на город. Несомненно, цель была в том, чтобы посеять панику, неуверенность и сломить у людей дух и веру в нашу победу Свидетельством этому служит то, что они часто бросали листовки с предупреждением: Через каждые 10 минут будем бомбить. Через каждые 15 – 20 минут будем бомбить. И с немецкой пунктуальностью методично проводили свои налеты с такими интервалами. К ноябрю налеты вообще прекратились, так как начались сильные морозы 40 и более градусов и самолеты не могли летать, ибо суррогатный бензин замерзал в моторах. Немцы усилили артиллерийские обстрелы и жертв становилось все больше. Гибли люди и исторические здания и памятники. Однажды мы возвращались из очага, при подходе к дому снова начался обстрел. Ночное небо разрезали прожекторы, выли сирены, где-то разрывались бомбы. Мы прижались, к какому то дому, но солдат с ружьем прикладом стал отгонять нас, говоря, что здесь самое опасное место и стоять здесь запрещено. Мы медленно благополучно дошли до нашего дома. В 1943 году нас эвакуировали, сначала нас везли по дороге жизни через ладожское озеро, когда вода уже покрывало лед. По этой ледовой дороге шла вереница машин с умирающими от голода блокадниками. Нас вез автобус с выбитыми стеклами, для того чтобы в случае катастрофы могли бы спастись. Затем нас везли на поезде, в товарных вагонах. Состав попал под бомбежку немецких самолетов в некоторые вагоны попала бомба. Поезд остановился, была команда всем освободить вагоны и была команда всем лежать Трудно вам передать все ужасы, которые мы испытали в пути длинной, долгой дороги. Во–первых, Ладожское озеро угрожало большой опасностью: была ранняя теплая весна, лед быстро таял, летающие вражеские самолеты обстреливали сверху машины, шедшие по воде сверху льда, а воронки, которые образовались от бомб, нужно было умело обойти, чтобы не провалиться в воду. Мама в последствии рассказывала, что дети, прижавшись друг к другу и к своим воспитателям, может быть, не понимали всей опасности, которую чувствовали мы, взрослые. И так в страхе, с большим напряжением нервов, мы ехали четыре часа и, наконец, переправились благополучно на товарную станцию Первая остановка была в городе Астрахани.. На берегу какой то речки в ожидании дальнейшего пути я, заигравшись, забрался в какую то лодку стоящую поодаль, накренилась и я упал в воду. Помню как я испугался и стал кричать, на мой крик прибежала мама, она была где то рядом и беседовала с какой то женщиной, она вытащила меня из воды, к счастью там было не глубоко, проблема была в том, что я весь был в мазуте в которой я искупался упав в воду, как сегодня вижу эти темно синие круги у берега. Процесс отмывания меня, был тоже не очень приятен. Последовала очередная команда посадка на теплоход, народу на пристани было очень много, в этой толпе потерялся мой брат, который был старше меня на 4 года. Мама кричала, звала, но отзыва не было и вдруг мы увидели сандалий, этот сандалий был моего брата, мама продолжала звать криком моего брата, а в это время, толпа втолкнула нас в теплоход. Несмотря на просьбу задержать отправление теплохода капитан приводил причины, по которым задерживать отправку теплохода нельзя Помню как кричала и плакала мать, ужас. Никогда не забуду эти материнские чувства потерявшего сына. Не передать восторга моей матери, когда моего брата подвела к нам какая то женщина, она видимо тоже услышала, как брат тоже плакал и кричал и звал маму и эта женщина взяла его с собой на теплоход.
Вам, крысам, всё проще, беги, да беги
Туда, куда ноги уносят,
А нам никуда не уйти от войны,
И голод нас косит и косит.
Но город не умер, он город-герой,
И вот, вы, поверивши слуху,
Сюда возвратились, неся нам с собой
Поганую вашу желтуху.
Вы начали рыскать, где только могли,
Вы что-то уже находили.
Что самое страшное всё позади,
Поверили мы и ожили.
Мы столько тяжёлых потерь понесли,
Нам столько страданий досталось,
Теперь уж дождёмся конца мы войны,
Осталась самая малость.
Людвиполь Сарра Авраамовна

В советских учебниках, книгах и фильмах о войне подвиг ленинградцев называли беспримерным. Что является абсолютной истиной.
Ленинград, где люди умирали в буквальном смысле слова на ходу, где трупы лежали повсюду – во дворах и на улицах, где умереть было легче, чем продолжать жить, в итоге все-таки выжил и победил
Блокада была у нас одна на всех и у каждого – своя, со своей личной историей жизни и смерти.
Я уже далеко не молод, но память пронзительно жива, и я считаю своим гражданским долгом внести мои воспоминания в его историю. Война закончилась Победой. Память цепко хранит ужас жизни города в блокаду, навечно осталось чувство голода и холода и одновременно неизмеримой радости. Она застыла во мне. Так я до сих пор и хожу с ней. Это радость жизни.