Проходили годы беззаботного поэтического детства под матерински теплой опекой «голубки дряхлой» и девочка достигала того возраста, когда чадолюбивые родители считали своим долгом начать ее воспитание и обучение. В первую очередь в большинстве семей ребенок должен был освоить русскую грамоту. Долгое время грамоте учили по методике, выработанной едва ли не во времена Кирилла и Мефодия, и учили языку книжному, то есть богослужебному — церковно-славянскому. До рождения русского литературного языка перестроиться со «славянского» на современный разговорный язык было нетрудно. Найти учителя для обучения грамоте не составляло проблемы: грамотно было большинство духовенства (но не все: изрядное число священников, особенно сельских, не умея читать, однажды и навсегда заучивали богослужебные тексты наизусть и так с этим потом и жили). Поэтому пригласить в дом дьячка, дьякона или даже отца протоиерея для наставления дитяти в «славянской» (церковнославянской) и «русской» (то есть гражданской) азбуке не составляло труда.

Для некоторых детей на этой стадии учение и заканчивалось. Так, мемуаристка Е. И. Елагина вспоминала о своих родственницах, чье детство пришлось на первую половину XVIII века: «Мария Григорьевна Безобразова… была по-тогдашнему хорошо образованна, ибо умела читать и писать. Сестра ее Александра Григорьевна сего не достигла. Она подписывала бумаги под диктовку своего крепостного писаря; он говорил ей: „Пишите „аз“ — написала. — Пишите „люди“ — написала „люди“, — повторяла она и т. д.“. То есть, как видим, названия букв и их начертание были усвоены, а складывать их в слова госпожа Безобразова так и не научилась.

В.Боровиковский

Надо заметить, что первые годы детства из системы воспитания оказывались как бы вычеркнутыми. Предполагалось, что в этот период, проведенный в тесных стенах детской, ребенок попросту кормится и растет, живет своей стихийной жизнью и отнюдь не воспитывается морально. Вследствие такого взгляда, дети в этом возрасте и предоставлялись полному и всестороннему попечению и влиянию одних нянек, простых русских женщин, в том ошибочном расчете, что о нравственном развитии ребенка заботиться еще рано.

Начать воспитание ребенка в понятиях образованных родителей 18 века значило поручить его наемным гувернанткам, боннам и учителям, которые обязывались обучить дитя разным наукам и искусствам, французскому языку, без которого в свете шагу нельзя было ступить, а также вышколить его в элегантных манерах, в умении держаться в обществе и казаться приятными в салонном смысле этого слова.

Воспитание в этом смысле начиналось довольно рано, так как девочки в 12-13 лет считались уже довольно зрелыми девицами и нередко в этом возрасте выходили замуж.

Портрет графини Анны Ивановны Безбородко с дочерьми Любовью и Клеопатрой

Известный Берхгольц, попав в высшее общество, встречал 8-9 летних девочек, которые сходили за настоящих светских барышень и принимали участие наравне со взрослыми в общественных собраниях и увеселениях.

Детские балы - подготовка к взрослой жизни и выезду в свет, возникли во второй половине 18 века. Они устраивались специально для подростков (отроков)- 13-ти -16-ти лет ещё ни разу не выезжавших на "взрослый" бал. Детские балы, или детские праздники, как их еще называли, организовывались либо в знатных семьях по случаю именин кого-либо из детей или других подобных событий, либо известными танцмейстерами, например П.А. Иогелем в общие праздничные дни: на Новый год, масленицу и т.п. Кроме подростков, которых среди приглашенных было большинство, на такие балы приезжали и взрослые. Если бал давал танцмейстер, он приглашал на детский праздник всех своих бывших учеников. Это позволяло девушкам потанцевать с "настоящими" кавалерами, а молодым людям приглашать на танец взрослых дам и таким образом потренироваться и в танцах, и в знании бального этикета, и в умении поддержать беседу.

"У Иогеля были самые веселые балы в Москве",- читаем мы у Л. Н. Толстого. Можно представить себе портрет юной героини по описанию того же Толстого: "Из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка, в коротеньком открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках. На белой шейке была черная бархатная ленточка; голова вся была в темно-русых кудрях". 

В свою очередь юные "дамы" использовали детские балы для репетиции взрослых отношений. Мемуаристка Е. А. Нарышкина, выросшая в деревне и потому не слишком светская, вспоминала (1850-е годы): "Изредка нас водили на детские балы… Девочки, которых мы встречали, представляли для меня особый новый тип. Они были элегантны и нарядны, как настоящие маленькие дамы, и умели говорить светским жаргоном о светских вещах.
В этом отношении я сознавала их безусловное превосходство надо мною; их апломб, миленькие манеры, легкий флирт с пажами, рассказы и смешки были для меня недосягаемы, и вместе с тем я чувствовала, что никогда не заговорила бы при них о том, что наполняло мою голову и мое сердце, так что моя роль с ними была довольно пассивная".

