Известно, что когда Екатерину II поздравили с рождением пятой внучки, то государыня с неудовольствием возразила: «Много девок – всех замуж не выдадут!» По тому же поводу в переписке она жаловалась, что семейство ее наследника, великого князя Павла Петровича, все больше «умножается барышнями». «Сказать по правде, - добавляет она, - я несравненно больше предпочитаю мальчиков, чем девочек». В высшей степени характеристично, что подобный патриархальный взгляд на значение женского поколения в семье разделялся женщиной, и притом просвещенной и гениальнейшей женщиной своего века, которая могла, казалось бы, по самой себе, по своей высокой роли и великой деятельности, составить более выгодное мнение о своем поле.

                                                     Портреты дочерей императора Павла

Такое обидное для прекрасного пола предпочтение мальчиков перед девочками составляло господствующий принцип в семейно-родовых воззрениях наших предков с древнейших времен, и вытекало из бесправия и подчинения женской личности. Дочь являлась отрезанным ломтем для рода, совершенно бесполезным в интересах возвеличивания и укрепления последнего. К тому же дочь составляла для родителей бремя, возлагая на них трудную заботу – выдать ее замуж, так как в браке и заключалось тогда все призвание, вся цель жизни русской женщины, особенно в высших классах.

Портрет великой княжны Елены Павловны в детстве

Портрет великой княжны Александры Павловны

 

«Что в дочках проку! Ведь они глядят не в дом, а из дому. Сегодня Багровы, а завтра Шалыгины, Малыгины, Поповы, Колпаковы. Одна моя надежда - Алексей». Так говорил и думал один из героев известной «Семейной хроники» Степан Михайлович Аксаков.

Подобные предрассудки очень туго уступали влиянию новых, более гуманных взглядов. В описываемую эпоху они разделялись почти всеми представителями, начиная с царской семьи и кончая убогой крестьянской.

Уже при самом рождении девочки, самые близкие ей люди встречали ее не всегда гостеприимно, точно она являлась какой-то ошибкой природы, досадной опиской безрасчетной судьбы.

Сами матери, образованные женщины, нередко смотрели на рождение у них дочерей, особенно, когда не родилось при этом мальчиков, как на несчастье и Божье наказание. Ездили на богомолье по монастырям, вымаливая у святых чудотворцев благословения родить сына, советовались с докторами и разными колдунами и знахарками, и если, несмотря на все это, страстное желание иметь сына не сбывалось, то нередко бедная мать впадала в немилость у своего повелителя-мужа, да и сама себя считала как бы отверженной.

За всем этим, следует признать, что в русской семье несмотря на опутывающие ее тесные тенета заскорузлых предрассудков и правил патриархальной морали, не было недостатка и в добрых, светлых началах, присутствие которых живо ощущается в лучших семьях 18-го столетия.

Вот что говорит о своем детстве в родительском доме княгиня Наталья Борисовна Долгорукова: « Я росла при матери моей при всяком довольстве. Она старалась о воспитании моем, чтобы ничего не упустить в науках, и все возможное употребить к умножению моих достоинств. Я ей была очень дорога…».

 Следует заметить, что мать ее была женщина старо-московского порядка: она выросла и воспитывалась в тереме, новшества Петра застали ее уже в зрелом возрасте и едва ли могли оказать слишком влиятельную перемену на ее вполне уже сложившийся тогда характер и образ мыслей.

Сам Петр Великий несмотря на свой крутой нрав, был очень нежным и чадолюбивым отцом. По свидетельству Берхгольца, Петр «всегда показывал неописанную нежность и любовь к обеим дочерям своим». Известно также, что дочери были одной из побудительных причин, заставивших его окончательно, на законном основании, скрепить свой союз с Екатериной.

Портрет царевен Анны Петровны и Елизаветы Петровны
Луи КАРАВАКК

Дочери Петра были окружены самой теплой заботой о здоровье, воспитании и обучении, а также об их удовольствиях. К ним приставлены были целый штат слуг, воспитателей и учителей, а у 11- летней княжны Анны Петровны был уже свой маленький двор.

И.Никитин. Цесаревна Анна Петровна

Петровская эпоха возводит обучение и воспитание детей в ранг государственной политики. Поколение детей при Петре получает в руки первые иллюстрированные буквари - К.Истомина, призванный дать обучение, "не прибегая к розгам, а забавляя", Ф.Поликарпова с нравоучительными текстами, изображениями церковных и светских сюжетов. Появляются сильные ростки русской литературы. С.Т.Аксаков в воспоминаниях "Детские годы Багрова-внука" пишет о том счастье, которое доставил ему первый русский детский журнал "Детское чтение для сердца и разума", изданный "безденежно" при "Московских ведомостях" Н.И.Новиковым. Был и еще один непересыхающий источник, утоляющий духовную жажду всех поколений детей,- сказки, рассказываемые нянюшками в детских: тот же Аксаков вспоминает о ключнице Палагее, из уст которой услышал он сказки "Аленький цветочек", "Иванушка-дурачок", "Змей Горыныч" и другие. Высокий уровень домашнего обучения, при нятый в кругах аристократии во второй половине XVIII века, распространялся и на девочек. Знаменитая княгиня Екатерина Дашкова, одна из образованнейших особ своего времени, пишет: "Мы получили превосходное образование: мы говорили на четырех языках, хорошо танцевали, умели рисовать..."