Довольно долгое время родители обращали внимание лишь на образование сыновей, оставляя дочерей практически неграмотными. Лишь девочки из высшей аристократии, предназначенные к жизни при дворе, уже в начале XVIII века начали воспитываться в соответствии с новыми требованиями.

От придворной дамы требовалось знание иностранного языка и "политеса", умение танцевать, музицировать и, при наличии голоса, петь, а также способность немного писать (хотя бы любовную записку) и ориентироваться в той самой мифологии (чтобы не попасть впросак, если кавалеру вздумается сделать "мифологический" комплимент).

Как писала историк Е. Н. Щепкина: "Со введением иноземного платья и новых обычаев среди столичной знати пытались обучать и девочек чему-нибудь, кроме церковной грамоты, но еще никто не знал, чему и как учить, и дело сводилось к тому, что их по внешности уподобляли иностранкам. Хватались за всех, от кого могли ожидать помощи в деле воспитания".

Поначалу в наставницы нанимали "баб и девок" из Немецкой слободы, а для собственных дочерей Петр выписал уже настоящую воспитательницу из-за границы. Елизавета Петровна знала русскую грамоту, даже сочиняла "вирши", прелестно танцевала, любила итальянскую музыку и могла говорить (не скажем — читать) на немецком и итальянском языках. Французский она знала хорошо — одно время ее готовили в жены французскому королю — и на нем, кажется, свободно читала. Научных же познаний, как и большинство девушек ее круга, почти не имела, да и не больно-то в них нуждалась. Из современниц Елизаветы, кажется, только дочери фельдмаршала Б. П. Шереметева, серьезные и умные девушки, тянулись к знаниям и, как писала Е. Н. Щепкина, "учились даже некоторым предметам из школьных программ того времени. Их гувернантка, г-жа Штуден, так сблизилась с ученицами, что последовала в ссылку за многострадальной Натальей Борисовной".

Отличное, по светским меркам, образование получили в середине XVIII века и племянницы государственного канцлера графа М. И. Воронцова. Одна из них, знаменитая княгиня Е. Р. Дашкова, впоследствии вспоминала: "Дядя не жалел средств, чтобы дать своей дочери и мне лучших учителей, и, согласно взглядам того времени, мы получили прекрасное образование; знали четыре языка, особенно хорошо французский; некий статский советник учил нас итальянскому; когда мы изъявили желание брать уроки русского языка, с нами стал заниматься Бехтеев. Мы прекрасно танцевали, немного рисовали, к тому же обе обладали приятной наружностью, изысканными и любезными манерами, неудивительно, что нас считали хорошо воспитанными девицами. Но что ж было сделано для развития нашего ума и воспитания сердца? Ничего".

Это говорит о том, что во  многих дворянских семьях воспитание «девицы благородной» было исключительно внешнее, направленное к тому, чтобы вооружить девушку всеми средствами блистать в салонах, пленять и нравиться.

Что касается наемных воспитателей или, как их тогда именовали «гофмейстеров» и «мадамов», то бытовало мнение, что эти сомнительные педагоги гораздо чаще развращали детей, чем развивали.

«Промыслили родители способ воспитания и учения детей своих – стали отдавать в пансионы, заведенные большей частью невежественными французами или, что больше, принимать к себе на дом французов в звание гувернера. Обширная роспись преподаваемых наук и упражнений в пансионах прельщала родительскую попечительность, а хвастовство гувернера, проповедывающего бесстыдно о своей учености, пленяли их скорейшим и удобнейшим под своим присмотром воспитанием»

Так неодобрительно отзывается один моралист о модном способе воспитания через пансионы и гувернеров. Хорошо было моралистам отрицать французов-учителей, но если бы их попросили указать – кем лучшим и откуда следовало было бы заменить в этом деле иностранцев, то они, конечно, бы стали в тупик. Родителям, желавшим дать приличное воспитание своим детям, почти не из кого было выбирать. Отечественных педагогов или вовсе еще не было тогда, или те, которые были, оказывались нисколько не ученее и не благонадежнее иностранных. Педагоги-французы, говоря вообще, были несравненно культурнее отечественных Цифиркиных и Кутейкиных: они, если не обогащали своих питомцев особенными знаниями, то, во всяком случае, выучивали их своему языку, обладание которым делало доступным сокровища европейской науки и литературы.