( Е. Васютинская "Два века русского детства")

Цесаревна Наталья Петровна
Луи КАРАВАКК

Вплоть до середины XIX века почти никто из женщин-дворянок, во всяком случае среднего и высшего круга, не кормил детей грудью. Это, как уверяли медики, было вредно. Нервной и малокровной особе (а большинство барынь охотно считали себя именно таковыми) кормление ребенка, дескать, может только навредить, отнимая и без того слабые силы. Кроме того, кормление безнадежно портило фигуру, да и просто считалось для благородной дамы неприличным. Когда десятилетняя Екатерина Бахметева, подсмотрев, как кормилица кормит младенца ее кузины, заявила, что своих детей будет кормить сама, это вызвало у ее гувернантки настоящий шок и девочка была наказана. Ее нарядили в платье кормилицы и пригласили всех над ней посмеяться.

Надо сказать, что европейские моралисты и педагоги уже во второй половине XVIII века призывали просвещенных матерей не пренебрегать кормлением, указывая на возникающую при этом взаимную нежную привязанность матери и ребенка, но советам этим следовали нечасто. В 1800-х годах высокообразованная княгиня В. А. Репнина сама кормила грудью троих детей, однако при кормлении младшей дочери через шесть месяцев у нее сделался мастит, молоко пропало, и ребенка перевели на козье молоко. Больше она сама детей не кормила, передоверив это дело, как и все прочие женщины ее круга, кормилицам.

Для кормления барского дитя выбиралась из крепостных женщина молодая, здоровая, «чистая», породистая и красивая. В старинном боярском семейном кругу выбор кормилицы подчинялся еще и строгому нравственному цензу. Сама кормилица в доме окружалась вниманием, почетом, делалась как бы членом семьи и навсегда связывалась со своим питомцем родственно-любовными отношениями. 

Здоровой крестьянке, привычной к тяжелому труду и грубой пище, кормление навредить не могло, более того, молоко крепкой и сильной деревенской женщины приносило младенцу несравненно больше пользы, чем молоко слабой и болезненной матери. Брали на должность кормилицы молодых женщин, как правило, из собственных крепостных. Должность эта в деревне считалась завидной: и сама кормилица на несколько месяцев погружалась в поистине райскую жизнь «в бездельи» и на всем готовом, и семья ее получала разные льготы и послабления; после завершения своей миссии кормилица еще и щедро награждалась, а ее домашние избавлялись от крепостных повинностей. Да и подрастающий выкормыш связей со своей молочной матерью не порывал: она всю жизнь пользовалась почетной привилегией сидеть в присутствии хозяев, получала подарки к именинам и праздникам, могла во всякое время обратиться к барину с барыней с ходатайством или просьбой, в которой редко отказывали. Поэтому на должность кормилицы всегда находилось много желающих, даже устраивался настоящий конкурс, в котором побеждала самая полногрудая, румяная и чистоплотная претендентка. Приходила она в барский дом с собственным ребенком — обычно того же пола и на несколько месяцев старше барского дитяти, но кормить отныне должна была только барчука — свой переходил, как бы теперь выразились, на искусственное вскармливание (коровье или козье молоко), которое обеспечивала во время отсутствия матери специально приставленная к кормилицыну ребенку дворовая девчонка. Кормилицу обряжали в специальный, «присвоенный ее званию» костюм: тонкого полотна или батистовую, довольно открытую рубашку, сарафан дорогой материи, обшитый золотым позументом, и парчовую кику или кокошник. С этого времени она должна была много отдыхать, хорошо питаться и неотлучно находиться при младенце, во всякое время готовая при необходимости дать ему грудь. Первые месяцы она и гуляла с ребенком — сперва носила его на руках или возила в коляске, потом водила за ручку.

( "Отроку благочестие блюсти")

Интересный факт: Обычай наряжать кормилицу в русский сарафан был исключительно царской традицией. Русские сарафаны дорого шитья, изготавливались за счет казны, хранились в царской резиденции и выдавались кормилицам на время службы. Традицию (и обязанность) одевать кормилиц в русский сарафан ввел Павел Первый. И за этим, как, водится, скрывалась большая политика. Как известно, введенный Павлом Закон о престолонаследии заставлял наследников престола жениться на иностранных принцессах. По замыслу Павла такой подход к заключению брака устранял борьбу знатных российских фамилий за близость к трону и ослаблял фаворитизм, от которого настрадались в 18 веке. Обратной стороной этой законодательной инициативы стал неизбежный факт уменьшения от поколения к поколению русской крови в Романовской династии. Чтобы как-то откомпенсировать эту тенденцию в качестве кормилиц царских детей, начиная с младенца Николая Павловича, приглашались исключительно русские крестьянки, чтобы царственные младенцы с «молоком матери впитывали лучшие черты русского характера».Этот обычай имел глубокий политический смысл. Если кормилица в последующем рожала ребенка, его крестным отцом приглашался Царь. И Цари с удовольствием принимали на себя роль крестного отца. То, что будущего царя вскармливала простая русская крестьянка, и он имел деревенских «молочных» братьев, сестер и крестников было частью идеологии «народного самодержавия».В пригородах Санкт-Петербурга были деревни, специализировавшиеся на этом бизнесе. Наиболее известна деревня Федоровская (сейчас поселок недалеко от Павловска) и окрестности Ропши. Разумеется, кормилицы тщательно отбирались, сдавали анализы мочи, крови, молока. За службу они щедро вознаграждались пожизненным персионом и правом в определенные дни приходить во дворец к своему молочному ребенку.

В старину детей кормили грудью подолгу. Фонвизин рассказывал в своей автобиографии, что его отняли от груди только на третьем году жизни. После его завершения кормилицу отпускали. Ее ребенок считался молочным братом или сестрой барчука и, как и мать, пользовался всевозможными льготами.

 

В богатых дворянских семьях исстари попечение о детях было организовано широко и внимательно. Ребенок оберегался как зеница ока целой толпой кормилиц, мамок, нянек и прочих членов женской прислуги. 

В императорской семье каждому ребенку полагались английская бонна, две дамы для ночного дежурства, четыре няньки или горничные, кормилица, два камердинера, два камер-лакея, восемь лакеев и восемь истопников.

О большом штате вспоминал и граф С. Д. Шереметев: «Со мной был в то время отдельный штат прислуги: две девушки, Александра Ячейкина, Прасковья Шелошенкова, повар Брюхоненко с помощником, дядька Яков Шалин (из данауровских крестьян), лакеи Арнаутовский, Иван Жарков».

А при маленькой княжне Лизе Репниной, отличавшейся слабым здоровьем, состояли доктор-итальянец (как вспоминал граф М. Д. Бутурлин, домашними медиками у аристократов могли быть только иностранцы; «о русских же врачах и помину тогда не было в большинстве аристократических домов»), русская сиделка, няня, кормилица, прачка, кучер, горничная и лакей.

Такое многолюдье вокруг дворянских детей являлось своего рода рудиментом старинного, еще допетровского воспитания, традиции которого жили в дворянстве очень долго. Во всяком случае, большую часть XVIII века редкая, даже скромного достатка, дворянская семья обходилась без целой толпы кормилиц, мамок, нянек и прочих членов женской прислуги, неусыпно заботившихся, чтобы барское дитя росло в холе, в бережи, сытно ело и сладко пило, ни в чем не знало отказа и повсечасно развлекалось всякого рода забавами и утехами.

Няньку приставляли к дворянскому ребенку также сразу после его рождения, и, пока барчук подрастал на руках у кормилицы, в ее обязанности входило, так сказать, хозяйственное обеспечение маленького мирка детской. Она следила за чистотой, состоянием белья, детской посудой, готовкой, освещением и отоплением, командовала приставленной к детской прислугой и присматривала за кормилицей.

В некоторых случаях няней становилась сама кормилица — и тогда ее частенько называли по-старинному «мамой».

Во многих семьях бывало такое, что няня была гораздо ближе, ласковее и нежнее матери для ребенка. Матери, особенно из светских богатых женщин, слишком много времени отдавая суетности и развлечениям, нередко пренебрегали воспитанием своих детей, никогда не заглядывали к ним в детскую или заглядывали только от нечего делать.

 

Случалось, что светские матери, злоупотребляли родительским правом и обращались со своими детьми беспорядочно, взбалмошно, а нередко и жестоко. В таких случаях няня, всегда рабски преданная и по-матерински нежная к своему питомцу, являлась для ребенка единственным другом и утешителем.

О такой няне вспоминала дочь известного поэта В. В. Капниста С. В. Капнист-Скалон: «Мы жили с няней, старушкой доброй и благочестивой, которая, выкормив грудью и старшую сестру мою, и старшего брата, так привязалась к нашему семейству, что, имея своих детей и впоследствии внуков, не более как в 14 верстах, не оставляла нас до глубокой старости своей и похоронена близ умерших братьев и сестер моих на общем семейном кладбище нашем». Мать «так уверена была в преданности и усердии и опытности этой доброй женщины, что и отдала нас на ее попечение».

«Помню… что, вставая с восхождением солнца, няня наша долго молилась перед образом св. мучеников Антония и Феодосия, висевшем в углу нашей комнаты, и клала земные поклоны с усердием и с большим умилением; потом будила нас, одевала и, после короткой молитвы вслух, которую сама нам подсказывала, напоив нас молоком или чаем из смородинного листа, отсылала старших братьев со старым слугой Петрушкой в дом к матери нашей, а с нами, в награду за послушание, надев нам через плеча мешочки из простой пестрой материи, спешила идти в лес собирать, по желанию нашему, если это было осенью, между листьями упавшие лесные яблоки, груши и сливы, которые и сохраняла в зиму…Как часто добрая няня наша, не находя средства следить разом за обоими нами, для своего спокойствия связывала наши руки платком; тогда по необходимости мы должны были бегать вместе, и это казалось нам еще веселее…Так как мы с братом были очень схожи и как нас одевали всегда в одинаковые женские платьица, то нас и принимали часто сторонние люди за двух девочек».

Воспоминания о нянях зачастую становились самыми прочувствованными страницами дворянских мемуаров.

«Какие кроткие картины пробуждаются в душе моей при воспоминании о моей няне, — писала Т. П. Пассек. — Небольшая ростом, с тихим, необыкновенно добродушным выражением лица, с ласковым голосом, она в своей темной ситцевой юбке с кофтой и беленьком миткалевом чепчике была необыкновенно симпатична…

Привязанность моя к ней доходила до болезненности. В младенчестве моем я почти ни на шаг не отпускала ее от себя, не сходила у нее с рук; обнявши ее и прижавшись к ее груди, укрывалась от всякого рода детских невзгод. Когда она выходила из детской, я в исступлении бросалась за нею или, уцепившись за подол ее юбки, тащилась по полу.