Можно ли упрекать родителей в том, что они не ищут для своих детей порядочных русских педагогов, если их не могли найти во всей России в достаточном числе даже для единственного русского университета? В первые дни его существования на двух факультетах имелось всего два профессора. Нельзя и ниоткуда было взять сколько нибудь сносных учителей даже для гимназии. Те, которые были определены в ней, по свидетельству историка, «вовсе не радели о своих обязанностях, редко посещали классы, и мало того, что между ними были и горькие пьяницы».

Эти красноречивые факты заставляют нас искать причину того, что родители того времени, по мере развития потребностей в просвещении, искали для детей учителей среди иностранцев и делали это не только следуя модному пристрастию ко всему французскому, но также и из-за крайней скудости отечественных просветительских и педагогических сил. Это осознавалось тогда всеми – даже теми же академиями наук.

Нередки были случаи, когда родители, готовясь приступить к учению своих детей, предварительно сами же приготовляли для них учителей из своих крепостных людей. Так, например, царица Прасковья Федоровна, когда у нее родилась внучка, приказала обучить грамоте одну из своих холопок, чтобы та могла потом стать учительницей маленькой принцессе.

Без сомнения, это был в те времена не единственный случай такого патриархального способа изготовления педагогов и, конечно, вызывался он не одними лишь крепостническими и экономическими расчетами, но также и тем, что благонадежных учителей неоткуда было взять.

При дочерях вышеупомянутой Прасковьи Федоровны был в качестве гувернера немец Иоганн-Христофор-Дитрих Остерман. Кроме него к царевнам был приставлен Стефан Рамбурх – «танцу учить и показывать зачало и основание языка французского».

Однако, есть сведения, что царевны очень немногому обучились у этих педагогов. Языки они знали плохо, даже в танцах преуспела только живая, подвижная Катерина Ивановна, большая любительница удовольствий и салонных развлечений. Да и могло ли пойти хорошо ученье, если по замечанию Петра I, двор Прасковьи Федоровны представлял собой «госпиталь уродов, ханжей и пустословов»? Такая обстановка, окружавшая царевен, и круг застарелых предрассудков и отживших понятий, которыми они в ней проникались, не могли содействовать просвещению и образованию. Даже в познаниях русской грамоты царевны не могли похвалиться совершенством.

Впрочем, в XVIII в. большинство русских образованных женщин писало неграмотно. Малограмотность русской женщины вошла в традицию и притчу, - мало того, она воспета бессмертным поэтом, восхищавшимся тем, что наши барышни,«русским языком владели слабо и с трудом, его так мило искажая».

Блестящее, казалось бы, образование получили дочери Петра I. Однако, князь Щербатов засвидетельствовал такой, например, невероятный факт, что Елизавета Петровна, будучи уже императрицей, не знала, что Великобритания – это остров.

В хорошо известной книге «Описание всех обитающих в российском государстве народов» изданной в 1799 г. писалось:

«Вместо учения на языке российском основанию закона Божьего, вместо правил нравственности, должностей дочери, жены, матери, гражданки, хозяйки дома, учат девиц говорить, читать и писать по-французски. Едва преуспеет девушка столько в оном языке, что может понимать уже читаемое, как дают ей трагедии и комедии Расиновы и Мольеровы, для изощрения в декламации. Уже является прельщенным глазам родительским 8-9-летняя актриса: уже наученная выражению сильных страстей, напрягает нежный голос, вращает глазами и порывистыми движениями стана и рук ужасает и удивляет зрителей; или вооружаясь лукавой невинностью, обманывает искусно в «Школе мужей»; либо в роле Финетты истощает все хитрости, нахальство, уловки плутоватой служанки и, научая будто бы мнимую барышню целомудрию, дает самой себе уроки, и тем извлекает от родни одобрительный хохот»

И все же вышецитированный моралист был не совсем прав, говоря, что будто по части науки девушку только и обучали, что французскому языку и декламации. В России того периода можно встретить множество женщин, обладавших замечательным богатством энциклопедических знаний, и даже женщин серьезно ученых. Примером может служить вышеупомянутая княгиня Дашкова, обладавшая обширной начитанностью в самом раннем возрасте. Еще девочкой она на все свои карманные деньги употребляла на покупку книг и таким образом, до выхода замуж собрала порядочную библиотеку в 900 томов. Приобретение энциклопедий и словарей доставляло ецй такое удовольствие, какого и половины она не испытывала, по ее признанию, делаясь обладательницей самых изящных и дорогих предметов роскоши. Кроме французской литературы Дашкова еще в ранней юности ознакомилась со всей русской так основательно, что в московских книжных лавках не находила уже книг, еще ею не прочитанных.

Княгиня Е. Дашкова

Менее родовитые современницы Дашковой вплоть до начала XIX века далеко не всегда могли похвалиться хоть каким-то образованием.