Мать моя, добродушная, но пылкая и порывистая, не могла выносить равнодушно такого зрелища. Если я попадалась ей на глаза в подобную минуту, она хватала меня как ни попало — за руку, за ногу, вытаскивала в другую комнату, летом на террасу и секла прутом. Няня бросалась за мною, со слезами умоляла мать меня помиловать, обещалась за меня, что „вперед не буду“, и, если ничто не удавалось, прикрывала меня своими старыми руками и принимала на них предназначенные мне удары розги. Высеченную — уносила в детскую, утешала, приголубливала и развлекала игрушками или сказкой. Сказок она знала множество и своим простым умом и сердцем верила в истинность этих рассказов. Слушая ее, я отдыхала и от боли, и от горя и вместе с нею отдавалась дивному повествованию или, убаюканная им, засыпала на ее коленях.

Вечером, укладывая меня в постель, она тихо творила молитву перед образком, висевшим в головах моей кроватки, крестила меня, брала стул и садилась подле; клала на меня руку, чтобы я, засыпая, не встрепенулась, испугавшись чего-нибудь, и начинала или рассказ или пела, как у кота колыбелька хороша, а у меня и получше того, или как ходит кот по лавочке, водит кошку за лапочки, и я, не спуская с нее глаз, тихо засыпала. Утром, проснувшись, встречала тот же исполненный мира и любви взор, под которым заснула».

Из воспоминаний М.В. Беэр, урожденной Елагиной: «А няня моя! Моя чудная милая няня! Сколько уютности вносила она в жизнь, как она беззаветно любила нас. Помню, как одно нянино присутствие успокаивало и утешало меня. Когда я была маленькая, я страшно боялась грозы. Это был чисто нервный, мучительный страх, отравлявший мне жизнь. Помню, все собираются ехать за шесть верст за грибами, подается долгуша. А из-за сада надвигается грозовая туча, и уже гремит гром. Душно, жарко и невыносимо страшно. Вдруг выходит няня с корзинкой, садится в долгушу, я рядом с ней, няня берет меня за руку. Мне становится спокойно и ясно на душе, является сознание, что няня меня укроет от всякой беды. И это влияние няня оказывала на меня всю мою молодость и в тяжелые часы испытаний, когда в 1855 году слегла моя страстно любимая мать, брат умирал в чахотке, его усылали доктора за границу, и мы прощались с ним на вечную разлуку. Няня поддерживала меня: с ней ходили мы в церковь Спаса на Песках и горячо молились. Бог был к нам близко».

Такие сердечные отношения с няней согревали и одухотворяли детство большинства русских людей дворянской среды. Какое сильное неизгладимое впечатление оказывала детская и проведенные в ней младенческие годы жизни в общении с нянями – простыми русскими женщинами – можно судить по двум императрицам Елизавете Петровне и Анне Ивановне.

Обе они в своих привычках, наклонностях, образе мыслей и даже в предрассудках всю жизнь оставались совершенно русскими женщинами, напоминавшими старомосковских боярынь, от вкуса к национальному русскому костюму и простонародным хороводам до пристрастия к чесанию пяток и слушанию сказок на сон грядущий. Черта эта особенно удивительна в Елизавете Петровне, мать которой была немкой.

Писательница М. Ф. Каменская в своих воспоминаниях рассказывала про знакомую семью: «Странная особенность была в их детях: они через одного были очень долгоносые или совсем курносенькие. И Василий Иванович, смеясь, часто говорил, что профиль у людей зависит от нянек, что у них нянька Настенька, которой попал на руки первый сын Коля, сморкала его, поднимая платком нос кверху, а нянька Марфа, которой по очереди досталась вторая дочь Анюта, сморкала ее книзу, высморкает и еще потянет сильно раза два за нос… И точно, за длинноносою Нютой следовала курносенькая Соничка, за нею долгоносый Костенька, а за ним прелестный ребенок Вася с маленькой пуговкой вместо носа».

Вся жизнь детской протекала по старому, давно заведенному порядку, не всегда согласованному с предписаниями науки и рационального воспитания, о которых часто не имела понятия не только какая-нибудь бесхитростная няня, но и сама мать – образованная салонная дама.

Во всяком случае, хорошая нянька должна была следовать в обращении с ребенком, особенно маленьким, целому ряду правил: не подносить что-нибудь слишком близко или высоко к глазам младенца, чтобы не было косоглазия, не носить его постоянно на одной руке, чтобы не искривилась шея, беречь от слишком яркого света — дабы не появилась привычка к морганию, следить, чтобы ребенок держал голову прямо, — не то будет зоб и т. д. В отличие от бонны, которая, выпестовав детей в одной семье, чаще всего переходила на другое место, собственная крепостная нянька навсегда оставалась при господах; она присматривала за хозяйством, держала у себя под замком и выдавала по мере надобности наиболее дорогие припасы — кофе, сахар, чай, а нередко и делила со своими питомцами все превратности их судьбы.

Значительную часть описываемого времени в воспитании дворянских детей весьма активно применялись меры физического воздействия, то есть, попросту говоря, порка. В допетровское время необходимость телесных наказаний детей была аксиомой. В Писании («Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова» и «Притчи Соломоновы»), в трудах Иоанна Златоуста и многих других авторитетных авторов содержались на этот счет самые недвусмысленные рекомендации: «кто любит сына своего, тот пусть чаще наказует его, чтобы впоследствии утешаться им», «нагибай шею дитяти своего в юности и сокрушай ребра его, доколе дитя молодо, дабы, сделавшись упорно, оно не вышло из повиновения тебе»; «кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына своего, а кто его любит, тот с детства наказывает его»; «лелей дитя — и оно устрашит тебя, играй с ним — оно опечалит тебя; не давай ему воли в юности и не потворствуй неразумию его» и т. д.