Отец Э. И. Стогова говорил: "А на что, братец, женщине грамота? Ее дело угождать мужу, кормить и нянчить детей да смотреть в доме за порядком и хозяйством, для этого грамота не нужна; женщине нужна грамота, чтобы писать любовные письма! Прежде девушка-грамотница не нашла бы себе жениха, все обегали бы ее, и ни я, ни отец мой не знали, что твоя мать грамотница, а то не быть бы ей моею женою".

Такой взгляд был весьма распространенным в дворянской среде. В семье Стоговых обе бабушки были неграмотны, а мать его выучилась писать самоучкой — тайком от родных пряталась на чердаке и копировала с печатных страниц. А. Е. Лабзину выучили только читать, молитвам и рукоделию.

Немногим лучше обстояло дело и в более знатных, чем у Стогова и Лабзиной, семьях. По словам Е. П. Яньковой (вторая половина XVIII века): "Все учение в наше время состояло в том, чтоб уметь читать да кое-как писать, и много было очень знатных и больших барынь, которые кое-как, с грехом пополам, подписывали свое имя каракулями". С подобными случаями мы уже встречались выше.

Даже пропагандистские усилия императрицы Екатерины II, стараниями которой в недавно открытом Смольном институте обучали по солидной научной программе, включавшей два языка, словесность, математику, физику, не говоря уже о "приятных искусствах", долгое время не давала результатов. Лишь после нескольких выпусков, когда бывшие институтки заняли довольно заметное (в процентном отношении) место в обществе, русская знать (о других слоях сословия речь поначалу не шла) стала, скрепя сердце, нанимать гувернанток для обучения "наукам" и девиц тоже.

Любопытно, что первые выпускницы Смольного оказались очень востребованы на брачном рынке именно как образованные девицы. Их охотно брали в жены мужчины, претендующие на "любовь к изящному" и склонные к литературным занятиям. На смолянках были женаты Г. Р. Державин, А. Н. Радищев, архитектор и поэт Н. А. Львов, поэт А. А. Ржевский и другие замечательные современники.

И все же собственно ученость в женщинах-дворянках действительно была никому не нужна. Целью воспитания и образования девочки было и оставалось прежде всего удачное замужество, а при такой цели умение танцевать было много важнее умения решать арифметические задачи.

В итоге получались дамы, у которых "научное образование, как у всех дочерей знатных придворных особ и всех богатых людей высшего дворянства, ограничивалось только умением говорить хорошо по-французски, написать по-женски довольно правильно письмо, записочку на этом языке, с совершенным незнанием русского языка или весьма плохим умением говорить на отечественном языке. Что касается до наук, то они, по слухам, знали названия некоторых из них и могли рассказать кой-что о бывшем французском дворе Людовика XVI в Париже, о Лондоне, Вене и Берлине по сведениям, тоже по слухам приобретенным".

Словом, образование девушки того времени было недостаточным не столько в количественном, сколько в качественном отношении. Оно было поверхностно, слишком эклектично и лишено гуманитарности. Барышни с самым блестящим образованием в домашней жизни являлись нередко крайне некультурными в своих взглядах, привычках и отношению к окружающему.Сама цель воспитания лежала не в достижении высшего совершенствования духовной природы девушки и не в развитии ее ума и сердца, а суетная озабоченность родителей составить для дочери более блестящую партию, выгодно и счастливо выдать ее замуж.

Взять к примеру физическое воспитание, развитие тела - его в сущности и не было, его заменяла выправка, стремящаяся к тому, чтобы девушка при ее посредстве умела выказать свои прелести, чтобы она умела искусно поставить свою наружность элегантно-кокетливыми нюансами, задевающими инстинкт чувственности у мужчин. К услугам девушек была мода и вывезенное из Парижа искусство одеваться, которое в сущности было искусством раздеваться, т.е. декольтироваться до последней крайности.

Д. Левицкий. Портрет графини Анны Воронцовой в детстве

Физическое воспитание прежде всего стремилось сделать из девочки белоручку, изнеженное, полувоздушное создание в стиле какой-нибудь фарфоровой "Психеи". С этой целью родители воспитывали девочек в совершенной неге, держа их вечно в тепле и не давая никакой свободы ни мыслям, ни движениям. Такое "тепличное" воспитание подразумевало исключение всякого физического мускульного труда и "черной работы". Да и как иначе, если по сентиментально-эстетическим требованиям эпохи у благородной децицы должны быть нежные, "лилейные", бело-розовые ручки! Девушка с крепкими, мускулистыми руками пропала бы во мнении света.

Однако же, заботясь об изнеженности и "лилейности" тела, воспитание не всегда приучало девушку к простой чистоплотности. Вигель и другие писатели свидетельствуют, что знатные светские барыни часто отличались совершенно азиатской неряшливостью. Так, по рассказу Миниха, принцесса Анна Леопольдовна "повязывала голову белым платком, не носила фижм и в таком виде являлась к обедне, в публику, за обедом". 