В XVIII веке традиция продолжалась. В одном нравоучительном труде начала столетия говорилось: «Человек без наказательства, словесная сущи, скоту подобен и бывает паче скота горший». Симеон Полоцкий писал: «Розга буйство от сердец детских отгоняет». Иван Посошков, поучая своего сына, что человек должен быть добрым, скромным, честным, должен самым добросовестным образом исполнять свои обязанности, тоже не сомневался в необходимости воспитывать детей в строгости и наказании: «Кой человек в наказании возрастет, той всегда добрый человек будет».

Одним словом, воспитания без розги очень долго вообще не понимали. Пороли преимущественно маленьких детей (лет до десяти), причем как за проявления «злонравия» — проказы, упрямство, ослушание, дурные манеры и пр., так и для прояснения ума, укрепления памяти, для вразумления в науках и так далее. В XVIII веке встречались еще семьи, в которых по субботам пороли всех детей в семье (провинившихся — за проказы, а невинных — для профилактики).

Секли Т. П. Пассек; пороли — и сильно — и М. К. Цебрикову, по поводу чего она вспоминала: «Розги мы боялись, но не ради боли. Боль от сильных ушибов, царапин и ссадин, сдиравших не только кожу, но иногда мясо, мы умели сносить спартански, и после невольного крика, вырванного неожиданностью, мы умели подавлять и крик, и слезы, чтобы скрыть беду. Нравоучения и выговоры, тянувшие душу, были несноснее боли… Сечение за лень признавалось (нами) справедливым: не могли же старшие допустить, чтобы дети росли неучами, „мужиками“. Сечение же за упрямство считалось местью старших, и вызвать его значило выказать молодечество. Уступить, покориться, когда грозили розгами, значило струсить».

Жалели детей в таких случаях обычно только любящие няньки. Мемуарист В. В. Селиванов (XVIII век) рассказывал, что в семье его родительницы мать всегда находила, за что наказать детей, и почти каждый день приказывала няньке увести их в баню и высечь. «Та повиновалась приказанию барыни, брала розги, раздевала малюток, махала розгою, но била не по ним, а по полку или по чем попало, приговаривая шепотом: „Кричи громче! кричи громче!“ Дети кричали, мать в предбаннике стояла, слушала и уходила в дом совершенно удовлетворенная».

 

В воспоминаниях Т. П. Пассек рассказывается: «Провинившись в чем-нибудь, я пряталась к ней (няне Катерине Петровне) в комнату, залезала за шкаф или под ее кровать, на которую она садилась и стерегла меня. Когда отец или мать, найдя меня, вытаскивали из-под кровати, она вырывала меня из их рук, загораживала собой, растянувши свою широкую юбку между мной и ими, и поднимала с ними перебранку; выпроводивши их, выпускала меня из-за юбки и, продолжая ворчать, гладила по голове, приговаривая: „Нишкни, не выдам, нишкни, нещечко дам“, затем мы направлялись к сундуку с лакомствами, я набивала себе ими рот и руки и оставалась у Петровны до тех пор, пока гроза проходила». Отважное поведение «Петровны» объяснялось в данном случае тем, что она была кормилицей отца и пользовалась в доме неограниченным влиянием.

Няня всегда была в семье на особом положении. Ее — в числе немногих привилегированных слуг — звали по имени-отчеству, у нее была собственная отдельная комната («как у барыни»), в то время как все прочие слуги спали в общих помещениях, и бывшие питомцы питали к ней самые теплые и нежные чувства, уважали и слушались.

 Аннушка, няня писателя Гончарова.

Впрочем, следует добавить, что не только русские крепостные няни, беззаветно преданные своим маленьким воспитанникам, становились объектом их пылкой привязанности. Нередко и с боннами-иностранками складывались нежные, теплые, совершенно родственные отношения, о которых сохранялась долгая и благодарная память.

В аристократических семьях уже с последней трети XVIII века старались завести няню-иностранку, так называемую бонну (ей вменялись и воспитательные обязанности). Лучшими считались бонны-англичанки (они пользовались репутацией самых «правильных» нянь) и немки (эти были самыми чистоплотными). С младенчества общавшийся с носительницей другого языка, барчук сразу начинал говорить и по-русски (на языке кормилицы и другой прислуги) и по-немецки или на другом языке, на котором общалась с ним бонна.

Впрочем, и при русскоговорящей няне можно было знать два языка — при условии, что родители и другие родственники достаточно часто посещали младенца и много говорили при нем, к примеру, по-французски. Именно так произошло, в частности, с А. С. Пушкиным, который заговорил сразу на русском и французском языках.

В некоторых случаях иностранку приглашали и по иным причинам — гигиеническим. Случалось, что няньки затыкали рот плачущему младенцу соской из нажеванного самой же нянькой хлеба, завернутого в первую попавшуюся тряпицу, или кормила его пищей, которую тоже сама предварительно разжевывала. Все это было принято делать в деревне, но в дворянском доме вызывало понятное негодование.

Известный географ П. П. Семенов-Тян-Шанский вспоминал: «Очень скоро родители пришли к убеждению, что пришла пора заменить русских нянек немкою», и по очень простой причине: «не нравилась им (русским нянькам) в особенности та чистота и опрятность, которых от них неустанно требовала моя мать. „Статочное ли это дело, — говорила Анфимья (одна из нянек), — что и на стенки-то плевать не позволяют“».

Именно поэтому в няни предпочтительнее брали дворовых, давно живших в господском доме и успевших «обтереться» и отучиться от деревенских манер и привычек.

После того как из жизни младенца уходила кормилица, няня на несколько лет становилась для него самым важным человеком. Именно она кормила его с ложечки, дула на разбитые коленки, поила липовым цветом при простуде, утешала и ласкала, рассказывала сказки и учила первым молитвам. Родители представляли собой высшую власть, а нежность и ласку ребенок получал в основном от няни.

Няня «одна, как умела и как могла, любила и ласкала нас, ее одну мы могли любить и ласкать без стеснения», вспоминала революционерка В. Н. Фигнер, а педагог и мемуаристка Е. Н. Водовозова добавляла: нянины «радость и горе были исключительно связаны с нашей жизнью».

Именно к ней обращался питомец с бесконечными детскими вопросами. «„Что это гремит? — спрашивала я. — Что это блестит?“ — „Илья-пророк ездит на огненной колеснице“, — отвечала мне, крестясь, Катерина Петровна; я удовлетворялась ее ответом и ожидала увидеть когда-нибудь огненную колесницу».

 

«Любознательность моя все больше и больше пробуждалась, — рассказывала Т. П. Пассек, автор известных воспоминаний „Из дальних лет“, подруга А. И. Герцена, — и вопросы одни за другими возникали и теснились в душе. Я стала приставать с ними то к тому, то к другому, но редко получала удовлетворительные ответы. Должно быть, не знали, что ответить, и поэтому отделывались или поговоркой „много будешь знать — скоро состаришься“, или „учись, сама все узнаешь“. А мне хотелось знать сейчас же: „Что такое небо, кто на нем живет, откуда приходят месяц и солнце и куда уходят; что такое звезды; отчего дождь, отчего снег, как трава растет“. Не получая ответа от старших, за разрешением этих вопросов я обращалась к Катерине Петровне, она не озадачивалась ничем. „На Небесах, — говорила она, — живет Господь Бог со святыми, с ангелами и херувимами; что же они там делают — нам почему знать, на небо никто не лазил; а откуда все берется, куда девается, на это власть Господня; если так есть, стало быть, так и надобно, — и что это тебе за охота, — добавляла она, — дознаваться, что да зачем, куда да откуда, знала бы свое детское дело“».

(" Отроку благочестие блюсти")

Физическое воспитание дворянских детей долго колебалось между двумя полюсами: крайней изнеженностью и почти спартанской суровостью. Чрезмерная холя и баловство восходили к тем памятным еще в начале XIX века временам, когда под словом «воспитание» вообще понимали в основном «питание». «Родители мои имели о сем слове неправильное понятие, — писал в одном из своих сочинений Д. И. Фонвизин. — Они внутренно были уверены, что давали мне хорошее воспитание, когда кормили меня белым хлебом, никогда не давая черного; словом, чрез воспитание разумели они одно питание». А по свидетельству поэта М. А. Дмитриева, одна из его знакомых барынь говаривала: «Могу сказать, что мы у нашего батюшки хорошо воспитаны: одного меду невпроед было!»

 

Потому и нежили детей чаще всего в семьях со старинными традициями и еще в тех случаях, когда ребенок был единственным или очень болезненным.

Когда ребенок подрастал, его пичкали всякой снедью по первому требованию и капризу. Кроме изобильных завтраков, обедов, полдников, паужинов и ужинов ему предлагались всевозможные лакомства, особенно когда требовалось его утешить.

Эту, так сказать, желудочную сторону воспитания детей по патриархальному русскому методу, расходившемуся со многими требованиями гигиены, осмеял Фонвизин в своем «Недоросле»:

- Поди, Еремеевна, дай позавтракать ребенку.

- Он уже и так, матушка, пять булочек скушать изволили.

- Так тебе жаль шестой, бестия?»

Сам Митрофанушка, целую ночь перед этим «протосковавший» от обременения желудка, на вопрос Скотинина, не слишком ли плотно он поужинал, отвечает:

- А я , дядюшка, почти и вовсе не ужинал: солонины ломтика три, да подовых, не помню пять, не помню шесть…

В других, более просвещенных семьях такое закармливание детей вовсе не приветствовалось. Как правило, детей несколько ограничивали в мясе — его давали немного и даже мясо из сваренного для маленьких бульона вынимали и отправляли бедным. Полностью исключали «возбуждающие напитки» — чай и кофе. В остальном детский стол состоял примерно из тех же продуктов, что и у взрослых, но был менее обилен и прихотлив. Утром поили молоком или бульоном с хлебом либо давали «габер-суп» — сладкий овсяный суп с сухофруктами. Для здоровья поили травяными чаями, отваром лопуха, молочной сывороткой. В обед полагался суп, одно мясное или рыбное блюдо и десерт. На полдник — что-нибудь сладкое. На ужин — опять молоко с хлебом или каша. Помимо этого за детским столом неизменно бывали яйца, вареные овощи, пироги, масло и творог; летом — ягоды. Меда и сахара в некоторых семьях детям не давали. изюм, чернослив, орехи, равно как и покупные или домашнего изготовления «конфекты», и даже свежие фрукты и варенья — все это были лакомства, безусловно, праздничные, и в будние дни они перепадали детям крайне редко. В праздники каждому ребенку выдавалось по пригоршне этих сластей, и он мог съесть их сразу или растянуть удовольствие на несколько дней — как хотелось.