Но самую важную часть физической выправки в воспитании девушек составляли танцы. Были родители, которые отдавали девочек в пансионы исключительно для обучения танцам - и ничему более. В провинциальных городах не всегда можно было найти танцмейстера и многие возили своих дочерей в столицу.

На уроках танцев осваивали весь классический и модный танцевальный репертуар. Плясать учили и "венгерку", и "болеро", и "качучу", и "по-тирольски", и "по-цыгански", и "а-ля грек", и разными другими "манерами", поскольку помимо модных парных танцев в программу балов (особенно по случаю домашних праздников) обязательно входили сольные выступления и небольшие балеты, исполнявшиеся малыми и большими детьми (это называлось "танцевальный сюрприз"), В их числе были и знаменитый pas de châle (танец с шалью), в котором, как помните, блистала на выпускном балу Катерина Ивановна у Достоевского, и pas de couronne (танец с венком), и всевозможные тарантеллы, "персидские пляски" и пр.
Очень популярны были и русские пляски. Уже во второй половине XVIII века ставили слегка облагороженные балетные танцы в русском стиле, обязательно, чуть не каждый вечер, исполнявшиеся императорскими артистами в театральных "дивертисментах" — маленьких сборных концертах, которыми в те времена по традиции завершался. всякий спектакль. "По-русски" зачастую плясали здесь и модные французские танцовщики. Подобным "русским пляскам", сохранявшим все традиционные движения, но немного "драматизированным" танцмейстером, учили и дворянских детей, и многие родители, в том числе весьма знатные, охотно демонстрировали таланты своих чад. Так, в Москве на рубеже XVIII–XIX века очень славилась своим умением плясать по-русски юная графиня Анна Алексеевна Орлова. Многие современники вспоминали, как во время балов ее отец граф А. Г. Орлов приказывал музыкантам играть русскую песню "Я по цветикам ходила", а графиня Анна принимала заслуженное восхищение своим танцевальным искусством. Здесь же обычно находился и ее танцевальный учитель Балашов, постановщик танца, и тоже получал комплименты.
В провинции же, особенно в кругу низового дворянства, главное место на всяком балу занимали русские пляски, которым нередко обучались прямо у крестьян.

С самых ранних лет девочку стремились сделать искусной танцоркой, вывозили ее на балы и родители радовались, если дочь их достигала совершенства в менуэте и умела "ужимками плеч и поманой глаз сластных в пляске русской" вызвать рукоплескания зрителей.Многие родители стремились всеми силами разжечь в девочках опасную страсть нравиться своими прелестями, хореографическими и театральными талантами. 

Нужно ли говорить, какая именно сторона духовной и физической организации девушек при такого рода воспитании скороспело развивалась преимущественно перед другими сторонами, а иногда и в прямой ущерб  для них? Ушаков, друг Радищева писал:  "В нашем веке красота женщины воспитывается в играх и забавах, весь разум ее ограничивается внешним блеском; свобода в убранстве, прелесть поступи и несколько наизусть заученных модных слов заступают место мыслей и изгоняют природное чувствование".

Получалось, что с самых ранних лет девушку воспитывали так, что в ней еще в отрочестве безгранично развивались легкомыслие, суетность и чувственность. Еще ребенок, она уже мечтает о блеске в свете, о любви и браке - непременно с каким-нибудь очаровательным принцем, представление о котором давали ей сентиментальные романы и календари. Из воспоминаний Хвостовой: " Я вытверживала почти наизусть имена иностранных принцев в календарях, отмечала крестиками тех, кто более подходили ко мне по летам; начитавшись без разбору романов и комедий, я возмечтала, что когда-нибудь вдруг предстанет передо мной принц и я сделаюсь принцессой; подобная фантазия занимала меня с десятилетнего возраста до вступления в свет, и я всей душой предавалась созерцанию моего принца..."

Нередко девочки от мечтательного беспредметного "созерцания" переходили к настоящей любви и страсти к реальным "предметам" в виде первых встречных молодых людей. Такие скороспелые романы были в те времена нередки. Очень уж торопились жить и чувствовать наши прабабки!

 

Длительных каникул у детей, учившихся дома, не бывало: лишь по нескольку свободных дней на Рождество и Пасху. Как в городе, так и летом, в деревне, значительную часть дня занимали уроки. Так, по воспоминаниям М. К. Цебриковой, ее старшая сестра, заменявшая воспитательницу и учительницу, занималась с ней с семи часов утра и до двенадцати и от трех до шести после обеда, «так что для прогулок или ручной работы совсем не оставалось времени».