Завтрак дворянским детям подавался часов в восемь утра, обед — между 12 и часом дня, полдник — часа в четыре, ужин — в 8–9 часов. В промежутках между трапезами никаких перекусов не полагалось и перехватывать куски детям запрещали. Чем знатнее был дом, тем строже соблюдалось это правило.

Не позволялось в большинстве семей капризничать за столом и отказываться от какого-либо блюда. Как вспоминала Т. П. Пассек: «В то время одним из условий правильного воспитания считалось приучать детей есть все без разбора. Отвращение их от некоторых предметов пищи относили к причудам. Насколько это полезно в нравственном отношении — вопрос другой, что же касается до его действительности, то, по большей части, страхом и наказаниями отвращение уничтожали».

Нарушали эти правила только любящие няньки и иногда бабушки-баловницы. Та же Т. П. Пассек рассказывала, что ее няня постоянно «отбирала и прятала для нас лучшие куски кушанья и десерта, зазвавши к себе в комнату, накрепко припирала дверь и кормила украдкой от отца и от матери, которые это строго запрещали».

Внешность детей – содержание их тела, одежда, в зажиточных русских семьях составляла предмет особого попечения. Баня составляла непременную принадлежность каждого дома. В высшем обществе доходили в этом отношении до роскоши. Срезание, например, ногтей на ногах у детей поручалось особым людям.

В середине XVIII века в воспитании детей появился метод, который называли "английским воспитанием".  Однако и в старинной русской традиции существовали принципы не только «нежного», но и «грубого» воспитания, основанного на понятиях православного аскетизма.

Автор чрезвычайно любопытных воспоминаний А. Е. Лабзина, принадлежавшая к очень архаичной в культурном отношении семье и воспитанная в середине XVIII века экзальтированно-набожной матерью-вдовой, рассказывала: «Тело мое укрепляла суровой пищей и держала на воздухе, не глядя ни на какую погоду; шубы зимой у меня не было; на ногах, кроме нитяных чулок и башмаков, ничего не имела; в самые жестокие морозы <мать меня> посылывала гулять пешком, а тепло мое все было в байковом капоте. Ежели от снегу промокнут ноги, то не приказывала снимать и переменять чулки: на ногах и высохнут. Летом будили меня тогда, когда чуть начинает показываться солнце, и водили купать на реку. Пришедши домой, давали мне завтрак, состоящий из горячего молока и черного хлеба; чаю мы не знали… Мать моя давала нам довольно времени для игры летом и приучала нас к беганью; и я в десять лет была так сильна и проворна, как нонче и в пятнадцать лет не вижу, чтоб была такая крепость и в мальчике… Пища моя была: щи, каша и иногда кусок солонины, а летом зелень и молошное. В пост, особливо в Великий, и рыбы не было. И самая грубая была для нас пища, а вместо чая поутру — горячее сусло или сбитень… Важивала меня <мать> верст по двадцати в крестьянской телеге и заставляла и верхом ездить, и на поле пешком ходить — тоже верст десять. И пришедши, где жнут, — захочется есть, то прикажет дать крестьянского черствого хлеба и воды, и я с таким вкусом наемся, как будто за хорошим столом. Она и сама мне покажет пример: со мной кушает, и назад пойдем пешком… Даже учила меня плавать в глубине реки и не хотела, чтоб я чего-нибудь боялась, — и я одиннадцати лет могла переплывать большую и глубокую реку безо всякой помощи; плавала по озерам в лодке и сама веслом управляла, в саду работала и гряды сама делывала, полола, садила, поливала. И мать моя со мной разделяла труды мои, облегчала тягости те, которые были не по силам моим; она ничего того меня не заставляла делать, чего сама не делала.<…>

 

Говаривали многие моей матери, для чего она меня так грубо воспитывает, то она всегда отвечала: „Я не знаю, в каком она положении будет; может быть, и в бедном, или выйдет замуж за такого, с которым должна будет по дорогам ездить: то не наскучит мужу и не будет знать, что такое прихоть, а всем будет довольная и все вытерпит: и холод, и грязь, и простуды не будет знать. А ежели будет богата, то легко привыкнет к хорошему“».

Детская помещалась обычно в задних апартаментах дома и обставлялась детской мебелью и утварью, нередко с роскошью. Кроме колыбелей, стояли маленькие дубовые кресла и табуреты, обитые фланелью, шерстью и бархатом с позументами. В детской находились аспидные доски, чернильницы; эфемерные карточные домики, пасхальные сувенирные яйца с игрушечным содержимым, пунктуально воспроизведенные в живописи тексты детских писем с извечными обращениями: "Любезная маменька..., целую Ваши ручки". Все большее распространение получают "игральные" комнаты в состоятельных семьях. Это царство игрушек с раскрашенными книжками, куклами, наборами игрушечной мебели, посуды, расписными конями, оловянными солдатиками, волчками.

Детская половина обычно находилась недалеко от комнат матери, что облегчало ей контроль за тем, что там происходило.

Е. А. Жуковская, супруга известного поэта В. А. Жуковского, рассказывала в письме: «Утром дети играют у себя в своей комнате, которая подле гостиной, так что я слышу все, что у них делается. У них есть ковер и детская мебель. Саша (дочь) занимается своими куклами, за которыми ухаживает так, как ухаживают на ее глазах за братом. Павел ползает по всей комнате за своей тележкой или другой какой-нибудь игрушкой».

Сам Василий Андреевич добавлял: «Теперь они могут уже играть вместе с братом, но игра часто превращается в драку, и они часто так царапаются, что, наконец, дабы спасти их глаза, надобно употреблять красноречие розги».

 

Встречались, однако, и дворянские дома, в которых родители старались максимально отделиться от детей. Ведь от них было столько шума, беспокойства, неприятных запахов. Поэтому детские комнаты нередко устраивали в самой отдаленной части дома — где-нибудь на антресолях, поближе к черной лестнице, там, где отпрыски не очень мешали занятиям отца и светскому общению матери.

О таких горе-матерях с негодованием писал Д. И. Фонвизин: «В учреждении комнат первое внимание обращает она всегда на то, чтоб детская была гораздо далее от ее спальни, ибо крик малолетних детей ей нестерпим, хотя она нимало не скучает лаяньем трех болонских собачонок и болтаньем сороки, коих держит непрестанно подле себя».

 

Однако и много позднее времен Фонвизина, как свидетельствовала М. К. Цебрикова, подобная ситуация не являлась редкостью: «Детей забивали в самую маленькую и неудобную комнату, подальше от парадной половины, пропитанную кухонным чадом и всякими миазмами. Дети так надоедали шумом, мешали занимать гостей, для которых, собственно, и был устроен весь обиход. Я живо помню, как одна барыня, на замечание моего отца, что детская сырая и темная комната и что детей можно поместить в ее спальне, а спальню перевести в будуар, без которого можно обойтись, — отвечала: „Вот еще! Стану я себя стеснять для детей!“»

Народу в детских было довольно много. Почти всегда дети младшего возраста обоего пола — от рождения до трех-пяти лет — помещались в одной комнате вместе со своими кормилицами и няньками. После пяти лет детей «отделяли» — обычно девочек в одну комнату, мальчиков в другую, и там они находились все вместе, пока не становились подростками. Лишь в 12–15 лет ребенок получал отдельную комнату (и ту чаще делил с братом или сестрой близкого возраста). При домашнем обучении рядом с детскими выделяли помещение и для классной комнаты.

"Представьте себе теперь комнату Наденьки, комнатку маленькую о двух окошках с белыми занавесками. В углу несколько кукол подлелексиконов; у стенки столик с тетрадками и маленьким альбомом. Рядом ширмы и зеркало, а за ширмами кровать. На креслах сидела Наденька и задумчиво перебирала иссохшие цветы, высушенные ею в "Русской грамматике" Греча". (В. Сологуб. "Большой свет").

Известностью пользовались по всей России игрушки Сергиева Посада, производство которых началось еще в конце XVIII века. Тематика их была крайне разнообразной: гусары, барыни, кормилицы с детьми, птичье и звериное царство... Они были ярко раскрашены, изготовлялись из дерева, папье-маше, со звуками, движением. Пожалуй, не было в России ребенка, в руках которого хотя бы раз не побывали эти замечательные изделия народных мастеров. Подлинное великолепие промысловой игрушки расцветало на вербных базарах, устраиваемых за неделю до Пасхи.

( Е. Васютинская "Два века русского детства")

В XVIII веке игрушками считались ценные вещи, которые могли быть использованы для развлечения, а не собственно предметы, изготовленные для занятия и развития ребенка. В качестве игрушки трехлетняя девочка могла получить в подарок небольшую скульптуру животного, например кошки. Вместе с тем развлечению маленькой девочки знатного происхождения служили разные ларчики с монетами, и «серёжки маленькие», и «коробочка вологодскаго гостинца.

Пока дети росли, и кормилицы, и няньки жили вместе с ними в детской комнате, устраиваясь на ночлег где-нибудь на сундуке, на печной лежанке или даже — как большинство дворовых слуг — прямо на полу, на войлочной подстилке. Я. П. Полонский вспоминал: «Войлок в то время играл такую же роль для дворовых, как теперь матрасы и перины, и старуха Агафья Константиновна — высокая, строгая и богомольная, нянька моей матери, и наши няньки и лакеи — все спали на войлоках, разостланных если не на полу, то на ларе или сундуке».

 

Бонны обычно имели собственную комнату, находившуюся возле детской. Эта заметная бытовая разница задавала различие статуса русских и иностранных воспитателей и челяди в дворянском доме.

Что касается одежды, то у богатых, знатных родителей дети наряжались роскошно и щеголевато, как и взрослые. 

Одевали дворянских детей в обычные дни очень просто и часто в одежду из тканей домашнего производства — холстинки, китайки, домотканого сукна. Платье из покупного ситца предназначалось для воскресных и праздничных дней, и лишь

Серия сообщений "Эпоха и нравы.":
Часть 1 - Древнегреческие гетеры.
Часть 2 - Древнегреческая свадьба.
...
Часть 39 - Русская женщина : на пороге из терема.
Часть 40 - Ретро-советы для девушек.
Часть 41 - Русская женщина XVIII века: детство. Часть 1.
Часть 42 - Русская женщина XVIII века: Отрочество.
Часть 43 - Женщина XVIII века: Совершеннолетие.
...
Часть 54 - Викторианская эпоха: нормы морали
Часть 55 - Мойтесь, купайтесь, ныряйте! (История купаний и купальников)
Часть 56 - Наши предки спали не так, как мы