Встречались семьи, в которых игры и даже прогулки детей воспринимались — даже летом — как излишества, лишь вредящие правильному воспитанию. По словам мемуаристки Е. А. Сушковой: «Мать позволяла мне играть во дворе, но только тогда, когда почивала бабушка, потому что та не позволяла матери баловать меня, а по ее мнению, дать девочке подышать чистым воздухом называлось неприличным баловством».

Кое-где гулять и разрешали, но во время прогулки, опять-таки не только в городе, но и в деревне, следовало ходить чинно, небыстро и, упаси Боже, не проявлять резвость — не бегать, не прыгать, даже не отходить от воспитателей. Так, Е. И. Бибикова и в деревне позволяла своим, еще далеко не взрослым, дочерям изредка прогуливаться в саду под неусыпным наблюдением гувернантки и обязательно в сопровождении двух лакеев — как положено благовоспитанным барышням из благородного семейства. Причем для подобной прогулки следовало всякий раз получить разрешение матери, а она — из педагогических соображений — тоже, чтобы зря не баловать, давала его не всегда. В итоге девочки почти и не просили об этом.

Особенно часто ограничивали детскую подвижность родители слабых и болезненных детей, тем паче если в семье уже случались несчастные случаи, приведшие к гибели или инвалидности ребенка, да и просто если дети «не стояли». Тут не разрешали ни бегать, ни бороться, ни, Боже упаси, лазить по заборам, да и купаться под строжайшую ответственность гувернантки не позволялось, чтобы не захлебнулись и не простудились.

И все же в большинстве семей прогулки и вообще детская активность считались обязательными. В городе зимой маленьких дворян вывозили на прогулки в экипаже; весной и осенью в хорошую погоду водили гулять в места общественных «променадов» — в Петербурге на Английскую набережную и в Летний сад; в Москве — на Тверской, а позднее Пречистенский бульвары; в общем, в каждом городе имелось такое место, где принято было выгуливать барских детей с няньками и гувернантками.

Жизнь в деревне — как летняя, таки зимняя — давала еще больше возможностей для подвижных игр и развлечений. Русские мемуары изобилуют восторженными рассказами о деревенских радостях, в которых нередко товарищами барчуков становились дети дворовых.

Графиня В. Н. Головина, урожденная княжна Голицына, рассказывала, что мать позволяла ей «свободно бегать повсюду одной, стрелять из лука, спускаться с холма, перебегать через равнину до речки, гулять по опушке леса, влезать на старый дуб возле самого дома и срывать с него желуди».

А в усадьбе Елагиных, как вспоминала М. В. Беэр, «всякий вечер на дворе перед домом устраивались горелки, в саду — игры в разбойники, а в дождливую погоду в „голубой гостиной“ играли в жмурки. Часто с нами играли и родители. Потом было наше любимое катание со скирдов соломы, которые в Бунине были страшно высокие. Зимой брат Алеша устраивал катанье с крутой горы в овраг на купальне. Привяжет салазок пять, одни к другим, и все тогда летим и кувыркаемся в снег. Еще другое любимое катание: привязывали салазки к розвальням, запрягали в них лошадь, и Алеша разгонял ее во весь дух по ухабам и раскатам. Тут уже было особенное удовольствие вылетать из салазок и из больших саней. Лошадь была так приучена, что останавливалась сама после такого финала. Как мы оставались целы, не понимаю».

Дворянским детям были известны практически все игры, бытовавшие и в народной среде: жмурки, лапта, городки, кошки-мышки, чехарда, свайка. Граница, существовавшая между родителями и детьми в дворянских семьях, вычленяла детский мирок в самостоятельное целое, внутри которого дети устраивали себе, насколько могли, собственную жизнь. В этой жизни возникали как собственные внутренние связи между самими детьми, так и многообразные отношения с прочими членами семьи, домочадцами и прислугой.

Дворянские семьи почти всегда были не только многодетны, но и многочисленны и притом построены в четком соответствии с «монархическим принципом». Возглавляли семью родители — отец и мать — «цари» этого маленького мирка. Помимо родителей и их детей, в доме часто жили незамужние сестры отца или матери (как это было в семье А. С. Пушкина) и молодые холостые братья, довольно часто здесь же поселялись вдовые или незамужние тетки и овдовевшие бабушки — всего могло быть до десятка близких родственников.

Все они напоминали «августейшее семейство». Ниже по иерархии стояли домочадцы — всевозможные бедные родственники, чаще — родственницы, а иногда просто призреваемые старушки дворянки, которых приютили лишь потому, что им некому было помочь. В числе домочадцев были и всевозможные компаньонки и чтицы матери, а также воспитанники и воспитанницы, бонны, гувернеры и гувернантки, живущие в доме учителя и еще разного рода «домашние люди» — секретари, управляющий, домашний врач, архитектор, домашний художник (часто из иностранцев) и т. п. Все они составляли «свиту» хозяев дома. Промежуточный слой между домочадцами и прислугой занимали домашние шуты, почти непременные для дворянского дома еще и в начале XIX века, а также примыкавшие к ним по положению калмыки и калмычки, турки и арапчата, карлики и карлицы, развлекавшие хозяев и их близких.

Далее следовала прислуга (дворня), игравшая в домашнем мирке роль «двора»; а в самом низу иерархии находились «подданные» — крестьяне, которые пахали землю, платили оброк и обеспечивали существование всех остальных категорий. С крестьянами дети почти не общались: те жили отдельно, в деревне, и появлялись на господском дворе лишь по праздникам или в каких-то особых случаях. В деревню детей водили (а чаще возили) достаточно редко, и деревенскую жизнь они видели преимущественно через окошко кареты. Зато со всеми живущими в доме им так или иначе приходилось общаться. И наиболее тесные связи возникали у дворянских детей с обитающими в доме и усадьбе крепостными — дворовыми людьми, которые и были для них главными представителями «народа».

Как считали современники, «людская» и «девичья», то есть мир дворовых, служили для маленьких дворян «главной, нередко единственной школой национального чувства; она роднила ребенка с народом, воспитывала в нем способность понимать народную жизнь, убаюкивала его с пеленок чарами народной поэзии и зароняла в его впечатлительную душу чисто народные воззрения, поверья и наклонности, которые часто неизгладимо впечатлевались в нем на всю жизнь».

Здесь дети знакомились с простонародными песнями, плясками, играми, постигал все богатство родного языка — от набора присловий и поговорок до… да, и матерщины тоже, осваивал фольклор и мифологию в виде сказок, «страшилок» о леших, привидениях, мертвецах и чертях (один из мемуаристов замечал: «Мужик Федор Скуратов сказывал нам сказки и так настращал меня мертвецами и темнотою, что я до сих пор неохотно один остаюсь в потемках»). От дворовых, от любимой няни дети узнавали и народные приметы, поверья и суеверия — и запоминали на всю жизнь.

Т. П. Пассек рассказывала: «Дела свои Катерина Петровна вела не просто, а соображаясь с приметами, и всегда выходило точь-в-точь. Приметы у нее основывались одни на явлениях природы, барометром другим служила кошка. Если на чистом небе были не видны мелкие звезды, она готовилась летом к буре, зимой — к морозу. Звездные ночи в январе предвещали ей урожай на горох и ягоды; гроза на Благовещенье — к орехам; мороз — к груздям. Когда кошка лизала хвост — Катерина Петровна ждала дождя, мыла лапкой рыльце — вёдра, стену драла — к метели, клубком свертывалась — к морозу, ложилась вверх брюхом — к теплу. Сама она постоянно носила в кармане орех-двойчатку на счастье, и в ее хозяйстве все шло очень счастливо».

Наиболее умные родители опасались контакта с людскими. Т. П. Пассек вспоминала: «Чтобы унять меня от излишней резвости и поприучить к порядочным манерам, стали усаживать меня в гостиной; но я, при первом удобном случае, из гостиной скрывалась в детскую или девичью, где мне было и свободнее, и веселее. Там я помещалась на большом сосновом сундуке… и принимала участие во всех интересах девичьей, вслушивалась в разговоры, в жужжание веретен, в трещанье вороб, вертевшихся с мотком ниток. В девичьей я была лицо, на мне сосредоточивалось главное внимание, со мной говорили, меня забавляли» — и вот это-то повышенное внимание дворни очень смущало некоторых родителей.

Если запреты такого рода были последовательны и детей изолировали от людских полностью, то, вырастая, они часто едва умели говорить по-русски. Но в большинстве случаев дети умели обходить запреты, и у них с дворовыми завязывалась неявная, но прочная дружба, скрепленная общим чувством подчиненности. Именно дворовые, как никто, могли «скрыть следы наших шалостей, сладить из лучин игрушку, которую я ценила более шаблонных игрушек, потому что могла делать с нею что хотела, — вспоминала М. К. Цебрикова, — сунуть тайком что-нибудь съестное, и всегда кусок получше, когда нас оставляли без обеда». У детей же считалось позором жаловаться на прислугу.

Иногда, когда уезжали родители, дети вместе с прислугой устраивали вечеринки: с одинаковым увлечением играли в карты, «гусек», лото и домино, гадали по «оракулу»; играли «музыку» на гребенке, обернутой бумажкой, которой аккомпанировали бренчанием ножом по стакану или большим ножницам. Пели хором, потом пили чай (дети — молоко) с лакомствами (для этого дети приберегали гостинцы, а гости приносили орехи). Иногда на огонек заходила и соседская прислуга, порой рассказывала о своей жизни, жаловалась на жестоких господ. Дети сопереживали и учились жалеть.

«Эти вечера давали детям передохнуть от нестерпимой муштровки; мы были не подчиненными, обязанными ходить по струнке, с оглядкой, но равноправными членами нашего маленького общества; нам дышалось привольно, сдавленная детская жизнь била ключом».

После 11–12 лет к порке как к наказанию родители прибегали редко — чаще продолжали использовать менее травмирующие наказания, известные, впрочем, и малым детям: сажали на стул, с которого нельзя было встать, доколе не позволят, ставили в угол или на колени, оставляли без сладкого, без обеда, без прогулки, устраняли от общей игры, лишали давно обещанной поездки или удовольствия, изгоняли из классной комнаты за безобразия во время урока и т. п. Некоторые воспитательницы прикалывали девочкам на грудь или спину бумажку, на которой крупными буквами указывали провинность: «лентяйка», «неряха» или цепляли к платью испорченное рукоделие или грязно написанный диктант.

Во многих случаях серьезнейшей дисциплинарной мерой была угроза пожаловаться отцу, которого дети обычно боялись, как огня. Поощрения в дворянских семьях применялись несравненно реже наказаний. Иногда за успехи и благонравие следовала внеочередная порция сластей или дополнительная прогулка в экипаже. В семье Чайковских гувернантка придумала давать по воскресеньям наиболее успешным за неделю красный бант для ношения на груди… Но все же главной наградой для ребенка должны были служить похвалы и одобрение из уст отца и матери и само сознание хорошо выполненного долга.

Портрет Елизаветы Петровны. И. Никитин

Первым идею о необходимости развития женского образования в России выдвинул сподвижник Петра Ф. С. Салтыков. По мысли Салтыкова, в каждой губернии следовало учредить по две школы для девочек. Учась, девицы «гораздо будут умнее и обходительнее, нежели они у отцов своих живут».

Школьное женское образование делается предметом особенной заботы правительства только в царствование императрицы Екатерины II. До того времени оно не входило в общую систему официального народного просвещения и представлялось исключительно частной инициативе. В течение большей части XVIIIв. женское образование было преимущественно домашним. Отсюда происходила его крайняя неравномерность и разномастность. Женщины одной и той же среды, одинакового положения и зажиточности, поражали нередко очень резким различием уровней своего образования и умственного развития. Рядом с утонченно-просвещенными и по-европейски вышколенными «царицами» салонов встречались в одном и том же обществе совершенно патриархальные по своей неразвитости боярыни. Все зависело от того, в какой степени родители прилагали заботы и находили это нужным – по воспитанию и образованию своих дочерей. Для многих представлялось невозможным дать девочкам блестящее образование просто за недостатком материальных средств. Из-за отсутствия доступных женских школ, хорошее образование было в те времена редкой роскошью, которой могла пользоваться только богатая знать. Масса женщин среднего класса усваивала только внешнюю оболочку образования и светскости и стояла на самом низком уровне умственного развития.

Задача Екатерины II заключалась ни много, ни мало в том, чтобы произвести «новую породу» людей. Это казалось легко достижимым и для этого предполагалось учредить закрытые учебно-воспитательные заведения. Руководимая всеобъемлющими замыслами, Екатерина основала под собственным надзором Дом воспитания для благородных девиц, чтобы сделать их образцом женских достоинств.

"Общество благородных девиц" ( собственно "Смольный монастырь"., позднее институт) было открыто в 1756 г. При Смольном институте на одинаковых основаниях с благородными девицами, воспитывались и мещанки. В первые годы основания Смольного императрица была очень внимательна к ходу учреждения и любила посещать "сей прекрасный цветник". 

Подробнее о Смольном институте

Смольный институт

Источники.

Вл. Михневич "Русская женщина 18-го века"

http://www.nnre.ru/istorija/otroku_blagochestie_bl...ljali_dvorjanskih_detei/p1.php

http://duchesselisa.livejournal.com/

Серия сообщений "Эпоха и нравы.":
Часть 1 - Древнегреческие гетеры.
Часть 2 - Древнегреческая свадьба.
...
Часть 40 - Ретро-советы для девушек.
Часть 41 - Русская женщина XVIII века: детство. Часть 1.
Часть 42 - Русская женщина XVIII века: Отрочество.
Часть 43 - Женщина XVIII века: Совершеннолетие.
Часть 44 - Тайны Института благородных девиц.
...
Часть 54 - Викторианская эпоха: нормы морали
Часть 55 - Мойтесь, купайтесь, ныряйте! (История купаний и купальников)
Часть 56 - Наши предки спали не так, как мы